Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

– … вера…

… в снаряды.

– Война. Кровь. Боль. Пытка. Ненависть, пустота, смерть, темнота, бездна, пропасть, пуля… Мне продолжить? ― Антон встал и взял со стола фуражку. Мозгоправ смотрела на него чуть укоряюще.

– Вам нужно какое-то спокойное занятие. Я очень настоятельно рекомендую вам слушать классическую музыку. Конечно, никто не просит вас ходить каждый день в консерваторию…

В этот момент у двери раздался какой-то шум, плеск, и в кабинет ввалилась Соловьёва (а кто бы сомневался?) с испуганным лицом. Что-то пробормотав, она принялась вытирать лужу, которую расплескала. Неуклюжая, ну конечно. Наклонилась. Кресло скрывало её ноги, но спину Антон увидел отчётливо: маленькие позвонки, проступавшие сквозь форму. Совсем игрушечные. И растрёпанные волосы ― не по уставу.

– Я мыла пол в лаборантской, вот хотела здесь помыть, но я разлила, я нечаянно и сейчас вытру…

– Зат.. молчи, Соловьёва. Вытирай и иди, ― раздражённо сказал он, покосившись на мозгоправа.

Она пришла и увидела его здесь. У этого кресла. Как будто у него что-то не в порядке с психикой.

– Татьяна, ты же играешь на фортепиано? ― вдруг поинтересовалась психолог.

Антон посмотрел на Соловьёву со всей злостью, с которой мог. Сжал кулак. Замораживая. Чтобы она не двигалась. Чтобы не смела сказать…

– Да, ― выпалила она, вздёргивая свой подбородок и победоносно глядя на Антона. Маленькая сволочь. ― Играю.

– Прекрасно. Ты ведь как раз на втором? Будешь играть Антону Александровичу пару раз в неделю что-нибудь спокойное, предположим, договорились?

Её лицо вытянулось и побледнело. Боится. Конечно. Разумеется, она никогда не станет играть ― упаси боже ― ему. Он не допустит. Но даже от одной мысли об этом Антона коробило.

– Я… вряд ли достаточно хорошо играю.

– Просто отвратительно, ― подтвердил Антон, отворачиваясь, и почувствовал, как там, за спиной, губы Соловьёвой сжимаются в тонкую полоску.

– Я слышала, как играет Татьяна, ― терпеливо улыбнулась мозгоправ. ― И её игра вполне подойдёт для наших целей.

– Для ваших.

– Нет, Антон Александрович, для наших. Идите, Татьяна, домоете потом.

Она юркнула за дверь, громыхая ведром, слишком большим для неё. Так ей и надо. Мозгоправ взглянула на него серьёзно (слишком) и начала слишком спокойным голосом:

– Татьяна будет вам играть, как я и сказала, и я обязательно послежу за этим. Или у вас есть какие-то возражения против неё?

– Только одно: она фальшивит.

– Вы пришли с войны, Антон Александрович, ― вздохнула она. ― Тому, кто вернулся оттуда, необходима помощь психолога.

– Тому, кто вернулся оттуда, не поможет уже никто, ― ответил он и вышел.

Соловьёва стояла в очереди в столовой, улыбаясь парню с первого курса во весь рот. «Денис», ― так она его называла, позволяя ему трогать себя за локоть. Подавать тарелки. Господи, как можно вообще обращать внимание на такую… Такую?

Нахрен это.

Когда вечером Антон повернул ключ в двери и вошёл внутрь квартиры, то сразу понял: он не один. И сразу почувствовал ― вот она, его война. Никуда он от неё не уехал, никуда не спрятался. Потому что тело сжалось и подобралось, как перед атакой, включились инстинкты, действующие куда быстрее, чем он сам, а сердце глухо застучало, гоняя кровь по телу. Рука совершенно неосознанно вытащила нож из заднего кармана брюк.

– Тон! ― вдруг весело воскликнул женский голос. Он не узнал, обернулся: на пороге кухни, сияя, стояла Мия. Антон быстро спрятал нож обратно в карман.

– Ну, сестру не узнаёшь? Боже, Тон, сколько же мы не виделись!.. ― засмеялась она слишком громко и обняла его.

Дёрнулся, когда её грудь прижалась к его груди. Просто по привычке. Кладя руки на серую ткань платья Мии, он закрыл глаза и прислушался: тихо тикали часы, тихо вздымалась грудная клетка младшей сестры. В голове тоже стало тихо. Мия, Макс. Больше у него никого нет. А теперь они оба здесь. Но зачем она приехала так неожиданно? Что, если… отец?

– Сколько раз я просил не называть меня так? Что-то случилось? ― тревожно спросил он, отстраняясь. ― Почему ты приехала и не предупредила?

– Всё хорошо, Тон, не волнуйся, ― Мия снова засмеялась, поправляя погоны на его плечах. ― Уже старший лейтенант, Господи, как же время идёт. Ну что, накормишь меня? Я голодная, как зверь, целый день ничего не ела.

Вода закипела быстро, и, несмотря на то, что в магазине он в последний раз был недели две назад, Антон всё-таки нашёл какие-то макароны и поставил их вариться.

– Ты цел, здоров? ― щебетала Мия, не переставая метаться по кухне. ― Мы ведь получили письмо два месяца назад о том, что ты в госпитале, и так испугались… То есть я испугалась, ― смущённо поправила она.

Мы. Она и отец.

– Как он? ― спокойно спросил Антон.

И почти не больно.

– Нормально. Всё хорошо, ― кивнула сестра, чуть пожав плечами, и не продолжила. Потому что знала, чем всё это кончится. ― Ну, что с тобой было? Я пыталась связаться с твоим командованием, но ничего не получалось, и вот только сейчас узнала, что ты здесь. Как ты себя сейчас чувствуешь? Что случилось? Я хочу знать подробности! Перед тобой будущий медик!

– Так, по мелочи. Ничего серьёзного, медик, ― ухмыльнулся Антон, касаясь её носа. ― Ты-то здесь что делаешь, а? Как нашла меня, как внутрь попала? Ну чего тебе в Калининграде не сиделось…

– Уж и не рад, ― насупилась она и тут же оживилась: ― Я ведь перевелась сюда. С гражданского на военного врача. Посмотрели все документы, успеваемость, сказали, что через полтора года уже на фронт можно.

В кухне повисло тягучее молчание. Почему всё в его жизни связано с войной? Друзья, враги, даже эти тупицы из училища… Семья (стереотипы, конечно, он и не верил в них, но всё же) ― оплот, что-то надёжное, но и здесь выходило то же самое.

– Зачем? ― тихо спросил он.

– Не смогу сидеть в стороне.

Антон усмехнулся. Все они, Калужные, такие ― Лёха, он, теперь и Мия. С головой да в омут.

– Я не стану тебя отговаривать, упрямая ты моя, ― он потрепал её по волосам и помешал макароны. ― Это даже и не патриотично, хоть я и боюсь за тебя. Только знай: там всё не так, как ты думаешь. Как все здесь думают.

– А как? ― спросила Мия, вдруг притихнув. Комната снова погрузилась в тишину. На этот раз ― в мягкую. И он постарался подобрать такие же слова ― мягкие. Он никогда не умел.

– Там уже ничего не понятно. День, ночь, снаряды, земля и небо ― всё в какой-то каше. Ты думаешь, что сражаешься с врагами, ― Антон улыбнулся, ― но сражаешься только со смертью.

Вокруг тысячи людей, но ты всегда один. Потому что человек всегда одинок перед собственной смертью.

Только им этого не понять. Они думают: они самые умные. Думают, что знают. А потом посмотрят на него полными слез глазами: как же так, товарищ старший лейтенант? Почему я умираю, товарищ старший лейтенант? Я ведь умею играть на пианино, и я лучше всех всё знаю. Почему вы не объяснили мне, что и как?

Антон поставил на стол кастрюлю и дал Мие ложку: тарелок всё равно не было. Но она вдруг вышла в коридор и вернулась обратно с сумкой. Порывшись, она достала какие-то тетрадки.

– Недавно побывала в нашем интернате, ― улыбнулась Мия. ― Встретилась с преподавателями, поболтала. Петра Денисовича убили, представляешь? Как я расстроилась! Вот, смотри, забрала кое-какие наши старые вещи.

Она протянула ему тетради. Он не узнал их, открыл, прочитал на обложке надпись, выведенную второпях неровным почерком: «Калужный А. 10А класс, алгебра». Тройки, четвёрки, даже двойки. Он никогда не блистал способностями к учёбе и усидчивостью, в отличие от сестры и от брата.

Антон положил тетради на стол. Мия уставилась на него.

– Ну, что ты ещё хочешь сказать? ― он закатил глаза. ― Я знаю тебя все твои двадцать лет, так что не томи давай.

Мия быстро залезла в свою необъятную сумку и вынула оттуда белый конверт. У него кольнуло сердце. Что в нём ― Антон не знал. Просто чувствовал.

– Нашла в твоем дневнике за одиннадцатый класс и решила, что ты, может быть, захочешь забрать, не знаю… Такое время сейчас, может быть, ты хотел бы иметь какую-то память… Извини, если ошиблась, ― проговорила она и протянула ему конверт.

– Открой.

Мия вздохнула. Открыла.

С чёрно-белой фотографии на Антона взглянула она.

Светлые волосы завитками, обрамляющие лицо, и улыбка, обнажавшая широкую ещё щель между передними зубами. Только её, особенная, улыбка. Она всегда улыбалась ему вот так.

– Убери. Убери, мне не нужно.

Он почти вбежал в приёмную попечительского дома святой Анны. Христин улыбнулась ему навстречу своей неизменной открытой улыбкой, обнажавшей её белые, совсем чуть-чуть неровные, зубы.

– Наконец-то! Я тебя вторую неделю жду. Думала, что ты сбежал, ― прошептала она, сжимая его руку и смеясь.

Сердце билось как сумасшедшее.

– Ну, куда я от тебя убегу?.. ― улыбнулся Антон, целуя её пальцы. ― Я так соскучился.

– И я, ― она засмеялась, совсем тихо, и тут же зажала рот ладонью. ― Тш, миссис Минчин услышит. Где ты был? Это не секрет? Ни Мия, ни Алекс тоже ко мне не заходили последние дни, я не знала, что думать.

– У меня такая новость, Христин, ты не поверишь, ― он чуть подождал, приходя в себя. ― Меня готовы взять на факультет спецназа, ты представляешь? Они сказали, что готовы и что мои результаты позволяют мне! Через две недели мы уже должны быть в Рязани.

На секунду Христин замерла, не отнимая рук.

– В Рязани?..

– Да, да, это такой город у нас в России, я же тебе рассказывал, кузница лучших военных кадров, если хочешь, ― Тон улыбнулся, едва не задохнувшись. ― Я ещё не говорил с отцом, но ты только подумай! Я и тебя отсюда увезу, мы начнём совсем другую жизнь вдвоём, поженимся, хочешь? Ну, хочешь?

– Ты будешь военным, ― тихо сказала она.

– Конечно, я же…

– А если ты уйдёшь на войну? ― вдруг серьёзно спросила Христин и подняла на него свои огромные печальные глаза.

– Ну, что ты, какая же сейчас война. Ну? Почему ты так боишься этого? Военный ― это мужская профессия, хорошая профессия, и мы…

Она вдруг вырвала у него руку и отвернулась, отойдя к стене и отвернувшись.

– Христин… Да что ты? ― недоумевающе спросил он.

– Как я уеду? ― тихо спросила она, не поворачиваясь. По голосу Антон понял, что она плачет.

– Христин…

– Как я уеду в другую страну? По-русски я знаю только «Антон», «Москва ― столица России» и «Я люблю тебя»! Как я оставлю мать? ― она говорила совсем неслышно.

– Она тебе не мать, ― отрезал Антон. ― Она бросила тебя, и я не понимаю, почему, когда ей плохо, ты должна заботиться о ней. Мы начнём там, в России, совсем другую жизнь. Только ты и я.

– Ты и я… ― повторила она.

– Ну, что ты? Мы же много переговорили об этом в прошлом году, ― растерянно пробормотал он, не понимая причины её расстройства. ― Ты, кажется, не возражала.

– В прошлом году всё это было так далеко, Тони! ― вдруг громко воскликнула она. ― Как же я уеду, скажи мне?! Здесь мой дом и моя мать. Да, дом ― это попечительский приют. Да, мать ― это женщина, которая много лет назад оставила меня, но сейчас она больна, и я нужна ей! У меня нет другого дома, и другой матери тоже нет! Сначала Польша, потом Англия, смотри, я едва научилась говорить по-английски, как мне переучиваться по-русски? И сколько? Где я буду учиться?! Что я буду делать в этой твоей холодной России?

В комнате повисло молчание. Антон слышал удары своего сердца. Нет. Нет. Это ведь не значит, что она…

– Я люблю тебя больше всего на свете, ― прошептала она, подходя и умоляюще глядя на него. ― Но я не могу поехать с тобой. Послушай, здесь есть много военных университетов, ты мог бы попробовать…

Скинув её руки с плеч и не слушая рыданий, он сбежал по ступенькам.

Глава 6.

– Через что могут воздействовать на организм отравляющие вещества, ты меня спрашиваешь? ― возмущённо вопрошал с кафедры майор Краевой. ― Бондарчук, ты спятила, что ли?! Опять? От того, знаешь ты это или нет, будет зависеть твоя жизнь и жизнь твоего взвода! Не приму самостоятельную, сиди и учи!

Таня-то всё выучила и снова нормально не выспалась. Дописав пятый и последний вопрос, она отложила ручку, положив голову на руки.

– Лармина, можешь выбросить свои шпаргалки! Вы обалдели сегодня совсем?! ― заорал Краевой, не поднимая глаз от журнала. Никого это уже не удивляло: он слышал даже самые малейшие шорохи. ― Там не будет никаких шпаргалок! Там, когда вы услышите хлопки газовых снарядов, никто не успеет ничего подсмотреть, вы это понимаете?! Вы умрёте сами и сгубите своих подчинённых ни за что ни про что, потому что просто не выучили!

– Что в третьем? ― едва слышно зашептала Валера над ухом.

Стойко игнорируя настойчивое желание дать ей чем-нибудь по башке, Таня подняла голову, сонно пробежала глазами третий вопрос, гласивший «названия нервно-паралитических отравляющих веществ».

– Блин, целиком не помню, что там. Зарин, зоман, VX… И ещё что-то…

Валера быстро записала продиктованное, а затем полезла во внутренний карман кителя.

– С ума сошла? У него же слух, как у кошки. Он запалит твои шпоры, ― встрепенулась Таня: по РХБЗ у Валеры и так уже стояла пара и два трояка.

– Рукописи не горят… Кто это там сказал? Цезарь? ― хитро улыбнулась Валера.

– Воланд, ― Таня закатила глаза. ― Иди хоть выйди, там и посмотришь.

– Так вот: у твоего Воланда рукописи не горят, а у Валерии Ланской шпоры не шуршат! ― торжественно провозгласила она и извлекла на свет малюсенькие бумажки, тщательно обклеенные скотчем со всех сторон.

– Восхитительно, ― прыснула Таня.

– Соловьёва и Ланская, что у вас там происходит? ― Краевой так и не поднял глаз от журнала.

– Ничего, товарищ майор, ― пискнула Валера и принялась строчить.

Таня взглянула на часы: до конца пары оставалось двадцать минут. Можно ещё успеть задремать, если повезёт. Едва она закрыла глаза, снова уронив голову на парту, как у уха послышался шёпот Валеры:

– Как ты думаешь, сейчас поесть или до общаги потерпеть?

Под едой подразумевался разве что не бронебойный пряник, который в придачу к каше дали сегодня на завтрак. Откусить от него не было возможно при всём желании, но тем прекраснее он был: такой пряник долго не кончался.

– В общаге лучше поешь, ― не поднимая головы, посоветовала она.

– Но хочется сейчас, ― Валеру Таня не видела, но знала, как жалобно она скривилась и какая глубокая задумчивость отразилась на её лице. ― Слышишь, как живот урчит?

– Тогда съешь сейчас.

– А что я тогда буду в общаге кушать?

– О боже, Валера, ― Таня даже выпрямилась, ― мне кажется, что в девятнадцать лет ты можешь сама решить, когда будешь есть свой пряник.

– Ладно, съем сейчас, ― Валера решительно мотнула головой и полезла в карманы, достав оттуда круглый замызганный пряник. В эту секунду Краевой всё же окинул взглядом аудиторию, и Валера мгновенно спрятала своё сокровище, а затем и вовсе исчезла под партой, откуда в ту же секунду донёсся громкий хруст. Таня закатила глаза и закрыла лицо руками, пряча смех.

– Ланская, ты опять ешь? ― трагическим тоном спросил Краевой, уставившись на место, где должна была сидеть Валера. Послышалось шуршание, треск ― это Валера ударилась о крышку парты ― и наконец Ланская вынырнула на свет.

– Никак нет, ― тоненько ответила она, потирая ушибленный лоб и невинно смотря на Краевого.

Весь взвод, уже не сдерживаясь, прыснул, и даже майор не смог скрыть улыбку, но тут же посерьёзнел.

– Вы что, не понимаете, насколько РХБЗ важный предмет? Вы только и делаете, что списываете и едите! Что вы будете делать, когда вокруг вас будут разрываться настоящие газовые снаряды? ― он окинул класс сердитым взглядом. ― Скажете своему взводу: «Ой-ой-ой, подождите, я сейчас только шпаргалку достану»? Я знаю, что ты всё скатала у Соловьёвой, так что иди сюда, на первую парту.

– Товарищ майор…

– Иди-иди. Вот тебе тест. Как у Якубовича, знаешь? Угадаешь букву ― получишь цифру. Иди, говорю, ― настойчиво повторил он. ― Будешь сначала себе мозги выносить, потом мне.

Валера, состроив несчастное лицо, отправилась на первую парту, кидая жалобные взгляды в сторону Тани. Потом она, видимо, всё-таки вспомнила про свои чудо-шпаргалки, которые не шуршат, успокоилась и принялась спокойно списывать дальше. Около Тани наконец наступила блаженная тишина, прерываемая лишь редким шёпотом девчонок. Прекрасное время для сна.

– Соловьёва, ты оглохла, что ли?! ― услышала она шипение сзади и обернулась. Машка протягивала ей бумажку. Если это опять чей-то вариант, она решать не будет. Не будет, и всё. Но, закатив глаза, бумажку она всё-таки решила прочитать.

Кто-нибудь что-нибудь компрометирующее узнал про старлея? Сил уже нет!

Косой подпрыгивающий почерк был явно Машкиным, но снизу стояли приписки и других девчонок:

Он задолбал!

Да забейте, он просто неадекватный.

Теория с американским шпионом ещё не отпала?

И внизу крупными печатными буквами:

Нужно узнать о нём хоть что-то!!!!!!

Они с Валерой так и не рассказали девчонкам ни о папке Калужного, найденной в отделе кадров, ни о несостыковках в его личном деле, ни о письме, которое они на следующий день написали во Владивостокский госпиталь. Просто решили, что пока это ни к чему.

О вчерашнем инциденте в кабинете Кометовой, их психолога, Таня старалась вообще не говорить. Даже Валере.

И не думать.

Потому что да, конечно, никто не сомневался, что Калужный ― полный неадекват, что он больной на голову, да и что он вообще редкостный мудак, которому только у психолога и место. И она ни капли не удивилась, когда он нагрубил ей. Всё это было вполне в его духе. И нет ничего неожиданного и странного в том, что он оказался в кабинете психолога. Дело было совсем не в этом.

В том, что она увидела в его взгляде.

Таня готова была поклясться, что ей не показалось. Когда она ввалилась в кабинет со своим ведром, когда он посмотрел на неё, она вдруг увидела такой дикий, загнанный страх в его быстром взгляде, что испугалась. Он нагрубил ей, сказал, что играть на пианино она не умеет, хотя ни разу не слышал, но она видела, как нервно, до побеления пальцев сжимает он ручку, как бегает его взгляд ― слишком резко, слишком быстро, будто болезненно, будто чего-то избегая.

Рассказать об этом девочкам? Может быть, что-то и прояснилось бы…

Почему это казалось ей предательством? О человеке судят по поступкам. Поступки Калужного говорили только об одном: он тот ещё урод и садист.

– Записываем задание, ― сказал Краевой, но все, погружённые в списывание, не подняли голов. ― Голуби мои сизокрылые! Я сыплю вам зёрна знаний на доску, изволите клевать?

Пару человек засмеялось, Машка даже полезла записывать. С некоторых пор у неё появился листок с оглавлением «цитаты майора Краевого». В коридоре раздался звонок.

– Ну что, есть идеи по вычислению в Калужном американского шпиона? Или какого-нибудь другого шпиона? ― подскочила к ней Широкова.

Есть?

– Нет. Пока нет.

***

Рита была напротив, вновь заткнув одно ухо наушником. Правда, на этот раз она всё же иногда поглядывала на Таню. Вика и Димка возились с какой-то книжкой. Мама сидела рядом.

– Идите, мам. Добираться долго.

Несколько секунд мама молчала.

– Ты уверена, что нужно ехать так быстро? Почему бы нам не пожить ещё недельку?

– Пора, мамочка. Мне так будет спокойней.

И снова тишина.

– Здесь опасно?

Таня хотела ответить, что это правда так и что потому она-то и отправляет их так скоро. Потом поняла: мама спрашивает, боясь не за себя ― только за неё.

– Что ты, совсем нет. Здесь вообще ничего не происходит, ведь это совсем тыл, ― соврала она.

– Правда?

– Ну конечно.

Мама, милая мама. Ты говоришь совсем как раньше, так почему нельзя просто обнять тебя и поплакать? Когда кончилось детство? Кажется, его не было, совсем не было. А теперь она остается здесь, и это страшно. Почему нужно быть сильной и сдержанной, почему нужно думать за всех?

– Страшно тебе здесь?

– Нет, мама. Что ты.

Как это глупо ― врать в глаза самому родному человеку на этой Земле.

– И не смейте даже присылать мне еду или одежду. Нас здесь и кормят, и одевают хорошо. Мне совсем это не нужно, ― сказала Таня почти спокойно.

– Хорошо, дорогая, ― мама тоже говорила спокойно, но Таня видела, как дрожат её губы. ― Ты смотри же, если предложат поехать в какое-нибудь спокойное место, ты не отказывайся.

Ей очень хочется сказать, что это трусость и что она никогда не пойдёт на такое. Но матери… Разве есть дело матери, труслива её дочь или смела? Вглядываясь в мамины глаза, Таня понимает: нет. Была бы только жива и здорова.

– Конечно, не буду. Очень даже может быть, что так и случится, ― она замолкает, глядя на маму. И понимает ― всё она уже знает: и что кормят их ужасно, и что не топят часто неделями, и что ни в какое безопасное место Таня никогда не поедет.

– Ну, пора, вы опоздаете так. Очень жалко, что не могу вас проводить, но ты понимаешь ведь, нас так легко не отпускают посреди дня, ― сказала она. Мама принялась застёгивать куртку, а Таня подошла к Рите и, улыбнувшись, вынула наушник из её уха. Музыка не играла.

– Ты ведь всё ей наврала? ― пожала плечами Рита, глядя в пол. Таня промолчала. ― А что, если ты тут погибнешь? ― Рита подняла голову. В глазах стояли слёзы.

– Ну что ты, ― Таня мгновенно обняла её. ― Что ты. Здесь правда безопасно. Не волнуйся за меня. Только не забывай, о чём мы говорили. Хорошо?

Рита, всхлипнув и не разрывая объятий, кивнула. Тане вдруг сделалось страшно. Показалось, что они никогда больше не увидятся.

– Ну, всё, ― она вытерла слёзы с лица Риты. ― Всё, всё. Не плачь.

– Не волнуйся за них, я справлюсь, ― кивнула Рита, а потом её губы снова задрожали, ― только ты не умирай, пожалуйста.

Не умирай, пожалуйста. Будто всё уже решено.

– Нет, конечно нет, ну что за глупости. Посмотри, сколько людей возвращается с войны! Я тоже обязательно вернусь, ― она выдавила из себя улыбку, пряча ужас, а потом повернулась к Вике и Димке, стоящим рядом. ― Ну что, хулиганы?

– Я тоже хочу воевать, ― Димка смотрел исподлобья.

– Милый мой, хороший, ― Таня чувствовала, что ещё немного, и она всё-таки заплачет. ― Какой же ты уже взрослый.

– Все взрослые воюют, ― упрямо мотнул головой он. Таня обняла и его.

– И ты будешь. А пока заботься о маме и сёстрах, хорошо?

– Ты воюешь за меня. Это неправильно. Я мальчик, а ты девочка.

Дима кусал губы. Глаза были сухие. Таня поправила его тёмно-русую чёлку и взяла лицо брата в ладони.

– Я знаю, Дим. Пока я поручаю тебе всю нашу семью. Ты ведь сможешь защитить их? ― Дима кивнул. ― Молодец. Скоро я приеду к вам и спрошу, как ты защищаешь сестёр и маму. Я уверена, что ты всё сможешь.

– Почему ты не едешь с нами? ― тихо спросила Вика, стоя рядом с братом. Таня улыбнулась и присела на стул перед ними. Как же сложно сказать.

– Смотрите: вы должны помогать маме, верно? Если маму кто-то обидит, вы ведь будете защищать её? ― оба кивнули, и Таня продолжила: ― Наша страна ― это тоже как мама. Её обидели, очень сильно обидели. Разве я могу не заступиться за неё? Разве хорошие детки так поступают? ― она улыбнулась сквозь слёзы. ― Скоро вы вырастите и тоже станете защищать её, я уверена. А пока я поручаю вам нашу маму, ― Таня кивнула на двери, в которых застыла мама. Она плакала.

– Всё, всё, вам пора. Пишите мне чаще. Слышишь, Дима? Чтобы каждую неделю по письму получала, обо всём пиши, и за себя, и за сестёр. До свидания, до свиданья, мои милые, ― Таня по очереди обняла каждого.

– Не смей умирать, ― прошептала Рита, глядя на неё широко открытыми глазами.

Мама не обняла её. Таня знала: если они обнимутся, то уже не уедут.

– До свидания, родная.

– До свидания, мама.

Нужно просто дойти до общежития. Там можно будет плакать. Только бы дойти.

– Лисёнок! Как дела? Я с пар только что, ― к ней подбежал запыхавшийся Марк. ― Ты откуда?

Всё так несложно, набор простых правил: остановиться, посмотреть на Марка, слегка улыбнуться и положить руку на его плечо.

– Всё отлично.

Марк не верит: видимо, в набор правил стоит добавить ещё несколько.

– Очень устала после пар. Краевой совсем замучил.

– Семья уехала, да?

Это прозвучало словно гром среди ясного неба: остро, неожиданно и так больно. Таня несколько раз кивнула, чувствуя, что сдерживаться больше не может, и прижалась к бушлату Марка. Он положил одну руку ей на голову, а другую ― на спину. Слёзы холодили лицо на ветру, и она уткнулась лбом ему в грудь.

– Зачем врать-то? Не реви ты, ― тихо сказал он, гладя её по спине. ― Это больно, но проходит. И глупо, слышишь? Очень глупо. Они уезжают в безопасное место, с ними теперь ничего не случится.

Таня слушала. Кивала. Чувствовала, как огромный ком в горле, не дающий не то что говорить ― дышать, тает. Марк защищал её от моросящего дождя, ледяного ветра, собственной боли и отчаяния ― от всего.

– Все кончится, Лисёнок. Это все кончится. Мы победим, я и ты. Все. Ради них.

Ради них. Ради всех. Господи, ну как же можно оставаться здесь и заниматься обычными делами, когда пятый курс вот-вот уедет? Как они могут просто сидеть?!

– Ваш Калужный тебя не трогает? ― осведомился Марк тихо. ― Если этот урод что-то… хотя бы что-то… Пообещай, что ты мне скажешь.

– Он ничего не делает и не сделает мне, Марк.

После обеда она окончательно успокоилась. Поводы для грусти были, конечно, но не больше, чем обычно. И вообще, почему она так расстроилась? В конце концов, она не видалась с семьёй целый год, пока они жили в Москве; теперь будет всё то же самое, но жить они будут в куда более безопасной Уфе.

Калужного не было, до самоподготовки оставалось ещё около получаса. Таня не знала, что лучше сделать: лечь всё же спать или дочитать «Жизнь взаймы»? Валера убежала к Мише, и посоветоваться было не с кем: Машка зубрила инженерку, расхаживая по комнате, Надя куда-то ушла. Нужно было спать, потому что бодрствовать по двадцать часов в сутки ― ненормально.

С подоконника на неё смотрела пёстрая обложка «Жизнь взаймы». Лилиан Дюнкерк и Клерфэ снова победили здравый смысл, и Таня, взяв книжку, чтобы не мешать Машке, вышла в коридор.

– О, Таня! ― около пустой тумбочки дежурного стоял Денис.

С Денисом они сошлись как-то сразу и очень легко. Валера говорила, что так бывает, когда люди очень похожи. Таня не могла назвать их отношения настоящей дружбой, но с ним было так хорошо и просто, что задумываться ей не хотелось.

– Привет, ― искренне улыбнулась она. ― Какими судьбами?

– Да вот ключи пришёл забрать. Как там ваш старлей? Всё училище только и гудит о том, какой он зверь, ― рассмеялся Денис.

– Ага, ещё тот, ― подтвердила Таня, впрочем, не особо желая распространяться на эту тему.

– У тебя всё хорошо? ― Денис вдруг пристально уставился на неё.

У неё что, на лице написано «всё плохо, и я морально раздавлена»?!

– Всё просто отлично. Спасибо. Устала на парах, Краевой совсем замучил.

С Денисом это прокатило: он широко улыбнулся и принялся рассказывать какую-то смешную небылицу об их капитане. Таня смеялась. Денис не копался в ней, пытаясь выудить правду, даже если и понял, что Таня соврала: он просто смешил её. Просто поднимал ей настроение. Она была благодарна.

Потом была история о его отце, который полжизни проработал дипломатом, а потом вдруг решил, что его призвание ― это флористика.

– А твой как, случайно не увлекается цветами?

– Боюсь, нет, ― Таня улыбнулась.

– А чем? Ты рассказала бы хоть немного. Так мало говоришь о себе.

Тане страшно не хотелось распространяться о ФСБ, объяснять все тонкости работы отца, и ей на помощь неожиданно пришла маленькая худенькая Лена Нестерова.

– Вот, я нашла вам ключи, ― смущённо пробормотала она и протянула Денису связку.

– Можно на «ты», я ведь говорил, ― рассмеялся он и взял ключи. ― Спасибо. Ну, я пойду, а то капитан точно шею открутит. Может быть, как-нибудь встретимся и сходим куда-нибудь?

– Отличная идея.

– Здорово! ― Денис наклонил голову и широченно улыбнулся. ― Кстати, твоя фотография на доске почёта. В учебке. Ты видела?

– Пока нет, но заранее предвижу масштаб бедствия. Страшно подумать, как я там получилась.

– Да брось! Я всегда знал, что ты умница, но, оказывается, ещё и учишься на отлично. Может, как-нибудь поможешь мне с тактикой?

– Конечно, Денис. Обязательно, ― она улыбнулась, и он ушёл. ― Лен, я почитаю здесь, ты не против?

Нестерова только качнула головой и снова погрузилась в своё обычное состояние ― тихую задумчивость.

А Таня с головой ушла в книгу: события закручиваются, поражают её своей остротой и искренностью, и она грустит заранее, потому что болеющая Лилиан наверняка умрёт в конце книги, но тут… на гонках разбивается Клэрфэ, и Таня поражённо замирает. Он умирает так быстро и неожиданно, что она даже не может сильно расстроиться или заплакать. Потому что в это не верится. Всё кажется, что сейчас случится чудо, он оживёт, но чуда не происходит: Клэрфэ мёртв.

Таня уронила книжку на колени. Нет никаких прощальных речей, никаких последних «я люблю тебя». Смерть забрала человека быстро и неожиданно, не дав шанса попрощаться с любимой.

Может быть, так и случается на самом деле? Может быть, всё не так, как показывают в фильмах, и когда в твоего друга или любимого попадает пуля, он не будет ещё пять минут держать тебя за руку, шепча последние слова? Может быть, он просто закроет глаза и умрёт, не сказав тебе ни слова, не взглянув на тебя?

Нет, нет. Это было слишком страшно.

Самоподготовка тянулась бесконечно медленно, но и она наконец закончилась. Перед ужином оставалось свободное время, прекрасное, манящее свободное время, и она решила всё же поспать, но тут в кубрик ввалилась толпа девчонок и расселась на стульях.

– Я хотела поспать, ― жалобно протянула Таня.

– У нас очень важное собрание, ― отрезала Машка.

– Его нельзя провести в другом месте?

– Нет, ты что! ― Маша сделала торжественные глаза, а Таня, переглянувшись с Валерой, обречённо вздохнула. ― Я предлагаю серьёзно обсудить нашего старлея!

Со всех сторон послышались недовольные реплики, но Маша, перекрикивая все, утверждала:

– Он шпион, это точно! Вон Завьялова с третьего говорит…

Таня выскользнула за дверь и направилась к комнате досуга. Если ей и удастся сегодня побыть в тишине, то только здесь. К счастью, закрыта она не была, и Таня, проскользнув внутрь, устало опустилась на стул перед роялем.

Читать не хотелось. Спать теперь ― тоже. Она неуверенно приподняла тяжёлую крышку, положила пальцы на клавиши. Нажала ля.

Это была её любимая нота, должно быть, из-за названия. La, лактеа виа ― млечный путь с латинского.

Ля, ми…

Лактеа виа, миракулум ― млечный путь, чудо. Ей так нужно всё это сейчас.

Она обычно не задумывалась, но это было правда чудесно: класть пальцы на деревянные клавиши, нажимать на них в определённом порядке и создавать музыку. Она нажала ля и начала играть ― это Шопен, «Вальс до-диез минор», его Таня играла на выпускном в музыкальной школе и помнила наизусть. Замерла душа: так тихо и прекрасно полились из-под пальцев ноты. Может быть, дело в том, что она почти три месяца не играла. Пиано, крещендо, вышла на форте и почувствовала, как болят отвыкшие пальцы, а затем вновь пиано, тихое, едва слышимое. Ей почему-то захотелось плакать.