Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

Домой.

– Таня! ― мама заметила её первой. ― Виктория, немедленно отцепись от него.

Но последнее замечание было ненужным: взвизгнув и оттолкнув несчастную булку, Вика рванула к Тане и обняла её, едва не сбив с ног. За ней подбежал Димка, подошла Рита (правда, в объятия не кинулась), а потом и мама, придерживая одной рукой чемодан, а другой ― заброшенную булку.

– Как я по вам соскучилась, ― говорила Таня, целуя всех по очереди и чувствуя, как сердце стучит-стучит-стучит. ― Мам, всё у вас нормально?

– Да, просто вдруг решили сорваться и тебя проведать, ― сказала мама, обнимая её.

Тёмные круги под мамиными глазами стали только больше, лицо ― худей.

– И где вы живёте? Чемодан даже не оставили.

– Ну… мы пока не нашли себе ничего. С вокзала ― сюда, ― виновато улыбнулась мама.

И где их селить? Отель, конечно, можно поискать, не в училище же?

– Простите, я подслушал, ― раздался за Таниной спиной низкий голос Радугина. ― Подполковник Радугин Сергей Сергеевич, Танин преподаватель.

– Очень приятно, ― кивнула мама. ― Дарья Сергеевна.

– Соловьёва, я хотел напомнить про полы. Они ждут тебя вечером, ― он кивнул ей, а потом обратился к маме: ― Я пока живу здесь, в общежитии, и квартира пустует. Я ещё не жил там, она новая, служебная. Там, кажется, ремонт, но, если он вас не смутит, вы вполне можете остаться на день-два.

Спасибо тебе, Господи, за то, что на свете существуют такие люди. Мама колебалась, но Таня, решительно кивнув, тут же согласилась, поблагодарив Радугина, а потом, получив на руки ключи, потащила семью по указанному адресу: мелкий дождь лил, не переставая, а зонтов у них не было.

Вика и Дима бежали впереди, непрерывно выкрикивая что-то и по очереди откусывая от пряника, – это всё-таки был пряник, а не булка – Рита, вставив наушник от старого плеера в ухо, шагала сзади, а Таня шла с мамой, помогая везти чемодан. Говорила мама много и о разном: в Уфе ей обещали хорошее место в госпитале, ребят государство должно будет устроить в школу и дать им всем неплохую квартиру. Раиса Григорьевна (и кто это?..) уже переехала и очень довольна.

Странное дело. Не скучаешь ведь совсем, находясь в училище. И только вот так, плечом к плечу, понимаешь, как сильно тебе этого не хватало. Как сильно не хватало мамы рядом.

– Не хочу я уезжать, ― призналась мама, пожимая плечами.

– Почему? В Москве не бомбят, но всё-таки слишком близко к границе.

– Знаю, поэтому и еду. Из-за детей. Ну так и ты мой ребёнок, ― улыбнулась она, как-то болезненно пожав плечами.

Таня знала, что она заговорит об этом рано или поздно.

– Перестань, ни в чём ты не виновата, ― фыркнула она.

Таня сама решила попробовать поступить после того, как мамину зарплату той весной урезали примерно наполовину. Просто поняла: они не потянут. Собрала вещи, необходимые документы, уехала в Петербург и неожиданно поступила в десантное училище, несмотря на приличный конкурс.

О войне она не думала, как не думали все. Напряжённость была всегда. Да, в последние годы она обострилась, но эта война казалась абсурдом. Началась она вечером двадцатого мая, когда в общежитие, наконец, провели нормальную горячую воду. Таня тогда ещё хотела позвонить маме, но связь исчезла. Попробовала написать Рите ВК, но интернета не было. Он так и не появился.

Когда они открывали торт, втихомолку привезённый кому-то из девчонок, в кубрик ввалилась Мымра, бледная и растрёпанная.

– Построение на плацу через пять минут, ― едва выговорила она им, прячущим еду. ― Война, девочки.

– Мама, ты не знала, и никто не знал, ― продолжила Таня, пожав плечами. ― И хватит наконец себя мучить этим.

Квартира Радугина была недалеко от училища, на Площади Восстания. Небольшая, светлая, пусть и почти без мебели, она вызвала целый поток восторженных восклицаний Вики и Димки. Они тут же принялись бегать по комнатам, сшибая всё на своём пути. Мама понесла чемодан в наиболее жилую комнату с кроватью и раскладушкой, а Таня устало опустилась на табуретку в прихожей, сняв промокшую шинель и повесив её просушиваться. Рядом села Рита, вынув, наконец, наушник.

– Ну как ты? ― поинтересовалась она с видом а-ля лейтенант Калужный.

Подросла. Это всё отсутствие интернета виновато. Раньше можно было следить за её инстаграмом, ставя лайки, улыбаясь и сдерживая любые замечания по поводу странноватых для шестнадцатилетней девочки нарядов. Подросла и смотрит насторожённо. Почему?

Таня ответила вполне дружелюбно:

– Пойдёт. Хватает вам стипендии моей? Как вы вообще? Мама как?

– Нормально, ― ответила на всё разом Рита.― Эти двое оболтусов, правда, приносят кучу проблем. Дима вон подрался недавно, маму вызывали.

– Он такой, ― пожала плечами Таня. Стало теплее. Они помолчали.

С Ритой им всегда было непросто. Когда двенадцать лет назад дядя и тётя погибли в аварии, мама привела домой троих детей. Вика и Димка были ещё грудными и ничего не помнили, а Рите тогда уже стукнуло три. Она помнила маму и папу, чуждалась незнакомую ей тётю Дашу и её дочку, пятилетнюю Таню.

Потом, конечно, они все привыкли. Таня любила Риту, и Рита, хоть и ворчала, и нудела, Таню тоже по-своему любила. И всё-таки иногда они чувствовали себя совсем чужими.

– Вообще ничего нового не скачать, ― недовольно прошипела Рита, убирая допотопный плеер в сумку. ― Долбаный интернет, знала бы, хоть заранее загрузила.

– Хорошо, что он вообще работает, ― заметила Таня, прикрывая глаза.

Рите всегда было непросто в их семье.

– Поедем в какую-то дыру, ― ворчала Рита, зло расчёсывая мокрые волосы. ― И чего в Москве не сидится. Уфа! Там же вообще ничего, это у чёрта на куличиках.

Рите всегда было непросто. Таня знала, что глупо злиться, и всё равно злилась.

– Послушай, ― сказала она максимально спокойно, оборачиваясь к ней. ― Тебе же почти шестнадцать. Ты видишь, как устаёт мама и что вообще происходит.

– Только давай без нотаций, ага? Встретились, называется. Я помню, ― язвительно проговорила Рита. ― В моём возрасте наша драгоценная Танечка уже заканчивала школу, работала и вовсю помогала маме. А сейчас, подумать только, тебе всего семнадцать, а ты уже учишься на втором курсе, не обременяешь нас и помогаешь деньгами. Умница ты.

– Рита, не ори.

Что случилось? Что с ними случилось?

– Постарайся засунуть свою обиду на весь мир куда подальше и начать жить тем, что есть.

Рита замолчала мгновенно, а Таня, чувствуя, как кончики пальцев подрагивают, зачем-то продолжила:

– То, что я пошла в школу в пять, ― беда, а не повод для гордости. Ты же помнишь, как я рыдала, потому что ничего не могла понять. И с какими оценками заканчивала. Вы уедете в незнакомый город, и никто не знает, как сложится ваша судьба, ― слишком резко сказала она. ― Будь добра, помогай маме и присматривай за детьми. Это, кажется, не так уж много.

Рита уже открыла рот, чтобы продолжить умнейшие препирательства, но в коридор вошла мама, улыбаясь и оглядывая их. Таня, стараясь побороть раздражение, приветливо улыбнулась в ответ.

Почему она такая. Почему читает нотации? Рита права. Не Тане диктовать ей, как жить.

– Девочки, может быть, сходите вдвоём в магазин за продуктами? Раз мы здесь немного поживём, хотелось бы запастись едой.

– Я сама, ― в один голос ответили они и переглянулись.

– Ладно, сейчас сходим, ― закатила глаза Таня и поднялась, натягивая неприятную мокрую шинель.

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырёх сторон. Кажется, это Гоголь сказал, но она могла ошибиться, ведь с тех пор, когда Таня усиленно штудировала литературу, готовясь к ЕГЭ, прошло уже почти два года. Но Гоголь-то был прав: ледяной сырой ветер дул отовсюду. По крайней мере, под её мокрой шинелью не было места, куда он не проникал. Да ещё и Рита шла рядом, ощетинившись и насупившись, точно колючка, и от неё валил ощутимый холод.

– Может, скажешь, в чём проблема? ― предложила Таня, засунув руки в карманы и старательно отводя глаза.

Рита упрямо мотнула головой, промычав что-то. Таня сжала пальцы в карманах так сильно, что побелели костяшки.

– Рит.

– Что? ― вид у неё был раздражённый и… несчастный?

– Я не вижу смысла ссориться, вообще-то, ― заявила Таня. ― Не буду больше читать тебе мораль, прости. Просто хочу тебя понять.

– А я хочу попасть в магазин до вечера. Можно? ― закатила глаза и, обойдя Таню, направилась дальше.

Таня вздёрнула подбородок.

– Он в другой стороне.

Рита остановилась и, с неохотой обернувшись, уставилась на неё, глядя испытующе.

– А что ты хочешь услышать? ― пожала плечами она, обращая на себя внимание редких прохожих. ― Ты всю жизнь была умнее, смелее, ответственнее, делала всё лучше меня. Ничего не меняется.

– Рита…

– И никогда, никогда ты не тыкала этим мне!

– В десять лет я сломала тебе палец, ― напомнила Таня. Она смотрела в карие Ритины глаза, и та не смогла не ответить ей таким же прямым взглядом.

Удивилась, глядя на Таню из-под чёлки. Замолчала на мгновение, будто не находя, что сказать.

Маленькая девочка, которая очень хочет быть большой.

– Послушай, у меня столько недостатков, что тебе и не снилось, если это тебя коробит, ― заговорила Таня. ― Я ужасная трусиха и считаю, что знаю что лучше всех. Это отвратительно. Просто отвратительно, я знаю. Не мне решать, как тебе жить.

– Просто всё изменилось. Стало не так.

Она говорила тише и спокойнее. Настолько, что у Тани отлегло от сердца. Рита засунула руки в карманы старой, ещё Таниной, куртки и уставилась куда-то вбок, старательно избегая Таниного взгляда и кусая губы.

– Я… наверное, завидую тебе, ― тихо сказала она, уставившись на концы своих сапог. ― Ты здесь. Ты приносишь какую-то пользу. Ты не бесполезна. А я… ― она пожала плечами, ― я зачем нужна? Когда-нибудь через много лет о войне напишут в книжках, меня пригласят как ветерана куда-нибудь в школу, я буду рассказывать много и долго, а потом ребёнок спросит, что я сделала для победы. Ну и что я ему отвечу? Что доблестно сидела в Уфе?

– Ты ответишь, что работала, снабжая фронт боеприпасами, ― быстро и искренне ответила Таня, вплотную подходя к сестре. ― Ты ответишь, что вырастила брата, ставшего лётчиком, к примеру, и сестру, которая стала прекрасным врачом. Ответишь, что помогала маме в госпитале ухаживать за ранеными…

– Но ведь это неправда, ― скривилась Рита, поднимая на неё усталые глаза.

– Пусть станет правдой.

Рита вздохнула, словно решая что-то для себя. Ещё несколько секунд изучала Танино выражение лица, будто это могло что-то значить, а потом легонько сжала её руку, вздохнув.

– Ладно.

– Ладно?..

Она улыбнулась, чуть закатив глаза.

– Ладно, я буду заботиться о маме. Ладно, я сделаю что смогу для детей.

В объятия Рита не далась. Но, шагая до ближайшего Дикси, Таня почувствовала, как какая-то шестерёнка в её душе снова встаёт на место.

Как следует разместив семью и проследив, чтобы они были обеспечены хотя бы частью необходимых вещей, Таня снова вышла на улицу, кутаясь в шинель. Темнело рано, и в пять Петербург освещался фонарями. Подсветку выключили ещё в начале войны.

Петербург не умел быть дружелюбным. Она долго не хотела признавать это: в конце концов, не зря же об этом великолепном детище Петра знают во всех уголках мира, не зря раньше, ещё до войны, она встречала на каждом углу толпы удивлённых туристов, без умолку говорящих на самых разных языках. Петербург прекрасен. Петербург величественен, удивителен… И признать для себя, что он ― город дождя, город сырости и тоски, было сложно. Но, пожалуй, к середине второго курса она смогла.

Петербург остудит любую голову, разобьёт любое сердце. Прекрасный в своём мраморном молчании, он, кажется, совсем не умеет рассказывать историй со счастливым концом ― может, его строгие улицы просто не созданы для них? Счастье теряется в тёмных дворах-колодцах, стелется вдоль подсвеченных переулков и жмётся к углам величественных зданий.

Петербург хоть во что-нибудь верит?

До конца увольнения оставалось два часа. Ехать к Марку на Ленинский проспект было рискованно, хоть он и отправил на её нокию смс-ку. Пока найдут друг друга, пока встретятся… Так и опоздать недолго, а опаздывать не хотелось.

Чёрт. Вот только о лейтенанте не надо вспоминать.

По спине Тани пробежали неприятные колючие мурашки, едва она представила его таким, каким был он утром. Лицо, застывшее каменной маской, вена на виске, когда он поджимал свои губы, и глаза, пробирающие до костей.

С тех пор, как этот Калужный переступил порог пятого этажа, всё вокруг летит кувырком.

Глубоко вдохнув сырого воздуха, Таня достала телефон и попыталась позвонить Вере. Но, как известно, чудес на свете не бывает, и связи на войне ― тоже. Смс-ки доходили не всегда, но здесь вероятность была больше. Действительно, через несколько минут нокия (единственный нормально работающий и небесполезный телефон в этот год) запищала.

Вера: опять в своем гробу, кровь качают. Через 10 мин ок. метро. Зайдёшь к Саше вечером?

Гробом она с иронией называла свой онкологический диспансер ― один из лучших в России. Там у бывшей балерины Мариинского театра Веры Верженска, а ныне просто у двадцатитрёхлетней измождённой Веры, вены которой были заметны раньше, чем её кожа, каждые две недели брали анализы. К Саше и впрямь стоило зайти: девочка не видела маму уже несколько месяцев, да и Таня, признаться, в последний раз была у неё целых две недели назад.

Она боялась идти. Боялась снова увидеть огромные детские глаза, уставившиеся на неё с надеждой. На что?.. На то, что мама снова придёт? Что заберёт её?

Веру она увидела издали. Она шла, тонкая, едва ли не прозрачная, завёрнутая в шикарное меховое пальто (которое висело на ней, как на вешалке), и сердито распихивала прохожих, толпившихся у входа в метро.

– Привет, дорогая, как давно я тебя не видела, ― очаровательно улыбнулась она, приобнимая Таню и обдавая её запахом дорогих духов. ― Ты очень, очень похорошела.

За неделю?.. Но для Веры время шло по-другому. Пани Верженска, как называли её раньше в театре, и сейчас, уменьшившись ровно вдвое и потеряв половину своих роскошных каштановых волос, не могла отказать себе в роскошной одежде и дорогом парфюме. Наверное, это было в её крови.

– Ну, что у вас новенького, расскажи, ― Вера тряхнула волосами, отросшими почти до ушей, и принялась поправлять чуть потекшую от дождя стрелку. Таня знала, что она едва ли слушает, целиком занятая макияжем, но всё же, как и всегда, принялась рассказывать об училище.

Они были из таких разных миров. Бесконечно далёкие друг от друга по статусу, привычкам и взгляду на жизнь. Познакомились случайно в первые дни войны. Война ― странная штука.

Частенько её истории повторялись, но Вера никогда не замечала этого, изредка кивая и вставляя короткие замечания.

Каждый раз после того, как Таня заканчивала, Вера спрашивала об одном и том же. Вот и сейчас она, наконец закончив с макияжем, взглянула на Таню чуть испуганно и задала свой вопрос:

– Ты была у Саши?

– Две недели назад, ― вздохнула она. ― В прошлые выходные в наряде стояла, так что в город не получилось выйти.

– И как она? ― нетерпеливо спросила Вера, слегка поджав губы, будто стеснялась задавать такой вопрос. Таня не ответила, пристально взглянув на неё и пытаясь понять причину смущения.

– Мать, не навещающая дочку, ― сразу же поняла умница Вера, горько усмехнувшись. ― Какое право, ты думаешь, я имею спрашивать о ней?

– Самое обыкновенное. Ты же мама, ― спокойно возразила Таня. ― Саша ничего. Только тебя очень ждёт.

– Скажи ей, что я умерла, ― пожала плечами раковая больная в последней стадии, по совместительству балерина и мать, бросившая ребёнка.

На секунду в Таниной голове мелькнула мысль, что так было бы проще. Для Веры, для Саши, для неё, в конце концов. Приходить неделю за неделей в обшарпанный детский дом, препираться с администрацией по поводу посещений в неположенное время, а потом, наконец, видеть слишком огромные детские глаза на худом личике и слышать вопрос «когда мама придёт» становилось невыносимо. Раз за разом она отвечала, что скоро, что маме лучше, она уже поправляется и скоро заберёт свою маленькую дочку. Саша доставала из своих вещей альбом, отчего-то ― ну кто придумал такой цвет ― кроваво-красный, открывала его, и они смотрели фотографии.

– Это мама, ― говорила Таня, указывая на прекрасную молодую женщину в балетной пачке. ― Она скоро выздоровеет и приедет.

– Мама, ― тихонько повторяла Саша.

– Это папа, ― с фотографии на них смотрел молодой привлекательный мужчина в военной форме. ― Он воюет на фронте, защищает нас с тобой.

– Папа смелый.

– Точно, ― соглашалась Таня, а затем указывала на новую фигуру. ― Это тётя Лиза. Она очень хорошая тётя и живёт в Екатеринбурге.

– Где? ― не понимала Саша.

– Это очень-очень далеко. Но там безопасно. Войны совсем нет, понимаешь? У тёти Лизы уже есть три ребёночка.

– А я у мамы одна, ― замечала Саша.

– Ну, это ничего, ― пыталась утешить её Таня. ― Вот мама выздоровеет, папа придёт с войны, они заберут тебя, а потом у тебя появится братик или сестричка. Так, смотри, а это, ― она указывала на последнюю фотографию, сделанную в этом детдоме. ― Это Сашенька и я.

– Сашенька и я! ― смеялась девочка, хлопая в ладоши.

За полтора года альбом был истёрт едва ли не до дыр. Несколько раз на него проливали что-то, но, едва Таня переступала порог, Саша неслась за ним. И они садились на краешек жёсткой кровати. «Это мама, это папа, вот тётя Лиза», ― говорила Таня, а потом доставала еду, которую смогла раздобыть для Саши: обычно это были засохшие сладкие сухари из столовой. «Сашенька и я», ― смеялась девочка, хлопая чумазыми ладонями.

– Ты убегаешь от проблем, ― качнула головой Таня. ― Должна же ты когда-нибудь навестить её.

–Я не смогу. Она спросит меня, когда мы пойдём домой. А что я ей скажу? ― Вера говорила спокойно: за годы своей болезни она давно привыкла к мыслям о смерти. ― Что никогда? Что маме осталось три месяца?

– И за эти три месяца ты хочешь так и не увидеть её? Всё передавать ей гостинцы?

– Думаешь, я не люблю её? Не хочу для нас лучшей жизни? ― усмехнулась Вера, кутаясь в меха. ― Если бы тогда её не забрали у меня, сейчас было бы всё по-другому.

Таня выдохнула. Человеческая жизнь чертовски несправедлива. Саша могла бы расти с мамой, пусть и болеющей, худой и умирающей. Она бы ни в чём не нуждалась: денег Веры хватало на всё. Но государство просто забрало девочку, признав маму недееспособной по болезни. Вера сделала всё, устроила Сашу в лучшую московскую школу-интернат, где у ребёнка не было бы забот. А потом началась война.

Сашу забрали в обычный детдом в Питере. Вера переехала следом. За семь месяцев она ни разу не навестила четырёхлетнюю дочку.

– Давно хотела тебе сказать, ― вдруг слабо улыбнулась она. ― Я тебе тогда наврала про Сашиного отца. Ну, что он на фронте, ― Вера закатила глаза. ― Господи, Таня, он просто бросил меня, едва узнал, что я беременна. Карьера балерины была кончена, деньги ― тоже, а семья не входила в его планы.

– Но… фотография у Саши? ― тихо пробормотала Таня.

– Подруге похоронку прислали, ― пожала плечами Вера. ― Там и фотография его была. Ей уже до лампочки, а я взяла. Ну и сказала тебе, что это Сашкин отец. Пусть будет.

Вечером, сидя на кровати и обняв совсем заледеневшую девочку, Таня говорила, указывая на фотографии:

– Это мама. Смотри, какая же красивая, да? Это тётя Лиза. Смотри, а это Сашенька и я.

Саша не смеётся, как обычно, и внутри Тани что-то замирает.

– А папа? ― прошептала она, поднимая на неё глаза.

Фотографии молодого человека, положившего жизнь за Россию, в альбоме нет. Таня секунду думает, прежде чем заговорить.

– А папы нет. Но ты не огорчайся, ладно? ― улыбнулась она, протягивая Саше фотографию.

– Вот же он! ― непонимающе качнула головой девочка.

– Нет, это не папа. Это очень, очень хороший дядя. Он нас с тобой защищал.

– А папа? ― переспросила она.

– А папы нет, ― повторила Таня.

Заходя в штаб с ведром и шваброй, она кляла всё на свете. Есть хотелось страшно, а на ужин снова, который день подряд, дали гречку и рыбу ― так было написано в обшарпанном меню. Рыбы Таня, как ни ковырялась, в трёх столовых ложках гречки найти не смогла, и желудок урчал, как десять волков одновременно.

Она столкнулась с ним на лестнице, заходя в общагу. Руки засунуты в карманы так, что видны костяшки. Уставший взгляд, тени под пустыми глазами.

Таня отдала честь, ощущая зуд раздражения под ногтями ― он лишь скривился, выплюнув: «Вольно».

– Думаешь, твой Радугин будет всегда вытаскивать тебя? ― даже не удосужился повысить голос: сощурил глаза. ― Иди, куда шла, курсант Соловьёва, и иди быстро.

– Лисёнок! Лисёнок! ― до невозможности радостно (боже, как повеситься хочется) заорала с другого конца коридора Валера. Она светилась, как рождественская ёлка, вприпрыжку направляясь навстречу Тане. Наконец-то улыбалась.

– Мы так хорошо погуляли сегодня, представляешь?! ― восклинула она, хватая Таню за обе руки. Ведро полетело на пол, но она, не замечая этого, пыталась кружиться. ― Боже мой, а погода какая!

Тане очень, очень хотелось заметить, что плюс четыре и ледяной дождь ― не самая лучшая погода для романтической прогулки, но Валере, конечно, было лучше знать, и потому она просто замолкла, улыбаясь и греясь о Танины тёплые руки.

В следующую секунду Валера вдруг замерла, уцепившись на Танины ладони, и посмотрела на неё испуганно:

– Я не могу представить момент, когда всё это закончится. Когда он уедет. Таня, что я буду делать без него?

– Сказать тебе, что? ― уже всерьёз рассердилась Таня. ― Будешь учиться, писать ему длинные письма, надеяться и ждать с войны. Как все это делают. Вот что.

– Да, наверное, ― слабо кивнула Валера, болезненно улыбаясь, а потом вдруг резко повеселела: ― Но как же мы погуляли сегодня! Представляешь, ходили…

Стуча в кабинет, они молились, чтобы там никого не было, но вскоре послышалось мерзкое писклявое «да». Капитан Ивкин, заплывший жиром и потом, восседал на стуле, как на троне, меря их свиными глазками.

– Разрешите войти? ― вздохнула Валера, крепче сжимая швабру.

– Ну и зачем вы пришли? Все только и делают, что мешают работать. Целый день, один за другим, ― проворчал он, разбираясь в куче каких-то бумаг.

– Мы полы помыть, ― сказала Таня; но мыть полы под бесконечное ворчание Ивкина ― не лучшее времяпрепровождение, поэтому она добавила: ― Только что с ужина.

– С ужина? Он уже был? ― сразу оживился Ивкин и даже привстал на стуле, быстрым взглядом скользя по часам. ― Вот мешают, мешают, ходят, я даже на время не смотрю. Чтобы тихо здесь было, ― предостерёг он и скрылся за дверью.

Они дождались, пока скрипучие, тяжёлые шаги капитана стихли, и хихикнули.

– Крыса, ― скривилась Валера.

Крыса… Точно, крыса тыловая!

– Слушай, может… Это же шанс узнать что-то про старлея, ― предложила Таня, указывая на полки с личными делами.

Зачем это ей? Поди пойми. Может, раскопают, что он шпион, и тогда он поедет обратно?

– Ты хочешь сказать… О! ― Валера поражённо выдохнула. ― Точно, должно же быть в его личном деле что-то, давай скорей!

Таня встала у двери на случай, если Ивкина выкинут из столовой за опоздание раньше времени, а Валера принялась искать по шкафам. Но в отделе кадров стараниями капитана царил бардак, и в итоге Таня сама, плюнув на всё, бросилась помогать. Наконец они нашли полки с офицерским составом, но и здесь дела не были разложены по алфавиту. Перерыв целый шкаф, Таня извлекла нужную тёмно-синюю папку и открыла её, позвав Валеру.

С фотографии на них смотрел Калужный. Он. Он?.. Точно он. Разве что теперь скулы его стали острее, чем были раньше, а кожа ― бледнее.

Но глаза… Стоило взглянуть в них, и как-то сразу всё становилось понятно.

Тане казалось, что фотография эта сделана вечность назад. Так и было. До войны.

Встряхнув головой, она принялась читать дальше:

Калужный Антон Александрович

Дата рождения: 02.09.1993

Двадцать четыре. Значит, ему двадцать четыре. Отчего-то она думала, что Калужный старше.

Место рождения – родильный дом №7, г. Санкт-Петербург.

– Мне почему-то казалось, что он обязательно миллионер. Откуда ещё такое выражение лица? ― усмехнулась Валера. ― Но вряд ли миллионеры рождаются в роддоме №7, да?

Таня подтвердила и, перелистав пару страниц со сведениями о родителях и учёбе в детстве, открыла то, что было нужно.

Высшее учебное заведение: РВВДКУ, факультет спецназа, 2011 ― 2016 год. Красный диплом.

Это было и правда круто. Окончить самый престижный военный ВУЗ страны, рязанское десантное, факультет спецназа с красным дипломом ― это было здорово. Правда, никак не оправдывало его отвратительное выражение лица.

Таня была уже готова рассеять всякие сомнения по поводу выполнения Калужным долга перед Родиной и извиниться (мысленно, разумеется), но тут Валера изумлённо указала на следующую страницу.

Назначения:

30.06.2016 Псков, 76 дивизия, спецназ ГРУ

29.05.2017 Владивосток, 36 дивизия, спецназ ГРУ

Вполне себе логично: после выпуска Калужный отправился служить в Псковский спецназ, но с началом войны был переправлен во Владивосток, который американцы не могут взять до сих пор. Далее была указана медаль «За отвагу». Таня и Валера тихо выдохнули.

07.08.2017 операция. Статус: засекречено.

05.09.2017 операция. Статус: засекречено.

01.10.2017 операция. Статус: засекречено.

Три секретные операции. Медаль за отвагу. Молчи, Соловьёва, лучше молчи.

01.10.2017 Анадырь, 107 дивизия, мотострелковые войска.

– Это… как? ― оторопело спросила Валера, крутя головой. ― Квалифицированного спецназовца ― в обычную пехоту, к мотострелкам? В день проведения операции?

Далее следовала выписка из Владивостокского военного госпиталя о том, что старший лейтенант Калужный А.А. 01.10.2017 поступил к ним с пулевым ранением ноги и раздробленной костью. Датой выписки значилось 15 ноября.

– Он же не мог вчера выписаться и так быстро приехать к нам, да? ― недоверчиво скривилась Валера. ― К тому же, я не врач, но, по-моему, наш больной что-то не проявляет признаков особой боли в ноге. Он сегодня по лестнице вверх скакал, как горный козел.

Всё это было более чем странно. Сначала секретная операция, затем, в тот же день, направление в мотострелковые войска и сразу же госпиталь, из которого Калужный выписался, оказывается, только вчера. А потом, видимо, телепортировался.

– Может быть, он сбежал из госпиталя? ― пожала плечами Таня, понимая, что несёт несусветную чушь. ― Вот и ходит весь такой злобный и таинственный.

Валера улыбнулась, но легче не стало: вопросов было много, а ответов ― ни одного.

– А давай напишем туда? Ну, в госпиталь? ― вдруг предложила она. ― Спросим, лечился ли вообще у них старлей. Прикинемся невестой, неутешно льющей слёзы по пропавшему без вести жениху.

– Коллективной невестой, так сказать, ― быстро согласилась Таня, переписывая адрес на какой-то клочок бумаги. ― И узнаем…

– Что это вы тут делаете? ― раздался за их спинами тонкий противный голос.

Вот это попали. Господи, ну что за идиотка, стояла бы лучше у двери! Ивкин никогда в жизни не закроет глаза на такое явное нарушение всевозможных правил. И в первую очередь он отправится к Калужному. Тот, конечно, не упустит случая, и тогда…

Таня обречённо переглянулась с Валерой, в глазах которой плескался совершенно панический страх, и, глубоко вздохнув, принялась медленно разворачиваться.

– Да вы понимаете вообще…

– Товарищ капитан, это я попросил, ― вдруг как будто из-под земли вырос перед ними невысокий худощавый парень. Он незаметно подмигнул им, испуганным до смерти, и, приложив руку к козырьку кепки, продолжил: ― Меня товарищ генерал-майор послал за личным делом. Я его не нашёл, а курсанты были здесь и согласились помочь.

– Совсем страх потеряли! ― завизжал Ивкин, но по его заплывшему жиром лицу пробежала тень облегчения. ― Идите отсюда быстро, и чтобы духу вашего здесь больше не было! Стой, забери отсюда ваши вещички! ― заорал он на Валеру, указывая на тряпки и швабры.

Таня же выскочила за дверь, еле дыша, вслед за парнем. На первый взгляд он казался вполне симпатичным и милым; Таня, правда, никак не могла его вспомнить. Ну почему на первый взгляд? Должно быть, такой он и есть. Не суди, ради бога, всех по Калужному.

– Спасибо, ― улыбнулась она, выдыхая. ― Он бы нас в порошок стёр.

– Да ладно, ― голос у него был приятный и чистый. Карие глаза смотрели тепло, а волосы, которые он то и дело поправлял рукой, смешно топорщились ёжиком. ― Дэн, кстати. Ну, Денис, то есть. Извини, никак не могу привыкнуть, что, цитируя нашего майора, «Дэн» звучит слишком по-американски, ― усмехнулся он.

Таня тоже улыбнулась, на этот раз совершенно искренне.

– Таня. А там Ва… Лера, то есть, ― поправилась она, указывая на дверь и снова улыбаясь. Спасибо, Боже, что есть люди, в присутствии которых хочется улыбаться и с которыми можно нормально поговорить.

– Может быть, вам помочь донести вещи в общагу? ― предложил Денис, протягивая руку для пожатия.

– Спасибо. Очень рада знакомству, ― она пожала тёплые пальцы, понимая, что за день произошла хотя бы одна по-настоящему приятная вещь. Пусть в мире будет больше людей, голос которых не опережает их внешность на двадцать лет.

Глава 4.

Наверное, что-то чувствовать ― не очень. И как давно он перестал заниматься этой херней?

Антон сел на кровати, морщась. Грудь нестерпимо жгло, стоило только развести руки шире плеч. Несколько секунд смотрел в стену напротив, потом ― на часы. Десять минут седьмого. Нужно встать и пойти в эту чёртову шарагу. Дерьмо.

Дерьмо, начавшееся, кажется, семь месяцев назад (в народе называемое войной), наконец-таки соизволило закончиться, пусть ненадолго и только для него, хорошенько потрепав, выжав из него всё и оставив на память шрамы, трупов шестьдесят друзей, однокурсников и знакомых… Или счёт перевалил за семьдесят? Хотя чёрт с ним, вести точный учёт он давно перестал. И вот, когда он мог просто уйти в запой, спать, пить, не просыхая, или как там ведут себя люди, вернувшиеся с востока, командование направило его сюда.

Могло быть хуже. Могли бы и расстрелять.

Хуже?

Нужно снять чехлы, в который раз напомнил себе он, оглядывая мебель в плёнке. Знал, что стоит она едва ли не дороже, чем эта квартира, и что сделана в Штатах. А мама не знала. Не могла знать.

Ледяной душ, как обычно, не освежал ― только раздражал кожу. Антон в сотый раз со злобой, граничащей со бешенством, напомнил себе, что грудь щипать не может: слишком много времени прошло. Мозгоправ в госпитале уверял, что это нормально. Как фантомные боли, когда ― он сам не раз видел ― человеку отрывает ногу, руку или что-нибудь там ещё, а он всё орёт, что нога болит, и не верит, что её уже нет. Мозгоправа-то он послал, но правда никуда не делась.