Текст книги "Теория исторического познания. Избранные произведения"

Одной из первостепенных задач в работе А. И. Андреева на кафедре было развитие источниковедения истории советского общества как особого направления, а также соответствующего лекционного курса, в котором можно было бы широко использовать документы современности. Он пригласил на кафедру специалиста в области советской статистики М. Н. Черноморского.

Заложенное в новой концепции единство подхода к источникам ранних эпох и современности открыло возможности обращения к нетрадиционной проблематике. Тем самым преодолевалась привычная для менталитета историков временная дистанция, якобы необходимая для изучения событий современности, а с нею представление об истории как науке о прошлом. Документы, еще не вышедшие из политической, социальной, культурной жизни и практики, уже могли интерпретироваться как источники, требующие критического анализа и верификации. Для идеологизированного общества 30–50-х годов обращение к руководящим политическим документам как к историческим источникам было открытием. В этом имплицитно содержалась идея возможности критического отношения к этим документам, вокруг них исчезал ореол вневременности и абсолютности.

С началом «оттепели» в середине 50-х годов обращение к вопросам источниковедения новейшего времени стало достоянием научной общественности. В 1957 г. состоялась научная дискуссия в Историко-архивном институте, посвященная вопросам критики исторических источников. В центре внимания оказался, как и следовало предполагать, прежде всего принципиальный вопрос – о правомерности применения к источникам советского периода методов научной критики и интерпретации. Вызвавшая поначалу психологический шок у идеологизированной аудитории, привыкшей к апологетической, вневременной, абсолютизированной трактовке любого советского документа, новая постановка вопроса в условиях ослабления идеологических запретов постепенно осваивалась в обществе. Большой интерес в этой связи вызвала работа В. П. Данилова и С. И. Якубовской, посвященная теории источниковедения новейшего времени.

В последующие годы предмет, задачи источниковедения нового и новейшего времени, специфика источников (например, можно ли считать мемуары историческим источником) обсуждались более конкретно. Проблеме преподавания источниковедения новейшего времени посвящались дискуссии в ведущих исторических изданиях начала 60-х годов.

Накапливался материал о приемах источниковедческого анализа новейших документов, о принципах их научной критики, об основах классификации. Русские источниковеды долгое время были лишены возможности свободно использовать традиции источниковедческой мысли, открыто дискутировать по проблемам своей науки. Между тем известно: сопоставление позиций пробуждает мысль, позволяет яснее высказать то новое, что видит ученый, под иным углом рассматривая проблемы своей профессиональной деятельности. Ведь именно в полемике с догмами позитивистской методологии истории утверждал свое видение исторического метода Л. Февр. В свою очередь, и его позиция, и суждения Ланглуа и Сеньобоса стали предметом сравнительного изучения для следующего поколения, открывшего у Ланглуа и Сеньобоса немало ценного. В споре с позитивистскими методами «плохого детектива» утвердил Марру свое представление о месте историка в процессе познания. Сравнительный подход к изучению теоретико-методологических проблем источниковедения стал более успешно развиваться с начала 60-х годов, когда появилась возможность обсуждения идей и положений русских методологов прошлого и современных западных ученых.

В 60–70-х годах сформировалось особое направление, в центре внимания которого находились теоретические проблемы источниковедения. В настоящее время оно представлено рядом монографических исследований, учебных пособий, научных публикаций. Это направление отличает междисциплинарный подход (природа исторического источника рассматривается в трудах историков, исследователей истории науки и техники, философов, социологов, исследователей материальной культуры и др.). Характерно также применение сравнительного подхода при анализе проблем теории, истории и методов источниковедения (труды Г. М. Иванова, Б. Г. Литвака, О. М. Медушевской, А. П. Пронштейна, Л. Н. Пушкарева, А. Т. Николаевой, В. И. Стрельского, С. О. Шмидта и других ученых). В центре дискуссии – методы исторического исследования в их сравнительно-историческом развитии и в современном состоянии, природа исторического источника, соотношение источника и социальной реальности, диалектика субъективного и объективного в процессе социального познания.

В последующие десятилетия сопоставительный подход все шире использовался учеными для разработки проблем истории источниковедения XVIII–XIX вв., анализа развития перспектив современного источниковедения, классификации исторических источников, приемов источниковедческого анализа и синтеза. Современное исследование теоретических проблем источниковедения опирается на метод сравнительного анализа подходов к проблемам соотношения субъекта и объекта в историческом познании, анализа западной новой исторической школы в контексте реалий социального развития и гуманитарной мысли XX в. Долгое время развивавшиеся в условиях изоляции и противостояния русская и западная мысль обрели к концу XX в. возможности интеграции.

После Первой мировой войны общественный статус исторической науки и престиж ученого гуманитарного профиля претерпели резкие изменения, что было связано с разочарованием в прогнозирующих возможностях исторической науки и социальных наук в целом. На этом фоне негативного отношения масс к духовным ценностям исторического прошлого профессионалы-гуманитарии обратились к критическому переосмыслению традиционного исторического метода, неэффективного, по крайней мере так казалось тогда, для адекватного восприятия современного процесса с его ошеломляющими социальными сдвигами глобального масштаба. Естественно поэтому, что переосмыслению и критической переоценке в первую очередь подверглись традиционные представления об историческом документе, путях достижения исторической истины, упрощенные суждения о соотношении исторического источника и факта социальной действительности.

Борьба выдающихся французских историков, основателей школы «Анналов» Л. Февра и М. Блока за расширение проблематики исследований, обновление понятийного аппарата исторической науки, против сухой описательности «историзирующей истории» сопровождалась нападками на эрудитскую историографию и ее жесткие и требовательные принципы изощренной внутренней и внешней критики средневековых текстов. Знаменитая формулировка Ланглуа и Сеньобоса о том, что «история пишется по документам», подверглась пересмотру, прежде всего с позиции того, что историк должен опираться на более широкую базу источников, отнюдь не только письменных, использовать данные других наук. Он должен, как писал Февр, уметь «использовать все, что было у человека, зависело от человека, было придумано или обработано им, свидетельствует о его присутствии, пристрастиях, образе жизни человека»[145]145
  Февр Л. Суд совести истории и историка // Февр Л. Бои за историю. С. 11.


[Закрыть].

Новые проблемы требовали новых подходов, обращения к сложным социальным фактам. Если позитивистские приемы вырабатывались в ходе анализа событийных фактов, деятельности выдающихся исторических личностей, внешнего хода политической истории, то история нового типа требовала анализа и обобщения фактов, не находящих непосредственного отражения в источниках, связанных с изменениями общественного сознания, крупными социальными конфликтами, глубинными мотивами человеческого познания. «Исторический метод, филологический метод, критический метод – все это превосходные точные инструменты. Они делают честь как их создателям, так и тем поколениям тружеников, которые получили их от своих предшественников и сумели усовершенствовать в процессе труда»[146]146
  Февр Л. Лицом к ветру. Там же. С. 47.


[Закрыть], – писал Л. Февр позднее, после окончания Второй мировой войны, призывая историков новых поколений идти дальше – не только уметь пользоваться этими методами, но проникаться общечеловеческой сутью истории, разбираться в сокровенном смысле человеческих судеб. Основатели школы «Анналов» в своей критике позитивистского подхода стремились побудить историков к отказу от устаревшего, догматичного, сохранив в то же время высочайший профессионализм. К сожалению, для историков более молодого поколения, обратившихся к занятиям историей в 20-е годы, этот насмешливый негативизм по отношению к специалистам, «восседающим на исполинской груде старинных бумаг» или «просто переписывающим источники», мог означать вовсе не переход к новому уровню исторического познания, а более простой путь: отказ от столь трудоемкого академического профессионализма. В 20–30-е годы утрата академического профессионализма, «академической выучки» оказалась вполне реальной. Недооценка профессионализма самым непосредственным образом сочеталась с призывами к актуализации проблематики исторических исследований обращением к истории современности, отстранением прежней университетской профессуры от преподавательской и исследовательской научной работы.

Глобальный кризис духовной культуры 30–40-х годов поставил историческую науку на грань выживания. Под сомнением оказалась ее необходимость для общества, ее место в образовании, сам смысл ее существования. Если в конце XIX в. вопрос о том, необходима ли история, представлялся Ш. Сеньобосу «праздным» ввиду полной очевидности ответа, то в годы Второй мировой войны М. Блок начал свою знаменитую «Апологию истории» именно с этого актуального вопроса: зачем история? Нужна ли она в столь тяжкое время? Таким образом формируется исследовательская проблематика, охватывающая «всего» (тотального) человека, «все стороны жизни человека и общества, в том числе и такие, которые, казалось бы, не имеют или почти не имеют истории… Речь идет о ментальных, демографических структурах, технологических приемах».

Но обогащение исследовательской проблематики – только одна сторона проблемы взаимодействия наук. При этом не снимаются методологические трудности, а скорее добавляются к ним новые. Дело в том, что науки, такие как антропология и социология, использующие методы полевых исследований, большое внимание уделяют интеракциональному взаимодействию. Вряд ли возможно избежать влияния наблюдателя на ход беседы, достигнуть желаемого уровня достоверности полученных данных. Историк, проецируя на материал своих источников актуальную для науки о человеке проблематику, оказывается вовлеченным и в соответствующие интерпретационные рефлексии. Между тем данные методологические рефлексии по существу выходят за пределы его профессионального опыта. Анализируя сложный и противоречивый процесс формирования новой науки о человеке и раскрывая возможности истории в междисциплинарных контактах и взаимодействиях, исследователи справедливо задаются вопросом: «Каким образом история может, заимствуя их (других наук) приемы и методы, обогащаясь за их счет, привлекая их на свою сторону, не утратить своей специфики, остаться наукой исторической?» Сама постановка подобного вопроса ясно указывает на уже осознанную потребность обратиться к проблематике методологии истории.

В полемике, нашедшей свое отражение на страницах научной печати, историки-профессионалы не смогли выдвинуть принципиально новых идей в методологии исторического исследования. Более того, некоторые из них прямо утверждали, что, негативно относясь к новым интерпретационным методам для понимания прошлого, видят опасность утраты позиций объективности исторического познания, в вопросах достоверности научного знания солидарны с позитивистскими методологами. Таким образом, к середине XX в. разрыв между профессиональной исторической наукой и философией истории сохранялся. Вопрос о том, что, собственно, выступает в качестве реального объекта исторического познания, имеют ли исторические источники какие-либо объективные свойства, в каких направлениях можно совершенствовать методологию исторического исследования, в рамках неокантианской методологии остается открытым. Между тем для решения новых задач глобальной истории наука остро нуждается в притоке новых данных.

Дефицит эмпирического материала новая историческая наука, функционируя в рамках неокантианской концепции, предполагает получить, так сказать, в готовом виде, из других гуманитарных и даже негуманитарных наук. С середины XX в. на расширение временных, региональных, и прежде всего культурологических, горизонтов гуманитарного знания влияют антропология и этнология. «В 60-е годы социальная антропология, приобретшая широкую известность благодаря трудам Леви-Строса, бросила историкам форменный вызов», – вспоминает Ж. Дюби. Антропология открыла свои пути к отысканию общих законов функционирования человеческого разума, культуры, свободных от сословных или этнических ограничений. Под ее влиянием расширилась проблематика изучения традиционных типов не только первобытных, но и европейских культур, семьи и дома, крестьянского быта, празднеств, народных ремесел и искусства. Углубляя взаимодействие с антропологией, этнологией, социологией, историческая наука расширяет свою проблематику.

Как уже отмечалось, в процессе преодоления позитивистской парадигмы, ориентированной на эмпирическую данность объекта, историческая наука XX в. испытала сильнейшее воздействие парадигмы неокантианской. Именно в ней виделась возможность достижения нового качественного уровня: проблематика исторических исследований расширялась прежде всего благодаря мощному интеллектуальному прорыву, преодолевающему и неизученность тематики, и пробелы в источниках. «“Анналы” перевернули историографию сочетанием трех основных идей: критикой отношения между историком, историческим памятником и историческим фактом»[147]147
  Интервью с Ж. Ле Гоффом // Мировое древо. 1993. № 2. С. 163.


[Закрыть]. Нельзя, однако, рассматривая развитие исторической науки вплоть до настоящего времени, не отметить, что методологические рефлексии о природе исторического познания отнюдь не были в центре внимания историков-профессионалов. Весьма долгое время они пребывали в убеждении, что данная проблематика прямого отношения к ним не имеет. В свое время А. И. Марру обращался к историкам с призывом изживать позитивистское предубеждение против проблематики философии истории. Он сравнивал профессионала, не интересующегося методологией исторического знания, с рабочим, который не в состоянии ни починить, ни усовершенствовать свой станок. Правоту этих слов профессиональные историки оценили далеко не сразу.

В 1988–1989 гг. на страницах журнала «Анналы» развернулась широкая дискуссия о проблемах метода исторического познания. Начало ей положила редакционная статья под названием «История и социальные науки: переломный этап». Корни кризиса социальных наук авторы видели в утрате влияния таких, ранее интегрировавших науки методологий, как марксизм, структурализм и клиометрия. В качестве наиболее заслуживающих обсуждения вопросов были названы: адекватность знаний о прошлом реальности прошлого; смысл междисциплинарного синтеза, пути к пониманию внутренней целостности изучаемых обществ. Иначе говоря, была констатирована необходимость безотлагательного обсуждения основных аспектов эпистемологии исторического (и шире гуманитарного) познания. Подчеркнем, что в рамках неокантианской парадигмы, ориентированной на предельную активизацию интеллектуальных возможностей субъекта (исследователя), с одной стороны, возможны научные результаты конкретного исследования, однако, с другой стороны, нельзя не видеть, что именно данная методологическая установка ограничивает возможности достижения исторического синтеза (поскольку синтез остается, как сказал когда-то Л. П. Карсавин, «всегда делом историка»). Итак, остаются нерешенными проблемы общезначимого исторического синтеза, «смысла» междисциплинарного подхода, поскольку, в принципе, междисциплинарный подход результативен при четком определении объекта, на который данный подход направлен. Но в неокантианской парадигме объект научного изучения не определен.

Особый интерес для гуманитарного знания в XX в. представляет ситуация в литературоведении и обозначившийся относительно недавно взаимный интерес исторической науки и литературоведения. Надо отметить, что филология и историческая наука изначально имеют общие истоки, и долгое время они развивались во взаимодействии. Литературоведение и историческую науку сближает общий интерес к исследованию реальных объектов, произведений культуры. В России со времени возникновения источниковедческой парадигмы методологии истории (конец XIX – начало XX в.) прослеживается живое творческое общение историков и филологов. Обращенность к изучению конкретных произведений характерна для методологии гуманитарного познания А. С. Лаппо-Данилевского и других представителей данного культурологического направления (С. Ф. Ольденбург, И. М. Гревс, А. А. Шахматов), разделявших принцип «признание чужой одушевленности» как системообразующий в гуманитарном познании и исследовании культуры.

Литературоведение XX в., в отличие от исторической науки, характеризуется пристальным вниманием к проблемам методологии гуманитарного познания. От изучения произведений в их жанровой типологии исходит поворот к более глубокому анализу текста, передаче устной речи в письме и к исследованию восприятия текста его читателем. Французский литературовед, исследователь языков культуры Р. Барт, работавший на стыке литературы, лингвистики, семиотики, глубоко проанализировал письмо как знаковую систему и отношение между субъектом письма и языком. Литературоведение, опираясь на достижения лингвистического анализа, обратилось к более глубокому исследованию межличностного, межсубъективного общения. В процессе коммуникации сообщение говорящего субъекта и его восприятие собеседником не адекватны. Р. Барт в данной связи отмечает значение лингвистических идей для анализа литературного дискурса. Более углубленный и тонкий анализ существа взаимодействия между произведением, текстом, читателем может быть осуществлен при условии междисциплинарных исследований, использующих приемы различных наук. «Работа идет на стыке дисциплин, давая и новый взгляд на понятие произведения», – писал Р. Барт в одном из своих ключевых произведений[148]148
  Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы. Семиотика, поэтика. М., 1994. С. 414.


[Закрыть].

Исследование отношения писателя с читателем – проблема не только исключительно литературоведческая. Историк, работающий с источником, всегда предполагает наличие определенного разрыва, несовпадения смысла суждения автора источника и его современного восприятия. Достаточно вспомнить, что в методологии позитивистского источниковедения интерпретации уделяется очень большое значение. Интерпретация в контексте такого анализа есть установление смысла, который вкладывает автор источника в свое произведение, в каждое свое суждение. Проблема состоит не в том, что историк не знает этой дистанции между ним и автором сообщения, поступающего к нему из другого времени и другой культуры. Она заключается в том, что, отказавшись от методологической рефлексии по поводу своего исследовательского метода, историческая наука XX в. не продвинулась в данном направлении, не выработала нового языка, понятийного аппарата, специально не рассматривала вопросов методологии. Результатом стало сложившееся ныне положение. Надо постараться лучше понять, что именно возможно взять из достижений современного литературоведения и в то же время не менее важно понять и то, в чем цели интерпретации исторического текста (для нужд историка) отличаются от целей интерпретации смыслового общения читателя литературного произведения и его автора.

Обращаясь к собственно литературоведческим аспектам проблемы текста и его восприятия (и в то же время, конечно, культурологическим, междисциплинарным), следует особо отметить то огромное, первостепенное значение, которое в рамках данного направления придается феномену языка. В поисках цельного видения культуры, которое является для современного гуманитарного знания наиболее сложной проблемой, язык может представляться едва ли не единственной связующей людей нитью. Достижения современной гуманитаристики в области изучения языка, значений и, шире, языков культуры оказались особенно интересны и перспективны. Историческая наука и другие направления гуманитаристики – это взаимодействующие и не отделенные друг от друга сферы деятельности. Поставив в центр внимания феномен текста и его восприятия читателем, лингвистическое направление вышло за пределы исследования собственно литературных текстов и обратилось к более широким исследованиям всего пространства современной культуры.

Важно отметить такую особенность литературоведения, которая дала данному направлению возможность выйти на уровень феноменологического подхода к исследованию отношения субъекта и объекта гуманитарного познания. Для феноменологии Э. Гуссерля важна не эмпирическая данность объекта (как для позитивизма) и не познавательная деятельность субъекта, в сознании которого возникает цельность, отсутствующая в тех фрагментах реальности, которые он переживает в своем сознании (как для неокантианской философии). Для феноменолога импульс должен исходить от объекта, и главное внимание данная философская парадигма придает проблеме взаимодействия, предметного мышления, осмысления свойств объекта в познавательной деятельности исследователя. Для гуманитарных наук самодостаточность объекта принципиально важна. У литературоведения изначальным преимуществом является то, что оно ориентировано на объект – произведение (литературы прежде всего). В дальнейшем от произведения литературоведение обратилось (под влиянием лингвистики и психоанализа) к тексту, к его более глубокому прочтению. Соотношение произведения и текста есть ключевая проблема, поскольку соотношение «текст-произведение» не утрачивается, не растворяется в сознании субъекта, а все более глубоко исследуется.

Деррида говорит о тексте, но по существу область его исследования – это область соотношения произведения и текста. Определяя собственный подход как феноменологический, Деррида вполне точно очерчивает то исследовательское поле, ту эпистемологическую ситуацию, которые включают объект исследования, и рассматривает прежде всего сам процесс интеллектуального импульса, который генерирует новое знание об объекте. Мы видели, говоря о феноменологическом подходе к произведениям (источникам) в источниковедческой парадигме методологии истории, данную исследовательскую, эпистемологическую ситуацию. «На первом этапе я действовал как феноменолог, – пишет Деррида, – исходной концепцией для меня было понятие “идеального объекта”, т. е. объекта, обладающего особым интенциональным измерением, что дает возможность повторяться, не утрачивая своей специфичности, в ряде различных действий и форм». Ученый видит в качестве изучаемого объекта текст, причем понимаемый достаточно широко. Один и тот же лингвистический феномен может рассматриваться как литературный и в то же время как нелитературный текст – все зависит от того, в каком историческом, институциональном условном контексте он оказывается. Говорить о том, что существуют тексты по существу литературные, что есть суть литературы, считает он, методологически неверно. Столь же неверно, как четкое разграничение исторических и неисторических событий. Столь широкое понимание лингвистического текста как объекта научного исследования, которое обосновывает Деррида, представляется весьма близким к пониманию феномена исторического источника, данного в свое время в методологии источниковедческой феноменологической парадигмы.

Данное сближение исследовательских представлений об объекте гуманитарного познания объясняется сущностной природой человеческой деятельности. Развивая данный подход, вполне логично считать, что любое человеческое произведение (созданное целенаправленно и в этом смысле творчески) несет в себе для другого человека сообщение, которое может быть воспринято. Вероятно, именно это объективное свойство произведений (изделий), созданных человеком и воспринимаемых другим человеком, осмысливается и рассматривается литературоведением в широком смысле как «текст». Так, Деррида утверждает: «Для меня текст – безграничен. Это абсолютная тотальность: “нет ничего вне текста”. Допустим, этот стол для меня – текст. То, как я воспринимаю этот стол – долингвистическое восприятие, уже само по себе для меня – текст»[149]149
  О концептуальных положениях деконструкции текста и исследовательском семинаре Ж. Деррида см.: Интервью О. Б. Вайнштейн с Ж. Деррида // Мировое древо. 1992. № 1. С. 50–79.


[Закрыть]. Таким образом, историк, осмысливающий природу социальной информации, которую он воспринимает через исторический источник, и, с другой стороны, литературовед, исследующий природу информации, воспринимаемой через посредство литературного текста, выходят за пределы узкопрофессиональных исследовательских целей и задач, обращаясь к проблематике эпистемологии гуманитарного познания как такового. С данной точки зрения нынешнее сближение историко-источниковедческого и современного литературоведческого исследовательских подходов представляется весьма перспективным. Поставив вопрос таким образом, можно лучше понять, что историческая наука, и особенно ее источниковедческое (и отчасти историографическое) направление, накопила весьма значительный конкретный опыт общегуманитарного эпистемологического значения. Достаточно вспомнить, например, дискуссии отечественных историков о том, являются ли художественные произведения историческим источником и какую именно информацию несут они, будучи исследованными в этом качестве. На данном направлении междисциплинарных исследований источниковедов и искусствоведов ждут весьма перспективные эпистемологические открытия.

Источник как антропологический ориентир гуманитарного знания

При всем различии философского содержания, конкретного наполнения самого понятия «текст» в современном литературоведении и в исторической науке прошлого нельзя, однако, не заметить, что девиз «Нет ничего вне текста» странным образом, при всей своей эпатирующей новизне и своеобразии новой интерпретации, почти буквально воспроизводит любимые историками-позитивистами высказывания типа «Тексты, ничего кроме текстов!». Современные гуманитарии после всех филиппик против узости позитивистского догматизма в изучении именно письменных текстов, кажется, готовы признать, что каждый источник – это прежде всего текст, а без него – без кода, без сообщения, без восприятия, каким же может быть гуманитарное познание? В сообществе историков, столь активно отрекавшихся ранее от знаменитой формулы позитивизма, происходит, по-видимому, некоторый поворот к объекту гуманитарного познания, к источнику. Уместно здесь привести свидетельство исследователя развития исторической мысли Ж. Дюби, который отмечал поворот, происшедший в сознании историков. Он прямо называл такой феномен, как «изменение отношения к тому, что мы называем “источником”»… Возникает понимание того, «что полное знание фактов недостижимо, что единственная доступная им реальность заключается в документе, в этом следе, который оставили после себя события прошлого»[150]150
  Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 58.


[Закрыть]. Дюби связывал данную плодотворную тенденцию в настроениях историков с влиянием различных факторов, среди которых немалую роль играли успехи археологии. Они давали в распоряжение исследователей совершенно новые реальные объекты – памятники материальной культуры, более полно отражавшие историю повседневности, позволявшие переосмыслить социальную информацию ранее известных письменных источников по истории европейского средневековья.

Ж. Дюби отмечал еще одно свидетельство изменений в научном сообществе историков – активное обновление области так называемых вспомогательных исторических дисциплин, преподаваемых в Школе хартий. «Эта плодотворная тенденция, – писал Дюби, – эта решимость обращаться к необработанному документу как носителю определенной знаковой информации возникла в значительной степени под влиянием успехов семиотики в 70-х годах». Возрождение интереса к историческим дисциплинам, традиционно воспринимаемым как вспомогательные в инструментарии историка, – весьма знаменательный и важный признак изменений, прежде всего в области междисциплинарных взаимодействий гуманитарного знания. Ведь одна из главных эпистемологических проблем познания человека состоит в преодолении традиционного разграничения разных аспектов человеческой жизнедеятельности и творческой деятельности. Очень трудно выработать такие подходы, которые охватывали бы взаимодействие биологической, материальной, духовной, эколого-географической сторон человеческой природы в их реальном соотношении, в их проявлении – одной через другую. Вместе с тем многоаспектные дисциплины, которые традиционно называют вспомогательными историческими, накопили ценный опыт подобных исследований, выработали оригинальные прикладные методы соответствующих исследований. Каждая из них имеет своим предметом такие свойства источников, которые выражают сложные взаимосвязи – вещественного и духовного, социального и психологического, культурного и природного в человеке и в его изделии, произведении.

Распространение новых приемов критики текстов за пределы собственно художественных произведений оказало непосредственное влияние на методологию исторического исследования. В качестве объекта критического анализа при этом выступает произведение историка, тот труд, в котором он обобщает результаты своего научного исследования. Такое сочинение, повествование данным направлением рассматривается как «исторический нарратив». В 70–90-х годах возникает направление «интеллектуальной истории», или «метаистории». Основное внимание данное направление уделяет эпистемологическому аспекту проблемы – соотношению произведения историка, исторического нарратива с объективной реальностью прошлого. Имеет ли историк право говорить «от имени прошлого», утверждать объективность своего видения образа прошлого? Таким образом, методологические рефлексии о профессии историка, о том, как обстоит дело с объективностью исторического познания, каковы способы ее достижения – все эти фундаментальные теоретико-познавательные проблемы науки, долгое время не вызывавшие интереса профессионалов-историков, теперь выступили на первый план. Надо отметить, что в силу сложившихся стереотипов мышления и образования историков-профессионалов ряда предшествовавших поколений, постановка эпистемологических вопросов застала их, по существу, неподготовленными.

Лингвистический поворот в историографии последних десятилетий расколол научное сообщество на историков традиционного (негативно настроенного по отношению к методологическим рефлексиям) мировоззрения и философски-ориентированных новых интеллектуальных историков, относящихся к традиционализму весьма критически. Данный интеллектуальный поворот произошел в условиях, сложившихся, так сказать, извне – в других областях гуманитарного знания, прежде всего в литературоведении и лингвистике. На философском, эпистемологическом уровнях было выработано представление о тексте, о его читателе, об определенном типе культурной коммуникации и об общих свойствах литературно-художественных, научных, вербальных и даже невербальных текстов вообще с данной точки зрения. В этом направлении первостепенное значение принадлежит понятию деконструкции как особому методу анализа текста. Исследование научных или философских текстов привело основателя деконструктивизма Ж. Деррида к убеждению в том, что в любом тексте присутствуют стереотипы, формальные клише, принимаемые как аксиомы, как некая данность. В тексте используются аксиоматические категории, некритически воспринятые термины, в которых выражена идеология, образовательный уровень, оценочные суждения и предрассудки. Целенаправленный анализ словоупотреблений, стереотипных выражений, идеологических клише рассматривается как главная задача деконструкции текста. Цель при этом состоит в достижении независимости мышления исследователя, в формировании особого стиля критического восприятия сообщения, в борьбе с догматизмом собственного и авторского мировосприятия. От критики в более узком смысле как анализа текста литературно-художественных произведений деконструктивизм выходит на уровень метакритики, разбора философских, литературно-критических, психоаналитических трудов. Данный подход затем обратился к историческому нарративу. Новые интеллектуальные историки занялись исследованиями в области «метаистории», стремясь выявить своеобразие логики именно исторического нарратива. Теории и методы, заимствованные из современного литературоведения, оказали существенное влияние на состояние исторического знания. Прежде всего, они вывели научное сообщество историков из состояния равнодушия по отношению к собственной профессиональной методологии. Предпринятое новыми интеллектуальными историками глубокое, бесконечное (в духе Р. Барта) прочтение текстов исторического нарратива (например, исторических произведений, посвященных Великой Французской революции), безусловно, оказало на историков определяющее воздействие. В центре внимания находится научный текст, его компоненты, стилистика, типы и особенности высказываний, терминологии, соотнесенность темы исследования и социальных условий ее создания, соотношение основного текста и научного аппарата, множественность «голосов», звучащих в тексте, структура и развитие сюжета. На самосознание историка значительно влияет акцентируемый, в духе лингвистического поворота к историческому нарративу, анализ коммуникации авторского текста и читательского восприятия. Сам момент предъявления (репрезентации) исследования в его структуре, языке, способах установления понимания автором и предполагаемым читателем, само творческое соучастие читателя в восприятии авторского текста и в восстановлении намерений автора – все эти моменты творческого процесса, обычно остающиеся на периферии сознания, при таком подходе приобретают особую значимость. Каждый из актов творчества и способ культурной коммуникации пристально исследуется и анализируется, выявляя свою самодостаточность. Будучи заявленными в качестве предмета специального исследования при анализе исторического нарратива, методологические аспекты творчества и его репрезентации неожиданно для историка становятся информативными и социально и культурно значимыми. Под увеличительным стеклом нового интеллектуального аналитика выявляются наиболее уязвимые стороны исторического нарратива. С другой стороны, по-новому видится отнюдь не вспомогательное, но самодостаточное значение таких форм работы историка, как выявление терминологии источников, хронологических и региональных рамок бытования речевых стереотипов, реальность или условность их интерпретаций и многое другое.