Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

Курить хотелось ― хоть кожу дери (а осталось её не так много). Матерясь, про себя ли, нет, всё равно, он приклеил на руку очередной никотиновый пластырь, попутно натягивая китель и шнуруя берцы. Чёрный старенький лексус, который, судя по косым взглядам, скоро придётся сдать властям (и купить, видимо, жигули) завёлся быстро, и он, вдавив педаль газа в пол, быстро, гораздо быстрее, чем хотелось, добрался до училища. Вообще-то, можно было и пешком, но дождь лил не переставая, а мокнуть ему не хотелось. Остановился у КПП, припарковав машину, и просто сидел, уставившись на первое же высокое здание за оградой ― общежитие.

Если было на свете место хуже американских подвалов, то, может, вот оно? Светло-серый дом, едва заметный из-за плотной пелены дождя, с отвратными цветочками почти на всех окнах. Сегодня же выкинет их.

Полторы недели здесь слились в один ужасающий момент. И если парни с этого второго курса вызывали просто обычное для него раздражение, то… девочки? Девушки? Женщины? Бабы?.. Как назвать их, он просто не знал.

Было смешно. Он брал у начальника училища список взвода. Хотел быстро пробежаться глазами, ну, что там: Андреев, Иванов, Петров, Сидоров…

Арчевская. Бондарчук. Ланская. Лармина. Корабельникова. Осипова. Соловьёва. Сомова.

Он всё искал подвох. Шутка, может быть. Искал фамилии мужские.

Эти недоделанные курсантки вызывали в нём острую, граничащую с бешенством, ярость. Что эти идиотки, только и умеющие, что ходить строевым шагом да зубрить наизусть матчасть, забыли в военном, мать его, в военном училище?

Они списывали, тупили страшно и были не готовы к войне от слова вообще. Первое же занятие строевой, проведённое им на плацу под проливным дождём (самое обычное явление на фронте), закончилось четырьмя слёгшими в медчасть с гриппом и двумя с ОРЗ. Все остальные только кашляли и смотрели на него с ненавистью. На войну они засобирались, как же. Антон едва не саданул кулаком по рулю.

Не ему отвечать за них.

Проклиная всё на свете, он поднялся к себе на этаж, бросил вещи в угол дивана и опустился на стул. Зайти на пятый было выше его сил. Нужно было проверить отчётности, посмотреть их журнал, результаты зачётов по физо. Нет, не сейчас. Потом. Закрыл глаза. Надо больше спать, хотя бы часов пять. Ему твердили это в госпитале, пичкая снотворными, твердил мозгоправ, снова и снова заставляя растягиваться в кресле. Мягкое кресло с подлокотниками вызывало липкий ужас, и, как бы ни прятал, спрятать его совсем он не мог.

Даже сейчас, когда он удобно устроил голову на спинке стула, сон не приходил. Слишком много голосов тревожило, слишком много вспышек мелькало перед глазами. Но здесь лучше, чем дома, темнее. Светлые тона квартиры на этом вечно бурлящем Невском давили. Этот свет жёг, забирался под кожу, саднил там, не давая ни закрыть глаз, ни расслабиться. Мама очень любила светлый.

Стук в дверь раздражал настолько, что ему захотелось швырнуть в неё лежащим под рукой степлером.

– Да, ― сказал он, молясь всем богам, чтобы это были не второкурсницы.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите войти? Курсант Соловьёва.

Чёрт бы тебя побрал, курсант Соловьёва. Худшего начала утра быть не может. Он не хотел запоминать, как зовут эту идиотку, но именно эта фамилия, как нарочно, запечаталась в сознании. Соловьёва, не выспавшаяся, с тёмными кругами под глазами, стояла на пороге, смотря исподлобья.

В наряде она уже вторые сутки. Две бессонные ночи, и всё это не без его участия. Антон поймал себя на лёгкой усмешке. Почему она так бесила и злила?

Её место было не здесь. Гордая и с огромным самомнением. Она… Она просто делала ему плохо. Одним своим присутствием вызывала противный зуд под кожей.

Тем, что однажды, не умея ничего, абсолютно ничего, поедет на войну, как и тысячи других. Тем, что сдохнет там в первые же дни под пулями. Тем, что он будет чувствовать ― это и он виноват. Тем, что эта смерть камнем ляжет на ещё десятки смертей.

– Что надо, курсант? ― он встал, выходя из-за стола.

Она подалась вперёд, будто готовясь переступить порог кабинета, но он поднял брови, ощущая почти физическое… неудовольствие. Как будто ужасный звук какой-то. Как будто мелом по плохой доске.

– Ты всегда такая глухая или только по четвергам? Я не разрешал войти.

Он видел, как вспыхнули её щёки. Как она открыла свой рот, желая, очевидно, ответить что-то неимоверно глупое и колкое, но тут же сжала губы. Не забыла, с кем говорит. Пусть только попробует.

Таким здесь не место, курсант Соловьёва. Лучше бы тебе было понять это сразу. Или ломайся, или уходи.

Умные на войне умирают первыми.

– Из штаба звонил товарищ генерал-майор и просил вас подойти к нему, ― выдавила она, бросая на него косой взгляд. Ну давай, погляди ещё раз так, и он не посмотрит, что этажом выше живут офицеры.

– Какого чёрта ему надо? ― отмахнулся он.

А она открыла рот, как будто даже оскорбилась его небрежностью. Заучка и зануда. Моргнула пару раз своими глазищами, будто не понимая, а потом заговорила, вкладывая в реплику всю свою заносчивость и высокомерие:

– Товарищ генерал-майор не отчитывается ни перед кем. Думаю, он сам объяснит вам…

– Твоего мнения никто не спрашивает, Соловьёва, ― сказал он и скривился: её фамилия звучала до тошноты отвратительно.

Антон обернулся к застывшей Соловьёвой и медленно оглядел её. Очень медленно, останавливаясь на тонких запястьях, ступнях в слишком больших берцах, не особо выразительной талии, всё же заметной под формой, на острых ключицах и совершенно непривлекательной груди. Соловьёва казалась недоразвитым угловатым подростком. Сколько ей вообще лет?

Она снова вспыхнула, будто услышав его мысли. Говорят, у каждого есть свой тип и антитип: если это правда, то Соловьёва обходила всех, уверенно выигрывая. Антитипа ярче он ещё не встречал. Вернее – тусклее.

Светлые глаза (чёрт разберёт, какого цвета: для этого нужно было подойти ближе, а плохо ему становилось на расстоянии трёх метров), светлые ресницы. Негустые брови, чуть заострённое лицо, слишком крупный нос, покрытый веснушками. Нечёсаная копна длинных рыжевато-русых волос, убранных в какой-то пучок и больше походящих на гнездо. Нельзя носить пучок. Напомнить бы ей.

– Товарищ старший лейтенант, ― кашлянула Соловьёва у двери.

План кинуть в неё степлером вдруг стал казаться ему не таким уж невыполнимым. Детская глупая мысль. Не играй в мои игрушки, Соловьёва, и не писай в мой горшок, да?

– Выйди, пока не встала в наряд третий раз, ― бросил он через плечо, поворачиваясь к ней спиной. Пусть только попробует хлопнуть дверью. Пусть только попробует. Но дверь не хлопала, даже не скрипела. Означать это могло только одно. Антон медленно обернулся и столкнулся с ощетинившимся взглядом и вздёрнутым подбородком.

Ну как хочешь. Он и по-другому может. На таких упрямых и гордых по-другому действует куда лучше.

– Не можешь налюбоваться, а, Соловьёва? ― оскалился он. ― Понимаю, красиво. Но челюсть всё-таки подбери.

Она пробормотала что-то, зло сверкнув глазами и покраснев, и уже взялась за ручку.

– Какого чёрта ты сейчас сказала? ― он сделал шаг вперёд, чувствуя закипающую злость. Она не смеет. Никто не смеет. Он из неё выбьет эту дурь. Соловьёва будто не услышала, толкнув дверь.

– Стоять.

Замерла, упрямо уставившись на свои пальцы.

– Какого чёрта ты сказала? ― проговорил он, чеканя слова, будто роняя их на пол.

– Я ничего…

– Что ты сказала? ― с нажимом повторил он, подходя ― господи, как же тошно ― ближе.

– Сказала, что тоже не желаю оставаться в вашем обществе, ― огрызнулась она, резко вздёрнув подбородок.

Отлегло. Ему стало настолько легче, что захотелось зло засмеяться. Что ещё она могла сделать, кроме жалкой попытки задеть его?..

Ей не место ― такой упрямой и гордой ― здесь. Не ей его учить.

– Заступаешь в наряд сегодня, ― он не был уверен, что не улыбнулся.

Она хотела сказать что-то снова ― он видел. Но на этот раз, не решившись, просто сжала губы и направилась к двери.

– Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он ей вслед. Дверь скрипнула и закрылась. Антон открыл форточку: с улицы пахнуло поздней осенью. Мокрым асфальтом, первыми заморозками и дождевыми червями, но он был доволен и этим воздухом.

Раздражает. Раздражает.

Ничего. Завтра круги под её глазами станут больше.

Она думает, что она всё знает и понимает. Все они так думают.

Удовлетворение. И в самой глубине ― пустота.

***

– Калужный? Проходите, ― Звоныгин, начальник шараги, приветливо улыбнулся ему, указывая на стул.

– Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Калужный по вашему приказу прибыл.

– Да не стойте, садитесь.

Он сел, осматривая просторный кабинет без излишеств. Почти то же самое, что и у него, только просторнее: стол, несколько стульев, кожаный диван, портреты президента и министра обороны, карты. Тёмные тона. То, что нужно.

Звоныгину было лет шестьдесят. Подтянутый, ещё не старый: виски лишь слегка тронуты сединой. Он сидел, внимательно глядя на Антона и будто прикидывая, с какой стороны начать разговор. Какого ему нужно?

– Ну как вам у нас?

Хочется разбить головы курсантов о стену. Такой ответ подойдёт?

– Привыкаю, ― сухо ответил он, а потом добавил, сжав челюсти: ― Спасибо.

– Это хорошо. Как ваши подчинённые?

– Я… ещё не составил о них полного впечатления.

Стайка кретинов и тупиц, пришедшие сюда кто за чем: одни ― за понтами, другие ― за красивой формой, третьи ― за стипендией и местом для жилья. Но при нынешнем раскладе всем им рано или поздно вариться в одном котле и гнить в одной могиле. Идиоты.

– Знаете, подполковник Сидорчук мне недавно говорил, что ваши девушки по огневой занимаются не очень. Огневая, всё-таки, ― один из основополагающих предметов, ― заметил генерал-майор, испытующе глядя на него. А Антона покоробило. Его девушки. Он скорее пустит себе пулю в лоб, чем сможет повторить это.

Да они по всему не очень. В принципе не очень. По определению не очень. Только что они забыли здесь?

– Я заметил это, ― спокойно соврал он, сцепляя руки в замок, ― и обязательно обращу внимание на их результаты. Поговорю с подполковником.

– Поговорите, да. Антон Александрович, ― тон голоса Звоныгина вдруг стал серьёзней, и Антон, чертыхнувшись, понял, что его ждёт разговор, ― я взял вас по очень настойчивой просьбе полковника Самсонова, вы знаете. Я не сомневаюсь в вашей компетентности или способностях, ― покачал головой он, ― но вы были на войне и, едва вернувшись с неё, начинаете работу с курсантами. Я умалчиваю о довольно странной истории вашего возвращения.

Он выжидающе замолчал. Ну, давай, спроси то, что спрашивают все. Что случилось, Калужный? Почему ты вернулся? Смотри, тут ведь какая-то несостыковка, и личное дело что-то не сходится…

Он не сможет объяснить. Даже пытаться не станет. Просто встанет и уйдёт, наплевав на всё. Но генерал-майор заговорил совсем о другом:

– В такое сложное время с курсантами должны работать только… полностью здоровые люди. Понимаете? Ведь им самим скоро на войну, конечно, мы хотим, чтобы они были правильно настроены. То есть… Антон Александрович, я настаиваю, чтобы вы посетили нашего психолога. С профилактической целью, разумеется. Просто бы поговорили. Юлия Леонидовна, знаете, настоящий профессионал, она вам обязательно поможет…

– Я не нуждаюсь в помощи, ― оборвал он, чувствуя, как грудь зудит от раздражения. Отчаянно хотелось почесать её. «Нельзя, нельзя», ― говорил себе он, останавливая руки. Расчешешь, сдерёшь ― кровь польёт рекой.

Чушь. Ты несёшь чушь. Крови там нет. Не может быть.

Всё зажило, Антон. Не сходи с ума.

– Разумеется. И всё же осмотр у психолога проходят все наши офицеры раз в год, и вы не станете исключением, ― без малейшего раздражения отрезал Звоныгин. ― Подойдите к Юлии Леонидовне сегодня после обеда, она будет в учебном корпусе на третьем этаже. Идите, Антон Александрович. Надеюсь, вы скоро привыкнете.

– Разумеется.

Дверь хлопнула всё же чуть громче, чем должна была. Странно, что в уставе не прописана положенная громкость её хлопанья в децибелах.

На обед давали какую-то мутную бурду, называемую супом, со слабым запахом курицы, и несколько ложек разварившейся гречки. Захватив несколько лишних кусков хлеба (молодая пышнотелая повариха явно благоволила ему), он направился к офицерскому столу. Сидеть рядом со своим курсом не хотелось: кусок в горло не полезет от их вытянутых серых лиц.

– Ай!

– Бл… Соловьёва!

Она налетела на него с размаха и едва не упала на недавно вымытый пол. Сердито нахмурилась, поправила погоны на плечах, коснулась ладонью копны волос, стряхнула с них невидимую пыль.

– Как будто с твоими лохмами могло что-то случиться, ― не удержался он и выдохнул раздражённо. ― Смотри, куда идёшь.

– Я смотрела, это вы вышли из-за угла, ― тихо, зло, упрямо прошипела она, поднимая глаза.

– Что-что? ― переспросил он, поднимая бровь и ощущая, как по позвоночнику прокатывается волна раздражения.

– Осторожней, ― она снова глупо вздёрнула подбородок. Грёбанная заносчивость.

– Закрой рот, Соловьёва, и не открывай его больше никогда в моём присутствии, ― терпение неумолимо заканчивалось. ― Ясно?

Несколько долгих секунд она молчала. Они застыли друг напротив друга, словно ощетинившись. Антон так сильно жалел, что она удержалась на ногах, что это сожаление можно было услышать.

Умные на войне умирают первыми. Учись быть как все. Ломайся или уходи.

– Ясно, ― она закусила губу, глядя на него как на ядовитую змею. Пусть смотрит.

– Не открывай. Рот. В моём. Присутствии, ― второй раз за день произнёс он по слогам, будто пытаясь вколотить смысл в недалёкую голову Соловьёвой. ― Повторяю вопрос: тебе ясно?

Промолчала. Только костяшки на сжатых кулаках побелели.

– Чудесно.

Сделал широкий шаг с расчётом уйти за её спину, не задевая плечом ― слишком противно ― и вдруг замер. Смотрела она зло, но на это было плевать…

Над слабо изогнутой (он не любил такие) невыразительной бровью было будто вдавлено внутрь светлое, почти белое, маленькое родимое пятнышко. Не просто пятнышко. Будто цветок. Будто… лилия. Он не замечал раньше, да и не смотрел, а сейчас вдруг совершенно чётко увидел три лепестка. Белая лилия.

Изорванный, подранный стул, руки, примотанные изолентой, кровь, вонь, запах гари и жуткое ощущение ожидания, горящее клеймо, настолько горячее, что его жар ощущался за несколько, кажется, метров, и невыносимое жжение в груди.

Жар, нестерпимый жар, он падает в бездну, он умирает, кричит так, что сейчас вот-вот лопнут связки и треснет грудь…

Антон моргает. Моргает. Умирает.

Он быстро зашагал к офицерскому столу, игнорируя злые взгляды со стола второкурсниц, к которым уже вернулась Соловьёва. Сел. Отодвинул поднос с едой.

***

В первом часу ночи он лежит на слишком белой нерасстеленной постели и смотрит в потолок. Он зашёл к мозгоправу в кабинет. Молодая энергичная женщина лет тридцати приветливо улыбнулась ему, пригласив войти, а потом он увидел кресло. Молча вышел, игнорируя её вопросы. Не сегодня. В другой раз.

Встав, выпив стакана три воды (а лучше б водки, но её нет) и плотно задёрнув все занавески, он ложится снова и ― удивительное дело ― часа через два засыпает.

Антону снятся трупы людей, которых он никогда не видел, и во сне он знает: это он их всех убил.

Глава 5.

Понедельник, 28 ноября. Он оторвал от календаря до тошноты оранжевый листок с нарисованными осенними листьями, весёлыми и красочными, и взглянул в окно: серый промозглый дождь лил стеной, а соседнюю казарму было не видно из-за плотного слоя белого тумана. Восемь утра, и он снова здесь ― в своём кабинете. Спокойно. Здесь ― спокойно. Ремонт ― отличная вещь. Он с ужасом подумал, что было бы, если б канцелярия на пятом этаже была свободна. Если бы ему пришлось проводить целый день в окружении этих девиц.

Стук. Проклятый стук в дверь. Идиотская Соловьёва. Снова?

Нет. Соловьёва не стоит в наряде. Он вынужден был снять её вчера, потому что после трёх бессонных ночей она падала в прямом смысле этого слова. Ему-то пофиг, конечно, но у начальства могли возникнуть вопросы. Не она. Какое облегчение.

Он закрыл глаза, опуская голову на руки, просидел так целую вечность, прогоняя мысли как можно дальше. Они отползали, но всё-таки не уходили окончательно, замирали где-то там, в темноте. Об отце. О Максе. О Лёхе.

В дверь просунулась бледная рожица Ланской, белобрысой низкой подружки Соловьёвой. Надо же, запомнил. С ума сойти.

– Товарищ старший лейтенант, вас товарищ генерал-майор вызывает, ― пискнула она, даже не входя, только просовывая в щель свой острый нос и большие оленьи глаза.

Боится. Умница. Хотя бы эта трясётся и не считает себя самой умной.

– Можешь идти.

Открыв дверь кабинета Звоныгина и уже предчувствуя неприятную сцену, касающуюся неявки к психологу, Антон, помимо него, увидел в помещении ещё одного человека, сидящего к нему спиной. Лейтенанта, судя по погонам.

– Товарищ генерал-майор… ― начал он, и в это время человек на стуле обернулся.

Антон услышал, как сердце внутри испуганно вздрогнуло и замолчало.

Потому что на стуле сидел Макс.

Макс, которого он похоронил ещё в окружении сто второго десантного. Которого вместе с группой окружили эти грёбаные американцы. У которого не было ни шансов, ни пуль, ни гранат.

Антон был в диверсионной группе далеко за линией фронта. Когда вернулся, Макс, как обычно, не вышел встречать его прямо к аэродрому за лесом, не хлопнул по плечу, не спросил шутливо-привычно: «Вернулся, деточка?». Антон не ответил ворчливо и раздражённо, но с диким облегчением: «Иди лесом, Назар». Он вернулся, и какой-то незнакомый пацанёнок из пополнения на вопрос о местонахождении Макса пожал плечами и ответил: «Лейтенант Назаров убит».

Убит. «Лейтенант Назаров убит», ― звучало так просто и легко. Звучало так правильно. Белобрысый парнишка произнёс это, будто говоря о сигаретах, картошке или водке. Антон не винил его. И ушёл добровольцем на другое задание на следующий же день, с которого по-настоящему не вернулся.

Ему давно пора было бы привыкнуть к смертям. Каждый месяц, каждый день он слышал имена парней, с которыми раньше учился, с обычным здесь словом рядом ― «убит». Блесс убит, убиты братья Куликовы, Мордвину оторвало обе руки, и он умер в лазарете, корчась от боли, у Лескова нет ноги, а у Лутая ― обеих, бедро Харын-Басарова превратилось в кровавое месиво, Холов убит, Шашников, не успев надеть противогаз, выплюнул свои лёгкие с кровью по дороге в госпиталь и умер, Карчинского разорвало миной пополам…

Назаров, его лучший друг, слишком весёлый и говорливый, тоже отправился в лучший ― лучший, он ни на секунду не сомневался ― мир.

Но Макс сидел на стуле, живой, с перемотанной рукой, и буравил его глазами.

Так не бывает. Наоборот ― да. Но не так.

– Тон? ― его брови взлетели, но лицо осталось неподвижным, будто Макс не до конца понимал происходящее. ― Тон…

Я и сам не верю. Не верю. Не верю в это, Назар. Как в такое поверить.

Он вдруг рванулся с места, сгребая Антона в охапку целой рукой. И тот, наплевав на всё и всех, просто обнял его в ответ так сильно, как мог.

– Руку оторвёшь, и так еле пришили, ― засмеялся Макс, отстранившись, но всё ещё держа здоровую кисть на его плече. ― Мне сказали, ты убит. Ну, не таращи так глаза, деточка, пол грязноват, чтобы собирать.

– Иди лесом, ― выдохнул Антон. Чувствуя, как всё встаёт на свои места. ― Иди лесом, Назар.

– И не подумаю, ― хмыкнул Макс. В его глазах всё ещё светилось недоверие.

Потому что такое не может быть правдой. Чудес не бывает ― запомнил Антон ещё со времен мамы, отца, Лёхи и той, чьё имя он не называл даже в мыслях. Никогда.

Потому что это было слишком.

– Рад, что всё так получилось, ― кашлянул генерал-майор за столом. ― Можете на сегодня быть свободны. Калужный, только всё же загляните к психологу. Вы ведь так и не побывали там, если я не ошибаюсь.

– Ты как здесь вообще? ― набросился на него Макс, когда под их ногами оказался мокрый асфальт. ― Ведь так и знал, что ты не подохнешь…

– Что тогда так обрадовался? ― улыбнулся Антон. И вдруг замер.

– Ты чего?

Он не искал его. То есть совсем. И могилы его не видел. «Лейтенант Назаров убит», ― сказали ему, и Антон просто поверил. На вопрос о том, где он лежит, парень неопределённо мотнул головой (видно, точно не знал) и ответил, что в одной из братских могил. Тогда, в конце сентября, всё размыло – уже не найдёшь ни крестов, ни фамилий.

Антон поверил. И ушёл, и проглотил боль, и слёзы, проглотил всё. И смерть Макса проглотил. А сейчас она слишком прочно засела где-то там, в глубине, чтобы просто выкинуть её.

– Я должен был искать тебя.

– Брось, Тон, ― слабо, едва заметно улыбнулся Макс. ― Я знаю всё, что ты сейчас мне возразишь, и говорю тебе: брось. Не ешь себя понапрасну. Все были уверены, что я погиб.

– Но я должен был…

– Не должен. Ты думал, что я в братской могиле. О таком не врут. Ты ни в чём передо мной не виноват.

– Ну и где ты был? ― спросил Антон, когда они опустились на лавку перед штабом. ― Живучий, как чёрт.

– Но-но, деточка! ― засмеялся Макс. ― Знаешь, кстати, как зовут нас эти уроды? Ты бы слышал! Они говорят: «Русские ― это боги из замёрзшего ада. Если ты скажешь им, что при таком холоде жить невозможно, они засмеются и пойдут играть в снежки». Я и правда тогда чуть не сдох. Знаешь, попали в окружение, думал ― всё, крышка, ору своим ребятам, чтобы оставили гранаты для себя, ― Макс вздохнул, засовывая руки в карманы бушлата глубже. ― А потом как накрыло. Не знаю, похоже на Марк 47, хотя чёрт его там разберёт. В общем, всё, хана, уже увидел свет в конце туннеля, помолился святому Моисею и всё прочее. Но нет ― очнулся потом в госпитале. Сказали, что три дня искали, в воронке валялся, оглушило, мама не горюй. Отделался вот контузией и раздробленной рукой, ― он махнул своим гипсом, улыбаясь. ― Ну а ты? Как сам-то?

Что ему было ответить? Кровь. Он в ней по уши ― в своей и чужой.

Назар был рядом. Он не один больше.

– Пойдёт, Макс.

Назар согласно кивнул. Усмехнулся по-доброму, всё понимая, как только он умел, и хлопнул Антона по плечу со всего размаху здоровой рукой.

– Будут у нас времена и получше, деточка, а? ― улыбнулся он.

Антон взглянул в его светлые глаза. Максу сейчас было тысячу лет. Потому что нельзя быть таким мудрым в двадцать два. Назар обо всём догадывался. Может, и не обо всём, но о многом. И никогда не стал бы спрашивать.

– Конечно, ― выдохнул Антон с облегчением.

– Ну а сейчас что у тебя? Начальником курса заделался? ― хмыкнул Макс.

– Лучше заткнись, Назар.

– А что такое, нашей деточке не нравится?

– Да эти бабы…

– Здесь есть бабы?! ― Макс вытаращил глаза, в огромном бушлате став похожим на огромного нахохлившегося филина.

– Лучше б не было, ― мотнул головой Антон. ― Хочешь ― возись с ними сам. Я с куда большим удовольствием… с меньшим отвращением буду заниматься с парнями. Эти бабы, ― скривился Антон. ― Они тупые, как не знаю кто. На войну засобирались.

Как-то так и получилось, что через час они снова стояли в кабинете генерал-майора.

– Товарищ генерал-майор, ― начал Антон. ― Лейтенант Назаров назначается на должность курсового офицера. Возможно, ему будет на первых порах проще, если я дам ему руководство над б… над женским взводом. Девушек почти в четыре раза меньше, чем парней, он сможет освоиться, привыкнуть.

Пусть. Он. Согласится. Потому что если ему удастся сбросить заботу об этих тупицах на Макса, который не против, то это будет самым лучшим, что случилось с ним здесь, будет настоящим подарком судьбы.

Макс любил девушек. Любил так, как никогда не умел любить Антон ― он мог часами восхищаться их красотой даже без намёка на секс, просто потому, что девушка нравилась ему, мог говорить комплименты, таскаться за ней, как последний кретин, петь баллады под балконом и дарить огромные букеты роз. Даже дружить с ними Макс умел.

Генерал-майор должен был согласиться. Это было правильно, это было логично.

– Неужели вы думаете, Антон Александрович, что с девушками забот меньше? Наоборот, я ставлю вас как старшего по званию и более опытного офицера присматривать именно за ними. А Максим Андреевич прекрасно справится с курсантами и один.

***

– Взвод, подъём! На центральном проходе становись! ― хрипло выкрикнула Ланская в четвёртый раз. Стрелка секундомера быстро поползла, отмеряя положенные сорок пять секунд, и где-то на тридцать пятой Антон скривился: они снова не успеют. Тупицы. Тупицы. На какую войну они собрались?!

Три тридцать шесть утра двадцать девятого ноября, и взвод поднимается по тревоге уже третий… Нет, кажется, четвёртый раз, начиная с двенадцати, с вполне точным расчётом: подъём, почти минут сорок, чтобы заснуть, и снова подъём.

На пятьдесят восьмой секунде первой выскочила замкомвзвода Сомова, застёгивая бушлат на ходу, и через пятнадцать секунд полуодетый взвод стоял на проходе, буравя Антона злыми (и уже почти невидящими) глазами.

– Минута тринадцать, ― провозгласил он и поднял секундомер вверх.

Они стояли, покачиваясь. Соловьёву, растрёпанную и с расстёгнутым кителем, держала под плечи Широкова. Они обе так и не выспались после того наряда.

Её нужно выскрести из головы. Её злые глаза, торопливую походку, её привычку махать руками, как чёртова мельница ― её всю, потому что в его голове такой фигне места нет. Нет места мельканию этих воспалённых образов вперемешку с мамой, Лёхой, кровью и войной. Её нужно выжечь. И он сделает это.

Спасительная злость наполнила тело. Всё нормально, Антон, всё как прежде. Если они не перестанут тупить и считать себя пупом земли, подохнут в первые же дни.

– Форма одежды? ― тихо спросил он, встав прямо перед ней. Стоит только шагнуть.

– Номер четыре, ― нестройно, но громко откликнулись все.

Она молчала. И не поднимала глаз.

– Форма одежды, Соловьёва? ― вкрадчиво переспросил он.

Если она заплачет ― она проиграла. Если она заплачет ― он победил. Эта война почему-то показалась ему самой важной, чуть ли важнее той, что осталась где-то за плечами. Ломайся. Так нужно. Ты поймёшь. Ломайся.

Лучше бы вернуться туда, чем воевать здесь.

– Номер четыре, ― прошептала она, качнувшись.

– Тогда где твой бушлат, Соловьёва?

Она блеснула глазами, вздёрнув свой подбородок. Почти открыла рот, чтобы сказать что-то язвительное, чтобы сказать, как сильно ненавидит его… Промолчала.

– Что ты, мать твою, таращишься на меня? Когда спрашивают, нужно отвечать. Тебя даже этому не научили, курсант?! Наряд вне очереди!

Зрачки Соловьёвой занимали почти всё пространство, и голубая ― слишком ― радужка виднелась лишь узкой полоской. Красные глаза. Синие круги под ними. Сколько же ночей ты не спала, Соловьёва?

– Ну и какого чёрта вы здесь делаете, если даже не можете быстро одеться? Что вы будете делать, когда начнётся обстрел, а? ― рявкнул он. ― Вы пришли в это училище. И я тоже, к огромному сожалению, пришёл сюда. Хватит буравить меня своими глазищами! Уж поверьте, я сделаю всё, чтобы выбить дурь из ваших голов.

Он повернулся спиной к строю, чувствуя, как она сжигает его взглядом. Не сжигай, Соловьёва, скажи всё, что ты думаешь…

– Сколько можно издеваться над нами?! ― голос не её. Это истерично всхлипывала Осипова. Это неинтересно.

Прикрикнув, как следует, так, что они испуганно прижались к стене, и раздав наряды, он снова посмотрел на стрелку секундомера. Что же, подождём ещё часик, а потом можно и повторить. Спать не хотелось. Ничего не хотелось.

– Отбой.

Утром он всё-таки поплёлся к мозгоправу, почти не чувствуя недосыпания. Только привычное чувство лёгкости в голове и руках. В кабинете, обставленном до тошноты миленькими цветочками, сидела довольно молодая женщина. Когда Антон вошёл, она одарила его миролюбивым взглядом. Он уже видел их. Мозгоправы всегда делают только одно: разъясняют ему его право быть безвольным, несчастным и жалким. «Если захочется устроить истерику, ― говорят они, ― не отказывайте себе в этом». Согласно их словам, Антон без проблем должен сесть в кабинете начальника училища и разрыдаться, наматывая сопли на кулак и жалуясь Звоныгину на своё нелёгкое прошлое.

– Антон Александрович? Я вас давно жду, ― улыбнулась женщина, указывая на кресло. Он содрогнулся. Огромное, почти в полкомнаты кресло. Зелёное. С подлокотниками. Игнорируя липкий страх, Антон сел на стул напротив неё.

– Ну, хорошо. Меня зовут Кометова Юлия Леонидовна, я психолог, ― улыбнулась женщина, сцепляя руки в замок. ― И я просто хочу побеседовать с вами.

Она начала показывать ему идиотские картинки, на которых была изображена какая-то хрень, и приставать с вопросами, что он видит на них.

– Ничего, ― пожал плечами Антон, рассматривая очередное чёрное растёкшееся пятно. Вспоминался какой-то французский фильм, но воспоминания эти плыли далеко-далеко. У чувака пошла кровь из носа, и он просит десятку. Он когда-то смотрел фильмы?

– Ну, хоть какие-то ассоциации эта картинка у вас вызывает? Что это?

– Пятно.

– Пятно? И всё?

Пятно было похоже на шприц. Совсем чуть-чуть. Антон пожал плечами.

– Да.

Заставив его пересмотреть ещё сотню картинок и нарисовать какие-то кружки и точки, она дала Антону идиотский тест с вопросами вроде «когда вы в последний раз были на море». Он ответил, что два месяца назад. О том, что он со своей диверсионной группой потопил там американский корабль, Антон писать не стал.

– Как вам работается, Антон Александрович? Чувствуете что-нибудь особенное, может быть? ― поинтересовалась мозгоправ.

– Ничего, ― ответил он, рисуя очередной кружок.

– Ничего особенного?

– Ничего вообще.

Антон сразу пожалел. Потому что она уставилась на него взглядом давайте-поговорим-об-этом.

– Ну, а как девушки? Они у нас непростые, ― улыбнулась она, отчего-то не спросив о чувствах.

Они не непростые ― они тупые.

Спутанные волосы, красные глаза, зрачки на всю радужку. И лилия.

– Всё нормально.

– И всё же у вас с ними проблемы, ― сказала она всепонимающим тоном.

– Вы решили это по вашим картинкам и точечкам? ― съязвил он.

– Нет. Догадалась, ― она улыбнулась. ― Ваше неприятие к девушкам чувствуется. Что на тех же самых картинках и точечках, что в личном общении. Но вы, должно быть, пережили что-то личное на этот счёт.

– Должно быть, ― Антон поставил последнюю точку. ― Я могу идти?

– Послушайте, можно не любить конкретную женщину, но ведь женщины вообще ― разве это не прекрасно? ― мозгоправ улыбнулась. Господи, сюда бы Макса – обсуждать проблемы женской красоты. ― Они приносят в мир тепло и жизнь. Вот послушайте, все самые прекрасные слова в нашем языке ведь женского рода: любовь…

Его последняя любовь умерла в Лондоне семь лет назад.

– …семья…

Мама. Лёха. Даже отец.