Текст книги "Золотая чаша"

Мэк одо́й![2]2
  Пусть себе!


[Закрыть]

У Лешки соревнования по стрельбе. Поэтому я второй день сижу за партой одна. Непривычно. Неуютно. Скучно.

Клавдия Николаевна входит в класс вместе с новенькой, высокой девочкой с роскошными бантами над ушами. Ей предлагают на выбор три свободных места. Она капризно изгибает губы:

– На задней парте я сидеть не буду. А у окна, наверное, дует. Я вот здесь, с этой девочкой сяду, – кивает на меня.

– Хорошо, сядь пока здесь. Оля, не возражаешь? – спрашивает меня учительница. Я пожимаю плечами. Завтра последний день соревнований. Но пока пусть сидит, почему нет?

Мы с новенькой успеваем поговорить и даже немного подружиться. Ее зовут Римма, она приехала с родителями из далекого города с труднопроизносимым названием. Отца перевели. Отец у нее какой-то большой начальник. Она назвала его должность, но я не поняла, что это значит. Тем более она и сама произнесла это название хотя и важно, но с трудом.

Она смотрит мои тетрадки и произносит:

– У тебя только четверки и пятерки…

И мне почему-то кажется, что она недовольна. Свои тетради она мне не показывает. Подумав, выдает:

– У вас здесь, наверное, не строго спрашивают. Вот у нас в школе спрашивали – о-го-го!

На уроке она жует ириски. Дает мне одну, но мне жевать неудобно, я прячу конфетку в парту.

Звенит звонок, мы вырываемся из класса и шумно мчимся в столовую. Я занимаю очередь в буфет одной из первых. Меня пытаются оттеснить мальчишки – ведь брата, моего заступника, сегодня нет. Но у них ничего не получается – я и без брата справляюсь. Новенькая вертится рядом, стесняясь ломиться за заветными пирожками. Я беру для нее, для себя и еще для двух одноклассниц. Мы занимаем удобный столик у окна, уплетаем пирожки, запивая их сладким чаем, и болтаем с набитыми ртами. Светка показывает за окно:

– Лёля, посмотри: кажется, твоя бабушка!

Я вижу: да, это она! В длинной юбке и вязаном жакете, в цветастом платке, с большой хозяйственной сумкой, из которой торчит батон и какие-то свертки, она идет мимо нашей школы. Она несет сумку так, будто тяжелые продукты ничего не весят. Мне приятно смотреть на нее, я не скрываю улыбки. А Римма удивленно говорит:

– Бабушка? Твоя бабушка? Это же какая-то цыганка!

– Да, цыганка. – Я не смущаюсь: все знают, что моя бабушка – цыганка. Иногда спрашивают, умеет ли она гадать, танцевать или играть на гитаре. Разумеется, я никогда не говорю о колдовстве.

– Как?! – восклицает Римма откровенно брезгливо. – Значит, и ты цыганка тоже?!

Я еще не понимаю, к чему эти вопросы. Она встает из-за стола, не доев пирожок, говорит каким-то другим голосом:

– Я пойду.

Все растерянно молчат. Света нерешительно произносит:

– Не понимаю… – и не договаривает, качает головой.

Вернувшись в класс, мы обнаруживаем, что Римма сидит не на Лешкином месте, а у окна, рядом с Розой Кац.

Роза учится лучше всех в классе. Она не ходит в столовую – обедает домашними бутербродами. Потому что на переменах она всегда читает толстые взрослые книги и не хочет тратить время на очередь в буфете. Несколько раз я приходила к ней домой. И была поражена несметным количеством книг. Вдоль всех стен стеллажи до потолка, и на всех книги, книги… Ее мама в атласном халате сидит с ногами на диване и читает книгу. Ее папа за столом, вокруг него раскрытые книги, а перед ним толстая тетрадь, он заглядывает в одну книгу, водит пальцем по страницам другой, потом торопливо пишет что-то в тетрадь и снова листает книгу.

Роза носит очки, и делает это с таким достоинством, что никто ни разу не посмел назвать ее очкариком или четырехглазкой.

Иногда вместе с ней в классе остается Света Карлова. Это если нужно рисовать стенгазету или еще что-нибудь. Я завидую им, таким увлеченным. Я ничем не увлекаюсь, только мечтаю увлечься. Спортом, как брат, или музыкой, или, скажем, зоологией… Только сейчас мне как-то не до зоологии…

На уроке я все время думаю о том, что сказала Римма.

На следующей перемене все высыпают в коридор, а Роза достает свою толстую книгу с золотым узором на переплете и утыкается в нее. Черная с кучеряшками занавеска челки мгновенно отгораживает ее от внешнего мира и оставляет наедине с открытой страницей.

Я краем глаза вижу, что новенькая подходит к столу учителя и заводит о чем-то разговор с Клавдией Николаевной.

Света берет меня за руку:

– Ты расстроена?

– Не знаю…

– Не думай об этом! Тебя все любят, твою бабушку все уважают…

В моем сердце теплой волной разливается чувство благодарности к подруге.

Звонок. Входя в класс, я наблюдаю такую картину: у стола учительницы все еще стоит Римма, на лице ее написано возмущение, а Клавдия Николаевна… она не улыбается! Она пристально смотрит на Римму и говорит:

– Всё. Эту тему закрыли. Садись на место.

А за своей партой стоит слегка бледная Роза. Взгляд ее сосредоточен на затылке Риммы, брови нахмурены. И когда к ней подходит ее новая соседка, она берет свой портфель, свою толстую книгу, идет и садится ко мне, на Лешкино место. На мой растерянный вопрос ничего не отвечает. А после урока ждет меня, хотя такого обычно не бывает – она живет рядом со школой. Роза не заводит разговора о происшествии в классе, она говорит:

– Провожу немного, – и по дороге рассказывает мне о том, как устроена Вселенная. То, что она читала сегодня в своей толстой книге.

На следующий день на Лешкином месте все еще сидит Роза. Мы почти не разговариваем – каждую свободную минуту она тратит на чтение, а на уроках ни на секунду не отвлекается от объяснений учителя. Но если она смотрит на меня, если что-то говорит мне, делает это с особой, ласковой улыбкой.

Римма сидит одна, а когда на большой перемене мы толкаемся в школьном буфете, занимает очередь в хвосте. Я оглядываюсь: моя очередь ближе, может, как вчера, взять пирожок и для нее? Но она, встретившись со мной глазами, демонстративно отворачивается.

После уроков за ней приходит мама, вся розовая, в белокурых локонах, с пурпурной помадой на губах, в голубой шляпе, хотя для шляпы еще не сезон. Римма что-то шепчет ей, кивая на меня. Я улавливаю презрительный взгляд.

Потом они обе идут не к выходу, а в учительскую.

Наконец мы бежим в школу вместе с братом. В его портфеле почетная грамота и серебряная медаль. Физиономия сияет ярче медали.

По секрету он рассказывает мне, что в соревнованиях не участвовал его главный соперник и друг Валька Булатов – попал в больницу с аппендицитом. Надо сегодня его навестить с бабушкиными сахарными булочками.

За его рассказами о соревнованиях я забываю предупредить, что на его месте сидит Роза.

Увидев Лешку, Роза, которая всегда приходит раньше всех, чтобы успеть почитать перед уроком, освобождает скамью. Он пытается ее остановить – да сидите вместе, девчонки, может, Лёлька ума наберется! – но она непреклонна. Причем сначала садится на свое место, а потом потихоньку перебирается на заднюю парту. Света оглядывается на нее и понимающе кивает. Римма приходит вместе со звонком. Ни на кого не глядя, проходит к окну. Из окна, наверное, дует…

Не успел прозвучать звонок с урока, как в класс врывается ее мама. Ни с кем не здороваясь, громко, чтобы слышали все, объявляет:

– Риммочка, я договорилась. Переводим тебя в четвертую школу. И школа поприличнее, и бойкот тебе там объявлять не будут!

Римма с победным видом шествует мимо меня. Мама берет ее за руку, и они вместе выходят из класса. Уже в дверях, приостановившись, кто-то из них (голоса похожи) презрительным тоном, негромко, но внятно произносит:

– Что это за класс такой! Жиды да цыгане!

Ужинаем мы все вместе – мама, папа, Лешка, я и бабушка.

Раньше такого не было. Мы прибегали из школы раньше всех, накладывали себе на тарелки то, что находили на кухне, наливали в кружки жиденький, еле теплый чай, посыпали сахаром хлеб. Мама приходила позже и ужинала одна. Она что-то наспех готовила для папы, иногда привлекая к этому меня. А я старалась увильнуть от готовки. Как и от любой домашней работы вообще.

Теперь бабушка взяла на себя все кухонные заботы и постепенно приучила нас ужинать вместе. И ужин стал нашим с братом любимым временем.

Папа беседует с Лешкой про автомобиль «Волга». Это их любимая тема. Они обсуждают лошадиные силы, мягкий ход, скорость, и оба употребляют много непонятных слов. Если честно, я в их беседе понимаю только глаголы, и то не все. Мы с мамой слушаем, подливаем им чай, подкладываем варенье в розетки. Мне это очень приятно. Приятно, что у нас хорошая семья. Мама, папа, бабушка и двое детей. И будто бы мы никогда и не ссорились, будто бы мама с папой жили вот так всегда.

Но вот мама спрашивает, как дела в школе. И Лешка, разгоряченный разговорами про «Волгу», выпаливает:

– У нас там новенькая была, ровно два дня училась…

Я не успеваю пнуть его в щиколотку. Ну зачем он?!. Сейчас начнутся вопросы, расспросы, подробности…

Так и есть! Сначала я говорю неохотно, но потом, вдохновленная всеобщим вниманием и поддержкой брата, рассказываю все. Я даже не рассказываю. Я просто размышляю вслух:

– У нас никто никогда не говорил «жиды да цыгане». Жиды – это вообще плохое слово, злое! Роза лучше всех учится, она умная, она книги все время читает! Большие книги, взрослые! Про космос!

Брат подхватывает:

– Вот Валька Булатов – из всех снайперов снайпер и друг настоящий! А его не Валентин, а Вали зовут. Он говорит – Вали потому, что татарин. Татарское имя такое.

Мы наперебой перечисляем всех друзей с нерусскими фамилиями, потом переходим на известных спортсменов, писателей, ученых.

Папа поддерживает разговор. Мама смотрит на него, приподняв одну бровь, и растерянно гладит пальцем край чайной чашки.

Бабушка едва заметно кивает головой.

– Послушай, милая, – говорит она, обращаясь ко мне, – что здесь особенного? Если бываешь среди чужих – нужно так себя вести, чтобы никто о твоей нации плохого не подумал! Это дело такое: ты сделаешь плохо, и обо всех сородичах плохо думать станут. Много есть людей, которые цыган не любят. И много таких, которые, кроме своей нации, любую другую ненавидят. Обидел тебя человек, ты подумаешь: плохой человек. А если он другой нации – ну, хоть биболдо или караха́й (мусульманин, татарин), подумаешь: плохой, потому что биболдо. Потому что татарин. И живут они не так, и одеваются не так, и поют не по-нашему. И станешь всю эту нацию не любить. А не надо так думать: пусть живут, как им Бог велел, пусть одеваются, как им нравится, пусть свои песни поют! Плохие везде есть – хоть цыгане, хоть гадже. Но хороших везде больше. Ты это знай и не думай, что какая-то нация плохая. А девочка та… Ничего. Не думай о ней. Мэк одой!

Перстень с красным камнем

Дождь за окнами назойлив и бесконечен… Мы с Лешкой делаем уроки у бабушки на кухне. Здесь тепло и уютно от пылающих дров в плите, от ванильного запаха бабушкиной стряпни. Она старается нам не мешать. Чтобы не греметь посудой, берется за штопку старых, никому не нужных кофточек и чулок.

А когда мы облегченно потягиваемся и складываем учебники, поит нас чаем с сахарными булочками.

Лешка торопится на тренировку. Я ему немножко завидую. Мне тоже хочется поноситься по спортзалу или повозиться с авиамоделями. Но я ни на что не променяю бабушкины рассказы о таборной жизни, наполненной тревогами и заботами, о бродяжьей цыганской доле, о крестах у дорог на цыганских могилах…

Веселого в ее рассказах мало. Но под них хорошо засыпать, разнеживаясь и размякая от того, что ласковая бабушкина рука гладит мою голову, перебирает волосы на висках, успокаивает, убаюкивает…

Руки ее, сухие, сморщенные, умеют быть удивительно нежными. Я тереблю ее перстни, поглаживаю камни кончиками пальцев, любуюсь.

Только один, самый красивый, тяжелый, с резным золотым узором и с темно-красным камнем, мне трогать не позволено. Бабушка объясняет это тем, что камень в нем еле держится.

– Вот помру, – говорит она, – все твои будут.

Я возмущаюсь и чуть не плачу при мысли, что это может случиться на самом деле.

– Ничего, Лёлушка, не скоро еще! – успокаивает меня бабушка.

Но слезы уже заполнили мне глаза, затуманили, забили горло жалкой цепкой дрожью…

– Что ты, не плачь! На-ка, примерь! – Она стягивает с пальца перстень с фиолетовым камнем и нанизывает его на мой средний палец. – Великоват пока! Как подрастешь, я из тебя настоящую шувани сделаю. Все расскажу тебе, радость моя, всему научу! Какое колечко душу лечит, а какое жизнь калечит. Посмотри-ка на это. – Она показывает перстень с красным камнем. – Это ведь, Лёлушка, кровь застывшая, красная, страшная!

Я хочу спросить, откуда, почему, как… Но слова не идут, даже дышать трудно. А бабушка, поглаживая меня по голове, тихонько начинает рассказ:

– Вот дедушку Филина помню: кузнец каких поискать, плотник, шорник – на все руки! И отец его таким же был – я-то не застала, а старые цыгане говорили. И смотри: его дети и внуки все в деда пошли! Пока Филинов род не извелся, табор наш горя не ведал: где ни остановимся, тут же враз шатры поставит, костер запалит, где колеса кибиток подладит, где лошадям сбрую поправит… Люди к нему со всех деревень бежали, где ни остановимся, кому коня ковать, кому сбрую ладить… Только уж так, как он, и набедокурить никто не умел!

Вина цыгане не пили, разве на свадьбах. Да и какое вино при нашей бедности! Молочка-то достать детям и то хорошо. А Филин и без вина все в какие-то случаи попадал!

Были у нас в таборе две сестры: Норка и Лорка. И лицом и характером одинаковые, непоседы, вертушки. Хуже мальчишек, даром что косы до колен!

А кочевали мы тогда по лесному краю, леса там густые, тропки звериные, человеком не хоженные.

Один раз – на Ивана Купалу это было – остановились на поляне у самой опушки. Костры развели, детей накупали, накормили, сами поели печеной картошки, хлеба, попили травяного чаю с сахарком… Солнышко светит, денек веселый! Дети с собаками по травке бегают, шумят, кони играют… Хорошо! А Норка с Лоркой в лес убежали, ягод, мол, поискать.

Вдруг потемнело, туча черная повисла над табором. Ветер взвыл, давай попоны рвать, гривы коням лохматить! И страшная гроза разразилась прямо над нами! Так и грохочет, так и сверкает каждую минуту! Детей под телеги попрятали, они от страха ревут, как медвежата на цепи. Но вот отгремело, утихло, туча улетела, дождь закончился. Ребятишки из-под телег выбрались, пуще прежнего радуются, скачут как жеребята.

А тут бегут из леса Норка с Лоркой, бегут, плачут, трясутся! Грозы испугаться – они уж не малые были, промокли – ну и что ж, всю зиму босые по снегу бегали, а тут дождем намочило – что страшного?

Бросились к ним: что случилось? Волк? Медведь? Человек лихой? А может, сам лесной хозяин обидел цыганских девочек?

Кое-как выспросили. Говорят: мы, мол, страшного видели, не знаем, бэнг или человек. Грозой дерево старое повалило, корни вывернуло, хотели под корнями укрыться, а он на пути встал, черный, зубы волчьи, глаза как угли раскаленные, руки как корни вывороченные, рычит да завывает… Мальчишки смеются над ними, мы уговариваем – показалось, мол, а они плачут.

Только дедушка Филин все расспрашивает их, куда ходили, где да как… Потом говорит: клад, мол, там. Бэнг его караулит. Иван Купала клад открыть хочет, а бэнг не дает. А мальчишки, Степан с Семеном, переглядываются, глазенки таращат… Я-то сразу поняла, что они задумали! Отвела их в сторону, строго-настрого предупредила, чтоб ни шагу от костра! Да где там, разве усмотришь! Убежали втроем: и младшего, Маркушу, с собой сманили… Ночь всю я глаз не сомкнула, к каждому звуку прислушивалась, не идут ли…

Рассветать стало, пошли ребята их искать – и мальчишек, и Филина. Он тоже ушел, когда – никто не видел.

К полудню вернулись, все живы-здоровы. Старик, правда, на ногах не стоит, шатается, и ребятишки тоже на себя не похожи: серые, бледные, младший плачет, а старшие молчат да трясутся.

Чаем их напоили, они успокоились немножко, стали рассказывать: как дедушка по ночи собрался, так и они за ним. Идут тихонько, близко не подходят: увидит – прогонит! У него в руках факел, за огнем они и идут.

Только в лес зашли, потеряли деда из виду: то ли факел погас, то ли дед далеко ушел. Остановились, прислушались, не слыхать ли шагов. Слышат: речка рядом журчит, ветерок листвой играет, вроде и костер недалеко потрескивает и огонь виден. Луна из-за туч вышла – светлее стало. А тут и в лесу огонек увидели. К нему и побежали. Вдруг он опять погас и луна спряталась. Остановились дух перевести, а огонек совсем в другой стороне вспыхнул. Ребята туда. Что за проказа: луна спрячется, сразу огонек гаснет. Выглянет – огонек в другой стороне вспыхивает! А ни речки, ни ветерка не слыхать уже. Понял тут старший, Семен, что это нечистая с ними играет, в лес заманивает. «Стойте! – кричит. – Не дедушкин это огонь!»

Только он это сказал – спряталась луна, чернота вокруг и тишина, куда идти – не знают, не видно ничего, только совы ночные вдали перекликнутся. И вдруг загремело, зашумело, дождя нет и молний не видать, а гремит да грохочет, будто все громы над их головами собрались! Маркуша мал еще был, плакать стал, а старший, Семен, велел всем встать на колени и Богу молиться, просить о защите.

Долго ли молились, просили Дэвло защитить, помиловать, не помнят, не знают. Вдруг молния засверкала на небе, через все небо прочертила, и в свете ее увидели ребята поваленное дерево с вывороченными корнями. Подбежали, смотрят: под корнями яма, а у края лежит вниз лицом дедушка Филин, правую руку в яму запустил. Лежит, не шевелится, живой ли? Бросились к нему, тормошить стали, плакать, кричать, а Маркуша все молится, все Дэвло призывает. Зашевелился дед, захрипел: «Ребята, помогите, родные, руку не могу вытащить!» Они ее и так, и этак, и тянут, и дергают, а она будто к земле приросла. А в земле под корнями так и блестит, так и сверкает, золото ли, камни ли драгоценные… Молитвами Маркушиными кое-как подняли, поставили деда на ноги. А тут светлеть начало и наши уже бегут…

Привели всех в табор, смотрят, у дедушки рука в кулак сжата, спрашивают: «Что у тебя там, деда, покажи!» Он и хочет пальцы разжать, а не может, не разнимаются! Верь не верь, а так со сжатым кулаком и жил с тех пор. Какое уж теперь поправлять-починять, одной рукой сыновьям немножко помогал. Они уже выросли к тому времени, сами все умели. А без работы что за жизнь у мастерового человека? Горе, а не жизнь!

Вот он стал болеть, чахнуть, зиму протянул, а по весне умер. Смерть ему руку и разжала. А в ладони вот это самое колечко лежит, этот перстень кровавый. Этим перстнем много сделать можно, да больше на худое он заряженный.

Клады ведь, милая моя, трогать нехорошо! Молитвами цыганята большую беду отвели, а если бы позарились на бэнгово добро, не видать нам их живыми!

Бусинка

В воскресенье мы с бабушкой рано поутру идем на рынок. Мама с папой и Лешка еще спят. Мы договорились о походе заранее, обсудили, что нужно купить. Едва встало солнышко, потихоньку оделись, взяли большие хозяйственные сумки и на цыпочках вышли из дому. Дверь на ключ закрывать не стали, чтобы не греметь и не щелкать замком.

Солнце светит в глаза, впереди теплый весенний денек. Я не иду – скачу галопом. Бабушка улыбается и приговаривает:

– Кха́моро миро́! (Солнышко мое!) Чириклы́ мири́! (Птичка моя!)

Я отвечаю радостно:

– Бабулечка, ило́ миро́! (Душа моя!)

Мы едва ли не первые покупатели на базаре. Еще не все торговки разложили свои корзинки и банки по прилавкам. Все свежее, а первым покупателям отличная скидка. Тем более моей бабушке, которую почти все здесь знают.

Нас подзывает толстая тетка в трех торчащих один из-под другого платках. Прежде чем мы успеваем посмотреть ее товар, она, сдвигая платки на ухо, показывает бабушке распухшую щеку:

– Хорошо, что пришла, Ольга! Не возьмешься полечить?

Бабушка бросает небрежный взгляд, кивает:

– Приходи вечером, полечим. А как твой внук-то?

– Ой, хорошо! Бегает! – Тетка криво улыбается, кивает толстой от платков головой. Бабушка тоже довольна. Она пять дней лечила этого мальчика от болезни, называемой жутким словом «рожа».

Вечером приходят вместе с базарной теткой ее внуки. Серьезный высокий Саня с тщательно уложенным волнистым чубом, немного постарше меня, а взъерошенный, как ежик, глазастый Вадик – первоклассник. Они приходят к нам с братом. Пока бабушка лечит тетку, мы с мальчишками достаем настольные игры. Вчетвером играть гораздо интереснее, чем вдвоем.

Особенно мы любим игру «Легенды и мифы Древней Греции». Бросаем кубик и совершаем положенные ходы, останавливаясь там, где скатывался с горы Сизифов камень, где Тантал терпел муки голода и жажды или где жестокий орел клевал печень Прометея. Заодно учим читать Вадика. Он хулиганистый и шустрый парень, и после него в комнате всегда беспорядок. Он не любит мыть руки, но любит теребить кружевную занавеску на окне (теперь придется ее постирать). Наверное, из-за своей нелюбви к чистоте он и заболел этой страшной рожей, которая почему-то была у него не на рожице, а на ноге. Читать он тоже не любит. Но куда же ему деваться: чтобы сделать ход, нужно прочесть несколько фраз про героических греков.

Я обожаю этого смешного непутевого лохматика! И когда он спотыкается на каком-то слове, потихоньку подсказываю. Саня бросает на меня недовольный взгляд:

– Ничего-ничего, пусть сам читает!

Вадик, теребя пальцами ухо, старательно складывает слоги в слова. Вдруг мордашка его кривится, он хватается за ухо и, кажется, готов зареветь.

– Что случилось?! – бросаемся мы к нему. Сквозь слезы он бормочет про какой-то шарик, который попал к нему в ухо. Сам попал.

Саня заставляет его попрыгать на одной ноге, склонив набок голову, как мы делаем после купания в речке, если в уши залилась вода. Но шарик не выкатывается, и малыш начинает плакать. Дверь открывается, и на пороге комнаты показываются обе бабушки.

– Чего у вас тут? – спрашивают они в один голос.

Мы сбивчиво объясняем, а Вадик уже ревет во весь голос.

Его бабушка перепуганными глазами смотрит на мою и целует внука в ушко. Будто бы хочет губами извлечь шарик.

– Поди-ка, Лёля, масла подогрей ложечку. Да не до горячего, не обжечь парня, – распоряжается бабушка.

Я мчусь на кухню, а когда возвращаюсь с теплым маслом в пузырьке от маминой валерьянки, мальчик, всхлипывая, лежит на боку на моей кровати, положив голову ушком на бабушкину ладонь. А она, склонившись к нему, шепчет заговор. Лешка останавливает мое движение, базарная бабушка с тревожным лицом прикладывает палец к губам.

Довольно долго мы стоим, замерев. Но вот бабушка восклицает:

– Оп! – и отнимает руку. На ладони у нее голубая стеклянная бусинка.

Еще неделю назад порвалась ниточка моих бус, они раскатились по комнате, и я весь вечер ползала на коленях, собирая их. Вроде все обшарила! Выходит, не все.

Вадик перестает всхлипывать и поднимается с кровати. Мордашка у него зареванная, он часто вздыхает, успокаиваясь. Я настаиваю, чтобы он умылся, а он мотает головой. Бабушка говорит:

– А как же? После заговора всегда умыться надо! – И он покорно плетется в ванную.