Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

А всё дело было в том, что во время прошлого полевого выхода в октябре им выдали пятнадцать сухпайков, содержащих крайне соблазнительные крекеры, тушёнку и разводной компот. Но девчонок на полевом было восемь или девять: кто-то болел, кто-то принимал участие в каких-то соревнованиях и остался в Петербурге. В общем, едва одним прекрасным вечером они решили разжиться оставшейся едой, разделив её на всех, как нагрянула Мымра и отняла всё, увезя в тот же день обратно в Питер. Вряд ли сама она польстилась пайками, забрала-то просто из вредности, а значит, забытые сухпайки ещё могли быть живы.

– Если стоит искать, то только в канцелярии старлея, – расстроенно выдохнула Машка. – Мымра ж там сидела тоже.

– Калужный наверняка смылся, половина двенадцатого уже, – хмыкнула Таня.

– Хотя я бы наведалась к нему ночью… – протянула Бондарчук, хихикая.

Господи.

– Ой, да не в этом проблема, – перебила её Машка. – Что-то я сомневаюсь, чтобы Калужный оставил свою бесценную канцелярию открытой на ночь. Не зря же он такой весь таинственный. Я вам вообще уже сто раз говорила, что он наверняка шпион…

– Маша! – в один голос, закатив глаза, прервали Широкову несколько человек.

В кубрике повисло печальное молчание: проваливался просто идеальный план. В наступившей тишине Надя извлекла из кармана связку ключей.

– Каждый уважающий себя курсант, – поучительно начала она, – должен иметь при себе дубликаты двух ключей: от кладовки… и от канцелярии, конечно.

Таня хихикнула, а девчонки тут же принялись за разработку нового плана по добыче еды, так как этот мог ещё не оправдать себя.

– Ты пока не сходишь? – вполголоса спросила Машка.

– А больше ничего не сделать тебе? – укоризненно перебила её Надя, трепетно оберегающая Таню все эти дни. – Человек, вообще-то, недавно из госпиталя, могла бы, Широкова…

– Всё в порядке, я схожу, – Таня улыбнулась.

Тащиться на неосвещённый шестой этаж откровенно не хотелось: слишком памятен был плачевно закончившийся последний раз. Тем более поиски грозились превратиться в «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». С девчонками, укрывшимися одеялами, сидеть было веселей и теплей, но посылать наверх кого-то ещё не хотелось тоже, поэтому Таня, скрепя сердце, всё-таки взяла протянутые ключи и, накинув на плечи одеяло, вышла в коридор.

Кто же, если не мы.

– Ну, не спи. Может, сейчас еду раздобудем, – подбодрила она стоящую на тумбочке сонную Вику, худую и бледную, как тень. – Чего ты, Вик?

– Артур совсем не пишет, – жалобно протянула она, и Таня с трудом подавила в себе волну ненависти, поднимавшуюся к горлу при упоминании этого мудака, из-за которого Вика стала такой. Просто однажды он заявил милой, крепкой, улыбчивой Вике, что она, видите ли, жирная, и через несколько месяцев от неё осталась только тень. Крамской не решался бросить её (о благородство!), что, в общем, не мешало ему спать со всеми подряд. Вика об этом не знала. «Не нам говорить ей, – однажды строго сказала им Надя. – Пусть ждёт этого дебила с войны, если хочет. Надеюсь, он не вернётся».

Таня скользнула на холодную и мрачную лестницу. Два пролёта, восемнадцать ступенек – она считала всякий раз, поднимаясь к Калужному.

Вот нет его, а как будто есть. Неприятное чувство.

Металлическая входная дверь, как и обычно, открылась совершенно бесшумно, и Таня сразу почувствовала запах свежей штукатурки и краски. Практически без противного ноющего чувства в животе (это уже был прогресс) она потянулась к ручке знакомой двери с табличкой «Канцелярия», а чуть ниже – «Калужный А.А». Фигня. Плавали, знаем. Ничего страшного у вас, Калужный, нет.

Тихо вставила ключ, но он не повернулся. Да чёрт, что за ключ Надя дала?! Попробовала ещё раз, и снова ничего не вышло. Уже готовая бросить безуспешные попытки и отправиться к Наде за объяснениями, вытащила ключ и снова зло надавила на ручку: давай же, ну! Не зря же она тащилась!

И дверь вдруг подалась вперёд. Она, едва не полетела на пол, удивлённо оглядела знакомое пугающее помещение, слабо освещённое фонарём.

Да что ж у него всё не по-людски, дверь он почему не закрывает, когда уходит? Поди пойми. То шифруется, то вон вам.

Мамочки, что ж за холод такой? Что он, через окно, что ли, сбежал, или закаляться решил? Форточка была распахнута настежь, и внутрь, колыхая занавески, вместе с ледяным ветром залетали противные моросящие капли. Чудесно. Верх аккуратности и внимательности, лейтенант Калужный.

– Это что ещё такое, – пробормотала Таня, направляясь к окну. Плотно закрывая его, закуталась в одеяло сильнее и направилась к шкафу в поисках сухпайков.

В следующую секунду она возблагодарила небеса за то, что научилась не кричать, потому что прямо под её ногами возникла мертвенно-бледная рука. Для верности прикрыв ладонью рот и прерывисто вдохнув, попыталась вжаться в стену, а лучше – выскользнуть из комнаты, подальше, обратно на пятый, куда угодно, но это оказалось не так-то просто: стоило Тане дёрнуться, как на диване кто-то пошевелился, и она разглядела его лицо.

Перед глазами как-то сразу вспыхнули звёздочки, а лёгкие (или рёбра, кто там разберёт) предательски заныли.

Чего ещё ты ждала?

Калужный был совсем бледным, лежал раскинувшись, задрав голову. Серая футболка на груди промокла насквозь, закрытые глаза – какие-то измученные. И мешки его под глазами неудивительны, если он спит так каждую ночь. И он… он метался по этому узкому дивану, бормоча что-то.

Ему снятся кошмары. Что же, лейтенант Калужный. Не так уж мы и не похожи, а? Ему снится всякая жуть, и, наверное, это нормально после всего того, что Калужный увидел там.

Таня с трудом соображала, что делает. Она просто знала, что должна во что бы то ни стало вытащить его из той крови, в которой он тонет, из огня, в котором горит, из дыма, в котором не может дышать. А может, из всего этого вместе, как вытащил её он. Он урод. Но он-то сделал это.

Его боль показалась почти осязаемой, и Таня подумала: ещё чуть-чуть – и он правда сгорит, утонет и задохнётся. А она потом будет много раз видеть во сне измученное мертвенно-бледное лицо.

Лицо у него гораздо красивее, когда ему хреново. Может, потому что оно становится честным?

– Послушай. Послушай. Это всё неправда, – тихо и нерешительно проговорила она, подходя ближе боком и осторожно протягивая руку. Нужно просто коснуться плеча. – Давай, проснись… – пальцы всё-таки дотронулись до мокрой ткани футболки, и Калужный мгновенно дёрнулся, сильно, резко вдохнув, и ошалело посмотрел вокруг.

Ей почему-то на секунду показалось, что его глаза будут красными,с лопнувшими капиллярами, но, когда Калужный поднял на неё расфокусированный взгляд, они оказались просто почти чёрными. Обычными.

Не понимающими и, может, оттого не злыми.

Ладно, с оскорблениями, которые вот-вот обрушатся на неё, и всем остальным она разберётся потом. Быстро скинув одеяло с плеч ему на колени, Таня обернулась в поиске чайника и заметила на стуле сухую чистую тельняшку. Быстро, стараясь смотреть на него как можно меньше, протянула её Калужному.

– У вас тут окно нараспашку было, снега намело, и холод жуткий, переоденьтесь.

Рука замерла в воздухе. Калужный сидел, не шевелясь.

– Выйди, Соловьёва, – беззвучно сказал он одними губами, смотря сквозь неё. Куда-то в сторону. Источая боль направо и налево.

Нет. Сегодня не выйдет, Калужный, нет уж, только не сегодня.

– Мне вот всё равно, что вы сейчас мне скажете, – почти зажмурившись, быстро, но твёрдо сказала она. – Вот честное слово, можете кричать на меня сколько хотите, я не уйду, пока вы не переоденете сухую тельняшку, ясно?

И откуда это в ней?

Калужный поднял на неё глаза, полные вязкой темноты. И почти отчаяния. Совершенно расфокусированные.

Протянул руку, как робот, отвернулся зачем-то, стянув серую футболку. Она тоже отвернулась, только завидев полоску кожи над спортивными штанами. Странные они. Как подростки – чего стесняться? Разве Калужный не должен по законам жанра щеголять прессом?..

А она почему отвернулась? Сколько раз видела других курсантов почти что голыми, на полевых, на выходе из душа, да где только не. А сейчас вот только полоска его кожи – а кажется, что смотреть нет права.

Калужный снова обернулся, всё так же глядя в пустоту, и поднёс левую ладонь к лицу. Провёл ей по глазам, будто пытаясь вернуться в реальный мир, прогнать тяжёлое наваждение. В тусклом свете фонаря она вдруг заметила на правой стороне его груди, там, где тельняшка не прикрывает кожу, маленькую выпуклость, будто кусочек какого-то шрама.

– Вам снятся кошмары, правда? – загнанно спросила зачем-то очевидное, чувствуя его взгляд. Через секунду он повернулся спиной. Будто снова переживал что-то старое. Только… как-то глубже. Болезненней.

Это – боль.

Это – пустота.

– Раскрой глаза, а? – едва слышно проговорил он. – Ты ничего не видишь, Соловьёва. Ты хочешь стать героиней и всех спасти. Ты думаешь, ты сильнее всех, ты умнее всех, ты всё можешь, только… Только нет. Нет. И я не тот, кто ты думаешь. Я не герой, – он отвернулся, и Таня увидела, как подрагивают в темноте очертания его плеч.

Все слова, все грубости, сказанные им, просто растворились в чёрном облаке его измученных глаз.

Вдох. Вдох. Выдоха как-то не получается. Тринадцатое декабря, половина первого.

– Я всегда делал неправильный выбор.

Прежде чем подумать хоть что-то, она сделала шаг.

Замерла в десяти сантиметрах от рвано вздымающейся спины. Почувствовала тепло, исходящее от чужой кожи. Живой кожи. Живого человека. Закрыла глаза.

– Это… это всё равно, – прошептала тихо.

– Соловьёва… – тихий голос прямо у её уха. Она знала, что он сейчас чувствует её дыхание.

– Знаете, как говорят? – быстро выпалила она, почему-то отчаянно боясь того, что он не услышит, не даст ей сказать. – Перед тем как зайти, солнце встанет для всех нас.

– Чушь, – Таня не услышала, а будто уловила колебание воздуха.

Никогда после она не сможет ответить, где взяла храбрость подойти и уткнуться носом в тёплую его спину. Просунуть руки на его грудь, судорожно сцепив их там почти в кулаки. Почувствовать всем – носом, ладонями, шеей, щеками и грудью – не просто мужчину. Его. Антона Калужного.

Имя будто ударило, а затем ударило и осознание того, что сейчас, вот ещё через две секунды, он оттолкнёт её. Сбросит её руки со своей груди.

Всё равно. Таня зажмурилась, ощущая, что он не дышит. Ничего. Значит, дышать она будет за двоих.

Кожа к коже – нос прямо к обнажённой лопатке. Горячо. Страшно-непривычно. Страшно-спокойно. И вот сейчас, сейчас…

Его рука накрыла её судорожно сжатую в кулак ладонь.

Дыхания нет. Если это паническая атака, на секунду подумалось ей, то пусть будет. Пусть. Потому что его осторожные пальцы едва ощутимо поглаживали её костяшки, заставляя сжатые до побеления пальцы распрямляться.

Антон Калужный пахнет так, что хочется дышать и дышать.

Распахнув глаза, Таня увидела его тёмные волосы и окно, а там – снег. Настоящий, большой, хлопьями. Первый в этом году.

Он пахнет и снегом тоже.

– Это ничего не значит. Зачем ты?.. – Калужный не договаривает, и голос, искажённый,как будто и не его, замирает в воздухе.

– Я знаю. Знаю. Каждому нужно тепло, – едва слышно шепчет Таня, цепляясь за его ладони холодными пальцами.

– И тебе? – ещё тише, севшим голосом.

Таня прислонилась лбом к его плечу.

– И мне.

Через десять минут, сказав девчонкам, что ничего не нашла, и укрыв Валеру, она подошла к тумбочке у кровати. Взяла в руки стопку белых листов, поднесла к окну, так, чтобы свет с улицы помог ещё раз прочитать тёмные буквы. Нашла среди стопки заявлений девчонок своё.

Завтра утром все эти листы уже будут лежать в кабинете начальника училища.

Начальнику ПВВКДУ

Звоныгину С.С.

от Соловьёвой Т.Д.

Рапорт

Прошу зачислить меня, Соловьёву Татьяну Дмитриевну, обучающуюся второго курса, добровольцем в действующую армию и направить на фронт.

Глава 10.

– Да.

– Да?

– Да. Кажется, я уже несколько раз повторил вам это, – Антон поднял глаза к потолку, раздражённо поводя плечом. – Да, она играет мне на своём пианино, как вы и сказали. Да, нормально. Я могу быть свободен?

– Антон Александрович, вы должны понимать, что ваше психическое состояние…

– Моё психическое состояние в полной норме. Я могу идти?

– Хорошо, не хотите думать о себе, – пожала плечами мозгоправ, – подумайте хотя бы о Татьяне…

О, нет уж. Об этом он точно думать не будет. Ему хватило. Думать – значит снова и снова отпечатывать на груди раскалённое железное клеймо.

– Несомненно, такое длительное нахождение в изоляции…

Каждому нужно тепло.

Дура, позволяющая себе то, что не позволял никто. Позволяющая себе просто занять какое-то место в его жизни, просто прижать свои руки туда, где всё изодрано и кровит. Делающая это так, будто вся эта херня совершенно естественна, привычна…

Да что за бред творится с ним?

– … определенным образом на неё повлияло, Татьяна замыкается в себе, и ей было бы полезно хотя бы…

Это ничего не значит.

Ну конечно.

Это ничего не значит. Она ничего не значит. Она – просто дура. Дура-Соловьёва.

Какого чёрта он вчера позволил всему этому случиться?! Нужно было послать её куда подальше, послать так, чтобы она ещё неделю не смела даже подойти к нему.

А она – подошла.

Потом, чувствуя пустоту там, где ещё секунду назад были её ладони, слыша звук хлопающей двери и торопливых соловьёвских шагов, он стоял, оглушённый, и пытался понять, почему не то что не шарахнулся – хотя бы не дёрнулся под её руками. Они легли на то самое место. Безымянный палец её левой руки касался его голой кожи.

И он не умер, не сошёл с ума. Даже боли не почувствовал. Всё, что Антон ощущал в тот момент, – это прохладные сухие пальцы. Это запах мандаринов, тихое, успокаивающее, ровное, не жгучее тепло.

Нахер.

– О Господи, вы с ума сошли?! – Кометова метнулась к нему, нарушая ход мыслей, и он недовольно нахмурился, опуская глаза вниз. От стакана с водой, который Антон держал в руках, осталась лужица воды и осколков на полу. Его левая ладонь, бледная и потрескавшаяся от мороза, была рассечена посередине, несильно, но так, что кровь капала на паркет, тоненькой струйкой стекая от центра ладони к краю и скапливаясь там.

Так вот откуда это жжение. Он усмехнулся, лишь чудом подавив в себе смех: уж тогда-то мозгоправ точно решит, что он неадекватен. Снова кровь. Он не видел её с тех пор, как уехал из госпиталя. Наверное, она всегда возвращается.

Антон закрыл глаза, когда Кометова, непрерывно причитая, перевязывала чем-то его руку и отправляла в санчасть. Там, под веками, было спасительно темно. И она там была.

Он ненавидел эту долбаную Соловьёву всем своим существом, ненавидел остро и жгуче её глаза, лохматые вихры, руки, всё её тело. И особенно – лилию над бровью. Ненавидел, потому что хотел как лучше, хотел сломать, а сломали его. И потому что не имел права прикоснуться. И потому что прикоснулся. Так, будто своровал что-то чужое, тихое и чистое, то, что ему не принадлежит и никогда не будет принадлежать. Никогда.

То, чего он не получит: её запах, тепло, звук её голоса, её пальцы, все в трещинках и в цыпках, не больно красивые, обычные, скучные, как она сама. Всегда чистые и спасительно прохладные.

Как она сама.

Пальцы Соловьёвой, наверное, ещё ни разу не были в крови целиком.

Входя в штаб, куда ещё с утра вызвал его Звоныгин, Антон столкнулся в дверях с непривычно бледной Сомовой, которая упрямо сжимала губы. Так, как обычно сжимала их в тонкую полоску Соловьёва, выслушивая что-то неприятное. Что-то неприятное от него.

– Товарищ старший лейтенант, – пробормотала она, автоматически прикладывая руку к козырьку и прошмыгивая мимо на улицу.

У этих баб снова что-то случилось? Пофиг. Пусть он хоть трижды командир их взвода, его не волнует ни одна из их тупых бабских проблем.

– Сомова? – он обернулся, сощурив глаза. – Ну-ка постой.

Она замерла на месте, медленно обернувшись. Антон не ошибся: лицо Сомовой было белее снега, выпавшего этой ночью. Он сделал несколько шагов по направлению к ней и заложил руки за спину.

– Что случилось?

– Ничего, – бегло ответила она.

– Сомова?

– Товарищ старший лейтенант?

– Ладно, – он сощурился, пристально уставившись на неё. – Я всё равно узнаю, и лучше бы тебе сказать мне сейчас.

– Всё в порядке.

Махнув рукой, он поднялся по ступенькам штаба и, уже дёргая дверную ручку, услышал за спиной её ровный голос:

– Товарищ старший лейтенант! – окликнула она, широко распахнув глаза, а потом добавила тихо: – Только вы не ругайтесь на нас очень сильно.

– Вот и наш герой, полюбуйтесь, – прошипел Семёнов, стоило только Антону медленно переступить порог.

Семёнов, заместитель Звоныгина по учебной части, растянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя полнейшую расслабленность и умиротворение, только кончики его пальцев постукивали по столешнице. Звоныгин, нахмурив брови и сцепив руки в замок, посмотрел на Антона исподлобья и кивком головы указал ему на стул напротив. На несколько бесконечно долгих секунд в кабинете повисла нервная тишина, и Антон уже начал перебирать в уме варианты возможных вопросов.

– Что молчите-то, а? – прервал молчание Семёнов, будто не выдерживая и разворачиваясь к нему корпусом; всё его напускное спокойствие исчезло. – Есть вам, что сказать, Антон Александрович?

Антон быстро перевёл взгляд на Звоныгина, но он поднялся со своего места, разворачиваясь к окну и закладывая руки за спину.

Мозг лихорадочно заработал.

Кто что мог сказать? Самсонов? Но он-то и начал всю эту заварушку с госпиталем, мотострелковыми войсками и так далее. Или он сам себя как-то выдал? Чем? Если не это, то что? Какие ещё вопросы могут быть?

Антон расправил плечи, выпрямляясь на стуле.

– Смотря что вы хотите от меня услышать, товарищ полковник, – отчеканил он, стараясь внешне оставаться отстранённо-спокойным.

– Что я хочу от вас услышать?! – взорвался Семёнов, краснея и подскакивая. – Нет, вы слышите?! Знаете что, молодой человек, вы притащились чёрт знает откуда и чёрт знает как, ваша история шита белыми нитками, мы доверили ему своих курсантов, а он…

– Владимир Сергеич, – Звоныгин быстро поднял сухую руку, медленно оборачиваясь. Он был всё так же сосредоточен и нахмурен. – К делу.

– Всю информацию обо мне вы можете найти в моём личном деле, товарищ полковник, – медленно, прикрыв глаза, сказал Антон, ощущая волну раздражения. Спокойно.

Прекрасно.

– Ваше личное дело, молодой человек, пестрит белыми пятнами. Поверьте, я внимательнейшим образом изучил его прежде, чем пустить вас хотя бы на порог нашего училища, – Семёнов начал медленно наливаться кровью, стуча пальцами по столу всё чаще.

– Если вы не доверяете командованию, составлявшему дело, товарищ полковник, вы всегда можете обратиться в соответствующую инстанцию. Полагаю, они разрешат все ваши вопросы. Я могу быть свободен, если это всё, что вы хотели узнать? – ответил он, чувствуя внутреннюю дрожь и всё же сохраняя спокойствие. Если бы он в самом деле был спокоен.

– Господа офицеры, – всё так же ровно, но с предупреждающей ноткой в голосе прервал их Звоныгин. Антон не мог припомнить ни одного случая, когда он бы кричал.

– Антон Александрович, если позволите, мы вызвали вас по другому вопросу. Не хотите взглянуть? – он указал на стопку листов, лежащих на столе.

Антон чуть прищурился, но текст разобрать не смог. Безразлично пожал плечами, уставившись куда-то в грудь Звоныгину.

– Не хотите? Так я сам вам скажу, что это такое! – нервно воскликнул Семёнов и схватил листы, подскакивая с кресла, будто под ним появились угли. – Как, интересно, вы своих курсантов воспитываете, раз у них хватает времени на эти бредни?!

– Вы можете мне сказать, что это такое?

– Что это такое? Он ещё спрашивает! Могу ли я?!

– Да, можете ли вы?

– Рапорта об уходе на фронт от ваших курсанток, вот что это такое!

И в этот момент тишина стала действительно звенящей.

Звоныгин снова отвернулся к окну и заложил руки за спину. Семёнов, издав какой-то почти истеричный смешок, опустился обратно в кресло, продолжая нервно барабанить пальцами по коленям. Антон поймал себя на том, что делает какое-то идиотское движение рукой, будто пытаясь отмахнуться от всего этого. Будто пытаясь не услышать и не понять.

На секунду он почувствовал противное чувство тошноты, будто все его внутренние органы сворачивались в тугие узлы, будто весь он сворачивался в клубок оголённых нервов.

– У меня на столе сегодня с утра лежат пятнадцать рапортов, и я не знаю, может быть, вы в курсе, что мне с ними делать, – размеренно произнёс Звоныгин, не оборачиваясь.

Перед глазами на секунду всплыло лицо Соловьёвой. Это искажённое, будто скомканный бумажный лист, до смерти напуганное лицо, на котором огромными горящими буквами, которые бы и слепой увидел, было написано: «Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ», было написано: «Мне страшно, я беспомощная, я ничего не могу, помогите, помогите мне, пожалуйста!». Он сделал то, о чём даже не смог пожалеть потом. Он действовал на инстинкте. По своей воле он никогда бы не дотронулся до неё.

У Соловьёвой мягкая, хоть и обветренная, кожа. Дышала она горячо и быстро, и Антон чувствовал ладонями каждый спасительный вдох.

Ему нужно было почувствовать её ближе. Ближе. Так, как её наверняка чувствовал этот её Марк. Её губы, её запах, всю её. Ближе, ближе, ближе.

Только как эта тупица, которая даже с приступом паники не может справиться, собирается ехать туда?

– Это похоже на шутку? – переспросил Семёнов, и Антон только в эту секунду осознал, поднеся руку к лицу, что болезненно, презрительно улыбается.

– Никак нет.

– Тогда чему, смею спросить, вы улыбаетесь?

– Вы ведь понимаете, Антон Александрович, что они никуда не поедут? Не сейчас, – с нажимом произнёс Звоныгин, обернувшись и оглядывая его своими спокойными, твёрдыми глазами.

– Вы ведь понимаете, что это безумие? Они погибнут в тот же день, что приедут туда, и вы будете отвечать за их смерть. Вы это понимаете? – прошипел Семёнов.

– Я понимаю. Я там был.

В отличие от вас.

– Очень хорошо, – оскалился полковник. – Так будьте добры…

– Будьте добры сделать так, чтобы подобного, – Звоныгин взял в руки заявления и сбросил их в корзину для мусора, – не повторилось больше никогда. Вот через два года выпустятся – и с богом, воевать за Родину, если ещё будет с кем воевать. А пока пусть сидят и не пикают. Не хватало нам здесь героизма, тем более массового. Кто учиться-то будет? Все герои, все на фронт собрались, а стрелять не умеют.

– Я вас понял.

Идиотки. Тупицы. Ненормальные бабы. Он не знал, что ещё сказать. Снова закрыл глаза, видя все эти простодушные, до невозможности наивные лица: Широкова, Ланская, Бондарчук, Арчевская, Нестерова, Осипова, даже Сомова, – все они и дня не продержатся там. Куда, чёрт их дери, они лезут?

– Хорошо. Можете быть свободны, – Антон встал и уже направился к двери, но Звоныгин окликнул его: – И да, Антон Александрович, в субботу, послезавтра, в доме офицеров новогодний концерт и танцы. На них нужно будет привести курсанток к восьми в подобающем виде. Надеюсь, хоть это отвлечёт их от всяких бредней, – он кивнул на мусорную корзину.

Нет уж. Он-то знает, что их отвлечёт.

– Есть, товарищ генерал-майор.

– Хорошо, можете быть свободны. Владимир Сергеич, ты тоже.

Пропустив Семёнова вперёд, уже в дверях Антон обернулся, думая.

– Говорите, – внимательные глаза Звоныгина смотрели на него в упор.

– Вы ведь знаете, товарищ генерал-майор, – Антон склонил голову набок, поднося руки к лицу. – Вы ведь бывали на войне. Пусть не на этой, всё равно. Вы ведь знаете: если у них хватило смелости и глупости сделать это… – он покачал головой. – Это в них уже не убить.

Антон на секунду задумался. Наивные, глупые лица. Лица, забрызганные кровью, лица, у которых нет глаз, лица, на которых не осталось кожи. Нахмурился, упрямо сжав губы.

– Но всё-таки я попробую.

Утро пятницы принесло с собой новый снегопад и плюсовую температуру. Снег оседал на спортгородке, превращаясь в грязное месиво.

Антон открыл глаза, уставившись на движущиеся зелёные фигурки и чувствуя тупую, ноющую боль в затылке. Он плохо спал, но, в общем, не хуже, чем всегда. Домой снова не поехал: с тех пор, как Мия забрала этого плешивого кота, Антон (конечно, предварительно как следует накостыляв бабам за это полосатое чудовище) старался не появляться там.

Вчера слишком поздно поднялся в свой кабинет. До двенадцати пробыл на пятом этаже, меря коридор быстрыми шагами перед вытянувшимся взводом. В памяти всплывали ставшие совершенно растерянные девчачьи глаза, когда он просто сказал им: «Я всё знаю».

Бабы бегали по спортгородку, занесённому мокрым снегом по колено, уже сорок минут.

– Выше, выше автомат, Широкова! – рявкнул он, стирая с лица тающие снежинки. – Что, так вы собирались по траншеям на войне бегать, а?!

Он провёл рукой по волосам, ощущая, что клокочущей ярости, сжигающей всё подряд, в нём уже нет: он ещё вчера выплеснул её всю.

– Отжимаемся, отжимаемся! Ну что, за ночь мозги проветрились? – он окинул взглядом мокрые грязные спины. – Проветрились, я спрашиваю? Нет? Отжимаемся! Все заявления подаются только через непосредственного командира, то есть через меня. Это понятно?

– Так точно, – нестройно, но дружно пробормотали они.

– Тогда какого чёрта, а?! Может, объясните мне?! Раз, отжались! Что, много времени появилось? Два! Учту это, увольнений на этой неделе не будет. Три, отжимайся, Ланская! Как заявления писать, так она первая, а как отжаться, так ручки отнялись?!

Спустя полчаса он построил их, едва держащихся на ногах, грязных, промокших и таких жалких.

– А теперь подумайте, пошевелите немного своими извилинами, если они там ещё есть, – едко проговорил Антон, заводя руки за спину. – Если вы не можете сделать даже это, какого чёрта вы будете делать на войне? Кого вы там защитите?! Вы просто сдохнете ни за что ни про что, и мне похер на это от слова совсем, и подыхайте, пожалуйста, сколько влезет, да только за это спросят с меня! Вам ясно? И чтобы через час я увидел перед собой сухое и чистое обмундирование.

Отправив взвод на завтрак, вернее, почти пнув их в сторону столовой, он устало поднялся на свой этаж и, предвкушая почти час блаженного спокойствия, открыл дверь кабинета. За его столом сидел Ронинов, тот самый соловьёвский папаша.

Антон перевёл на него спокойный взгляд, приподняв брови в немом вопросе, и отметил про себя, что сегодня он был без формы, да и выглядел парадоксально хуже, чем тогда, после бомбёжки.

– Не уступите мне мой стул?

– Нет.

– Ладно, – Антон сбросил с плеч на пол бушлат и расслабленно упал на диван, прикрывая глаза.

Сквозь полуопущенные ресницы он всё же мог наблюдать за Рониновым. Чем-то полковник походил на Звоныгина: наверное, той постоянной сосредоточенностью, которая плескалась в глазах обоих. Ронинов сидел совершенно спокойно и как-то устало, приложив правую руку ко лбу, а левой вычерчивая на тёмной поверхности стола неведомые узоры. Потом двинул локтем, поднял голову и посмотрел на Антона.

– Как моя Таня?

Он едва не хохотнул, чудом сдержавшись. Тогда уж Ронинов, и так вряд ли слишком хорошо относящийся к нему, точно решит, что он свихнулся. А что, на нервной почве. Это он может.

Антон поднял взгляд на полковника, который терпеливо ждал, и скривился.

– Могу принести вам журнал.

И свалите уже отсюда ко всем чертям. Глаза щипало, голова раскалывалась, и вообще стоило бы правда побольше спать, но воспалённое сознание не оставляло ему выбора, просто отказываясь выключаться. Именно поэтому сегодняшнюю ночь он провёл, уставившись в стену напротив окна.

Он точно так же смотрел в неё, когда Соловьёва обняла его со спины, прижимаясь так, будто он – самое дорогое, самое, блять, нужное, что есть в этом мире.

– По РХБЗ у неё четыре, и то только потому, что рука ещё не работает как следует. Если вам интересно знать, – счёл нужным пояснить. Снизошёл и снова откинулся назад.

– Я хотел поговорить с вами, – вдруг начал Ронинов, поднимая голову, будто не слышал всего того, что только что сказал Антон. – Я был у начальника училища с утра.

– Очень рад за вас.

– Узнавал про зимние отпуска, Звоныгин рассказал мне про рапорта и сказал, что распустит всех на неделю, чтобы проветрить им головы. Мол, увидятся с родными и сразу же передумают ехать на фронт.

– Чудесно. Может, тогда поговорите об этом с ним? – он скривился и отвёл глаза.

Внизу послышался шум: на пятый перед парами заявился второй курс. Снова галдёж, смешки, раздражающий непрекращающийся гомон. Эти идиотки бесили его с каждым днём всё больше.

– Нет, Антон Александрович, я пришёл поговорить с вами по поводу отпуска моей дочери.

Антон хмыкнул и скрестил руки на груди.

– Очень интересно.

– Я знал вашего отца.

Воздух вышибло из лёгких, будто кто-то со всей силы треснул Антона по спине. Он поморщился, пытаясь отогнать от себя целый ворох неуместных образов. Прошло много лет, Антон. Это не может причинять тебе боль.

Не может?

Не может.

Он потянулся, пожимая плечами и морщась. Демонстрируя полнейшее безразличие.

– Повторюсь: очень рад за вас.

Взглянул в его глаза, сосредоточенные, непроницаемые, слишком серьёзные. Ронинов собрал пальцы рук в кулаки. Ну же, давай, вдарь ещё раз.

– Ещё до того, как умерла твоя мать.

Вдарил. И не поспоришь.

Чуть больше времени, чтобы снова натянуть на лицо привычную маску, такую родную и удобную, и Антон снова скривился, расслабляясь и подпирая голову рукой.

– Может, сразу к делу?

– К делу? Хорошо. Мне нужно, чтобы моя дочь пробыла у вас дома свой отпуск.

Он всё-таки не смог удержаться и засмеялся, чувствуя какую-то болезненность в своём смехе. После войны он всегда чувствовал её. Соловьёва. У него дома. Там, среди белого и голубого, на его кухне, на его кровати… Да твою мать, хватит уже.

Нервный вздох, последние остатки смеха.

Нет, точно крыша едет.

– Вы шутите.

– Не шучу.

– В таком случае отвечу сразу, – он скривился, поднимая глаза к потолку. – Нет.

Желваки под светлой кожей Ронинова ожили. Губы сжались в тонкую линию.

– Я скажу тебе всё как есть, – он чуть прищурился, но смотрел стыло, а не зло. – Мы учились с твоим отцом вместе в академии ФСБ в Москве, только я был на первом, а он – на четвёртом. Нельзя сказать, чтобы мы дружили, но как-то познакомились и общались. Потом он выпустился и уехал по распределению в Калининград, часто приглашал меня туда, я познакомился с твоей мамой, братом и сестрой, даже тебя видел пару раз. Помню, волосы были у тебя светлее, чем сейчас, – Ронинов чуть улыбнулся. – Но характер такой же вздорный. Люся всегда зачёсывала тебе чёлку набок. Мы с твоим отцом говорили ей, что это не очень мужественно, но она смеялась – красиво, говорила…