Текст книги "Золотая чаша"

Серый конь

– Ты представляешь, баб, – чуть не плача, возмущаюсь я, – вчера в книжном мне сказали, что на складе есть сказки Пушкина. Сказали – посмотрят, найдут! А сегодня прихожу – продали, говорят!

Я недолго сдерживаюсь, слезы вырываются наружу, я реву, как маленькая…

– Ты понимаешь, баб, это же нечестно! – бормочу я сквозь всхлипы. – Ну как они могли?! И, главное, продавщица меня знает! Мы же у нее всегда тетради покупаем, ручки… И она так поступила! А я уже думала, как папка обрадуется!

– Ну что уж ты так расстроилась, – бабушка полотенчиком вытирает мне слезы, – в другой раз купишь. Может, так и лучше!

– Как – лучше?! – почти кричу я. – Потом – это ерунда какая-то! К празднику, ко дню рождения надо!

Бабушка качает головой, серьезно говорит:

– Лёлушка, мы не знаем, что к добру, что к худу. Дэвло один знает! Тут уж как судьба укажет… Думаешь, так надо сделать, а судьба раз – и повернет на другую дорогу. И бывает, не знаешь не гадаешь, а судьба-то угадала, все правильно поставила! Вот слушай, что я расскажу тебе, сама решишь, знаем мы с тобой или не знаем, что лучше, что хуже бывает…

Были в таборе два брата, Вавила и Божен. И был у них серый конь, быстрый, как горная река, легкий, как ветер, горячий, как полуденное солнце, послушный, как девушка… Гостям этого коня показывали, многие купить его хотели, большие деньги предлагали…

Хозяин его, старый Вавила, болел, ходил с трудом, но как садился в седло – молодым делался. Спина выпрямлялась, седые кудри по ветру вились, глаза блестели! Бывало, гуляет Серый в степи, но только услышит свист своего хозяина – мчится к нему, только земля из-под копыт летит…

А брат его, Божен, в таборе за старшего был. Добрый человек, светлая голова, даром что черен, как жук! Да вот беда с ним случилась: шел по лугу, кнутом играл, песню напевал, а вдруг зашатался и упал…

Принесли его к шатру, под березу положили. Заварили цыганки трав целебных, сели вокруг костра, заговоры шепчут… Не открывает глаз! Привели бабушку Софью. Она от старости почти ничего не видела, а руки у нее чуткие были. Положила она руки на грудь Божену, ветер послушала, молитву пошептала, покачала головой и говорит:

– Ничего не сделаете. Смерть зовет его, слышу голос ее… – Только проговорила – тоскливо заржал Серый, другие лошади отозвались… У костров мужчины замолчали, женщины заплакали…

Перестал дышать.

Похоронили в лесу у дороги, крест поставили. Цыган не всегда на кладбищах хоронили. Уйдет табор, может, по той дороге больше и не пройдет никогда… Другой табор пойдет, у могилы остановится… Православные шапку снимут, перекрестятся… Попросят цыганского Бога – дай, Дэвло, покоя душе бродяжьей…

Надо решить, кто за старшего будет в таборе. Поклонились люди Вавиле: будь вместо брата своего!

– Нет, – говорит Вавила, – стар я! Брат позовет – я к нему уйду. А сын его, Николо, смел и разумен. И жить ему долго!

И стал Николо вожаком в таборе.

Люди любили его и уважали не меньше, чем отца. Умел и ссору рассудить, и лодыпэ выбрать, а главное, о себе не заботился, все о людях. И только одна заноза у него в голове. Не девушка, нет! Конь Вавилин.

А ведь Господь так решил, что у цыган что есть, то все общее. Мы все братьями и сестрами были уже потому, что в одном таборе родились! Разве не одной попоной мы с сестрами укрывались в холода? Разве не отдавали теплый платок и лучший кусок той, которая слабее? Разве я могла своих детей накормить, а других голодными оставить? Разве другие матери могли так сделать?

А конь этого цыганского братства не признавал. Один хозяин у него был – Вавила. Вот захочет Николо сесть в седло – не дается. Хлеб с солью съест с руки, а сесть в седло не позволит. Крутится, то задние копыта вскинет, то на «свечку» вскочит.

Собрался народ покинуть лодыпэ. Нельзя на месте оставаться после похорон. Кони запряжены, кибитки готовы в путь. А Серого нет. Свистел Вавила, звал – нету! И сказал Николо народу:

– Можем уехать. Но что наш табор без такого коня?..

Потом к Вавиле обернулся и говорит с досадой:

– Лучше бы ты мне коня отдал, уж я не упустил бы его!

Отвечает старик:

– Два брата у меня было – Божен и этот конь. Один я теперь остался. Но что лучше, что хуже – один Дэвло знает!

Решили остаться еще на день. Молодые ребята до темноты по лугам и по дорогам скакали – искали Серого. Нету.

Вот вечер пришел, костры зажгли. Никто не поет, гитары не звенят… Даже дети притихли.

Второе утро пришло, солнце встало. Надо ехать.

На Вавилу посмотреть страшно было, совсем старым стал за этот день, будто смерть и его зовет.

Вот подъехал к реке притихший табор… Вдруг кони забеспокоились, заржали… А с луговины им в ответ ржанье раздалось. Закричали девушки, запрыгали ребятишки!

Кони бегут за цыганами! Серый впереди, а за ним вороная кобылка! Молодая, гладкая, сытая!

Все от радости кричали и смеялись! А у Вавилы по черным морщинам слезы текли, как реки по старому руслу…

Бросился к нему Николо, упал на колени, говорит:

– Старик, ты прав оказался! Вот как все хорошо получилось!

Отвечает старик:

– Что к добру, что к худу – один Дэвло знает!

Но в цыганской жизни все хорошо не бывает. Даст Господь день без горя – и ладно.

Новое место для табора нашли.

Стал Николо вороную объезжать. Ехал на ней верхом по лесной дороге, а рядом Серый бежал. Вдруг выскочил на дорогу волк. Кобыла испугалась, на дыбы взвилась и сбросила парня. Вмиг Серый развернулся, ударом задних копыт убил волка. Когда прибежали кони одни к табору, бросились цыгане искать парня. Лежал он рядом с убитым волком на дороге, а вокруг головы песок кровавый…

Старая шувани руки Николиной кровью омочила, долго сидела, смотрела на ладони… Велела младшей внучке своей, Зорюшке, траву собрать, зелье варить. А потом сказала:

– Зелье наше немного дней жизни даст. Нужно Николо водой из золотой чаши лечить. А чаша у моей двоюродной сестры Феодоры, которая замужем за кузнецом Ерофеем Волжским и с Ерофеевым табором кочует. Искать их надо. Пока искать будете, я из Николо жизнь не выпущу.

Спрашивает Марко, ему лет двенадцать было:

– А если не найдем?

Бабушка клюкой по земле стукнула и прикрикнула на него:

– Найдете!

Взяли парни самых быстрых коней и поскакали по дорогам.

Пять дней прошло. Бабушка с Зорей не едят, не пьют, от Николо не отходят. Целебную траву под голову ему положили, заговоры шепчут, головней огненной над головой его машут, соль с золой мешают, рану посыпают, отварами поят, лицо заговоренной водицей омывают… А он все тише и медленней дышит, все глуше стонет…

Шестая ночь проходит, небо на востоке зарозовело. Старуха позвала Зорюшку, велела снять платок, лечь на дорогу и слушать землю. Она послушала, подняла голову и говорит:

– Нет никого. Телега вдалеке едет, чужие кони копытами стучат, а наших нет…

– Еще слушай! – говорит бабушка.

Послушала еще, плачет и шепчет:

– Нету, бабушка! Деревенские на лугу сено косят, бабы песни поют, а наших не слыхать…

Бабушка клюкой стукнула:

– Слушай, глупая девка!

Снова упала девушка, косы по земле распластала, лежит, слушает, а сама слезы глотает. Вдруг замолчала, замерла, руки к груди прижала, губу закусила… а потом подняла голову, прошептала:

– Едут, бабушка! Скачут!

А скоро видно их стало: впереди Марко на вороной, за спиной его бабушка Феодора, за ними остальные.

Взяла старая золотую чашу, льет воду в нее тонкой струйкой, уговаривает помочь Николушке… Такой заговор не быстро делается. До утра старухи сестры колдовали над чашей. А Зоря была рядом с Николо. От бессонных ночей, от плача по Николушке она совсем исхудала, глаза провалились…

Вот умыли и напоили его золотой водой, вокруг шатра остатки разлили и снова колдовать стали. А когда в шатер вошли, увидели: спят и Зорюшка, и Николушка, оба спят, дышат глубоко и вольно…

Тут и решили отдать девушку за молодого вожака. Из своего табора нельзя невесту брать, но их род в этом таборе не свой был, пришлый.

А Николо день ото дня поправлялся, вот уже стал выходить из шатра, солнышку радоваться, детям улыбаться.

Да вот Вавила совсем плох стал, сидел с закрытыми глазами целый день, прислонившись спиной к березе. Понимал, что недолго ему осталось. Говорит как-то молодому барону:

– Слышал голос брата. Зовет. Приучай к себе Серого. Носи в кармане хлеб с солью. Сам не доешь, а ему дай. И знай: с первого раза в седло не сядешь – никогда не сядешь уже.

Однако, пока старик жив был, Серый никому не давался. Когда похоронили – конь сам подошел к Николо, стоит, голову опустил…

С тех пор Серый ходил за ним, как раньше за Вавилой.

После смерти старика положенный срок выдержали, выждали да и свадьбу сыграли. Два дня гуляли на лесной поляне, песни пели, плясали, вино пили, мясо ели, яблоки, виноград!

А на третий день табор война догнала. Заржали кони, загудело, задрожало небо, налетели самолеты, стали кружить над табором. Цыгане детей похватали, в лес бросились. Одна бабушка Софья поспешила за золотой чашей. Увидел Николо, бросился за ней, и Серый рядом бежит.

Когда улетели самолеты, посреди поляны они остались лежать. Все трое – Серый, Николушко и старая Софья, прижимавшая к себе золотую чашу. Николо прикрывал одной рукой седую голову старухи, а другой – свою черную кудрявую голову. Обе руки были прострелены пулями.

Бабушка долго плачет, утирая глаза цветастым фартуком…

Я обнимаю ее, шепчу в ухо:

– Баб, я это все откуда-то знаю. Помню. И коня помню, и Николо помню. И как мне страшно было, и как жалко его…

Она тихонько кивает:

– Помнишь, конечно. Такое не забудешь…

Золотая чаша

Ночью мы вместе с бабушкой осторожно льем из кувшина в чашу воду. Нужно, чтобы вода постояла еще немного, а потом бабушка станет меня учить…

Я шепчу:

– Бабушка, а откуда эта чаша у тебя? Где купила?

– Да разве ж такое купишь! – отвечает она удивленно. – Она у моей прабабки была, а к ней попала от ее прабабки. Давно ее выковали!

Вот слушай.

В давние времена прапрадеды наших прапрадедов не кочевали, а жили там, где всегда тепло. Там море синее, вода в нем прозрачная и теплая, как парное молоко, а воздух от несметных цветов медовый.

Хорошо там цыганам было! Жили они дружно и весело. День и ночь пели и плясали, люди ими любовались, монетки им бросали. Старые цыгане жили долго, женщины рожали много детей, красивых и здоровых. А мужчины-мастера золотые кольца и серьги делали, красоты такой, что глаз не оторвать!

И не знало племя ни голода, ни холода, ни горя, ни тоски, ни скуки!

Самый главный Мастер был стар и мудр, но при этом высок и красив. Жизнь его в трудах, в постах и молитвах шла. Умел он предсказывать надолго вперед. И после его предсказаний цыгане еще больше радовались, потому что говорил он все о добром будущем.

Но вот однажды велел ранним утром собраться всем цыганам у его дома. Много народу пришло, принесли цветы, кувшины с вином, с молоком и с медом, радуются, ждут добрых вестей.

Вышел к людям Мастер. И сказал сурово:

– Шунэ́н, ромалэ! (Слушайте, цыгане!) Большая беда идет! Землю нашу благодатную забрать хотят у нас чужие цари!

Вышли вперед мужчины:

– Разве нет у нас коней быстрых и ножей кованых? Разве мы не смелы, не отважны? Не станем же мы прятаться под телегами, а выйдем на честный бой с царским войском!

Покачал головой старец:

– Племя наше небольшое, а детей и стариков много. Не сберечь нам их в борьбе да в бою. А у царей войско несметное, мечи острые, сердца жестокие! Не одолеть нам их! Давайте, ромалэ, соберем добро, детей и стариков на телеги посадим да уйдем с этой земли. Дорог много в мире, где-нибудь да есть земля другая, где-нибудь найдем свое счастье! Да и руки чужой кровью пачкать не будем, хоть она и черная…

Стали цыгане кибитки ладить, в дорогу собираться. Старый Мастер велел им собрать все золото, что есть у них, принести ему. День и ночь работал и выковал чашу. А на дне ее написал заговорные слова, что к Богу обращены. Вот настал вечер, пошел Мастер на берег моря, стал молиться. До утра просил Дэвло защитить цыган. А когда солнце из-за моря показалось, застучали по дну чаши капли. Не дождь это был – слезы Бога. И услышал старик его голос:

– Много зла на свете, много горя. Потому что, кроме Света, есть еще Тьма. Собирай свое племя, старик, уводи от беды. Жаль тебе земли, где так хорошо вы жили, но не горюй: вместо нее я дарую вам свободу и дорогу.

Побежал Мастер к цыганам, понес чашу с Божьими слезами. Да по дороге высохли они. Но с той поры, если вода в чашу попадает, она Божьей слезой становится.

А цыгане сколь ни кочевали по свету, так и не нашли земли благодатной. Может, еще найдут…

Война

И вот наступил день: приехали к нам опять казенные люди с красными звездами на фуражках. И отправились наши цыганские ребята воевать: Серафим, Вася, Семен. Матвея не взяли: у него от медвежьих зубов рука кривая была, и на ногу хромал. После Николо он у нас старшим в таборе был. А Марко все просится с ними, чуть не плачет и не слушает, что ему старшие говорят.

А ведь цыгане не воевали никогда! Даже и оружия не брали в руки! У нас, правда, было старенькое ружьишко. Матвей с Серафимом иногда в лесу добывали птицу какую-нибудь на похлебку или зайца.

Принес Матвейка ружье, отдает брату:

– Возьми, тебе на войне нужнее будет!

– Не надо, – говорит халадо́ (военный), – есть у нас оружие. Хорошие винтовки дадут.

Женщины наши плачут, за ребят цепляются. Сестра раскричалась, разрыдалась, повернулась к халадо, стала слова проклятия ему выкрикивать. Я ее за плечи схватила:

– Ты что кричишь! Неужто простим врагу Софью с Николой? Кто нас защитит, кроме братьев? Петруша тоже на войну пошел! Их много – врагов, и наших солдат должно много быть!

Военный подошел ко мне, говорит:

– Спасибо, понимающая ты. Хоть и по-своему говорила, а я главное уловил.

И уехали ребята. Не на конях – на машине. Маркуша бежал за ними – ему тоже на машине охота. Быстро отстал.

Что ж делать! Поплакали, да в путь.

Опять кочевье. Только раньше мы от села к селу кочевали, от ярмарки к ярмарке, а теперь от войны уходить надо.

Остановились недалеко от села на лесной просеке. Лошадкам отдохнуть, похлебки сварить, детей накормить. Раньше всё у речки, на бережку останавливались, чтобы за водой далеко не бегать, а теперь у самого леса. Мы самолетов боялись, чуть гул заслышим – сразу в лес. Ребята хорошо отличали по звуку, чьи самолеты летят – наши или немецкие. Даже лошади привыкли под деревьями прятаться. Кибитки сплошь ветками покрывали.

Чуть рассвело, Матвей ружье взял, пошел добыть что-нибудь к обеду. А мы с сестрами в село.

Бегут к нам селянки со всех сторон, всем погадать про мужей, про сыновей, про братьев. Про войну. Я на сестер смотрю, гадают, а у самих губы дрожат, слезы на глазах.

Вернулись в табор, а Матвея нет. Детей накормили, сами поели, ждем. Не идет. Уже и солнышко село, сумерки – нет парня. У меня сердце ноет, из рук все валится.

Вдруг собаки залаяли. Не зло – весело. Идет! А в руках добыча: не птица, не заяц, а большой белый сверток, вожжами какими-то перемотан.

Бросаюсь к нему:

– Матвеюшко! Что случилось? Где был так долго?

– Возьми-ка, – говорит, – в дожди кибитки покрывать будем. Видишь, матерьял какой!

У костра присел, чаю попросил. Потом рассказал:

– Ходил-ходил – нет ничего. Хотел уже пустым возвращаться. Самолет увидел. Не такой, какие бомбы бросают, и не тот, что пулями стреляет. Но сразу понял, что немцы. Летит низко, вроде не на табор, стороной. И, смотрю, падает с него что-то. Потом парашюты раскрылись. Трое их было. Последний недалеко от меня опустился. Я подкрался тихонько, за деревом стал. Он спиной ко мне, на коленях, коробку железную поставил, на голову дугу с кругами на уши надел. Это чтобы рассказывать своим, кого нашел, кого видел, куда бомбы бросать, кого убивать. Бормочет по-своему. Ох и закипело у меня в душе! Аж во рту пересохло! Потихоньку патрон с мелкой дробью вынул, картечью зарядил. Прицелился. А чего целиться с пяти-то метров…

Похоронил его в овражке, песком завалил. Кровавые пятна притоптал, присыпал, валежником забросал. Коробку железную и провода под корнями запрятал.

Что, сестра, смотришь? Нельзя людей убивать? Нельзя. А разве он человек? Не человек – бэнг! Кало́ ило́! (Черная душа!) Он прилетел людей убивать. Детей, старух, лошадей наших. Мы разве что украли у него? Мы разве сестру его сманили, дитя его забрали, мать его обидели? Братьям на войне хоть чуть, а легче будет: одного-то я убил!

Помолчал, из-за пазухи пистолет вынул:

– И еще убью!

Праздник

После уроков мы украшаем актовый зал бумажными гвоздиками. Настроения у меня никакого – из-за книги. Брат пытается расшевелить меня, он как-то быстро умеет справляться с огорчениями. Но только когда на почетное место мы прикрепляем яркую большую стенгазету, нарисованную Светой Карловой, с моими текстами, у меня вырывается вздох восторга. Какая же она у нас талантливая!

Наперебой восхищаясь Светкиным талантом, девчонки успевают бросать на меня сочувственные взгляды:

– Давайте другую книгу подарим! Альбом для фотографий! Чашку красивую! Авторучку!

Подрисовав что-то на стенгазете, Света с карандашом в руке поворачивается ко мне:

– А знаешь, Лёль! Ты принеси его фотографию, а я с нее портрет нарисую!

Дома мы с Лешкой сразу достаем коробку с фотографиями и альбом. Перерыв все, останавливаемся на той, где папа с черными, еще не поседевшими волосами, улыбающийся, вдвоем с другом, таким же черноволосым и веселым, а между ними большая овчарка. Света нарисует только папу. Фото четкое, и папа там такой красивый!

В школе я достаю фотографию из портфеля, любопытные подружки толпятся вокруг. Света смотрит взглядом профессионала, кивает:

– Хорошо… фото хорошее… Сделаю!

На следующий день она приносит портрет. С загадочной улыбкой разворачивает рулончик ватмана… С карандашного наброска смотрит папа, его друг и собака!

– Я увлеклась, – объясняет художница, – и потом, они вместе так удачно смотрятся! И овчарка красивая! Сегодня доработаю – шикарно будет!

Мое сердце тает. Нам есть что подарить папе. От предчувствия папиной радости, от восхищения талантом подруги, от волны благодарности, захлестнувшей меня с головой, я смеюсь, обнимаю Светку, ее кудряшки щекочут мне шею. Она тоже смеется, она сияет, и от ее волос исходит счастливый солнечный свет.

Праздничным утром за нами заходят одноклассники. Они в белоснежных рубашках, с отглаженными красными галстуками на груди; мы с Лешкой тоже нагладили пионерскую форму.

Весна осторожно дует нам в лица теплым дыханием. Город украшен красными флагами. Машин на улицах почти нет. Из репродукторов и открытых окон льется хорошая музыка. Я ощущаю какую-то восторженную легкость во всем теле и знаю, что то же самое испытывают друзья. Это и есть праздничное настроение?

Фронтовики входят в зал по одному, почему-то явно стесняются, потихоньку здороваются друг с другом за руку, вполголоса поздравляют друг друга, занимают последние ряды. Мы приглашаем их пройти в первый ряд, они смущенно отнекиваются.

Начинается праздник.

Мы не вслушиваемся в речь старшей пионервожатой, не раздумываем над ее словами – все всегда говорят одно и то же! – но ее поставленный, звонкий и торжественный голос нравится всем.

Потом на сцену выбегает хор, мы – солисты – втроем становимся в центре, я, брат и Сережка Фаневский из параллельного класса, которого мы для краткости называет Фантиком. Мне кажется, что брат немного фальшивит, и я потихоньку пинаю его в щиколотку. Папа выше поднимает голову, смотрит на нас. И глаза у него радостные!

После первой песни героев просят рассказать со сцены о своих подвигах. Я знаю, что папа ни за что не выйдет. Решаются только двое: Светкин дедушка, танкист, и мама Фантика, зенитчица. Они рассказывают не о себе – о фронтовых товарищах. Голос Сережкиной мамы дрожит и срывается. Все чувствуют, как ей непросто окончить рассказ. И когда она замолкает, зал разражается такими аплодисментами, что, наверное, слышно за два квартала.

Мы поем еще, Роза читает стихи Константина Симонова, мальчишки показывают свой коронный акробатический этюд. Они его с третьего класса показывают.

А потом вожатая, сияя улыбкой, произносит:

– А у нас сегодня один из фронтовиков еще и именинник! Петр Лукич, с днем рождения вас!

Папа встает и кивает. Через смуглоту щеки его краснеют, он не хочет выходить на сцену, но его подталкивают сзади:

– Иди, иди, Лукич! Не стесняйся, иди!

Подбегаем мы с Лешкой, тянем его за руки. И он сдается. Мы взбегаем вместе с ним на сцену, вручаем свернутый листок ватмана. Он разворачивает рулончик, его глаза округляются радостно и удивленно. Некоторое время он рассматривает портрет, потом, показывая его залу, спрашивает:

– Это кто рисовал?

Мы подталкиваем вперед Светку, и папа удивляется еще больше:

– Ты рисовала?! Такая маленькая! – Он наклоняется и целует ее в висок.

Вожатая просит его рассказать, кто с ним рядом на портрете, и он, уже перестав смущаться, говорит:

– Трофим Орлов, фронтовой друг. Я связистом был, а он разведчик.

Его рассказ о Трофиме все слушают затаив дыхание.