Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

Он шёл медленно, а она, будто заворожённая, не могла даже двинуться с места. Слишком непривычные интонации слышались в его голосе. Не холодные. Новые. Хриплые. Холод, по крайней мере, давал мыслить трезво.

А это – что с этим делать?

Мозг отчаянно сигнализировал: ты такое не умеешь. Когда мужчина расстёгивает молнию, раздевается и идёт к тебе, смотря не сквозь – прямо.

Остановился перед ковром, не решаясь, и посмотрел из-под бровей. Будто край ковра – это какой-то рубеж. Можно, нужно сказать ему, чтобы отошёл и не смел к ней приближаться, эти слова звенели под кожей, но взгляд, острый, горящий, заставлял губы слипаться.

Потому что вдруг оказывается: обычные слова не работают, когда на тебя смотрят вот так.

– Это… противно, отойдите от меня, – прохрипела Таня, чувствуя, как разом рушится вся её защита, стоило только Калужному сделать шаг на белый ковёр. Ощущая, как предательский жар заливает её щёки. И неосознанно шаря руками где-то за спиной в попытке найти хоть что-то, чтобы защититься.

Зачем ты подходишь? Уходи. Уходи. Постой…

– Противно? – его губы стали одной тонкой полоской. Ещё один шаг. Господи, да как же близко-то. Не станет шагать назад, не станет, не станет… Ещё шаг. Так близко, что видна каждая чёрная ресница с загнутым концом. Лица коснулось тёплое дыхание.

– Отойдите, – прошептала, не отрывая взгляд от бледного лица. Глаза у него горели. Воздух в лёгких совсем закончился, и пришлось сделать шумный, судорожный вдох – и не стоило. Потому что вместе с воздухом внутрь проник его запах.

И глаза у него – чёрные-пречёрные.

– Противно? Может, скажешь это, например, Завьяловой? Знаешь, как она меня называет? – его голос терялся в нарастающем гуле внутри головы, и, когда она всё-таки нашарила рукой книгу на этажерке, было уже, наверное, поздно.

Близко. Никогда не было так.

Быстро подтянула книгу к груди и всё-таки шарахнулась назад, потому что он, сделав ещё один шаг, наклонился к ней. За спиной была только стена.

Она никогда, никогда, никогда не думала о нём вот так.

– Ан-тон… Не лейтенант… Ан-тон… Хочешь попробовать? – в следующую секунду она почувствовала лёгкий толчок и поняла: это книга столкнулась с грудью, его и её.

– Замолчите, – предостерегающе зашептала она, сжимая пальцы на твёрдом переплёте. Услышала: в голосе её предостережения было меньше всего. Куда больше – паники. Руки у неё согнуты в локтях. Подпускают его ближе.

– О, правда? – он вскинул брови. Его дыхание – прямо на её лице. Глаза к глазам.

– Ты так боишься меня, Соловьёва?

– Не боюсь, – облизнула пересохшие губы. Твёрже. Уверенней.

– Как же, – едва слышно, хрипло – у неё подогнулись коленки – шепнул Калужный и снова взглянул на неё, а не насквозь. Прямо в глаза.

– Не боюсь…

– Тогда что ты трясёшься, Соловьёва? Или боишься, или хоч…

– Замолчите, – последний выдох.

Антон Калужный. Антон Калужный. Ан-тон… Снова и снова, словно мантра.

Это всё не здесь и не с ней, потому что она такого не хочет. Не хочет этого безумства, этого тепла, не обжигающего – прожигающего кожу до мяса, этого чёрного, плавящегося взгляда, этих скул, этих рук, тёплых, мужских, его рук…

Господи, да помоги ты, помоги же ты! Её взгляд против воли скользнул к его губам, обветренным, сухим, и в голове вдруг шевельнулась мысль, заставившая её вздрогнуть: каково это, поцеловать Антона Калужного?

– О Господи! – она отпрянула вправо, к кровати, уронив на пол книгу, едва не упав сама. Быстро отвернулась, провела рукой по лицу, желая стереть оттуда всё: и жар, и румянец, и его дыхание, и даже глаза, чтобы больше не видеть, чтобы не помнить всего этого. Нужно. Быстрее. Стремительно развернулась, буравя взглядом высокую фигуру, и зло, бегло заговорила:

– Это противно, и вы просто отвратительный! Не подходите ко мне!

– Да кому ты нужна? – снова принял самую равнодушную позу из всех существующих. Снова совладал с собой быстрее, чем она.

– Да что вы есть без… без своих… без этих идиотских оскорблений? – почти кричала она, чувствуя в голове звенящую, леденящую ярость. Лёд – это хорошо. Только бы не чёрный.

– Это ничего не значит, поняла меня? – прошипел он, обходя её и направляясь к ванной.

Где-то она это уже слышала.

– Не смейте так делать!

– Иди к чёрту, – и дверь ванной захлопнулась, оставив её, оглушённую, стоять, сжимая кулаки, посреди ослепительно белой квартиры.

Ты сошла с ума, Соловьёва. Всё.

На несколько секунд она застыла так же, как он её бросил: поджав руки, из которых выпала книга, к груди и дыша тяжело и быстро. Потом всхлипнула, раз, другой, ощущая нарастающий ком обиды в горле, но тут же прижала руку к пылающему лицу.

Нельзя плакать. Нет. Никогда. Никогда в жизни она не станет плакать при нём. Она уже обещала, и, может быть, это будет единственным обещанием, которое она сдержит несмотря ни на что.

И спать на его диване она тоже не станет. Быстро, стараясь успеть до того, как он выйдет из ванной, Таня стащила с дивана голубой плед и пару подушек, постелила всё это на ковёр, вытащила из шкафа синюю большую футболку и лосины, мгновенно – побыстрей бы – переоделась, прошлёпала босыми ногами к выключателю, и квартира погрузилась в блаженную темноту. Спокойную темноту. Будто ничего и не было. Никакого Калужного, никакой Тани.

Только вода в ванной шумела.

Натянула носки, завернулась в плед и подошла к окну, отодвинув тюль. Сердце бухало в груди. Невский был погружён в темноту, несмотря на то, что официально приказов о затемнении не издавалось: всё равно при нынешней оснащённости самолётов это было практически бесполезно. Даже машин не видно.

Интересно, сколько он заплатил за эту квартиру в самом центре, да ещё и с окнами на Невский? Сам ли он устраивал её в таких светлых тонах?

Нужно думать про Невский, про деньги, про что угодно. Лишь бы не про то, каким он был тёплым. Лишь бы не про то, что она не хотела, чтобы это закончилось так быстро.

Если бы он мог подойти ближе. Если бы мог коснуться её – не брезгливо, а осторожно. Каково бы это было?.. Каково бы?

Вода в ванной затихла, и Таня мгновенно юркнула в своё гнёздышко. От огромной кровати оно было отгорожено диваном. Пипец. Пипец. Каково бы это было?.. Закрыть глаза, свернуться в клубок, накрывшись пледом – что-то у него холодно. Ведь всё так просто.

Она непроизвольно сжалась, когда дверь ванной открылась. Через несколько секунд полоска света, падающая на тёмный паркет, погасла. Тихий шорох: на пол упала какая-то ткань, и не дай бог чтобы это было его полотенце, но, видимо, так и было, потому что сразу после этого щёлкнула резинка пижамных штанов, и всё замерло.

– Ты что, умерла, Соловьёва? – голос полон насмешки, и она без труда могла представить себе его сейчас, хотя и не видела: вот он стоит, запуская свои длинные, красивые пальцы в отросшие мокрые волосы.

Никаково бы это не было, дура-Соловьёва. Потому что не может он по-другому. Потому что может только вот так – не по-человечески.

– Можешь не прятаться, я вижу твои уродливые носки, они светятся на всю квартиру. Слышишь меня? – процедил. Зачем говорит?

– Прекрасно слышу, – Таня упёрлась взглядом в обивку дивана, подтягивая ноги в носках к груди, и закусила губу. Провалиться бы сквозь землю – или заплакать. – Думаю, какой вы идиот.

– Взаимно, Соловьёва.

Почему она чувствует себя использованной?

– Если я захочу, я всё расскажу Ригеру, – пробурчала она себе под нос.

– Если я захочу, я нахер выселю тебя отсюда, – кровать промялась, и он, судя по звукам, лёг.

– И выселяйте, я не хотела тут жить. Я сделала это только ради дяди Димы.

– Ты не поверишь, я тоже.

Замолчала, не зная, что ответить, и уткнулась носом в шерстяной плед. Как белая мышка. Лабораторная. Посадили в колесо, пообещали кусочек сыра – и выкинули в ближайшую помойку.

– Молчишь? Что, не хочешь расстраивать своего папочку? – ядовито выплюнул.

Пипец, Калужный. Что ж за дыра у тебя внутри зияет, что ты такой говнюк?

И она позволила себе смолчать. Ещё часа полтора лежала, глядя в потолок сухими глазами и пытаясь понять, что это, что, блин, вообще сегодня случилось. В половине второго ночи всё-таки села, осторожно выглянув из-за дивана: Калужный лежал на боку, накрытый идеально-белым одеялом. Лица его она не видела – могла разглядеть только тёмные ладони, лежащие сверху. Дышал он тяжело.

Таня вздохнула, легла на спину и закрыла глаза.

Утром его уже не было. Сперва она осторожно выглянула из-за дивана: кровать была аккуратно застелена. Потом, не вставая, Таня вытянула шею и взглянула в сторону кухни: Калужного не было и там. Вода в ванной не шумела. Бушлат и берцы пропали.

Только тогда она выдохнула по-настоящему спокойно и отправилась чистить зубы. Распахнула дверь в ванную.

Ну зачем человеку, который не живёт дома, такая огромная ванная? Размером с их кубрик. Белый кафель, душевая кабинка, какие стояли у них в училище, только новее и больше, стиральная машинка, раковина, куча подсветки и – о боже – большая угловая ванная. Её мечта. В такую можно забраться с руками, ногами и головой и лежать в горячей воде, пока кожа на пальцах не сморщится.

Зубы были почищены, а волосы, которые она опрометчиво не заплела на ночь в косу, почти причёсаны, когда Таня услышала звук открывающейся входной двери. Причём открывающейся, кажется, с ноги.

Замерла на секунду, сжав расчёску до боли в пальцах. Этого ещё не хватало.

– Да блин, Тон, что за идиотизм?! Они бы ещё с меня отпечатки пальцев сняли! – голос был женский, и, выползя бочком из ванной, Таня увидела перед собой разъярённую сестру Калужного в распахнутой военной шинели. Военной? Ещё и она военная? Ну и семейка.

– Здрасте, – тихо пискнула Таня, прижимая руки с расчёской к груди.

Мия, метая молнии взглядом, обернулась к ней, и тут же лицо её до неузнаваемости изменилось: с него будто сняли маску злости и неудовольствия. Маску, столь присущую её брату. Только он с ней не спешил так легко расставаться.

– А, это ты, – приветливо и чуть удивлённо начала она, подходя и снимая шинель: под ней оказались погоны медицинской академии.

– Извините, что так получилось, – глупо промямлила Таня.

– Нет, Тон предупреждал меня. Говорил что-то о том, что здесь будет кто-то жить некоторое время и что будет охрана.

Кто-то. Понятно. Чего ещё ждать.

– Ещё раз извините, я не хотела никого беспокоить.

– Нет, это я без предупреждения… Нас в отпуск не отпустили, так хоть в увольнение выбилась, а Тона, я смотрю, нет. Ну и ничего, не больно-то он мне нужен, – Мия бодро прошествовала на кухню, и уже оттуда послышался её звучный голос: – Что, он даже еды тебе не оставил? Хорош хозяин, нечего сказать. Да ты иди сюда, не стой.

Таня подошла, неловко взобралась на высокий стул у барной стойки и стала наблюдать за проворно снующей туда-сюда сестрой Ан-тона Калужного.

Мие на вид было лет двадцать, и, только раз взглянув на неё, можно было сказать: вот сильная, красивая, уверенная в себе девушка, которая спокойно и легко идёт по жизни и всегда так будет идти. Уверенность в собственной красоте сочеталась в ней с милым, кротким выражением лица, сила и устойчивость – с хрупкостью. Внешне Мия Калужная показалась ей копией брата – то есть идеальной. Только без заносчивости.

– Он тебя голодом решил заморить, – проворчала она, отодвигая все ящики подряд и качая головой. – Сам-то в столовке поест, конечно, а что ты будешь есть – он и думать не думает.

– Да я не голодная, – Таня постаралась улыбнуться, не слушая урчащий желудок.

Ну да, как же. Вчера с утра в училище в последний раз ела подгоревшую кашу. Мия достала из недр какого-то шкафа пачку макарон и, наскоро засыпав их в кастрюлю, принялась процеживать воду через фильтр.

– Спасибо вам за кота. Он очень здоровым выглядит и вырос так хорошо.

– Ой, это не меня, а Тона благодари. И давай на ты, что ли? Я переехала в общагу, так что за Майором следит теперь он.

– Правда? – Таня удивлённо подняла брови.

– Ага. Ты не смотри, что он такой вредный на вид, – Мия улыбнулась через плечо и поставила кастрюлю на плиту. – Характер не сахар, что уж говорить, но всё-таки он не злой.

Обозлившийся, скорее.

– Я понимаю, – быстро кивнула она в надежде побыстрей покончить с этим разговором. Хватило ей вчера Калужного.

– Досталось вам от него, а? – Мия подмигнула ей, помешивая макароны. – О, да тут картошка! Держи, почистишь?

Разговаривать за чисткой картошки оказалось легче. Всегда можно было в случае чего сделать вид, что старательно разглядываешь коричневую кожуру. Если бы картошка была всегда.

– Ну а что ты сама о нём думаешь? – неожиданно спросила Мия, даже отложив ложку.

– О товарище старшем лейтенанте? – Таня едва не закашлялась. – Ну… Он… Ответственный. Контролирует всё. Заботится о нас… Иногда.

– Мне в последнее время он кажется каким-то… Не знаю, изломанным, что ли. Ясно, что, конечно, на фронте побывал, это так не проходит, и всё-таки… Зная его характер, могу предположить, что просто убийства – для него это не такой шок. Кровь, мясо – он всё это способен выдержать, с детства был таким, – Мия задумчиво опустилась на стул рядом с Таней, подперев голову рукой. Интересно, а про личное дело, пестрящее белыми пятнами, она знает?

– Сложно судить об этом, пока не побываешь там, – коротко ответила Таня и, поймав полный изумления взгляд Мии, смущённо подняла брови. – Чего?

– Сказано очень по-взрослому. Сколько тебе лет?

Несколько секунд Таня колебалась: соврать или сказать правду? Но потом, решив, что Мия – не Калужный, всё-таки опустила взгляд на картошку и выдавила:

– Почти восемнадцать.

– Почти?! – она подскочила со стула, и Таня снова возблагодарила Бога за такой чудесный корнеплод.

– И на каком ты курсе?

– На втором. Так получилось, очень рано отдали в школу. Семейные обстоятельства.

– М-да, – Мия направилась к макаронам, задумчиво уставившись в пол, а потом вдруг повеселела и хитро посмотрела на неё: – Ты сказала бы Тону. А то смотри, так и до тюрьмы недалеко.

– Что?.. Нет! – возмущённо воскликнула Таня, чувствуя подбирающийся к щекам румянец. – Нет, вы что, мы же не… Я же…

– Да шучу я, шучу, успокойся, – прыснула Мия и снова принялась за готовку.

А знаешь, Соловьёва, почему тебе так стыдно? Потому что ты вчера была в двух сантиметрах от него. Чувствовала его дыхание и его тепло. Смотрела на его губы и думала об этом. Правильно он тебе говорит. Дура. Дура-Соловьёва.

– Снег какой выпал, видела? Мы сегодня часа два плац расчищали. Отчего душа поёт, сердце просится в полёт, Новый Год, Новый Год, Новый Год, – напела Мия тихонько, процеживая макароны, и замерла на месте, взглянув на Таню будто бы даже просяще. – А Антон – он не злой. Просто жизнь нелегко сложилась. Вон, видишь фотографию? – она указала тоненьким пальчиком на чёрно-белый снимок, который Таня вчера рассматривала. – Это я, Тон, Лёша и мама. Ни Лёши, ни мамы сейчас уже нет. И папы… ну, его у него тоже нет.

Таня тихонько выдохнула. Так вот почему он так раздражался, когда она говорила о его семье.

У Антона Калужного нет ни мамы, ни папы, ни брата. А ты, дура-Соловьёва, позволила себе что-то говорить про его семью.

– Мне… очень жаль. Я не знала, – совершенно по-идиотски произнесла она самую банальную фразу, ломая пальцы.

– Ты и не обязана была. Просто… будь к нему чуть-чуть снисходительней, хорошо? – Мия ободряюще улыбнулась.

Чуть-чуть.

– Да. Да, конечно.

– Мама на каждый Новый Год вязала ему варежки из светло-голубой пряжи, и за год он успевал вырасти из них, представляешь? – она хихикнула. – Ты не смотри, что на фотографии такой слабенький, на самом деле Тон был ого-го! И по-английски в детстве шпарил так… Мы уж боялись, что русский забудет, – Мия засмеялась.

– Он хорошо знает английский?

– Хорошо? Я думаю, он билингв. Мы прожили половину жизни в Дартфорде, это недалеко от Лондона. Папа очень хотел, чтобы говорили без акцента. Хотел, чтобы специалистами хорошими стали, дипломатами, может… – она на секунду задумалась, опустив глаза к полу, а потом усмехнулась с какой-то горечью, тронув ладонями погоны. – А я – вот… Ну, о Тоне и говорить нечего. Побегу я, не стану засиживаться. Может быть, тебе нужно что-нибудь? Скучно же, но есть вроде бы DVD и диски какие-то под теликом… Ну, поищешь?

– Конечно, я найду, чем себя занять. И книжки вон какие-то, – чересчур поспешно кивнула Таня, не желая быть обузой этой милой темноволосой девушке.

– Ведь у вас тут всё хорошо? – уже на пороге спросила Мия, лучезарно улыбаясь.

И ставя её в тупик.

У них всё хорошо?

Сжиматься под тонким одеялом, прислушиваясь к звукам, доносящимся из ванной – хорошо? Закрывать рукой рот, чтобы, не дай Бог, не всхлипнуть от колющегося отчаяния и одиночества – хорошо? И – господи боже – смотреть на сухие губы, думая о невозможном? Достаточно ли хорошо всё это?

– Ну конечно.

И Мия, поцеловав орущего Майора не меньше пятнадцати раз, ушла.

Ну конечно. Ведь не скажет же она, что иногда чувствует себя самой… несчастной во всём этом огромном мире? Это слишком наивно и глупо. Это ведь не для неё.

Все эти глупости, думает Таня, как-то чересчур зло стягивая с ног махровые весёлые носки, не для неё. Она ведь должна, кругом должна, если хочет добиться хоть чего-нибудь. Должна отлично учиться; стрелять лучше всех, раз за разом выбивая не меньше девяноста из ста; вызывать если не довольные, то хотя бы не презрительные взгляды седого, строгого Сидорчука; должна чеканить шаг на строевой чётче всех, поднимать вытянутую в струнку ногу выше всех. Видя сморщенное лицо Сашеньки, раз за разом обещать, что всё будет хорошо. На вопросы Валеры, Марка и Дениса о своей нервозности говорить: «Всё нормально, просто не выспалась», на молчание мамы из Уфы – просто улыбаться, убеждая себя, что это ерунда.

Гордо отворачивать голову, игнорируя полнейшее равнодушие в глазах Калужного – и вовсе святейшая из её обязанностей.

Ан-тон. Где-то внутри против её воли снова зашевелилась глупая, острая, запретная мысль: сможет ли она когда-нибудь назвать его вот так? Таня почти непроизвольно поднесла руку ко рту, чтобы это сочетание глупейших звуков даже случайно не могло у неё получится.

Она думала, что будет сильно скучать, но день прошёл на удивление быстро, должно быть, потому, что Калужный дома не появлялся, предпочитая огромной белой кровати и Тане чёрный неудобный диван и Завьялову, не иначе. И не сказать, чтобы это хоть сколько-нибудь трогало её, просто весь день, вырезая из бумаги игрушки, крася их своими тремя маркерами из пенала и вешая на небольшую живую ёлку, выпрошенную у Ригера, она прислушивалась, не хлопнет ли привычно входная дверь. Но этот глупый кусок железа (пуленепробиваемый ведь, не иначе) молчал, и, конечно, так было только лучше. Так было спокойнее.

В девять она, написав поздравительные смс-ки всем и, впрочем, не веря, что хоть одна дойдёт, повесила над кроватью Калужного последнюю большую резную снежинку, сделанную из А3. Спрыгнула с покрывала, довольно оглядывая квартиру: по крайней мере, если и придётся встречать Новый Год с Ригером, здесь будет красиво.

Свет в его квартире, нужно сознаться, был чудесный; она всегда мечтала о таком. Там, в Москве, в каждой комнате висело по маленькой люстре – здесь же красивые, встроенные в потолок лампочки разбегались по всей квартире, и можно было включить лишь часть из них, создав тем самым чудесную уютную атмосферу. Но сейчас Таня тихо прошла в прихожую, щёлкнула выключателем, и этот миллион звёздочек погас окончательно.

Ещё раз оглянула всё с удовлетворением: чудесно, празднично, тепло, пахнет хвоей. Одиноко – совсем капельку, но ведь это, кажется, не самая большая беда.

Накинув на плечи плед, она подошла к окну: на улице не было никаких гирлянд, подсветки и фонариков. Только вечер, снег хлопьями и Невский. Села на диван, закутавшись посильнее, и положила голову на спинку, чтобы было видно окно.

Наступал две тысячи восемнадцатый год, год войны и боли, но сейчас, в этой тишине, Тане казалось, что никакой войны нет и не может быть. Ровно год назад они про неё и вовсе не слышали: тогда зимний отпуск она проводила с семьёй в Москве. В квартире было тесно, жарко, слишком громко и шумно, и тогда ей всё не нравилось. Вика и Димка были слишком шумными и крушили всё на своём пути, громыхая на весь дом, Рита, вечно недовольная, ныла, недовольно косясь на каких-то родственников, мама излишне хлопотала, пытаясь сделать всё и сразу. В прошлый раз эта суматошная атмосфера праздника казалась Тане до ужаса глупой. Гремели разбиваемые стаканы, громко играл телевизор, Димка пел что-то во всё горло, мама, стараясь угодить всем, носилась от стола до кухни, многочисленные гости наперебой расспрашивали Таню о такой экзотической вещи, как военное училище, задавая совершенно идиотские вопросы типа «а правда, что вы живёте вместе с мальчиками?». Как это было нелепо, как глупо!..

Тридцатое декабря, двадцать один сорок три; за окнами медленно падает мокрый снег, и где-то одиноко горит фонарь, бросая свои причудливые тени на стены красивой тихой квартиры. Шума нет, нет дурацких вопросов и глупых песен… Малышей нет. И мамы тоже нет.

Таня почти сердито всхлипнула, резко сползая на пол. Это не годится. Если уже сейчас при одном воспоминании о семье, которая, между прочим, в полной безопасности, она готова разреветься, то что будет на фронте?

В конце концов, чтобы хоть как-нибудь убить время, можно посмотреть фильм, только бы найти диски. Она порылась на этажерке, в шкафу и наконец догадалась залезть в тумбочку под телевизором – но там обнаружился только ворох каких-то вырезок и газет.

И она бы захлопнула его, если бы в глаза не бросилось знакомое чем-то лицо. Выудив маленький кусочек газеты с напечатанной фотографией, она прочитала:

СКАНДАЛ В ВАШИНГТОНЕ

Спустя три дня после официального объявления войны в Вашингтоне, округ Колумбия, были убиты послы российской дипломатической миссии. МИД России проводит проверку, по результатам которой станет ясно, было ли убийство российских дипломатов фактически случайным в результате уличных волнений, как утверждает Белый Дом, или же это стало намеренной провокацией. Напоминаем, российская миссия прибыла в Соединённые Штаты в наиболее острый период конфликта – 17 мая.

17 мая – ровно за неделю до войны. О скандальном убийстве российских дипломатов в Вашингтоне она знала; тогда, 23 мая, это стало потрясением для всех. Но лицо… Почему оно так знакомо ей?

Опустив взгляд чуть ниже, увидела подписи под фотографиями: Ремизов Сергей, Манкевич Виктор, Калужный Алексей.

Вот как, значит.

Газетная вырезка,кружась, как снежинка, полетела на пол.

Входную дверь она в этот раз услышала заранее, быстро положила всё в ящик, наскоро задвинула его и вытерла подступающие к глазам слёзы. Это не её дело. Кто она… кто она вообще такая, чтобы указывать этому темноволосому черноглазому человеку, как ему жить дальше?

Калужный появился по гражданке, в тёплом чёрном свитере и отглаженных брюках. Такой… непривычный. Не опасный. И всё-таки, завидев маячащую у дверей тёмную фигуру, она не могла не съёжиться. Паника – совсем лёгкая.

Свет она выключила ещё полчаса назад, но он, видимо, и не думал его включать, вполне комфортно чувствуя себя в темноте, двигаясь в ней плавно и грациозно. Калужный протащил к кровати какие-то свёртки и только тогда взглянул на неё, вытянувшуюся рядом с диваном будто по команде «смирно».

Взглянул почти беззлобно, и этот взгляд так разительно отличался от всех остальных, что снова захотелось зареветь. Просто сесть на пол, завернуться в плед и зареветь. Но пока что она не могла заставить себя хотя бы двинуться под пристальным спокойным взглядом тёмных глаз.

– Еда есть? – она почти вздрогнула от хриплого, уставшего голоса.

– Есть макароны. Мия… приходила, – сипло ответила она, исчерпав на этом весь свой героизм.

В тишине он прошествовал на кухню, чертыхнувшись: почти налетел на Майора.

– Брысь отсюда, чудовище, – шикнул на него всё так же беззлобно и повернулся к Тане спиной, гремя чем-то в потёмках.

Спина у него широкая, красивая, почти всегда – напряжённая. Угадать это не составляет труда: достаточно просто взглянуть на разворот плеч. Если зол, рассержен – плечи всегда замирают одной чёткой линией, не двигаясь с места, и могут так оставаться часами. Будто он совсем не дышит.

А сейчас… Таня уверена: даже если кожа у него ледяная, то свитер – очень тёплый. Нельзя, нельзя – единственная здравая мысль, вертящаяся в голове, и она правда не делает; не шагает вперёд, не протягивает рук, не зарывается в это всеобъемлющее тепло и спокойствие носом. Ничего из этого она не делает. Потому что близко – нельзя. И Ан-тон – тоже нельзя.

А плечи у него не напряжённые, просто усталые, и вздымаются они равномерно и медленно.

– Товарищ старший лейтенант… – она сказала почти неслышно, но была уверена: уж он-то точно поймёт.

На секунду эти чёрные плечи, чуть позолоченные уличным светом, замерли, а потом опустились с какой-то обречённостью, но Калужный не обернулся.

– Сгинь, Соловьёва, – ответил больше устало, чем раздражённо.

– Но я…

– Я был бы очень рад вернуться к обоюдному молчанию ещё на семь дней. А лучше – до конца зимы, потому что ты…

Таня переплела пальцы, глядя куда-то в свои ладони (вот бы картошку сейчас). Быстро села на диван.

Прекрасно. Он не смотрит – она не смотрит. Нужно просто сказать всё, что хочешь, и станет легче. Правда ведь, Таня?

– Вы когда-нибудь чувствовали себя одиноким? Будто спешили, спешили, торопились за всеми куда-то, потому что там – что-то важное… Так ведь обещали. А потом на секунду оглянулись и поняли: никого уже нет.

Усмехнулась. Даже, кажется, горько. Она правда умеет так?.. Калужный развернулся всем корпусом, скрестив руки на груди: это она заметила боковым зрением. Через несколько мгновений всё-таки решилась взглянуть на золотящуюся фигуру.

– Решила поиздеваться? Попытка неудачная, – попытался съязвить он. Получилось плохо.

– Ничего я не решала.

– Я тебе не поп, чтобы передо мной исповедоваться, Соловьёва.

– Я и не исповедаюсь.

– Тогда что? – будто это вырвалось у него против воли, потому что в следующую секунду Калужный отвернулся от неё к окну, оставшись, правда, стоять в том же положении.

Снег такой красивый.

– Я знаю про то, как убили вашего брата, – вдруг выпалила она, отчаянно стараясь не смотреть на чёрный дёрнувшийся силуэт, а потом, теряя остатки здравомыслия, продолжила сбивчиво: – Мне очень жаль.

– Мне тоже. Представь себе, а?

– Я просто хотела вам сказать… Это ведь не конец, – будто убеждала себя, а не его, всё так же пялясь в свои ладони. – Это так страшно, но ведь не конец. У меня тоже есть сёстры и брат, и знаете, они ведь не родные, мои тётя и дядя погибли, и тогда мы их взяли к себе, и ничего, я люблю их, и всё наладилось, – она на секунду замолчала, всё-таки искоса поглядев вправо. – Я просто… ваш брат… я… Извините. Мне не нужно было это всё говорить.

Это ведь так естественно – портить и ломать абсолютно всё.

– Извините.

– Когда ты научишься вовремя замолкать? – голос Калужного был тихим и низким. Его глаза, чёрные-чёрные, глядели на неё непозволительно глубоко. Непозволительно больно.

– Так нельзя, Соловьёва.

Она приоткрыла рот, боясь произнести хоть слово.

А потом вдруг, слишком пристально вглядываясь в темноту его глаз, поняла: он беспомощен. Прячется за эту свою маску, прячется так явно и так старательно.

– Что ты уставилась на меня вот так? – недоверия больше, чем раздражения.

– Я… просто сказала, что думаю.

– И заметь, тебя никто не просил. Хватит, Соловьёва, – он предостерегающе покачал головой, облокачиваясь на столешницу. – Прекрати делать из себя спасительницу и героиню. Вся эта дрянь, которой ты завесила мою квартиру, эта зелёная хрень…

– Ёлка, – чуть обиженно поправила она.

– Хватит. Всё, достаточно. То ты шарахаешься от меня, как от прокажённого, то несёшь какую-то чушь и читаешь мне морали. Достаточно.

Замолчал, тяжело дыша.

И в чёрных глазах написано огромными буквами: вытащи меня.

Только произносит он совсем другое:

– Хватит, Соловьёва. Не потеряйся в том, чего нет.

Спит он просто ужасно, и даже Таня, привыкшая к постоянной Машкиной возне, не может уснуть под такую… нет. Даже слова подходящего нет. Кажется, что Калужный лежит тихо и почти не шевелится, только слишком напряжённо звенит тишина этой белой квартиры и слишком тяжело вздымается его грудь.

Ей просто хочется спать. А он мешает. Это же не она виновата. Только это заставило Таню вылезти из своего гнезда, предварительно посильнее замотавшись пледом, и сесть на идеально белую кровать. Просто сесть, не касаясь его, оставив приличное расстояние между своим бедром и его фигурой, отчётливо видной под одеялом.

Холодно было ужасно, и Таня осторожно, чтобы – боже упаси – не разбудить Калужного, медленно натянула край одеяла на его бледные кисти. Ещё несколько коротких минут просидела рядом и уже собралась встать и удалиться на свое место, как стоило сделать с самого начала, когда услышала тихий стон, больше напоминающий скулёж. Калужный странно шевелится, как-то дёргается, и Таня не сразу понимает, что ему нужно: кажется, он изо всех сил старается высвободить запястья из-под одеяла. Кажется, лёгкое одеяло сверху ему причиняет боль.

Кажется, ей тоже.

– Не надо, – шепчет он заполошно, переворачиваясь на спину. – Мне же больно…

И это «же», маленькое, тихое, совсем детское, окончательно лишает её тормозов.

Это страшно. Так надрывно страшно, что холодеют пальцы. Потому что он есть, прямо здесь, перед ней, стоит только протянуть руку, лежит, но сам он – всё ещё там.

Ан-тон. Ан-тон.

– Ну, что ты, ну, – пальцы правой руки, которая наконец начинает слушаться её, Таня кладёт на холодный, покрытый каплями пота лоб. – Ну, всё, это же всё пройдёт…

И судорожно дышит полувсхлипами. И всё-таки плачет – но ведь это же не считается?..

Забвение Калужного наполнено болью, он втягивает её через ноздри, резко вдыхая и выдыхая, и ей плохо, настолько эта боль осязаема. Стоит, кажется, только протянуть вторую руку – и Таня почувствует.

Ей плохо, потому что он страдает.

Он беспомощен, он пытается ухватится за неё – пусть потом Таня станет повторять себе, что это не так. И она рядом. И она будет. Пусть цепляется, пусть жмётся лбом в тёплую сухую ладонь.

Прикоснуться ведь сложно только в первый миг.

Часто мы говорим не с человеком, а с его гордостью, эгоизмом или принципами. Чтобы увидеть то, что под ними, нужно что-то куда большее, чем разговор.

В горле жжётся, как при приступе паники, и глаза закрываются сами собой. На секунду Таня цепенеет, слышит, как колотится собственное сердце, а потом быстро ложится рядом, прямо лицом к лицу, и замирает, будто думает, что сейчас он проснётся. И оттолкнёт.