Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

И… Нет. Ничего. Калужный не то чтобы не говорил – попросту не смотрел в её сторону. Даже на абсолютно незаметную Нестерову орал время от времени, а на неё не глядел.

Девчонки спали, уткнувшись носами каждая в свою подушку, и Таня тихо, стараясь окончательно выровнять дыхание и особо не тревожить рёбра, села на кровати, посильней натянула оранжевые тёплые носки, без которых не могла спать, накинула на плечи Машкину вязаную кофту, постаралась привести запутавшиеся длинные волосы в порядок и вздохнула.

Начинался новый день, восьмое декабря, шесть ноль три, две тысячи семнадцать, она в своём общежитии, рядом сопит Валера, и всё будет хорошо. Сегодня, по крайней мере, точно.

– Полуночная звезда падает, падает, падает, – вполголоса напевала она, умываясь. Больше всего на свете Тане сейчас хотелось не подставлять лицо и руки под разбрызгивающиеся струи ледяной воды, а просто опуститься в обжигающе горячую ванную, наполненную пеной до самых краёв.

На первом этаже учебного корпуса она резко замерла, чуть не свалив с ног Валеру, идущую с ней под руку.

– Блин!.. Таня, блин, ты чего? Ой, не больно? Рёбра ничего? – тут же спохватилась она.

– Ты только глянь, – простонала Таня, указывая на стенды. Один из них торжественно провозглашал: «Ими гордится училище!». Среди парней висела и её фотография.

Сделана она была на КМБ. Таня смотрела с неё, худющая, серая, вся какая-то облезшая, с грязными нечёсаными волосами. Кажется, когда она нормально не ела уже дня два, только пробежала с взводом шесть километров и просто умирала, когда их повели фотографироваться на пропуска.

Отличный пример для гордости. Просто отличный. Спасибо. На самом видном месте.

– Какой ужас, – вздохнула она, отворачиваясь к стене. – Может, пойти двойку по огневой получить, чтобы сняли?

– Да брось, – сквозь смех пролепетала Валера. – Прекрасно получилась!

– Валера!

– А волосы-то, волосы, укладка какая…

– Валера!!!

Прежде чем нормально подумать, Таня оглянулась и быстро вытащила фотографию, тут же засунув её в планшет.

– Эй, ты что делаешь? – Валера всё никак не могла прекратить хохотать.

– Лучше здесь вообще не висит пускай, чем так!..

Они сходили посмотреть расписание, и Танино настроение значительно повысилось, когда напротив цифры один она увидела тактику.

Она прошла так, как проходила всегда: Радугин зашёл в класс, рты открылись как-то сами собой. Форма отглажена, идеальные стрелки на брюках, начищенные до блеска ботинки, козырек фуражки отбрасывает тень на глаза, через плечо командирская сумка. Поздоровался, стоически не обращая внимания на девчачьи смешки, и начал занятие, разложив на столе огромную карту.

– Итак, вы командиры рот, я командир батальона. На совещании я доношу до вас тактическую обстановку, а командиры рот меня слушают внимательнейшим образом и… Курсант Широкова, я сказал, внимательно слушают, а не едят!

– Простите, – пискнула Машка с задней парты, пряча свои крошки.

– Противник силами второй моторизованной дивизии выдвигается с Севера. Смотрите? Нами получена задача занять оборону в районе квадрат 74 63 по улитке 4 высота 104.6 квадрат…

– Ой, подождите, товарищ подполковник, я не могу найти! Помогите мне!

– Вот, смотри, – терпеливо показал Радугин, наклоняясь к Бондарчук, – квадрат 74 63 по улитке 4, вот высоты, видишь?

– Так точно, товарищ подполковник. У вас очень вкусные духи, – хихикнула она. Радугин сделал круглые глаза.

– Э-э… Настя, не отвлекайся. Достаньте циркуль-измеритель и отмерьте…

– Ой, подождите, товарищ подполковник!

Из планшета Бондарчук на изумлённых глазах Радугина появились лаки для ногтей, недоеденные печенья, тушь, десятки карандашей и ручек, расчёска, тональник, карандаш для бровей, ножнички, щипчики… Наконец, на свет извлёкся циркуль.

– Всё, я готова!

– Товарищ подполковник, разрешите вопрос! – тоненько пролепетала Валера.

– Да, пожалуйста.

– Вы когда-нибудь озвучивали фильмы?

– Эм… Нет, Лера, почему ты спросила?

– Просто у вас такой красивый голос, что я готова душу продать, лишь бы вы вели разведку боем вечно! – все захихикали, а Валера, пытающаяся говорить уверенно, всё-таки покраснела, спрятала глаза и захихикала тоже.

Сквозь слёзы смотря на смущённого и тоже красного до ушей Радугина, Таня смеялась, прикрывая ладошкой рот.

– Э… Спасибо, конечно, за этот… Этот… Как его там…

– Комплимент, товарищ подполковник, – подсказала Таня, пряча лицо.

– Мм… Да, комплимент. Ладно, – Радугин, не выдержав, быстро ретировался к своей кафедре, где кашлянул и, упорно глядя на стену как на что-то безумно интересное, продолжил: – Кхм, хорошо, я ещё проверю ваши карты и оценки поставлю в конце пары.

– Это вы сейчас нам угрожаете? – снова засмеялась Валера.

Огневая, вопреки всем опасениям, тоже прошла весело. Сидорчук, низвергнув на непрерывно хихикающий взвод всё своё негодование и поняв, что в этот раз подобное не производит надлежащего действия, побагровел.

– Я на вас управу найду, и не одну! Бондарчук, включи своё серое вещество, куда ты целишься?! Куда?!

– Тут чего-то не так, товарищ полковник, я не пойму, как оно работает, – Бондарчук захлопала ресницами.

– Как работает?! Тебе сказать, как он работает?! Раз, два, три – и тебя нет! Следующая пятёрка, на огневой рубеж!

Машка старательно, дольше всех, целилась, но, когда Сидорчук снял её мишень, он стал ещё краснее.

– Товарищ курсант, если вы дебил, то так и скажите, нечего автомат ломать! И не делайте умное лицо, не забывайте, что вы будущий офицер!

Сидя на РХБЗ и почти не слушая Краевого, Таня занималась своим любимым делом: рисовала в тетрадке и наблюдала за девчонками. А ещё они с Валерой обожали составлять на листочке «цепочки любви ПВВКДУ». Ну и пусть, что детский сад. Любовь же. Иногда они получались недлинными и понятными. Вот, например, абсолютно все влюблены в лейтенанта Назарова, лейтенант Назаров страдает по курсантке Ланской, курсантка Ланская пылает любовью к Михаилу Кравцову, и он любит её в ответ. Таня нахмурилась, закончив цепочку, и принялась рисовать следующую.

Тут интересней. Машка Широкова льёт слёзы по Марку. Марку несколько месяцев назад нравилась худющая, как палка, и довольно истеричная Вика Осипова, а она, в свою очередь, обожает лейтенанта Артура Крамского, который уехал на войну. Артур Крамской, о чём, конечно, не знает Вика Осипова, спал с Завьяловой с третьего курса. Курсантка Завьялова спала со всеми, все ненавидят Калужного, и Калужный ненавидит всех. Хоть где-то в этой жизни есть взаимность.

Таня усмехнулась и остановила взгляд на Лене Нестеровой, судорожно пытающейся что-то списать. Маленькая Ленка без памяти влюблена в Дениса с того самого вечера, когда он зашёл к ним в общагу за ключами. Денис без ума от знойной Бондарчук, а Бондарчук спала с капитаном Касьяновым, хоть и ненавидит его сейчас. Капитан Касьянов по уши влюблён в Надю Сомову, но Надя замужем за Виктором, который на войне и который тоже любит её.

Надя вообще последние дни берегла её, как могла, и особенно яростно отгоняла Машку, всё пристававшую с вопросами об американских шпионах.

Таня никому не рассказывала о бомбе, даже Валере. Все знали, что она провела много часов под завалами, и, когда полторы недели назад поздно ночью Калужный привёз её обратно в училище, плакали они все вместе. Валера – та вообще просидела у Таниной кровати всю оставшуюся ночь.

Таня просто не могла рассказать, слишком ясно, закрывая глаза, она видела эти буквы, но Надя догадывалась и, когда девчонки начинали расспросы, резко прерывала их.

Надя Сомова была первой, с кем Таня познакомилась здесь. Она до сих пор помнила это впечатление: в первый день своего приезда из Москвы среди шума, гвалта, бесконечных смешков и десятков женских голов она вдруг заметила спокойную молчаливую девушку, которая направлялась к ней. Наверное, среди этой безумной толпы какие-то инстинкты помогли им найти друг друга. Таня, переживающая просто ужасно, сразу успокоилась, когда услышала её размеренный, миролюбивый голос:

– Я Надя. Привет. Тоже поступаешь?

– Очень приятно… Я – да… Да, просто немного растерялась, не очень понимаю, что тут делать, – совершенно невпопад сказала она, улыбнулась и протянула руку. – Таня.

И она ни разу не удивилась, когда Надя поступила, а затем стала и замкомвзвода, к огромному неудовольствию Бондарчук, метившей на это место.

А потом, месяца через два после поступления, двадцатилетняя Надя собралась замуж. Парень, с которым она встречалась уже четыре года, сделал ей предложение, но когда она рассказывала об этом Тане, в её глазах не светилось особенной радости.

– И ты его любишь? – подозрительно спросила Таня.

Сомова чуть пожала плечами, подняла брови и отвернулась к окну.

– Да, наверное.

– Наверное?!

– Таня, мне двадцать один, я старше всех здесь. Я взрослая, он взрослый, я хорошо его знаю. Что ещё нужно для семьи?

– Что ещё?! – возопила Таня. – Привычка свыше нам дана, замена счастию она!

– Ты что, опять за цитирование принялась?

– Я думал, вольность и покой – замена счастью! Боже мой! Как я ошибся, как наказан! – гневно продолжала Таня.

– Таня, твой филфак, культфак или что там, остался в Москве. Если ты перескажешь мне всего «Евгения Онегина», суть не изменится.

И всё-таки Таня тогда уговорила её подождать, чуть-чуть, вот совсем чуть-чуть, а потом, буквально через недели две, Надя познакомилась с Виктором, пятикурсником. Через полгода они поженились. Таня не удивилась.

С тех пор, что бы ни происходило, Таня видела в глазах Нади немую благодарность и отчего-то всегда огорчалась: Виктор ушёл на фронт почти шесть месяцев назад, и от него не пришло ни одного письма.

С середины пары РХБЗ Краевой отпустил её, потому что сдавать зачёт по надеванию ОЗК на время она не могла: слишком болела рука. Спускаясь на первый этаж учебки, Таня, уже натягивая бушлат, вдруг обмерла: уродливая фотография снова заняла своё законное место на доске почёта.

Да что ж такое?! Фотка была правда уродской. Не веря собственным глазам, она принялась рыться в планшете и быстро нашла смятую в комок выкраденную карточку. Не глючит, значит (а могло бы). Перевела глаза на стенд. Поджала губы, чувствуя прилив злости, и быстро сорвала с него новую фотографию, скомкав её ещё сильней и запихнув на самое дно. Пусть ещё кто-то попробует повесить это уродство сюда, чтобы всё училище любовалось её серым дебильным лицом! Не такая она совсем!

Злая и раздражённая, она громко хлопнула дверью на пятый этаж, всё же радуясь тому, что впереди предстояло минут сорок абсолютно свободного времени. Сессия приближалась неумолимо, нужно было зубрить тактику, РХБЗ и особенно огневую, а делать это в одном кубрике с Машкой было в принципе невозможно. Но сейчас-то у неё будет несколько свободных минут в тишине и уединении. Остановившись посреди коридора, она прислушалась: тихое тиканье настенных часов, размеренный гул шагов где-то на плацу. Господи, пусть так будет всегда. Ну, не всегда, но хотя бы ещё немножко. Пять-шесть-семь минут покоя, когда можно просто закрыть глаза.

Открыв дверь в кубрик, она почти шарахнулась: Калужный развалился на стуле, листая тетради девчонок с конспектами. Закинув ногу на ногу, не потрудившись даже вытереть о коврик уличные берцы.

Кто бы сомневался.

Нет. Она сомневалась. Она думала, может, что-то изменилось, может…

Первый раз за эти полторы недели она видела его так близко. Скулы стали острее, чем раньше, синячищи под глазами сверкали на всё училище, но его это не портило – разве может что-то портить тошнотно-красивого и оттого почти некрасивого Калужного больше, чем его взгляд?

Он неотрывно глядел на неё, как-то пронизывающе и по-зимнему колко, не произнося ни слова, так, что Таню передёрнуло.

Скривил губы, и она невольно замерла, но вздёрнула подбородок – ей-то всё равно – и сделала ещё шаг вперёд. Правда, дальше пройти не представлялось возможным: ноги его перегораживали всю комнату.

Ничего не изменилось. Всё такой же мудак. Что ж – оно и легче.

– Если вы выбрали для отдыха наш кубрик, то не могли бы сесть покомпактнее? – она повторила его движение губ, точно так же кривясь, оборачиваясь к нему спиной и сбрасывая на пол планшет.

– Не могла бы ты пойти куда подальше со своими замечаниями? – огрызнулся он. Фантазия нарисовала его сжатые пальцы на уголках их тетрадей и леденящий взгляд в затылок.

«Не могла, не могла, не могла», – слова царапали язык, и Таня только сильнее сжала губы, оборачиваясь и скрещивая руки на груди.

– Это моя тетрадь, – нахмурилась она, кивая на зелёную тетрадку с кошачьими мордочками у него в руках.

– Блещешь интеллектом, Соловьёва, как и всегда, – размеренно и почти без злости произнёс он, открывая её конспекты. Прежде чем Таня успела вскрикнуть, котик на обложке расползся пополам вместе с тетрадными листами, и обрывки полетели на пол.

– Очень небрежно написано, – Калужный чуть склонил голову набок, смотря серьёзно. – Перепиши аккуратнее.

Идиот. Самый последний дурак! Она писала эти долбаные конспекты последние три месяца, да, писала криво, но как ей писать? Как ей было писать?! В три часа ночи, после ужасного дня, рисовать завитушки цветными карандашами?!

Кретин. Кретин. Кретин! Таня физически ощущала, как отчаянно краснеет в жалкой попытке сказать хоть что-нибудь, способное задеть его. И видела, как расползаются его губы. Потому что ей нечего сказать, и они оба это знали.

Он улыбнулся. Что?.. Зубы белые, ровные. Улыбнулся. Морщинки разбегались от тёмных глаз к скулам, и это было… странно.

Улыбаешься? Улыбайся. Только глаза твои не соврут. Господи, сколько фальши.

Отчего она подумала, что он будет относиться к ней по-другому?

– Вы просто больной. Я это сразу поняла, – на выдохе.

– Что-что?

– Я уже сказала.

– Замолчи и иди на пары, – он сощурился, чуть приподнявшись, и из-под стопки книг у него на коленях на пол выскользнули какие-то листы и её, блин, фотографии, штуки три. Те самые, уродские.

Классно. Он не просто больной. Он больной маньяк.

– Вы… – она чуть не задохнулась, уставившись на него в упор. – Это вы обратно повесили?!

И ведь откопал где-то. И ведь распечатал. И ведь повесил.

– Нет, это я так с собой ношу, любуюсь. Ни есть не могу, ни спать, веришь? – протянул он, глядя с насмешкой. – Только попробуй снять их со стенда ещё раз.

– Ваши угрозы просто смешны, – процедила Таня.

– Ты меня поняла? – тихо сказал он.

– Да вы… вы…

В груди ревело что-то, обидное и больное. Что она ему сделала? Ну что?

Он раньше хотел её ломать. Она поняла. Но что ты хочешь теперь, лейтенант Калужный? Разве ты не видишь? Разве не понимаешь? Жизнь отлично справляется без тебя. Хватит стараться. Хватит, у тебя и так получается хорошо…

Что это в груди?.. Почему так в глазах щиплет? Не ему ломать. Не ей плакать.

У Калужного в глазах – целое море цинизма.

И обидно – бесконечно, бесконечно, бесконечно, почти до слёз. Только плакать она не будет.

– Есть в вас хоть что-то человеческое? – зачем-то сказала она. Получился полушёпот-полухрип.

Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимой злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.

– Ты солдату американскому, может, тоже так скажешь? А ты попробуй. Поговори. Душу излей, так сказать. Посмотрим, что ты получишь. Я-то знаю. Пулю ты в голову получишь, Соловьёва, и сдохнешь ни за что, если будешь на котов бездомных во время бомбёжки смотреть! Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь! Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! – почти по слогам выплюнул он ей в лицо, голос его почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками о стену, сморщившись и тихо ругаясь от боли на выдохе.

Больно. Больно.

Несколько секунд в звеняще болезненной тишине, зажмурившись, перед глазами красные круги; ну, всё, всё, он заткнулся, наверное, он отошёл, всё нормально, и, кажется, пора вдыхать. Восьмое декабря, две тысячи семнадцать, Соловьёва Татьяна, звезда падает, падает, падает, раз, два, три, всё нормально…

Бетонная крошка. Пыль. Рябящие буквы. И воздуха – нет.

То есть совсем.

Таня распахнула глаза, чувствуя нарастающую панику и хлёсткую, давящую боль в груди. Перед глазами стояли искры и плыли какие-то круги, в груди давило, а горло просто не размыкалось.

И лицо Калужного – крупно, неразборчиво, там, где-то на задворках сознания. Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ – но вместо слов хрипы и подступающие слёзы, потому что она правда не может!

Ещё рано ей умирать, ещё рано!

– Какого ты?.. – голос Калужного глухо бьётся о стенки черепа. – Соловьёва, мать твою…

Вдохи какие-то рваные, короткие, не приносящие воздуха, ужасно болезненные, и ничего, ничего больше нет вокруг, кроме режущей боли.

Тёплые сухие ладони коснулись её лица и сомкнулись вокруг рта и носа.

– Дыши. Ровно. Медленно.

Круги исчезали. Искры гасли.

– Это просто паника. Дыши нормально. Со мной. Слышишь? Давай. Вдох. Выдох. Вдох. Посмотри на меня, Соловьёва. Вдох.

Ничего, кроме его глаз, не видно. Вдох.

Линии стали чётче, и она закрыла глаза, закутываясь в спокойную полутемноту и осторожное мягкое тепло. Лёгкие расправлялись.

Она дышала.

И не заметила, когда ладони пропали.

Таня открыла глаза только тогда, когда тихо скрипнула дверь.

Что здесь только что случилось?..

Чтобы не смотреть наверх, на человека, силуэт которого она улавливала боковым зрением, Таня уставилась направо, на раскрывшуюся дверь, и чуть не умерла снова: в щель просовывал голову Майор. Потолстевший, сытый и довольный Майор, поблескивая вымытой серой шерстью, непонимающе смотрел на одну из своих пятнадцати хозяек.

Хозяйка смотрела на него в полном ужасе.

Они потратили все свои деньги на ветеринара и лекарства, и вылеченный ото всех глистов Майор, ещё маленький, жил в кладовке. И только ночью выпускался погулять по коридору под строжайшим надзором дневального. Только ночью.

– Это что ещё…

Нужно просто повернуть голову направо и наверх. Просто посмотреть ему в глаза и спокойно, тихо (вряд ли безболезненно) умереть.

Вдох, глубже. Раз, два…

– Ой, какая кисонька! Кто у нас такой маленький? – дверь открылась уже полностью, и на пороге возникла загорелая молодая девушка лет двадцати, одетая в элегантное кашемировое тёмно-зелёное пальто. Глаза до одури тёмные, быстрые и внимательные.

– Мия, ты что тут делаешь? – раздосадованный голос спереди привёл её в чувство, и Таня поспешила, всё так же отводя глаза в сторону, отлипнуть от стены, обойдя Калужного и улизнув в глубину кубрика.

– Я соскучилась ужасно, – брюнетка чмокнула его в щёку, и Таня сморщилась, отойдя уже на безопасное расстояние. – Какой ты хорошенький, какой красивенький…

– Соловьёва… – глухо, на грани какого-то рычания прозвучал голос Калужного, уже почти начавшего поворачиваться, и Таня сжалась, предчувствуя колючий декабрьский взгляд. Она не вынесет его. Не сейчас.

– Мия, – девушка посмотрела на неё внимательно, но приветливо, быстро подходя и подавая ладонь. – Сестра вашего чудесного командира. Что это за чудесный котик? Он что, прямо тут у вас живёт? Никогда не видела…

– …что эта дрянь здесь делает? – она слышала, как кровь стучит в ушах. – Я сказал, чтобы ничего подобного…

– Ой, да не обращайте на него внимания, – расхохоталась брюнетка, оборачиваясь. – Тон, ты что, всегда такой злой с ними?

Тон? Таню почти передёрнуло.

– Мия!

– Антон! – шутливо передразнила она. – Вы не обращайте внимания. Знаете, в детстве у Тона был хомячок…

– Мия!!

Девушка только махнула рукой куда-то назад.

– …ну так вот, он его нечаянно утопил в бочке с водой. Представляете? Так что для нас вопрос домашних животных болезненный. Ну ладно-ладно, – закатив глаза, она повернулась к Калужному. – Я чувствую, как ты прожигаешь мне лопатки своим яростным взглядом. Не будет он жить тут, успокойся уже, ведь мы… заберём это чудо себе! – улыбнулась Мия. – Вы ведь не против? Как вас зовут?

– Курсан… Таня.

– Чудесно, Таня. Вы не бойтесь, я почти медик, и вашему… как? Майору? Ему прекрасно будет у нас с Тошей. Вы не смотрите на эти пылающие яростью глаза, на самом деле Тон очень милый и будет заботиться…

– Мия!!!

***

Понедельник – ужасный день.

– Ну, простите меня, пожалуйста. Я вас очень прошу, не обижайтесь, – Назаров шёл рядом, почти заглядывая ей в глаза.

Она ужасно устала: последние полтора часа пришлось потратить на мытьё полов у Сидорчука, а сорок два билета по тактике лежали ещё даже не начатые. Сессия неумолимо приближалась, не оставляя Валерии Ланской ни единого шанса хотя бы на трояк.

Около восьми в класс кто-то заявился, и она уже возблагодарила Бога: наверное, Сидорчук сжалился и прислал хотя бы кого-то в помощь, но, едва Валера обернулась, из её груди вырвался обречённый вздох. Рядом стоял лейтенант Назаров.

Помочь? Помочь? Помочь? Дайте мне помочь, я вам помогу, дайте мне тряпку, ведро, садитесь, отдохните.

Нет, нет, нет, не нужно, спасибо, нет, я справлюсь, не устала, всё нормально, не болит, осталось немного, нет.

А потом она просто споткнулась об какую-то кривую половицу, обругав весь мир, и почти полетела на пол, но осторожные руки подхватили её за талию. На несколько секунд Валера замерла, с ужасом осознавая, что даже не чувствует отвращения, так осторожно он это сделал, а потом резко вырвалась и, ужасно покраснев, высказала Назарову всё, что думает о нём.

– Я сделал глупость, вы считаете? А что, лучше было бы, если б вы упали?

– Да! – она зло обернулась к нему, зашагав ещё быстрей, а потом резко остановилась. – Послушайте, товарищ лейтенант…

– Максим, – поправил он.

– Товарищ лейтенант, – упрямо продолжила Валера, – мне начинает казаться, что вы за мной следите, и я прошу вас, хватит ходить за мной!

– Просто вы мне очень нравитесь, Лера, – спокойно заявил он, быстро улыбнувшись. У Валеры будто воздух вышибло из лёгких.

– Вы… Это всё равно, – она мотнула головой, снова начиная идти, и непонятно зачем поправила: – Валера.

– Лера.

– В таком случае я ещё раз повторяю вам, товарищ лейтенант, что у меня есть молодой человек.

– Я настойчив! – Назаров провёл ладонью по светлым волосам и заулыбался. У Миши волосы тёмные. У Миши – гораздо лучше.

– Мы вместе уже полтора года.

– Очень настойчив, – наклонил голову он.

– Послушайте, – уже всерьёз разозлившись, прошипела она, снова останавливаясь и уставившись прямо в его доброе, открытое лицо. – Что вы хотите? То, что Миша уезжает на фронт, ничего не значит. Я его люблю, а вас, простите, нет, и это не изменится. Никогда, понимаете?

Развернувшись на носках, Валера почти бегом направилась к общежитию, но через несколько секунд снова обернулась и продолжила упрямо:

– И скажите этому вашему Калужному, чтобы оставил Таню в покое!

– Тону-то? – рассмеялся Назаров.

– Только пальцем её пусть тронет!

– Для вас, Валерия Николаевна, всё что угодно, – он склонился в шутливом поклоне.

Когда Валера открывала дверь общежития, то услышала:

– Я не шучу насчёт настойчивости, Лера!

Нахмурилась и проскользнула внутрь.

Лисёнок была какой-то особенно молчаливой и даже пугливой в этот вечер. Может, потому, что уже давно написала своим в Уфу, а ответа всё не приходило. Валера не стала приставать с расспросами, просто показала ей задания по РХБЗ, передала кое-какие тетрадки и укрыла тёплым клетчатым пледом, заварив Тане чай. Больше всего на свете Танька любила тепло, горячую воду и сладости.

Несколько секунд Валера думала, показывать ей письмо или нет.

– Давай уже, что там, – тихо улыбнулась Таня, и Валера, засмеявшись, плюхнулась рядом с ней на кровать и развернула смятый конверт. – Читай вслух.

– Откуда: Военно-Морской Госпиталь Тихоокеанского флота. Так, адрес пропустим… Вот, смотри: ваш запрос принят. Калужный Антон Александрович, 24 года, дата рождения 02.09.1993, в списках не числится, в ВМГТФ за медицинской помощью не обращался.

– Значит, в личном деле какое-то враньё, – Таня поджала губы и задумалась.

– Это странно. А если… Нет, конечно, Машка временами несёт бред, но что, если…

– Если Калужный – шпион? – договорила Таня, сложив руки на груди. – Нужно обдумать. Давай пока не будем говорить Широковой, а?

– Если скажем, то завтра об этом будут болтать даже офицеры, – хмыкнула Валера. – Подозрительный тип этот Калужный, тут не поспоришь.

С Мишей они будто договорились не говорить о войне вообще. Наверное, это было бы слишком больно, но сейчас, когда до того самого дня оставалось двое суток, Валера, вглядываясь в бесконечно родные, чуть резкие черты, не могла не сказать:

– Удивительно. Иногда я думаю, как сильно мне повезло.

Миша чуть поднял бровь, улыбаясь бесконечно тепло и совсем чуть-чуть с болью.

Его ладони скользнули по рукавам Валериного бушлата, чтобы добраться до её запястий и осторожно сжать их. Миша дотронулся губами до её губ, почти невесомо, на грани какого-то чувства.

Она знала, что эти минуты запомнятся ей надолго. Навсегда. Потому что если и есть на свете кто-то лучше Миши Кравцова, благородней его, умнее, смелее, любящее, то она… она… она просто не желает его знать. Никто ей больше не нужен.

«Ничего, ничего», – успокаивала она себя. «Это не в последний раз, ведь у нас есть ещё завтрашний день; а потом, после войны, ещё много, много, много-много дней».

Девятое декабря стало каким-то тревожным днём. Ещё с утра Валера чувствовала беспричинную (хотя вообще-то очень даже причинную) тоску и постоянное беспокойство, будто что-то должно было вот-вот случиться. Напрасно лисёнок уверяла её, что отъезд только завтра, да и то вечером, что сегодня ночью Миша снова придёт на лестницу и они поговорят – всё это было напрасно, и всё, что могла Валера, это только нервно сжимать Танины пальцы и поминутно кивать головой в ответ.

После обеда они вернулись в общежитие, чтобы переодеться перед рукопашным, и, бросив взгляд на телефон, Валера увидела три пропущенных смс-ки от Миши. Чёрт, наверное, что-то серьёзное, а ещё и в коридоре дневальный что-то орал, и, кажется, всех строили, но Валера всё же успела открыть самую последнюю. Она похолодела.

От: Миша

Не плачь, стой спокойно. Люблю тебя

– Что случилось, что за шум? – раздражённо спросила она у Тани, залетевшей в кубрик. Соловьёва была бледной, как смерть. – Лисёнок, ты чего?..

– Валера… Они… Мы строимся на плацу, всё училище, не знаю, как так вышло, но пятый курс уезжает сегодня. Сейчас. Это… парад. Прямо отсюда на поезд.

Она плакала, и ледянющие, заползающие под одежду порывы ветра тут же сушили слёзы, воспаляя кожу. Валера плакала, высоко подняв голову и смотря на то, как под торжественные звуки оркестра мимо них проходит торжественным маршем пятый курс. Мишино лицо мелькнуло где-то в глубине и снова исчезло; он не посмотрел на неё, не увидел. Звоныгин, начальник училища, говорил что-то с трибуны.

Валера обернулась направо и налево: девчонки плакали почти все.

И всё-таки прямо сейчас она была выше их всех. Даже Тани. Нади, Маши, Ленки, Вики – всех. Даже Калужного.

Просто потому, что там был он – её Миша.

Напрасно она тянула голову: через всю эту толпу не разглядеть было ничего. В конце концов, ей сказали, что пятый уже погрузили и что они поехали на вокзал. Прозвучала команда «разойтись». Валера стояла, подняв подбородок и слизывая слёзы с губ.

Таня хотела обнять её, но она совершенно непроизвольно выставила вперёд ладонь, предупреждая прикосновения.

– Прости. Не сейчас. Прости, – прошептала Валера, и Таня чуть отошла, всё же не оставляя её. Валера откашлялась, стирая с лица остатки влаги, и громко позвала:

– Товарищ старший лейтенант!

– Чего тебе, Ланская? – устало обернулся он, закатывая глаза. Всё равно.

– Отпустите меня на вокзал.

– Отпустить… что? – хохотнул он.

– Отпустите меня на вокзал.

– Иди-ка в общежитие, Ланская, пока я тебя не отпустил мыть полы по всей учебке, – он обернулся, собираясь уйти, но Валера просто схватила его за рукав.

– Ты что, совсем обалдела?! – рявкнул Калужный, встречаясь с ней ошалелыми глазами.

– Отпустите меня туда, – едва слышно прошептала она. Почувствовала – не увидела, как в глубине его тёмных глаз что-то мелькнуло.

Через час она отчаянно протискивалась сквозь толпу, ища глазами военные шинели, и, наконец найдя их, пролезла через какое-то ограждение, побежала вперёд, не слушая криков за спиной.

– Миша! – ни одного знакомого лица, только свист, гудки, топот, грязь и крики. – Миша, Миша!

– Валера? – тихий голос прямо у её уха заставил Валеру вздрогнуть.

Голос сорвался, и ей сказать бы хоть что-то, но тело била крупная дрожь, руки бессильно падали, и всё, что смогла сделать Валера – это просто наклониться вперёд и упасть в мягкое марево тёплых рук.

– Не плачь, – Миша осторожно прижал её к себе, поцеловав в волосы над виском.

– Не плачу, – тихо, полушёпотом ответила она. – Я люблю тебя.

Послышались какие-то крики, началось движение: курсанты, а вернее, уже лейтенанты, грузились в поезд.

– Валера, – он обхватил её лицо руками и быстро заговорил: – Послушай меня внимательно. Слышишь? Я передал Назарову своё термобельё, спроси у него. Надевай его обязательно во все полевые, поняла? Ещё оставил немного денег, тоже Назарову, не экономь. Главное – хорошо кушай и одевайся тепло. Слушай свою Соловьёву, у неё мозгов побольше, чем у остальных, ясно?

– Ясно, – она всхлипнула, вжавшись в шершавую шинель щекой.

– И самое главное, – Миша поднял её лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза. – Жди меня оттуда, поняла? Жди моих писем и никогда не отчаивайся.

– Кравцов, где тебя носит?!

– Я люблю тебя.

Через секунду она осталась одна.

***

Все курсантские приключения, как известно, начинаются одинаково, и если Таня когда-нибудь, как мечтала раньше, соберётся написать книгу, то начинаться она будет со слов «однажды я захотела есть».

В пятницу, после сгоревшего, абсолютно несъедобного даже для них ужина, к двенадцати часам вечера, когда, по всем подсчётам, Калужный уже укатил домой на своём лексусе, у второго курса свело желудки. Все, как одна, честно порылись в своих запасах, но максимум, что нашли – это неприкосновенные запасы пряников и печенья, скапливаемые уже две недели к Машкиному дню рождения.

Лена Нестерова покорно предложила смириться и лечь спать, но другие решительно отказались, усевшись в Танином кубрике в кружок, и крайне напряжённо размышляли: оказывается, урчащий желудок заставляет мозги работать куда эффективней, чем учебники. Сдаваться перед лицом голода – не в их принципах!

О том, что они сделали вчера, не говорили. Было страшно.

Через минуту мёртвой напряжённой тишины Машка выпрямилась и многозначительно подняла палец.

– Полевой, – торжественно произнесла она.