Текст книги "Теория исторического познания. Избранные произведения"

Феномен лингвистического поворота в историографии последних десятилетий XX в. дает нам возможность наглядно проследить один из моментов смены эпистемологических парадигм в гуманитарном познании. Сложившийся в литературоведении подход к тексту, как уже отмечалось, предполагает пристальный и глубокий анализ отношения между автором и создаваемым им текстом (субъект-объект) и анализ процесса коммуникации, восприятия текста читателем (объект-субъект). Этот, по сути феноменологический, философский подход таит в себе неограниченные познавательные возможности. Не случайно один из его основателей Р. Барт говорит не только о глубоком, но и о бесконечном (как бесконечен процесс познания) прочтении текста. В историческом же познании, как мы видели, в результате преодоления эмпиризма позитивистской парадигмы и как антитеза ее утверждению о приоритетности объекта (текст, документ в его эмпирической данности) возобладал неокантианский подход с его приоритетностью познающего субъекта. В рамках данной парадигмы историк (познающий субъект) воспроизводит ушедшую реальность прошлого в своем сознании и затем в своем историческом произведении представляет, репрезентирует эту реальность, как бы придавая ей онтологический характер, объективизируя свое видение прошлого. Мы уже подчеркивали, что неокантианский подход исключает для научного сообщества возможность контролировать результаты исследования, поскольку они сугубо индивидуальны. В данной парадигме важнейшим качеством историка является его способность к воспроизведению прошлой реальности, к выражению психологической симпатии, к сопереживанию. Такой подход особым образом формирует представление о личности историка и о тех профессиональных навыках, которые он должен получить в ходе своего профессионального образования. Очевидно, что установка на индивидуальный (а по существу, невоспроизводимый) результат научного исследования соответствующим образом деформирует критерий оценки научных результатов профессиональным сообществом. Вопрос об объективности исторического знания уходит из сферы внимания профессионала.

Лингвистический поворот к историческому нарративу, напротив, стал весьма сильным импульсом для обращения историков, литературоведов и философов к проблемам исторической методологии. Обратив к историческому нарративу свой метод исследования отношения автора и авторского текста и интерпретации литературного, художественного произведения, показав общую зависимость коммуникации и подвижности культурного контекста, феноменолог тем самым делает вполне очевидной ограниченность неокантианской трактовки о воспроизведении прошлого опыта в сознании историка.

Данный тип феноменологического подхода берет начало в литературоведении (а не в исторической науке) и потому имеет специфический, и в определенной мере ограниченный, познавательный опыт. Феноменолог хочет иметь дело с реальностью объекта и с отношением этого объекта к процессу познания. Логично, что в подобной ситуации выбирается нарратив (повествовательный текст), хотя бы и исторический. Ситуация субъекта в процессе познания соответственно исследуется в заданных пределах. Подвергая исторический нарратив глубокому критическому анализу, метакритики, естественно обнаруживают в нем массу пустот в освещении реального прошлого, а в ее текстуальной репрезентации, в структуре и языке исторического нарратива устанавливают наличие стереотипов и терминологических неясностей, допускающих в различных культурных контекстах самые различные интерпретации. А поскольку в лингвистическом подходе не существует другой реальности, кроме текста, а текст исторического нарратива (или даже источника, которым пользовался историк) дает только образ реальности, то цельность реальности прошлого становится недостижимой. Так вырисовывается поле сложных междисциплинарных взаимодействий, со всей очевидностью потребовавших от историков серьезного внимания к эпистемологическим проблемам исторического знания. Именно эта тема обсуждалась на XVIII Международном конгрессе историков.

Проблема междисциплинарного синтеза и места истории и ее методов в единой науке о человеке начинает рассматриваться с позиций эпистемологии, и тогда возникает вопрос: как же все-таки может осуществлять свои взаимодействия с другими (прежде всего социальными) науками наука история, которая «сама создает свой объект»? Анализируя гуманитарное познание в работе «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» М. Фуко не преминул обозначить то «непреодолимое впечатление расплывчатости, неточности, неопределенности, которое производят почти все гуманитарные науки»[151]151
  Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., СПб., 1994. С. 374.


[Закрыть]. Поэтому для практикующего гуманитария особенно притягателен структурализм, ориентированный на исследование относительно устойчивых совокупностей отношений, системных свойств в культуре, который вновь, на новом качественном уровне открыл перспективы применения компаративных методов и получения воспроизводимых результатов научных исследований. Эпистемологическая ситуация гуманитарного знания рассматривается прежде всего с позиций феноменологии. В центре внимания оказываются взаимодействия элементов в системах и в связи с этим разрабатываются возможности интерпретации системных качеств. Фрагменты реальности выступают при таком подходе не как эмпирические данные, но как сообщения, языки культуры, а сама культура – как совокупность знаковых систем. Наиболее перспективные направления гуманитарных исследований связаны с изучением проблем культурных коммуникаций и человеческих социальных взаимодействий. В отличие от исторической науки, в первую очередь ориентированной на изучение реальности прошедшего, ряд гуманитарных наук более полно использует возможности непосредственного наблюдения, полевых исследований. Именно в этих научных направлениях особенно внимательно рассматриваются проблемы исследовательской методологии, значительные усилия направляются на ее совершенствование. Социальный индивид, формирование его картины мира и способов самоидентификации привлекли внимание социологов. Социология, исследуя психологию человека массовой культуры – типологического индивида, разрабатывает методы, позволяющие прогнозировать поведение больших групп индивидов, выявить их интересы как социально значимые ориентиры в политике, экономике, культуре. Социология как наука, ориентированная на значимый научный результат, естественно обращается к методологическим поискам, определению своего реального наблюдаемого объекта, выступающего в качестве реальной основы для последующих интерпретаций, обобщений и прогнозов. Основное внимание при этом уделяется интеракциональному общению, передаче сообщения и его восприятия. Представители такого исследовательского направления, как символический интеракционизм, главное внимание уделяют символическому содержанию общения, интерпретации символической природы вербального и невербального общения. Другая группа проблем связана с изучением структуры повседневного мышления индивида, складывания его картины мира, его оценочных суждений и целей. В интеракциональном мире (а социальная жизнь именно такова) представления индивидов изначально интерсоциологизированы, отмечает один из основателей данного направления в социологии А. Шюц. В интеракциональном взаимодействии различны представления об объектах, разнообразны способы обращения с людьми и вещами, привычки и нравы, социально обусловлены различные уровни образования, у индивидов, соответственно, разный «язык» вещей, имен, событий, всего культурного контекста. В новейшее время, когда массовое, обыденное сознание стало играть столь значительную роль в развитии социальных процессов и социальных противостояний, какой оно никогда не имело в предшествующие эпохи, возрос интерес к методам, которые выработала для их изучения социология. Один из способов исследования – типизация и моделирование характерных черт личности, создание моделей социального действия (действия, мотивы, цели, проекты), использование повседневных стереотипов мышления (конструктов) в интерпретации интеракционных взаимодействий. Направление, разрабатывать которое начали основатели американской социологии Ч. Кули и Д. Г. Мид, получило дальнейшее развитие в теории социального действия Т. Парсонса. Исходными у них являются понятия деятеля и ситуации, ориентации деятеля на ситуацию. Представители рассматриваемого направления исходят из представления об индивиде, ставящем перед собой цель и стремящемся к ее осуществлению, они изучают сложную структуру повседневного, обыденного мира, где взаимодействуют цели и влияния. Здесь формируется опыт индивида, складывается система его взглядов, предпочтений и ценностей. Проблематика структуры повседневного мышления обращает исследователя к типологизации индивида, к моделированию и – более широко – к социальному конструированию реальности. Данное направление находит свое продолжение и рецепцию в историко-культурных исследованиях, изучении структур повседневности прошлого, находит свое развитие и модификацию в исследовании истории менталитета. Таким образом, будучи выработанным в одной из гуманитарных наук, изучение повседневного мышления и соответствующих типов социального поведения становится импульсом для изучения других социальных групп и культур в истории и современности. Как социология, так и социальная антропология и этнология, обращаясь к изучению традиционалистских социальных систем и социокультурных общностей, находящихся на относительно ранних этапах развития, обогащают методологию гуманитарного знания новыми исследовательскими подходами и методами, в первую очередь для изучения наиболее сложных проблем социальных взаимодействий.

Однако типологизация способов мышления и поведения индивидов и социальных групп, давая новые возможности для исследования проблемы человека и общества, в то же время выявляет определенную ограниченность данного подхода. Сами социологи считают, что типологизирующий подход односторонен. Современная социология пытается найти более эффективные способы изучения феномена активной творческой личности. Выявляется стремление выйти за рамки социологизма и психологизма, констатируется необходимость «гуманизации социологии», признания единства объекта социологии, истории и философии, ставится вопрос о том, какие возможности может получить «социологически ориентированная мысль, взаимодействуя с философской антропологией»[152]152
  Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. С. 302.


[Закрыть]. Говоря о значимости опыта повседневности, социологи продолжают размышлять над тем, каким образом «в терминах объективной реальности» этот жизненный мир, структуры сознания могут результативно изучаться.

Конструктивная идея «единства объекта» социологии, истории и философии, обращения к более общему понятию философской антропологии может более успешно реализоваться при обращении к единому для наук о человеке понятию произведения, исторического источника. В эпоху становления современной социологии и разработки ее методологии, отношение исторической науки, социологии и этнологии к источникам и методам их научного изучения в значительной мере совпадали. Так, один из основателей социологии XX в. М. Мосс специально рассматривал проблему изучения источников (статистика, правовые нормы, записки путешественников и этнографов). Он выражал надежду на дальнейший прогресс исторической науки и этнологии в разработке надежных методов критического изучения источников. Утверждение о том, что «язык может стать объективным хранилищем огромного разнообразия накопленных значений жизненного опыта, который можно сохранить во времени и передать последующим поколениям», несомненно выражает интерес социологически ориентированных мыслителей к общим гуманитарным проблемам вербальной информации в ее фиксированных, доступных для восприятия новыми поколениями произведениях.

Вряд ли в современных условиях дифференциации и интеграции научного знания можно говорить об историческом методе в его традиционном смысле. Функционируя в условиях междисциплинарного взаимодействия, историческая наука интегрирует исследование человеческого опыта во всем его целостном многообразии. Однако, помимо общих для гуманитарного знания методологических проблем (понимаемых прежде всего как проблемы интерпретации знаковых языков культуры), историческая наука имеет и свои особенности целей и познавательных средств. Это ярко проявилось в методологических дискуссиях, возникших при изучении такого своеобразного феномена, как произведения самих историков, так называемого исторического нарратива. Согласно рассуждениям исследователей исторического нарратива, такой способ репрезентации знания о прошлом неадекватен этому прошлому, так как к историческому нарративу исследователи подходят с позиций лингвистически-литературоведческого анализа текста, в первую очередь художественного. Исторический нарратив действительно не адекватен прошедшей реальности. И, таким образом, вопрос о специфике научного знания о прошедшем приобретает особую остроту. Возможно ли изучать то, что, по определению, не наблюдаемо? Возможно ли изучать реальность прошедшего научными методами?

Сомнения в научности исторического знания усиливаются, когда мы обращаем внимание на то, как трудно исторической науке дается применение компаративного подхода, в то время как другие области гуманитарного знания все время расширяют область подобных исследований. И наконец, остается главный методологический вопрос гуманитарного знания: в какой мере возможно объединение конкретных знаний в нечто целостное? Как соотносятся анализ и синтез в науке о человеке? Если исторический синтез есть только образ, то можно ли говорить о реальных, воспроизводимых результатах познания?

В последнее десятилетие у профессиональных историков изменяется отношение к проблемам эпистемологии. Новое понимание проблемы самодостаточности исторического источника – не только как средства для получения информации о фактах, но как реального объекта с доступными для исследования параметрами начинает изменять менталитет историков: «У историков появилось стремление видеть в документе, свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность», появилось понимание того, что именно источник составляет «единственно доступную им реальность», – отмечает, например, Ж. Дюби[153]153
  Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции // Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 52.


[Закрыть]. Дополнительным стимулом для развития эпистемологических дискуссий об историческом методе стали интересные, хотя и неоднозначно оцениваемые опыты применения к историческому нарративу методологии исследования литературно-художественных текстов («лингвистический поворот в историографии»), вызываемые ими размышления о различиях методов науки и искусства.

В связи с проблемами компаративистики на первый план выступают эпистемологические аспекты различия между понятиями «текст» («ни один текст не создан до конца, все тексты являются принципиально открытыми») и «произведение» (источник, обладающий реальными, в том числе и пространственными, параметрами). В данной связи существенны различия и неоднозначность понятия знака и объекта, которые не тождественны. («Почему необходимо особо подчеркивать тот факт, что знак не совпадает с объектом»[154]154
  Якобсон Р. Язык и бессознательное. М., 1996. С. 118.


[Закрыть].) Понятия «знак» и понятие «текст» абстрагированы от материального образа того произведения, в котором они целенаправленно и осознанно репрезентированы автором произведения. При таком подходе невозможно рассматривать смысл сообщения с позиций «признания чужой одушевленности». Чтобы быть доступной нашему восприятию, мысль должна быть «реализована, т. е. выражена», и, с другой стороны, «обнаружена и запечатлена в каком-либо материальном образе». Но реализованный продукт человеческой психики (А. С. Лаппо-Данилевский) – это уже не просто текст, а произведение, исторический источник.

Постмодернистская культурная ситуация в целом характеризуется особым вниманием к проблемам языка и значения, к типам и способам коммуникации, высказывания и восприятия идеи и суждения. Принципиально важно именно то, как выражена и передана реальность в авторском тексте – словесном (вербальное) и невербальном (межличностное, интеракциональное взаимодействие, искусство), в повествовании (нарратив). Данная ситуация вызвана расхождением между языковыми средствами традиционной, в том числе классической, культуры модерна (новое время) и качественно новой реальностью, находящейся в процессе становления. Понятийный аппарат науки не адекватен новой (новейшее время) социальной реальности. Рушатся стереотипы общественного сознания, а вместе с ними деформируется языковая среда, становясь более неопределенной, гибкой и предрасположенной в связи с этим к противоречивым интерпретациям. Слово традиционного языка уже «не то» слово, а новую реальность, в том числе и научную, можно лишь приблизительно, «как бы» выразить старыми понятиями. Поэтому крайне важно самоопределение позиции профессионала вообще, а работающего в сфере гуманитарного познания особенно. Он может, двигаясь в русле приоритетов массового сознания, лишь фиксировать противоречивость интерпретаций и их ускользающий смысл, находя в этом завораживающую самодостаточность. Однако гораздо важнее активно способствовать формированию методологии научной определенности, создавая воспроизводимые результаты исследования качественно новой реальности.

Для исторической науки подобная деятельность настоятельно необходима. Дело в том, что для исторического образования и науки эпистемологические рефлексии по поводу профессионального исторического метода по ряду причин не являются первостепенными. Не одно поколение практикующих историков все еще чуть ли не гордится тем, что их не интересуют проблемы методологии истории. На фоне общего подъема эпистемологического уровня гуманитарного познания, естественно, возникает некоторое беспокойство историков в связи со сложившейся ситуацией. Однако, приходя в историческую науку извне, в качестве осознания необходимости некоего догоняющего развития, методологические рефлексии историков подчас приобретают односторонний характер. Они, безусловно, чрезвычайно информативны, поскольку ярко отражают возможности применения, например, методов глубокого прочтения текста, его деконструкции, к такому феномену, как произведения самих историков (исторический нарратив) и т. д.

В современной ситуации вновь на первый план выходят фундаментальные для профессиональной исторической науки проблемы объективности познания, воспроизводимости научных результатов деятельности исследователя. Есть ли историческая объективность в изучении прошедшего или это недостижимая, хотя и благородная, мечта, которая отодвигается от нас, как линия горизонта? Поле напряжения «между фикцией и объективностью», между историческим нарративом и историческим знанием уже стало предметом методологических рефлексий профессиональных историков. Несомненно, выбирая в качестве предмета размышлений произведение историка и, точнее, – феномен историографии как явление определенного социального пространства и времени, можно лучше понять настоящее и прошедшее, их взаимосвязь и взаимодействие.

Публикуется по изданию: Медушевская О. М. Становление и развитие источниковедения // Источниковедение: теория, история и метод. М.: РГГУ, 1998. С. 35–121.

Метод источниковедения и междисциплинарные аспекты

Источниковедческий анализ и источниковедческий синтез

При всем многообразии структуры, содержания, происхождения, обстоятельств возникновения источники имеют свойства формы и содержания. Объективно существующее принципиальное единство этих свойств исторических источников создает возможность единого научного подхода к ним – разработки методов источниковедческого анализа и их воссоздания как феномена культуры источниковедческого синтеза. Теоретические принципы и методы источниковедческого анализа постоянно обогащаются и развиваются в ходе научно-практической работы с историческими источниками.

Метод источниковедения имеет целью: 1) установить информационные возможности источника (или ряда однородных источников) для получения фактических данных о процессах общественного развития (полнота, достоверность и новизна этих данных); 2) аргументированно оценить значение источника (или ряда однородных источников) с данной точки зрения.

В соответствии с этой целью метод источниковедения проводится поэтапно, последовательно. В связи с этим на каждом этапе решается своя исследовательская задача, достигается познавательная цель.

Материальный объект, созданный в результате целенаправленной деятельности человека, представляет собой отвечающее данной цели произведение и в то же время может рассматриваться как источник социальной информации. Он материален (т. е. доступен для непосредственного восприятия), но, в отличие от других материальных объектов, возникших в результате воздействия природных сил, представляет собой некое изделие с определенной, целенаправленно созданной структурой. Он обладает свойствами, выражающими телеологическое единство (единство цели его создания), более или менее полно и завершенно выражает мысль и цель своего творца. Поэтому данный объект может явиться источником для получения сведений о его творце (авторе) и о том обществе, в котором оказалось возможным реализовать цель и замысел автора именно таким, а не иным образом. Можно, разумеется, различать произведения (источники), которые с большей или меньшей степенью завершенности выражают масштаб личности своего творца. «…Изделие – это наполовину вещь, коль скоро оно определено своею вещностью, а все же и нечто большее; изделие – это наполовину художественное творение, и все же нечто меньшее, поскольку оно лишено самодостаточности художественного творения»[155]155
  Хайдеггер М. Исток художественного творения // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 62.


[Закрыть].

Метод источниковедения – источниковедческий анализ и источниковедческий синтез – основан на главном постулате данной эпистемологической парадигмы: произведение, созданное в процессе целенаправленной и осознанной человеческой деятельности, несет в себе репрезентативную совокупность информации о своем создателе, о времени и условиях своего возникновения. Поэтому оно может быть понято и интерпретировано другими людьми, в частности исследователем, рассматривающим это произведение как источник социальной информации (исторический источник). Данное отношение (автор – произведение – исследователь) рассматривается как единая взаимосвязанная система, как фундаментальная основа методологии источниковедения. Именно в этом смысле интерпретируется в методологии источниковедения постулат о признании чужой одушевленности. Произведение как материальный объект, реально существующий во времени и пространстве, связывает между собой двух субъектов, двух человек (две культуры). Развивая данную идею применительно к сфере художественного творчества и познания, М. М. Бахтин говорит о двух субъектах гуманитарного познания.

Созданное человеком произведение материально (вещественно), доступно для непосредственного восприятия, существует в реальности настоящего. С данной точки зрения особый интерес вызывает феномен «смена материальной оболочки», который присущ феномену источника вообще. Функционируя, источник постоянно и целенаправленно воспроизводится как бы заново (переписывается, реставрируется, тиражируется, копируется и т. д.). Для социально-культурной общности всегда характерна забота о том, чтобы материальная фактура произведения сохраняла свою целостность, без которой передача социальной информации теряет свою непрерывность.

Как уже говорилось, произведение, в отличие от других материальных объектов, возникших вне участия человека (под влиянием природных сил), представляет собой некое «изделие». Именно поэтому данный материальный (вещественный) объект и может служить источником – для получения сведений о его творце (авторе), о том обществе, в котором мог возникнуть подобный замысел и имелись возможности его реализации именно таким, а не иным образом. По степени своей завершенности, выраженности телеологического единства, цели произведение, разумеется, может быть весьма различным. «Объективно-данный исторический источник представляется историку в виде некоторого единства и целостности; такие свойства он приписывает, например, и предмету древности, и произведению письменности; в противном случае он говорит об обломках предмета древности или об отрывках произведения письменности – выражения, которые сами уже указывают на то, что понятие о предмете древности или произведении письменности связывается у него с понятием о некоторой их целостности»[156]156
  Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. СПб., 1913. Вып. 2. С. 378.


[Закрыть].

Суть и своеобразие методологии источниковедения (в отличие от философской герменевтики) состоят в признании чужого (а не только своего) сознания. «Принцип единства чужого сознания… получает еще более широкое значение в том случае, когда историк имеет дело с источником, отражающим целую совокупность движений, нужных для выделки данного предмета, или целый ряд знаков, обозначающих чужую речь в словесной или письменной форме; он понимает, например, каждое слово в его соотношении с другими словами, благодаря которым каждое из них получает и более конкретный смысл. В связи с тем же принципом можно поставить и многие более частные правила герменевтики, давно уже обратившие на себя внимание исследователей»[157]157
  Там же. С. 417.


[Закрыть]. В науках о культуре (в отличие от наук о природе) «дух… не может быть дан как вещь (прямой объект естественных наук), а только в знаковом выражении, реализации в текстах и для себя самого и для другого»[158]158
  Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 300.


[Закрыть]. Данный принцип понимания одного человека другим через посредство произведения составляет специфику гуманитарного познания: «Гуманитарные науки – науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), т. е. создает текст… Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки…»[159]159
  Там же. С. 301.


[Закрыть].

В триаде «человек – произведение – человек» методология источниковедения различает два типа взаимосвязей и соответственно два типа исследовательской деятельности. При первом типе взаимосвязей рассматривается отношение произведения к той исторической реальности, в процессе функционирования которой оно было создано (отдельным человеком, группой авторов, может быть целым народом). При втором типе взаимосвязей познающий субъект (источниковед) включает произведение в реальность современной ему эпохи. М. М. Бахтин писал: «Событие жизни текста, т. е. его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов»[160]160
  Там же.


[Закрыть]. При этом возникает, продолжает он, «проблема второго субъекта, воспроизводящего, для той или иной цели, в том числе и исследовательской, текст (чужой) и создающего обрамляющий текст». О «встрече двух индивидуальностей» в процессе источниковедческого анализа писал и Л. П. Карсавин, также видевший в этом взаимодействии автора источника и исследователя особую гуманитарную специфику[161]161
  Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 283–285.


[Закрыть]. Связь творца и исследователя («хранителя») по-своему интерпретируют и другие ученые. «…Творение вообще не может быть, не будучи созданным, и если оно существенно нуждается в своих создателях, то созданное равным образом не может стать сущим, если не будет охраняющих его»[162]162
  Гадамер Г. Г. Введение к «Истоку художественного творения» // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 97.


[Закрыть].

Стремление опереться на достоверные свидетельства источников для воссоздания реальности прошлого было присуще историкам издавна. Оно послужило импульсом для формирования методов так называемой исторической критики, т. е. системы приемов проверки подлинности и установления достоверности исторических источников. По мере развития исторической мысли становилось более очевидным, что каждое отдельное высказывание или свидетельство источника должно быть поставлено в определенную зависимость от общего замысла произведения, от обстоятельств создания источника, от знания условий, в которых автор жил и творил. Иначе говоря, вопросы критики источников не могут быть рассмотрены без исследования вопросов интерпретации смысла произведения в его целом.

Как уже отмечалось, Ф. Шлейермахер разделил понятия герменевтики (как искусства правильно понимать текст в его грамматическом и психологическом истолковании) и критики (прежде всего критического изучения вопросов о подлинности источника) и выявил их взаимосвязь. Однако в ходе становления методологии исторической науки XIX–XX вв. прослеживается недостаточно четкое размежевание понятий научной критики и герменевтики и их расширительное толкование. Большое распространение получило весьма широкое понимание методов исторической критики, которое включает в себя одновременно и метод интерпретации источника. Так, в учебнике Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса рассматриваются такие понятия, как критика происхождения источника, внутренняя критика и даже критика толкования (герменевтика), что исключает возможность четкого разделения и понятий, и исследовательских процедур критики, и интерпретации источников[163]163
  См.: Ланглуа Ш.-В., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. М., 1899.


[Закрыть]. Такое слишком широкое применение понятия исторической критики, критики текстов прослеживается и в XX в.[164]164
  См., напр.: Marichal R. Critique des textes // Histoire et ses méthodes. Paris, 1961; Salmon P. Histoire et critique. Bruxelles, 1987.


[Закрыть] С другой стороны, преодоление позитивистских традиций в области методологии исторического исследования выдвинуло на первый план проблемы понимания, герменевтики как главного и даже единственного метода работы историка с историческим источником. Преодоление культурно-исторической дистанции между историком и сознанием людей прошлого, способность к сопереживанию и выражению симпатии трактуются в работах теоретика исторического сознания А. И. Марру как важнейшее качество историка.

Современная философская герменевтика выходит далеко за пределы традиционного истолкования смысла текста, обращаясь к более общим проблемам значения и языка. «Сама работа по интерпретации обнаруживает глубокий замысел – преодолеть культурную отдаленность, дистанцию, отделяющую читателя от чуждого ему текста, чтобы поставить его на один с ним уровень и таким образом включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель»[165]165
  Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1994. С. 4.


[Закрыть].

От «восстановления изначального значения произведения» герменевтика в философском понимании выводит исследователя на «мыслящее опосредование с современной жизнью»[166]166
  Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 217.


[Закрыть] и тем самым «герменевтическое сознание приобретает всеобъемлющие масштабы»[167]167
  Там же. С. 215.


[Закрыть].

От проблем истолкования смысла текста источниковед переходит к более масштабным задачам интерпретации источника как явления культуры. Для парадигмы источниковедения временное расширительное толкование понятия герменевтики, в сущности, приемлемо. Данный подход позволяет лучше понять взаимосвязь профессионально-источниковедческого и более широкого философского подхода к произведению. Х.-Г. Гадамер отмечает, что «различение когнитивного, нормативного и репродуктивного истолкования не имеет принципиального характера, но описывает единый феномен»[168]168
  Там же. С. 368.


[Закрыть]. Тем не менее такое различение следует осуществлять. Исследователь должен ясно осознавать, в какой исследовательской ситуации он в данный момент работает; отделять ту ситуацию, когда он дает репродуктивное истолкование произведения (т. е. стремится понять смысл, который вкладывал в произведение его автор), от другой ситуации, когда он по-своему интерпретирует полученную с помощью данного подхода информацию в связи с современной ему реальностью (т. е. самостоятельно выстраивает свое, современное понимание реальности настоящего, опираясь на полученную информацию, дает свое когнитивное истолкование). Именно в этом смысле можно говорить о двух субъектах гуманитарного познания. Нельзя не видеть, что смешение двух данных подходов приводит к методологической неразличимости субъекта и объекта в познании источника. «Результаты наших размышлений, – пишет Гадамер, – заставляют нас отказаться от разделения герменевтической постановки вопроса на субъективность интерпретатора и объективность подлежащего пониманию смысла»[169]169
  Там же.


[Закрыть]. Ученый даже сравнивает обрисованную им ситуацию интерпретации источника с разговором двух собеседников, в ходе которого возникает новая атмосфера: «взаимопонимание, объединяя собеседников, преображает их так, что они уже не являются более тем, чем были раньше»[170]170
  Там же. С. 445.


[Закрыть]. Понятно, однако, что разговор собеседников и ситуация с источником в ходе источниковедческого анализа совершенно различны. Источник не меняет своего первоначального смысла в ходе обращения к нему исследователя. Возможна (что совершенно нежелательно) лишь подмена смысла источника каким-то другим, ему несвойственным смыслом. Не отличая голоса источника от своего собственного, интерпретатор перестает слышать этот Другой, суверенный голос, а значит, лишает себя новой информации, которую мог бы получить от Другого. В ходе научного анализа источника голоса обоих субъектов – и автора и исследователя – должны быть четко различимыми. Данной задаче соответствует оптимальная структура источниковедческого исследования. Лишь синтез двух взаимодополняющих подходов к изучению источника дает возможность представить изучаемый источник как явление культуры, как общечеловеческий феномен. «Всякий, кто стремится к познанию исторической действительности, почерпает свое знание о ней из источников (в широком смысле). Но для того, чтобы установить, знание о каком именно факте он может получить из данного источника, он должен понять его: в противном случае, он не будет иметь достаточного основания для того, чтобы придавать своему представлению о факте объективное значение: не будучи уверен в том, что именно он познает из данного источника, он не может быть уверенным в том, что он не приписывает источнику продукта своей собственной фантазии»[171]171
  Лаппо-Данилевский А. С. Указ. соч. С. 407.


[Закрыть].