Текст книги "Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер"

«Никогда бы не дала ему 70 лет. Выглядит моложе. Очень обходительный, учтивый, приятный человек. Превосходно говорит по-французски». Голицын говорил по-французски лучше, чем по-русски. Сделавшись губернатором, стал учить родную речь с нуля. Но она не давалась, и князь, потеряв терпение, бросил это занятие, при любой возможности переходил на язык галлов. На нем же составлял рескрипты, которые переводил на бюрократический русский целый штат толмачей.

«Изволю состоять в Английском клубе, люблю английские сады, люблю туманный Альбион», – но сказал это князь с таким великолепным, безупречным версальским акцентом, что Анна поняла: изысканные словеса о Британии лишь светская любезность ей. Его сердце принадлежало только Франции и Москве. Губернатор учтиво расспросил о путешествии, все ли было хорошо в дороге и как они здесь устроились. Вскользь поинтересовался дальнейшими планами. Угадав в его вопросе деликатно-подозрительный тон, Листер поспешила успокоить – сюда она приехала за новыми знаниями и жаждет общения с учеными: «Я сказала, что очень хочу увидеться с профессором Фишером, и он обещал сообщить ему обо мне. Князь выразил сожаление, что его супруга [Татьяна Васильевна Васильчикова] сейчас в Петербурге, но он непременно представит нас местному светскому обществу. Мы провели с моим князем приятный вечер в разговорах. Расстались в 7 часов».

Лишь простившись, Анна спохватилась: она забыла представить Энн. Князь, верно, принял ее за служанку-компаньонку. Как неловко получилось. И какой скандал ей закатила Уокер после, в номерах: «Она раскричалась на меня на обедом, я промолчала, не обратила внимания, и перед сном она снова раскричалась на меня. Бедняжка. От нее никакой поддержки – она помогает лишь тогда, когда вопрос касается денег».

Шестого ноября чрезвычайно важный слуга Голицына в ливрейной шинели с узким галуном доставил записку, накарябанную князем по-французски, – он выражал свое почтение и просил быть у него завтра, в 4 часа: «Я буду рад лично познакомить вас с дамами большого света, прошу не отказать и удостоить своим присутствием». Анна поспешила ответить: «Мадам Листер кланяется господину губернатору, благодарит за приглашение и непременно будет у него в указанное время».

По четвергам в особняке на Тверской Дмитрий Владимирович устраивал семейные посиделки – принимал родственников и кое-кого из близкого круга. Вкусно кормил, развлекал анекдотами, сатирическими стихами, статьями из либеральной прессы. Позволял себе приятные вольности и расстегнутый воротник вицмундира. Своим приглашением сделал «мадам Листер и ее племяннице» тонкий комплимент – возвел в ранг семейных друзей. Приехать им велел запросто – в визитных платьях, без прикрас, что было очень кстати: Энн и Анна еще не обзавелись подходящими нарядами.

Днем парикмахер уложил им волосы, подвил, слегка напомадил. К платьям подруги выбрали подходящие шляпки: «Я надела одну из моих прехорошеньких каскеток с двумя перьями марабу». Когда подъехали к особняку, оказалось, что уже половина пятого: часы Анны отставали на целых 25 минут. Но, к счастью, этого никто не заметил. Каждый был занят собой.

«[В гостиной] собралось всего четырнадцать человек – шесть дам и восемь кавалеров», – сосчитала Листер. Пройдя сквозь строй военных и штатских и дотронувшись до щеки каждого господина (так велел этикет), Энн и Анна дружески расцеловались с князем – он приложился к их ручкам, они чмокнули его в лоб. От прелестных дам и предвкушения обеда его лицо раскраснелось, глаза блестели. Дмитрий Владимирович выглядел бодрым и, пожалуй, чуть озорным – седой локон надо лбом петушьи хохлился.

Анна осмотрелась. Просторная раззолоченная гостиная была набита по-голицынски дородными предметами: коренастые русской работы диваны, широкие мягкие ампирные кресла с грифонами и лебедями, резные дубовые шкафы с книгами и фарфором, грузные бархатные портьеры с жирными золотыми кистями, портреты с пучеглазыми генералами в пухлых рамах. У окон накрыли пышный закусочный стол, но Анна, занятая великосветскими знакомствами, не успела оценить его тяжелые гастрономические прелести. Вначале Голицын представил ей свою крестницу, Софью Апраксину. Затем подвел к супругам Гудовичам. Мудреные фамилии остальных она не записала, запомнив лишь громкие титулы – трое князей и два графа. Затем любезный хозяин провел их по анфиладе: «Большие красивые апартаменты, гостиная и все прочие комнаты. Князь показал нам покои княгини, но они не освещены, так как супруга все еще в отъезде».

Как только вернулись в гостиную, двери распахнулись, вышел комично важный камердинер с белоснежной салфеткой, обернутой вокруг руки, и зычно объявил, что кушать подано. Гости разбились на пары – кавалеры вели дам. «К столу меня сопровождал князь… не помню, как его звали. Он сел от меня слева. А племянница Голицына – от меня справа, рядом с ней – Энн. Почти напротив меня сидела графиня Гудович, между какой-то княжеской парой». Скрупулезная, но себялюбивая Листер умолчала о том, что место, которое ей назначили за столом, было не первым и не главным. По традиции самых важных гостей хозяин сажал слева и справа от себя, а прочих – дальше, согласно их чину и происхождению. Анна сидела посередине, всего лишь слева от княжеской племянницы.

Столовая ей понравилась: «В центре потолка – огромная люстра. И по одной большой жирандоли в каждом углу столовой. На столе четыре стеклянных канделябра по семь свечей. Комната очень большая и красивая». Камерные обеды сервировали у Голицына по-русски – блюда выносили по очереди, одно за другим. Вначале подали суп с традиционными пирожками, потом несколько видов горячего, жаркое из свинины, гусей, каплунов, потом пироги, паштеты, сыры, маринады и десерт. Обедали чуть больше часа. И, насытившись, вернулись в салон – шуметь, смеяться, шутить. Через полчаса англичанки откланялись: «Мы уехали в 18:15 по моим часам, но они опаздывают, и, значит, было 18:40».

У Гудовичей и Толстых

По заведенному обыкновению, когда гости просили хозяев дома их принять, они оставляли свои карточки и ожидали ответных писем. После вечера у губернатора Листер разослала визитки новым прелестным знакомицам и первой получила весточку от Екатерины Николаевны Гудович – та приглашала 11 ноября на ужин.

Ее супруг, граф Андрей Иванович, в прошлом был боевым генералом. После Заграничного похода русской армии 1813–1814 годов, получив отставку «за ранами», перешел на покойную кабинетную должность предводителя московского дворянства. Но старых военных привычек не оставил: щелкал каблуками, придерживал левой рукой шпагу-невидимку, орал на чиновников, как на солдат. Впрочем, с супругой был нежен. Они жили душа в душу. Гудовичи занимали половину особняка, выходившую на Брюсов переулок. В другой части, окнами на Тверскую, жил с семейством старший брат графа – Кирилл. Дом был таким огромным, что братья почти не виделись и, кажется, даже не вспоминали друг о друге.

Половина Андрея Ивановича славилась на всю Москву хлебосольством, русскими обедами и костюмированными вечерами, которые устраивала Екатерина Николаевна. В прежние времена считавшаяся первой московской красавицей, она и в свои благородные шестьдесят лет сохраняла приятные черты, интересовалась модами и очень любила переодеванья – то рядилась боярыней, в жирную шубу и шаль с повойником, то изукрашивала перьями диковинных птиц свои шляпы, превращая их в гнезда, лакеям велела выезжать в медвежьих киверах «бонапартэ», а кучерам сшила меховые тулупы по десять тысяч рублей. Словом, была настоящей московской гранд-дамой.

На вечер, помимо Энн и Анны, Гудовичи позвали еще человек десять близких друзей. Англичанкам хозяйка определила почетные места, усадив подле себя. Листер торжествовала – она наконец в центре внимания, ей улыбаются, с ней жаждут познакомиться crème de la crème Первопрестольной. Фамилий она, конечно, не запомнила, но точно знала, что вот та старушка слева – светлейшая княгиня, а рядом – граф N, дальний родственник княжны, сидящей напротив дочери хозяйки, мадам Эрнестины, которая замужем за генералом Дохтуровым. Ее наперебой расспрашивали – о странствиях, поездках, о том, не опасно ли, не боится ли, одна, в Сибирь, в Персию… Подали кушанье – как всегда у Гудовичей, сытное и русское: «Я ела суп, котлеты, зеленый горошек, компот из маринованной клубники, пила вино и квас».

Но главным угощением вечера была Софья Голицына, красавица чуть за тридцать. Листер не могла глаз от нее отвести. Ей шепнули, что она первая belle Москвы. Голицыной стала по мужу, князю Андрею Михайловичу, генералу с пышными бакенбардами. По рождению она – Балк-Полевая, дочь русского дипломата. Но Анна решила, что Софья происходит прямиком из итальянского Возрождения. Приятный удлиненный овал лица, матовая, словно тронутая утренним тосканским солнцем, кожа, высокий гладкий мраморный лоб, точеный нос со вздернутыми своенравными ноздрями, изящные уверенные штрихи неаполитанских бровей, миниатюрный рот с тонкими губами, мягко сложенными в загадочную леонардовскую полуулыбку. И глаза – вытянутые, миндалевидные, изумрудно-зеленые, лисьи, с кокетливой острой хитринкой – миланские глаза. Глаза мадонн Луини. Она будто сошла с его картины и теперь молчаливо, насмешливо и лукаво наблюдала пошлую жизнь вокруг.

Портрет С. П. Голицыной

Как она была прекрасна. И сколь многих пленяла. И каждый на свой лад воспевал ее красоту. Ее сравнивали с Ревеккой из романа «Айвенго», обращались к ней по-старомосковски «наша премудрость свет-Петровна». Поэт Языков, каламбурно терявший дар речи при виде Софьи, настрочил панегирик, объявив ее «земной прелестной розой». Для саркастичного Петра Вяземского она была «иудейской царицей, парижской красавицей, слишком даже красавицей». Он же величал ее «багряницей» – за неестественно алые щеки. Услышав от кого-то за ужином это прозвище, Листер перевела его по-своему – painted beauty, «накрашенная красота». Впрочем, пошлый румянец Софье шел – ведь и миланские мадонны были слегка вульгарны.

С гостеприимными Гудовичами распрощались около полуночи. Графиня Екатерина Николаевна взяла Анну за обе руки, словно они были тысячу лет знакомы, нежно обняла и поцеловала. «Быть может, я ей уже немного нравлюсь?» – спросила себя Листер. В любом случае ей были по душе и эта русская традиция, и сама полная стареющая хозяйка.

На первом вечере у Голицына англичанкам представили молодую прелестную крестницу князя, Софью Апраксину. И теперь с ними мечтала познакомиться ее мать, Софья Петровна, урожденная графиня Толстая, которую в обществе называли Фофка. 22 декабря она прислала приглашение на семейный музыкальный вечер.

Графиня жила в старинном особняке в Леонтьевском переулке. Ее муж, Владимир Апраксин, трагически скончался от холеры в 1833 году. Вдова мужественно взяла себя в руки, переключила нерастраченную любовь на детей и престарелого больного отца. Вечера у них редко были на широкую ногу: Апраксина-Толстая тогда считала деньги, не желая беспокоить больного папа и тратиться на шумных вечно голодных гостей. Она собирала у себя лишь самых близких, но кормила их по хорошей толстовской традиции отменно.

Энн и Анна приехали около восьми. Гости собирались в салоне – приветствовали хозяйку и переходили к столу с легкой закуской, чаем и пирожками. К Листер мгновенно подлетел брат Софьи, граф Егор Толстой, узнав, что она самоотверженная путешественница. И этим спас ее положение – вот уже десять минут Анна тщетно пыталась найти общий язык с соседом, туговатым на ухо стариком Нарышкиным.

Темные полувосточные живые глаза Толстого искрились, щеки надувались, кавалерийские усики ходили щетками. Он без конца жестикулировал и травил байки – о том, как воевал в Персии, как в славном 1828-м брал крепость Анапу, о любимом Кавказе, куда всем сердцем стремился. «Граф посоветовал, когда мы доберемся до Тифлиса, непременно посмотреть античные развалины в 18 верстах от города и съездить в Кутаис. Он считает, что местное начальство сделает все, чтобы помочь нам в нашем предприятии. Посоветовал посетить Эривань, довольно персидский город, недавно завоеванный Россией, – можно также добраться до вершины Арарата. Однако Толстой сомневается, что мы сумеем пробраться в Персию, там все еще сильны восточные традиции – женщин на улицах нет – и редкие мужчины-путешественники отваживаются туда ехать. Но и они, добравшись до Персии, пытаются сразу связаться с дипломатической миссией или какими-то европейскими представительствами – для собственной безопасности».

Следующей весной граф собирался в Англию и перепорхнул с кавказской темы на Лондон, банки, промышленность, развлечения… К их компании вскоре присоединился другой заядлый путешественник – Алексей Бахметьев. Старик Нарышкин, вновь потревоженный, переполз, ворча, на дальний диван и там задремал покойно.

Бахметьев был чиновником не слишком высокого ранга, и, казалось, служба его совсем не занимала. Его занимали науки – история, сфрагистика, ботаника, физика, химия. Он талантливо управлял мануфактурами и хрустальным заводом, доставшимися от отца. Много читал, вечно чему-то учился и путешествовал. Прекрасно говорил по-английски и даже внешне напоминал англичанина: продолговатое породистое лицо, тонкий нос, благородная бледность, золотистый венчик волос над высоким умным лбом, прозрачные рыбьи глаза, тяжеловатый подбородок – совершенно лоуренсовский живописный тип британца.

Бахметьев бахвалился – он тоже покорял горные вершины и, между прочим, раньше мисс Листер взошел на Пик-дю-Миди в Пиренеях. «Вас ведь доставили туда в экипаже, не так ли?» – поинтересовался он. Анна фыркнула: «Нет! Энн поднялась верхом, но я – я проделала весь путь пешком. До самой вершины! И после покорила Виньмаль!» Бахметьев изобразил на своем лессированном британском лице легкое удивление. “Oh, really?” – процедил он высокомерно и склонил голову – ну хорошо, так и быть, он весь внимание, он готов услышать дамские басни. Анна сделала вид, что не заметила оскорбительной иронии, и начала рассказ.

3300 метров над землей

Пик-дю-Миди – вздор, гнилой зуб в пиренейской пасти. Каких-то 2900 метров. Пустяк. Она держала курс на Виньмаль – адова высота, 3300 метров, не шутка. Они выехали с мисс Уокер в июле 1838-го.

Около недели нежились в Сен-Савёре – живописное место. Воздух, пейзажи – божественные. Набирались сил. И потом – en route, вперед, в горы! Их сопровождали месье Санжу и месье Шарль. Заночевали в крестьянской лачуге в Жедре, хозяин сварил им жирную кашу на молоке. Встали до восхода солнца – и в поход. Часа четыре поднимались на Пти-пик. Оттуда всего за семь минут дошли до Гран-пика. У нее чертовски кружилась голова – не понимала, от чего больше: от недостатка кислорода или божественных видов. Под ногами ее альпийских подкованных бутс расстилались зеленые дали, скалили белоснежные клыки серо-черные горные кручи. Прекрасная Виньмаль казалась ей равновеликой и уже почти покорилась – еще только один день, всего пара шагов до нее.

Схема основных пиренейских вершин, включая Потерянную гору и Виньмаль

Вид на Пиренеи

Всем было известно, что из Франции пути на вершину нет и гору не одолеть. Но судьба к Анне благоволила. В Жедре сказали, что двое местных смельчаков недавно туда пробрались и готовы довести первого, кто предложит хорошие деньги. Какая удача! Мгновенно нашли этих двух скалолазов – Казо и Гийембе. Когда те увидели, что вести придется женщин, закачали головами – не выйдет, нельзя, очень опасно, поход не для дам. Но тем лучше! К счастью, месье были сребролюбивы и мгновенно позабыли о правилах, риске и вопросах пола, как только Листер достала кошелек. Быстро собравшись, выступили в Гаварни. Там до них долетели известия, что сам принц Ней, сын героического маршала, тоже спешит на Виньмаль – продажные Казо и Гийембе обеспечили его лучшей картой и вызвались сопроводить. Однако! Соревнование с мужчиной, да еще с самим Неем – это, пожалуй, вызов. И значит, нужно спешить – она должна покорить Виньмаль первой. Англичанка не проиграет французу, да еще бонапартисту! Вперед!

В три часа дня 5 августа – погода, к счастью, была хорошей – они двинулись верхом к лачуге – последнему пункту перед Виньмаль. Мисс Уокер осталась в Гаварни – у нее не было ни сил, ни желания покорять горы. Анна с проводниками ползла на лошадях четыре утомительных часа строго вверх, по диагонали. Голова кружилась, в ушах звенело, ее даже, стыдно сказать, мутило по дороге. Но добрались, слава Богу. Заночевали в крестьянской хате в Сосса-Деба. Спать пришлось на холодном каменном полу – вместе с ее гидами и пятью пастухами. Это было непросто. Это не то, к чему она привыкла. Спала скверно. Но усталость как рукой сняло, когда рано поутру 7 августа она вышла из хаты и увидела справа в ослепительном блеске утренней лазури свою спесивую красавицу – Виньмаль!

Вперед, вперед, подгоняла она проводников. В руках альпеншток, в душе приятный щекочущий страх и радость от предчувствия скорой победы. Выехали ровно в 2:45 утра. Около пяти позавтракали, передохнули и двинулись дальше. Месье Казо уверял, что не ожидается ни снега, ни ветра, ни льда, что подъем будет легким и недолгим – всего шесть часов. Были и снег, и ветер, и лед. Они мужественно продирались вперед, иногда вслепую, целых десять часов. Анна то надевала, то снимала кошки – к счастью, захватила их вместе с парой кусков хлеба, галетами и фляжкой живительного бренди. Костюм ее был самым обыкновенным, не походным – жилет, теплые панталоны, носки, черное платье из мериносовой шерсти, чепец – она ведь приличная дама, и даже на высоте 3000 метров бонтонность никто не отменял.

Из-за туманов и снега промокли насквозь, но шли вперед – стиснув зубы, стиснув в руках альпенштоки. Они ползли бесконечно долго, по отвесной скале, все вверх да вверх. Не хватало уж сил. Сердце бешено колотилось. Черные круги вертелись перед глазами. Анну мутило, бросало то в жар, то в холод. Но, к счастью, продрались – прошли сквозь облака. Вновь засветило солнце. Оставалась еще какая-то сотня метров. И вот в час дня – наконец-то виктория! Они дошли, добрались до самой вершины Виньмаль! Вокруг – каменные сточенные временем клыки Пиренеев и необъятное истово-синее небо. Они стояли молча секунд, наверное, двадцать, потом принялись поздравлять друг друга с победой, которую самоуверенная Анна предвидела и запаслась толстой стеклянной бутылью. На куске бумаги написала свое имя и фамилии проводников – Казо, Гийембе, Шарль, Санжу, скрутила листок, вложила в бутыль, хорошенько запечатала, утрамбовала в неглубокой лунке и завалила булыжниками. Получился эдакий памятник – их усилиям и победе над условностями, обществом, мужчинами, чертовым французским принцем. В этой гонке он пришел вторым. Она была первой!

Гости, собравшиеся вокруг Листер, слушали затаив дыхание. Стояла пронзительная тишина. Было слышно, как вздыхали часы в углу, как прислуга позвенькивала тарелками в столовой. Дамы округлили глаза, прижали ладони к декольте – им было страшно за мадам Листер. Толстой, прищурившись, пощипывал щеточки усов. Старик Нарышкин застыл с открытым ртом и ладонью у глухого уха. Бахметьев, подавив удивленье и ревность, снизошел до поощрительного «браво!». «Браво, браво, мадам Листер», – подхватили остальные. «Вы герой, вы пионер». – «И настоящий солдат! Побила каналью француза», – крякнул Нарышкин.

Но «каналья француз» оказался хитрее. Анна умолчала о том, что принц Ней, забравшись на Виньмаль, объявил всем, что стал первым. И оба корыстных проводника это подтвердили журналистам. Листер спохватилась, переговорила с местным адвокатом, потом с гидами – угрозы подействовали, месье Казо подписал бумагу, что именно она, английская путешественница Анна Листер, 7 августа 1838 года первой в мире покорила вершину Виньмаль. Время, однако, было упущено – новости о чудесном восхождении Нея покатились с гор прямиком в газеты. Французы признали сына маршала первым. И лишь безымянный редактор малотиражной никчемной газетки мелкими буквами осторожно впечатал примечание: «Мы, однако, заметили, что некая английская леди за четыре дня до принца Нея совершила восхождение на Виньмаль».

Гости зашумели, вспомнили про чай и ватрушки, расселись на диваны. Вечер продолжался. Когда все подкрепились и всласть наговорились, дочки хозяйки, двенадцатилетняя Мария и восемнадцатилетняя Наталья, исполнили несколько музыкальных пьес. Младшая бойко играла на фортепьяно, болтала ногами и гримасничала. Старшая бледным надломленным голоском выводила по нотам какой-то старинный мадригал и краснела от мужских взглядов. За девочками зорко, сквозь золотые очки, наблюдал их наставник, господин Мейер, выписанный рачительной маман по рекомендациям из Петербурга: «В Москве он уже год. Действительно очень хороший музыкант».

После легких закусок, птифуров и лимонада дочери затеяли кадриль, к ним присоединились мальчики, потом их отцы и, наконец, дамы. Танцевали вальс. В 11 вечера гостей пригласили к столу. Рассаживались по билетам. Возле каждого прибора стояла именная карточка. Вечер был семейным, и потому хозяйка посадила рядом с собой родственников, а всех прочих – дальше по длине стола. Слева от Анны клевала носом какая-то старая графиня, кузина супруги астраханского губернатора. И даже пышные толстовские яства не могли пробудить ее от векового сна. Справа уселся высокомерный чиновник «с несколькими орденами на фраке, недавно прибывший из Саратова» – он открывал рот лишь для того, чтобы положить кусок кушанья. Поговорить было не с кем, и Листер переключилась на еду: «Ужин начался с супа – по русской традиции. Потом подали маринад (очень хороший) из рыбы и превосходные отбивные телячьи котлеты в панировке, потом, кажется, еще одно мясное блюдо, похожее на хаш, потом принесли блюда с жареными курицами, нарезанными кусками, как обычно, – думаю, для одного такого блюда нужно несколько куриц, – потом сладости, маринованные фрукты, пудинг из риса (но белый, приготовленный с миндалем и поданный с оршадом) и в конце маленькие конфетки, очень симпатичные, в форме шариков, и так далее. На столе стояли декантер с водой и бутылка столового вина – каждая на двух персон. Благородное вино разливали по кругу, как мне кажется, сразу после супа. Потом было шампанское, и в конце, перед десертом или во время него, подали ликеры. За ужином я увидела только одного слугу в ливрее (сине-алой с серебряным прибором), все остальные были в цивильных [черно-белых] костюмах».

Перед подачей десерта важный сосед наконец заметил Анну и задал неуклюжий английский вопрос из гимназического учебника – как она находит Россию. Листер, не задумываясь, ответила цитатой оттуда же: «Я нахожу ее очень красивой». Поговорили. Чиновник помолчал, подумал – и перешел на французский и на себя, рассказал, где он служит, за какие кабинетные подвиги имеет Владимира на шее и Анну на груди. Услышав, что англичанка собирается в Саратов, он поднял бровь, скривил рот и прошипел: «Моя дорогая мадам, в Саратове нет снега. И не предвидится в ближайшие месяцы». Сказал так, будто Анна просила его о надбавке к жалованью. «На санях вам туда не доехать. Надобна кибитка на колесах. И значит, с собой вам нужно везти экипаж. Словом, бросьте эту идею. Путешествие зимой – невероятно трудное предприятие».

И тут пробудилась дремавшая слева графиня. «Путешествие? Какое путешествие? Куда?» И, не расслышав ответ, закурлыкала по-французски, что и сама очень любит сие развлеченье, что бывала всюду, в Польше, Германии, Франции, и собирается вскоре на туманный Альбион. Листер громко, в самое ее графское ухо, заметила, что она едет совсем в другом направлении – на восток, в Сибирь, в Астрахань. Старушка окончательно проснулась, заморгала глазами, калачом округлила рот и заквохтала: «Ни в коем случае, это опасно. Это так неудобно – путешествовать по России. Что вы будете там делать? Как будете там выживать? Где будете спать? Кто вас будет кормить? Нет, я не понимаю сей юношеской бравуры и готовности к самопожертвованиям». Это было так забавно – местные вельможи, все патриоты, все из древних русских родов, боялись России и в унисон отговаривали Анну ехать на восток. «И я им отвечала – nous verrons, увидим. В любом случае я не ищу легких путей и не боюсь препятствий».

У Апраксиных

Листер быстро подружилась с московской красавицей, Софьей Апраксиной, которую впервые увидела на вечере у Голицына. Они посылали друг другу записочки, забегали без приглашения днем, на минутку. Софья Петровна отправляла англичанкам своих модисток, швей, скорняков. «У ее сапожника я заказала одну пару высоких сапог до колена для Энн и такую же пару для себя, каждая – по 20 рублей».

Восьмого января, в разгар Рождества, Софья пригласила их на бал. Приехали в десять вечера. Гостиная была уже полна – приятный взволнованный шум, черно-белые фраки, золотые гирлянды мундиров, мраморные дамские плечи, визгливые дети. Только Анна пригубила чай и потянулась за сдобной ватрушкой, камердинер объявил начало бала. Перешли в украшенный лепниной светлый зал, выстроились попарно. Кокетливая кадриль сменила модный вальс и обратилась в огненную галопаду. Но в тот вечер Анна исполняла собственный оригинальный танец – проворный котильон с аристократией. Она перелетала от одной разгоряченной дамы к другой – знакомилась, шептала комплименты, к ней подводили барышень, ей представляли кавалеров – граф, князь, сановник, действительный тайный… Голова кружилась от титулов, чинов и званий, от сладчайших звуков их чудных фамилий: «Меня представили княгине Мишель Голицыной. Потом ко мне подошла мадам Нерпильева. А после Мишель Голицына познакомила меня с баронессой Розен, которая попросила оставить ей мою визитку – я очень рада. Потом познакомилась с князем Мещерским. После ужина была представлена княгине Арбалинской и княгине Волконской. И познакомилась с княгиней Щербатовой. Чудесный, восхитительный бал!»

Визитам не было конца. Весь декабрь и январь они с Энн разъезжали по гостям, принимали вельмож, получали записки от еще незнакомых важных персон, отсылали карточки и мчали на очередной обед. Ей нравился этот резвый головокружительный котильон.

Двадцатого января к ним в отель приехала Мишель Голицына, поболтать. Милая, приветливая, обходительная, чудо как хороша, несмотря на свои сорок три. «Она мне очень, до чрезвычайности понравилась», – призналась Листер. Мишель ее звали по мужу, князю Михаилу Голицыну. Ее настоящее имя, к вящему удовольствию Листер, было Анна. Она происходила из рода Вяземских, отец – чиновник высокого ранга, действительный тайный советник. Княгиня увлекалась искусством, литературой, много путешествовала и с порога засыпала тезку вопросами об Англии, Галифаксе, о покорении Пиренеев. Листер с удовольствием отвечала и легко, по-мужски заигрывала с Голицыной, оказавшейся приятно отзывчивой на ласковые шутки и чувствительной к историям. Она слушала Анну, как ребенок, распахнув выразительные серо-зеленые глаза, приоткрыв алый рот – очень сопереживала. Они провели два чудных часа. Расставаясь, Анна передала визитку от своей подруги, тоже княгини, Черкасской, желавшей скорее познакомиться с доблестной британкой.

Портрет А. Н. Голицыной. С. Шерадам. © Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, 2022. Фотография П. С. Демидова

Они встретились 23 января в особняке Мишель на Тверской. В девять часов вечера в барственном малахитовом салоне с кряжистой мебелью и пудовыми екатерининскими канделябрами накрыли легкий чай с десертом и сладкими винами. Две незнакомые Анне гранд-дамы нервно суетились возле серебряных блюд с пирожками. Графиня Панина с дочерью уютно ворковали на диване за чаем.

Черкасская опоздала. Она вошла в гостиную последней, вернее, вплыла, вскользнула, вдруг возникла в провале смутной беспредельной анфилады. Она казалась в ту минуту мадонной кисти католика-испанца, рыдавшего при виде женской красоты и красоты страданий. В ту минуту она была страдалицей, Мадре Долорозой, прекрасной, печальной, нездешней, в траурном хитоне, монашеской вуали, в слезах молитв, раскаяний и покаянных просьб, катящихся по восковому лику. Ее звали Надежда.

Она помешкала в дверях, словно раздумывая, ступать ли из картинной рамы в многогрешный мир. И наконец вошла. Вуаль рассеялась, слезы потухли. Но остались трагичность, красота, траурное платье и неизъяснимая певучая грусть темных глаз.

Надежда присела на диван. Вокруг с шепотливым шелестом улеглись полувоздушные шелка. Мишель подвела к ней Листер, коротко представила. Заученно отвечая на вежливые, порядком уже надоевшие вопросы о семье, путешествиях и России, Анна пристально рассматривала картинный лик княгини, скользила глазами по изможденному матовому лицу, слегка оживленному медвяными отблесками свечей, по худой шее и острым плечам, обтянутым печальным шелком. Ее длинные руки были от Эль Греко, их мертвенная белизна – от Гойи.

И все же – почему такая меланхолия, к чему глубокий траур? Княгиня прочла эти вопросы в глазах Анны и немного о себе рассказала. Детство ее было безоблачным – отец, нижегородский губернатор Крюков, хлебосольный, богатый. Мать – англичанка, Элайза Манжен, в России звалась Лизаветой Ивановной. Оба брата, Саша и Ника, окончили пансионы. Первый поступил в ополчение и отправился с русской армией в Заграничный поход. Второй стал прапорщиком по квартирмейстерской части. Она вышла замуж за князя Николая Бекович-Черкасского, молодого офицера с горячей кабардинской кровью. Потом начались несчастья. Муж скоропостижно скончался. Братьев за связь с декабристами лишили дворянства, отправили на каторгу. Позже наказание смягчили, разрешили переселиться в Минусинск. Там они обзавелись собственным домом. Александр занялся хозяйством, Николя ему помогал, пел в хоре и делал мебель, как заправский столяр. Но несчастья не кончались. Совсем недавно умерла ее девятнадцатилетняя дочь, с детства много болевшая. Надежда перевезла ее, маленькую, в Европу – там ей стало лучше. И вот через много лет решила показать ей родину. Привезла в Россию зимой, не подумав, позабыв о холодах, пронизывающих ветрах. И дочь вновь захворала. Кажется, это была горячечная лихорадка. Княгиня едва пережила ее кончину. «Сама Черкасская тоже часто хворает. У нее очень слабое здоровье». И от этого Надежда казалась Анне еще прекраснее, ее так хотелось утешить, подставить мужское плечо, защитить.

Черкасская, которой понравилась странная английская мисс, любезно пригласила к себе на вечер. «Приехали к ней в 20:30. В гостиной уже сидела Мишель Голицына с какой-то дамой и господином. Позже пришли еще несколько военных в мундирах. Когда подали чай, явился князь Мещерский, потом еще пара князей. Был прекрасный вечер, вкуснейший чай, отменный обильный ужин, превосходное мороженое, изысканное легкое белое вино Мускат Люнель».