Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

Около Таниного бушлата что-то зашевелилось, и она с удивлением извлекла на свет из-под чьей-то сумки маленького, месяцев трёх от роду, грязного уличного котёнка. Откуда взялся? Гноящиеся испуганные глаза в упор уставились на неё. Котёнок не переставая орал.

Вспомнился истошный кошачий визг, на который она обернулась. Вспомнилось хлюпанье ног о то, что осталось на месте кота.

Она так ничего и не сделала.

– Девочки, смотрите, ― широченно улыбаясь, позвала Машка. Наплевав на усталость, боль, грозящую с минуты на минуту опасность, девчонки мгновенно стеклись к Тане.

Никто не удивился, когда в глубине бушлата Машки нашёлся пакетик с молоком из столовой. Кто-то пожертвовал широкую кружку. Котёнок не ел и орать не переставал: испугался. Чей он? Кто-то потерял, наверное.

– Внимание, ― все подняли головы: полицейский говорил в рупор: ― По данным сверху, самолёты приближаются, до нанесения авиаудара осталось меньше минуты. Просим всех сохранять спокойствие и не поддаваться панике. Наше бомбоубежище достаточно надёжно, чтобы выдержать авиаудар силой…

Он продолжил перечислять заслуги Площади Восстания. Таня положила руку на грязную серую шёрстку.

– Только попробуй притащить эту дрянь в училище, Соловьёва, ― Калужный, говоривший с Назаровым, опустился на пол рядом. Что, неужели не брезгует?! ― Руки поотрываю. За то, что ты устроила там, на входе, тебе не жить.

Таня промолчала, меря глазами усталый бледный профиль с прямым носом и плотно сжатыми губами. Одна из них была разбита. Засохшая кровь виднелась на подбородке и шее.

– В такие моменты нельзя никого жалеть, ― тихо сказал он как будто про себя. ― Нельзя ни на кого смотреть. Ты умрёшь, если будешь.

Таня помолчала.

Она не умерла. Кот превратился в кровавую кашу.

Отлично, не так ли.

– Люди… которые остались там. Что с ними будет? ― спросила она больше у себя, чем у Валеры, сидящей рядом. Никак уж не у Калужного.

– Зачем думать об этом? ― фыркнул он, глянув на неё, будто на умалишённую.

– Помереть охота? ― зло прошипела Бондарчук, сидящая сбоку. ― Мне как-то не очень. Успели и радуйся.

Последние люди спустились с эскалатора, и на станции повисла практически абсолютная тишина. Таня почувствовала вдруг: время сжималось, стремительно скручивалось в клубок, потому что тысячи человек думали сейчас только об одном ― как бы замедлить эти секунды.

– Мама, нам здесь долго сидеть? ― послышался детский голос.

– Тихо. Сколько надо, столько и будем, ― шикнула женщина на ребёнка, и станция снова погрузилась в тишину. Только дышала толпа, как один смертельно раненый человек.

– Не думай о том, чего уже не можешь изменить, Соловьёва, ― вдруг сказал Калужный тихо и почти серьёзно, прикрыв глаза. ― Ни о котах, ни о людях. Иначе свихнёшься.

Она услышала глухой удар где-то далеко, по полу будто проползла лёгкая вибрация, и Таня поняла: началось. Одной рукой сжав Валерину руку, а другой ― щупленькое тельце котёнка, она положила голову Валере на плечо и закрыла глаза. Это не так страшно.

Разрывы ближе и ближе, и она чувствует, как дрожит воздух; дети плачут, кто-то кричит, и станция, прежде погружённая в страшную тишину, погружается в ещё более страшный хаос. Слышится звон металла и какой-то страшный скрежет, стены, кажется, ходят ходуном, и Таня не открывает глаз, потому что чувствует, как сверху сыпется пыль, только сжимает Валерину руку сильнее, что-то говорит ей, но та, конечно, не слышит, слишком всё дрожит и ревет. Она ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды ударяются прямо над ними, потому что стены действительно сотрясаются, а уши закладывает. Ещё чуть-чуть – и она, наверное, уже никогда не откроет глаза.

И всё-таки открывает, потому что кто-то тянет её за рукав: это совсем маленькая девочка, вся осыпанная пылью и штукатуркой; глаза у неё безумные и совершенно пустые. Таня разнимает руки и обхватывает ими её, крепко прижимая к себе, и снова что-то говорит, и сама не знает, что.

Но разрывы, эти страшные, громкие хлопки, от которых дрожит здесь всё, стали тише и дальше. Девчонки одна за другой подняли головы, переглядываясь, будто не веря: они живы. Бледные, усталые, измученные лица. Таня, открыв глаза, посмотрела на часы, висящие над путями: два пятьдесят две.

Сорок семь минут назад жизнь разделилась на «до» и «после».

Калужный сидел точно в такой же позе, что и до взрывов: только губы, превратившись в одну полоску, были сжаты сильнее, и кулаки, лежащие на согнутых коленях, стали совсем белыми.

Девочке было лет пять, не больше. Чумазая и несчастная, она живо напомнила Тане Сашеньку, только волосы у той были гораздо темнее.

– Как тебя зовут? ― тихо спросила Таня, всё ещё содрогаясь от далёких разрывов.

– Полина… ― едва слышно ответила девочка. ― Я здесь потеряла маму.

– Я Таня. Ничего, мы её найдём. Сейчас подойдём к дядям милиционерам, и найдётся твоя мама. Только пока посиди здесь со мной, хорошо? ― спросила Таня, и маленькая Полина кивнула. ― Валерочка, ты как?

Валера только кивнула головой, поводя плечами: мол, всё ещё в шоке оттого, что жива. Машка, Надя, Рита Лармина, маленькая Лена Нестерова, Арчевская, Корабельникова, Ярных… По мере того, как на станции люди начали разговаривать, они снова сползлись к котёнку и к Полине. С ней играли, болтали, шутили и не давали скучать и плакать.

– А котёнка будут звать как? ― поинтересовалась Машка.

Таня задумалась.

– Это девочка или мальчик-то?

– Да девочка, на мордочку посмотрите!

– Нашла куда смотреть, Арчевская, мальчик это!

– Да девочка!

– Это мальчик, ― сказал подошедший Назаров, улыбнувшись и поднимая котёнка за шкирку.

– Будет Майор, ― выпалила Таня первое, что пришло в голову.

– Как остроумно, ― снова скривился Калужный. ― Только попробуйте, повторяю, притащить его в училище. Мне ещё блохи там не нужны, вас хватает.

Назаров подмигнул им, стоя за спиной Калужного, и подошёл ближе. Девчонки потихоньку расползлись обратно, и они остались втроём: Валера, Назаров и Таня.

– Лейтенант Назаров, но, так как вас я никаким боком не касаюсь, можно Максим и на «ты», ― широко улыбнулся он. Таня не строила никаких иллюзий на свой счёт: улыбался он Валере. Та подняла на Таню такие жалобные и испуганные глаза, что Таня не могла не помочь.

– Очень приятно, ― любезно ответила она. ― Курсант Соловьёва… То есть Таня. Это Лера. Лера, ― обратилась она к сжавшейся Валере, ― не волнуйся так, с Мишей наверняка всё хорошо. Миша ― это её жених. Видите, очень переживает.

– Я… Да, вижу, ― принуждённо улыбнулся Назаров. ― Ладно, я пойду к вашим парням.

– Спасибо, ― Валера положила голову на Танино плечо. ― Не знаю, как отвязалась бы от него. Хороший же парень, кстати.

– Ты к чему это?

– Присмотрись! ― Валера стукнула её по лбу. ― Так и хочешь старой девой помереть? Марк ей не нравится…

– Марк ― мой друг! ― возмутилась Таня.

– А этот парень новый, Денис? Тоже?

– Да! Он же мальчик ещё совсем!

Валера обречённо вздохнула, закатив глаза.

– Ты неисправима.

Потекли бесконечные минуты, сливавшиеся в часы. Бомбёжек не было, но и из метро никого не выпускали: сообщения о безопасности снаружи ещё не поступало. Таню клонило в сон, сказывалось хроническое недосыпание, но Полина удобно устроилась на её руках и сопела, а будить ребёнка ей не хотелось.

– Я сейчас с ума сойду, ― пробормотала Машка, которая никак не могла удобно устроиться на своём вещмешке.

– Чтобы сойти с ума, надо его иметь, Широкова, ― Калужный презрительно глянул на неё, поджав губы.

Он ни разу не закрыл глаз. Таня не понимала, как он может не хотеть спать.

Тем временем полицейские начали разносить воду, и на станции появился врач, сопровождаемый двумя санитарами. Это был немолодой, но свежий и бодрый человек лет пятидесяти. Высокий, подтянутый, гладко обритый, он неторопливо ходил между людьми, спрашивая что-то и иногда останавливаясь, чтобы оказать какую-то помощь. На какое-то время Таня всё же закрыла глаза и открыла их от его голоса, к низкому, ласковому тембру которого уже привыкла.

– Маленькая фройляйн не боится? ― говорил врач с акцентом, и лицо его почему-то показалось Тане знакомым. Добрые тёмные глаза смотрели прямо на неё.

– Нет, она заснула. С ней всё хорошо, я думаю, ― улыбнулась Таня, откидывая светлые завитки волос с Полининого лица.

– Я про вас, фройляйн, ― снова добро улыбнулся он. Таня смутилась.

– Я… нет. Всё хорошо, спасибо. У нас всех только ушибы и синяки, не больше. Но если вам не сложно, посмотрите, пожалуйста, вон ту девочку, ― она указала на Осипову, которая, устав после бесконечных рыданий, всё же уснула; но и во сне её щёки горели красным. ― Я думаю, у неё может быть температура.

– Я посмотрю фройляйн, когда она проснётся. А пока позвольте мне присесть с вами, Herzchen*. Я очень устал, ― и он опустился на плиты рядом.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, ― улыбнулась Таня, чтобы хоть как-то отвлечься от невозможного и манящего сна.

– О, ― доктор важно поднял палец вверх, усмехнувшись. ― Здесь, в России, обо мне иногда говорят в новостях, но, впрочем, я того не заслуживаю. Иоахимм Лехнер. Я… Chefarzt…** Как же у вас это будет, никак не припомню.… Я заведую главным военным госпиталем здесь. И на досуге лечу людей.

– Я слышала и видела вас в новостях, правда, ― кивнула Таня. ― Очень приятно познакомиться с вами.

– Для меня честь познакомиться с такой храброй фройляйн, ― он шутливо поклонился.

Таня помолчала. Слов совсем не было, только усталость. Калужный сидел в той же позе, но глаза закрыл. Его жёсткое лицо не разгладилось, складки легли ещё глубже.

Бедный.

Богатый, то есть. Девочки говорили, у него чёрный лексус. Богатый, урод, садист больной на всю голову мудак ― но сейчас его жаль. Таня не знала, почему.

– Полуночная звезда падает, падает, падает, счастливая звезда падает, стоит лишь протянуть руку, ― тихонько запела Таня, гладя Полину по волосам. Эту старинную французскую песенку в детстве она часто пела Рите.

– Там, где-то за радугой, за радугой, за радугой, там, за прекрасной радугой, ты отыщешь свою судьбу…

– Фройляйн, фройляйн, ― покачал головой Лехнер, оглядывая грязных, усталых, спящих девчонок. ― Что же делает с вами война.

***

Они шли обратно в серых, промозглых утренних сумерках. Шли и не узнавали свой город. Шли и плакали. Таня держалась, прижимая Майора к груди, но всё её напускное мужество рухнуло в одну секунду, едва она завидела разрушенное до основания здание ― дом Радугина. Дом, где двенадцать часов назад ещё была мама.

Серая толпа на улице пинала ногами чьё-то тело, возя его по асфальту.

– Не смотри, не смотри, ― Валера отвернула Таню прежде, чем ей стало плохо.

***

Ничего, кроме медчасти, в училище не разбомбили. На её месте красовалась огромная страшная воронка и обломки стен.

Спать им разрешили почти до девяти утра ― рекордный срок, но тем не менее проснулась она с головной болью, ощущая себя совершенно разбитой. Перед завтраком они сели смотреть новости: снова и снова показывались страшные кадры, наполненные свистом бомб, огнём и дымом, говорили о новой технологии американской взрывчатки, говорили, что русские инженеры, конечно, скоро переплюнут её. Говорили, что самолёты действительно вылетели с базы Исо Илькояври недалеко от границы и что МИД России предстоит серьёзный разговор с официально сохраняющей нейтралитет Финляндией. Конечно, власти сделают всё необходимое для того, чтобы подобные случаи не повторились, но пока ничего нельзя гарантировать, так что всем гражданам нужно не терять бдительность. Рассказывали о лабораториях Джеймса Флэтчера, официального и главного поставщика оружия США, члена Конгресса и одного из советников министра обороны. В Петербурге погибло около шести тысяч человек.

Таня ненавидела Флэтчера.

В конце сказали что-то о возможном сотрудничестве с Францией, но она почти не слушала.

На завтраке она увиделась с Марком и Денисом: оба были усталыми и бледными, но оба шутили и, кажется, даже нашли общий язык между собой. Миша оказался, слава Богу, цел и невредим.

Абсолютно все курсанты, офицеры и сотрудники ПВВДКУ остались живы и здоровы, ― об этом объявил Звоныгин на внеочередном построении всего училища на плацу. Он отметил их собранность, похвалил даже, что было редкостью.

– Особо отмечаю старшего лейтенанта Калужного и лейтенанта Назарова, ― сказал Звоныгин. ― Второй курс оказался наиболее подготовленным к таким чрезвычайным ситуациям. Всем курсантам объявляется благодарность.

После обеда Таня встретила на улице Радугина, который, потрепав её по плечу, заявил с оптимизмом:

– Ну как ты после вчерашнего? Сильно испугались?

– Нормально, товарищ подполковник. Ничего.

– Это всё… Это всё пройдёт, Таня, рано или поздно. Когда-нибудь война кончится, и мы все выйдем на пенсию, ― задумчиво проговорил Радугин, а потом будто стряхнул с себя эту серьёзность и довольно оптимистично продолжил: ― Я знаю, Соловьёва, что ты, как примерный курсант, мечтаешь поработать на благо училища. Иди-ка помой полы в штаб. Я тоже как раз сейчас туда иду ― совещание.

И вместо личного времени, которое можно было бы потратить хоть на какое-то осмысление и обсуждение всего произошедшего, Таня, взяв ведро и тряпку, отправилась мыть кабинет Звоныгина.

Состоял он из двух комнат. Вторая представляла собой что-то вроде подсобки и была завалена всяким барахлом. Убрав ведро и тряпку именно туда, Таня принялась вытирать пыль на полках.

Она написала смс-ку Вере, спросила у неё про Сашин детский дом. Вера, слава богу, ответила, что всё хорошо: и она, и Сашенька целы. Захотела встретиться дня через два. Таня обещать не могла, но сказала, что постарается. От дяди Димы лично приехал Ригер, его помощник, и заявил, что всё нормально и сам дядя Дима приедет к ней на днях поговорить.

Очнулась Таня, уже глядя на пол круглыми от ужаса глазами. Она разбила вазу Звоныгина. Как она, блин, могла это сделать?! Что ж ей на хрупкие вещи-то так везёт?! Зачем их вообще ставить нужно? О господи, это же не просто косяк, как на кафедре тактики, это самый настоящий косячный косяк, залёт, причём очень, очень серьёзный!

В коридоре послышались шаги, и она, стараясь не думать о том, что делает, мгновенно собрала четыре крупных осколка, схватила их и заскочила в подсобку. Сейчас Звоныгин зайдёт, возьмёт что-нибудь и уйдёт. А даже если и не уйдёт, Таня постоит немного, а потом выйдет и скажет, что просто убиралась. А осколки выбросит потом.

Послышался звук открывающейся двери, и Таня прижалась к стенке.

– У нас очень большие проблемы, господа офицеры, ― заговорил Звоныгин серьёзно, и она схватилась за голову: угораздило же попасть так! ― Садитесь.

– Погибли практически все секретные документы, ― противный голос был похож на заместителя Звоныгина, полковника Семёнова.

– Дело даже не в этом. Если бы они бомбили наудачу, то, конечно, разбомбили бы штаб как основной потенциальный носитель любых документов. Но штаб цел, ― Звоныгин невесело усмехнулся, понизив голос.

Таня прислушалась, стараясь дышать тише.

– Кто-то узнал, что секретный архив перевезли в медчасть. Узнал и передал эту информацию.

– У нас крыса, ― протянул Семёнов.

– Но кто это может быть? Офицерский состав тщательно проверялся, я сам следил за этим, ― возразил Карпухин, заместитель Звоныгина по ВДП. ― Если только новые офицеры…

– Лейтенант Калужный? ― усмехнулся Звоныгин снова. ― С ним мутная история.

– А Назаров?

– Этот чистый, как лист бумаги. Всё досье налицо. А у Калужного в личном деле о-го-го какие пятна, ― пробормотал Семёнов.

– Но мне поручился за него полковник Самсонов. Мы воевали вместе, и я верю ему, как себе, ― возразил Звоныгин. ― Будем следить за ним внимательнее. Что вы думаете насчёт курсантов?

– Это практически исключено.

– Я согласен.

– Ну что же, ― протянул Звоныгин задумчиво. ― Не распространяйтесь на эту тему. На Калужного смотрите.

Гладя Майора, который удобно расположился в огромной коробке, стоящей пока в кладовке, Таня думала, думала, думала… Что, если россказни Машки ― не бред? Что, если теория с американским шпионом не так абсурдна, как казалась вначале?

– Соловьёва, прячь кота, беги в кубрик, старлей поднимается, ― в кладовку влетела Бондарчук.

С некоторых пор у них завелась такая традиция: едва Калужный переступал порог общежития, дневальный первого этажа быстро звонил на пятый, и второй курс хоть как-то успевал привести себя в порядок.

Когда дверь её кубрика распахнулась, с треском ударившись о стену, Таня даже не удивилась: конечно, кого же ему мучить, как не её?

– Мне жаль отрывать тебя от твоих важнейших дел, Соловьёва, но, будь добра, прошествуй в мой кабинет, ― язвительно выплюнул он, будто именно она была виновата во всех смертных грехах. Тане страшно не хотелось оборачиваться, потому что она знала, что увидит. Снова столкнётся с взглядом Калужного, ледяным и презрительным, как порывы ветра за закрытым окном. И это не самое неприятное: ужасней всего то, что он снова не выслушает ни одного её слова. Скажет проваливать, или топать быстрее, или что-то ещё, и она снова почувствует на себе это ― его превосходство. Как грязь.

Поэтому она молча, с мрачным видом приговорённой к смерти, стараясь даже не глядеть на эту высокомерно широкую спину, пошла за ним на шестой, стоически игнорируя жалобные взгляды девчонок.

Но в кабинете сидел дядя Дима, и у Тани отлегло от сердца, потому что Калужный, прошипев что-то, удалился восвояси.

– Послушай меня, Ригер, почисть всё ещё раз, ― говорил дядя Дима в трубку мобильного, не замечая Таню. ― Парни стёрли всё, что нашли, и передали спецам, но ты же знаешь, что с таким, как Харренс, это не гарантия. Ну, всё, будь здоров, ― попрощался он, увидев её, и широко улыбнулся.

– Танюша, ― он раскрыл объятия, и Таня с удовольствием обняла его, большого, тёплого и доброго.

– Ты без формы сегодня что-то, ― улыбнулась она. ― Ох, как я рада, что ты цел. Как там тётя Катя, тоже в порядке?

– В порядке, в порядке, ― усмехнулся он и пристально посмотрел на неё. ― Как дела? Да ты похудела сильно.

Таня ощутила острую нежность к этому всегда добродушному, но собранному и серьёзному человеку, положившему свою жизнь во благо ФСБ.

Вообще-то дядя Дима фактически был её отцом. Об этом Таня узнала год назад, когда он нашёл её и прямо так, с порога, заявил: «Я твой отец». Они много и часто не понимали друг друга; сначала Таня и вовсе не хотела разговаривать с ним. Но дядя Дима сказал, что да, они расстались с мамой, да, он знал о её беременности, но они больше не могли быть вместе, не могли терпеть друга друга. Брак был ранний и безумно глупый. Разошлись они по обоюдному желанию, и дядя Дима хотел помогать, давать деньги, общаться с ребёнком, то есть с ней, но мама вдруг бесследно пропала. Переехала, и он не знал, куда.

Он работал в ФСБ, отдавая этой структуре всю свою жизнь, и лишь недавно смог найти маму, а через неё ― и Таню. Узнал о Рите, Вике и Димке. Но познакомился только с ней. Она написала об этом маме, спросила, что она думает. Мама ответила коротко и просто: «Это правда. Поступай, как считаешь нужным».

Детей у дяди Димы и тёти Кати, его жены, не было, но оба любили Таню. И она их. Таня чувствовала, как бы дяде Диме хотелось, чтобы она хоть раз назвала его папой, но этого она не могла.

– Всё как всегда, ― Таня заставила себя улыбнуться. ― На работе проблемы?

– Там всё время проблемы, ― отшутился он, но складка, лежащая между бровями, не разгладилась. ― Я на секунду к тебе, на самом деле. У нас такая история приключилась… Рассказывать долго и нудно. В общем, Таня, ― он сделал движение, будто хотел взять её руки в свои, но тут же отстранился и снова сел на диван, ― будь в ближайшие дни осторожна. Твои подружки, друзья, знакомые, особенно недавние и особенно не из училища, могут спрашивать тебя о семье. Обо мне, о маме. Не распространяйся особо, хорошо? ― нахмурился он.

– Ничего себе конспирация, ― усмехнулась Таня. ― Хорошо. Рот на замке, ключик выброшен и всё такое.

– Вот и отлично. И не звони мне пока, подожди, пока я свяжусь с тобой сам через Ригера, ― дядя Дима на секунду задумался. ― Если будет очень нужно, попроси старлея.

– Кого?! ― Таня выкатила глаза.

– Калужного вашего.

– Ты его знаешь?

– Знаю его отца.

– А. Ну ладно. Конечно. Да, определённо, ― подняла брови Таня. ― Это же в порядке вещей.

– Ну, беги, если занята. Я навещу на днях, свяжусь с тобой, ― он постарался улыбнуться, но вышло плохо; дядя Дима встал и направился к двери, но вдруг обернулся. ― Таня, не называй ни имён, ни фамилий. Не говори о матери, брате и сёстрах, о моей должности. Запоминай людей, которые спрашивают.

***

– Вы не дадите мне автограф, пани Верженска? ― застенчивая молодая медсестра убрала шприц и улыбнулась ей, протягивая какую-то бумажку.

– Ну конечно, дорогая, ― улыбнулась Вера: как всё-таки приятно чувствовать хотя бы отголоски прошлой славы. ― Как ваше имя?

– Эдита.

– Вы давно из Польши?

– Да, приехала год назад, а как началась война, выехать обратно не смогла, ― смутилась Эдита.

На бумажке Вера аккуратным почерком вывела: «Пани Эдите от Веры Верженска».

– Не обижайтесь на мои глупые шутки, ― хрипло рассмеялась Вера. ― Болезнь ― не оправдание, но я с её начала стала склонна шутить цинично и довольно колко. На сегодня вы забрали всю необходимую кровь?

– Да, пани Верженска, ― мучительно краснея, ответила девушка. Вере было всё равно.

– Прекрасно. Тогда я удаляюсь. Надеюсь не увидеть вас ни через неделю, ни через две. Ах, пани Эдита, я лишь о том, что надеюсь выздороветь. Хоть шансов на это пока маловато.

– Да, конечно, я поняла. Поправляйтесь, ― снова смутилась медсестра, и Вера, подхватив сумочку, вышла из кабинета, а затем и из онкологического центра.

В дверях её чуть не сбил с ног высокий и худощавый мужчина лет двадцати пяти, светловолосый и ещё красивый.

– Вам следует быть поосторожнее, ― предостерегающе шикнула на него Вера, вырывая свою ладонь в кожаной перчатке из его руки.

– Я помог вам не упасть, и вам следовало бы поблагодарить меня, ― усмехнулся он. Вера пристально уставилась на этого нахала.

– Вы толкнули меня. Кроме того, имейте снисхождение: мало того, что с вами говорит Верженска…

– Я не знаю такой фамилии, ― фыркнул он.

– Не перебивайте! ― она даже чуть топнула каблуком. ― Я балерина. И будьте добры уступить дорогу несчастной больной цистаденокарциомой последней стадии.

– Рак поджелудочной? ― снова фыркнул он. ― Э, да вам повезло. Бронхогенная кациома, ― указал мужчина на свою грудь изящным жестом и шутливо поклонился. ― За стадией уже не слежу.

На секунду Вера опешила, а потом вдруг выпалила неожиданно для себя:

– Может, как-нибудь встретимся с вами?

– Давайте, ― он поднял брови. ― Как вас там зовут, я не запомнил?

– Вера Верженска.

– Якуб Кнедлик.

– Чех? Понаехали. Питер, культурная столица, а одни иностранцы, ― усмехнулась Вера.

– Вы, пани Верженска, что-то тоже не блещете русским происхождением. Здесь завтра в два часа, ― сказал он и ушёл.

Вера фыркнула ― для порядка ― и улыбнулась.

Почувствовала, как кружится голова, постояла немного на месте, приводя дыхание в порядок, и направилась к метро, где она должна была встретиться с Таней.

Русская девочка почему-то ужасно нравилась ей, и Вера неосознанно тянулась к этому ребёнку со странной фамилией Соловьёва. Таня навещала в детдоме Сашу и никогда ни в чём не обвиняла Веру, в отличие от других, только смотрела иногда устало и укоризненно. И никогда не говорила с ней о раке (наиглупейшая тема, вообще-то).

Как у этой хрупкой девчушки хватило сил в свои года учиться в таком страшном заведении, именуемом каким-то училищем, Вера не понимала. Она однажды посмотрела на него издали: всё обнесено забором и проволокой. Но Таня любила его, и Вера старалась не отзываться об её училище презрительно.

С бомбёжки, под которую Вера не попала (ездила в Псков к подругам, страшно глупым и вечно жалеющим её), прошло три дня, и сегодня Таня обещала прийти. С ней можно будет поговорить о Саше, об этом странном Якубе, при мысли о котором Вера невольно улыбнулась, да и обо всём на свете. Послушать её смешные истории про девочек, какого-то ужасного старлея (кто это, Вера не понимала – наверняка ещё одно непереводимое русское слово), посмеяться и ненадолго забыть о своём одиночестве.

Таня быстро шагала от метро, высокая и стройная в своей зелёной шинели. Она слегка похудела и побледнела со времени их последней встречи, но так ей, пожалуй, было только лучше. Вера подняла руку и помахала ей издали.

– Танюша, как я рада тебя видеть. Хорошо, что ты цела и невредима, ― искренне сказала она.

– И я так рада, что ты в порядке. И Саша тоже. Хочу к ней зайти на днях, проведать, так что если есть, что передать, приноси, ― оживлённо защебетала она. ― Верочка, ты прекрасно выглядишь!

– Да брось, ― отмахнулась Вера. ― Этому пальто уже два года, ненавижу его, но в Италию не съездишь, к сожалению. Зайдёшь со мной в посольство? Ненавижу эту возню с документами, но нужно всё-таки сделать их. Представляешь, ― улыбнулась она, ― получила письмо из Мариинского. Они зовут меня на премьеру в следующий четверг.

– Правда? ― воскликнула Таня.

– Да. Правда, Кармен, за которую я так боролась, будет танцевать выскочка Кустова, ― фыркнула Вера, ― но я обязательно поеду. Ну, расскажи, что у тебя нового?

– Да что, ― вдруг помрачнела Таня. ― Калужный уже в печёнках у всех сидит, я только чудом в увольнение пошла, а почти все сидят в общаге. Если бы ты знала, сколько он нервов мне портит изо дня в день, и я не понимаю, почему он так раздражает меня! Это самое ужасное! Представляешь, он мне как заявил: «Извиняйся». Нет, такая наглость! Он такой… такой идиот, если бы ты знала! Я из-за него всё время мучаюсь и вынуждена…

Тане семнадцать ― Таня ещё наивна.

– Посмотри вокруг, ― вдруг вскипела Вера, указывая на разрушенные здания. ― Это смерть, а ты жива. И ты не больна. И у тебя есть одна жизнь, Таня! Как ты хочешь провести её? Сожалея о чём-то?! Извиняясь? Страдая из-за ненужных людей? Будь смелой, ― Вера взяла Танину руку в свою. ― Верь в себя. Делай то, что тебе нравится. Ты живёшь только раз.

Таня молчала, а потом подняла на неё испуганные глаза:

– Ты… у тебя всё в порядке? Не обострилась болезнь?

Вера разочарованно выдохнула, и Таня быстро продолжила:

– Нет-нет, ты права, я знаю, но всё это звучало, будто… не знаю, какая-то последняя напутственная речь.

– Когда я умру, не говори обо мне Саше, ― вдруг мотнула головой она.

– Почему? ― Таня внимательно посмотрела на Веру.

– Не хочу. Не надо, нет, нет. Я не хочу, чтобы она знала такой свою мать. Не говори вообще. Ты обещаешь мне? Пообещай мне, Таня, ― загорячилась она, чувствуя, что начинает задыхаться.

– Обещаю, только успокойся, ― испуганно воскликнула Таня.

– Помнишь, ты говорила мне, что когда-то давно хотела стать писателем? ― спросила Вера, и Таня кивнула. ― Скажи мне, что ты не забросишь это. Иногда я чувствую, что умру уже совсем скоро.

– Вера…

– Нет, дослушай! ― упрямо сказала она. ― Я умру сегодня или через год, но не ты, ― Вера взяла Танину ладонь в свою. ― Просто сделай свою жизнь историей, которую стоит рассказать.

– Это, кажется, из какого-то фильма, ― подняла Таня брови.

– Я знаю, ― ответила Вера и засмеялась.

В маленьком польском посольстве было тесно: в выходной день, видимо, все поляки дружно решили оформить свои документы.

– Боже мой, сколько народу, откуда столько людей?.. ― ворчала Вера, занимая очередь в кабинет первичного приёма. ― Так мы ничего не дождёмся. Поднимемся на четвёртый, там, кажется, тоже можно.

– Как скажешь, ― согласилась Таня и направилась к лестнице. Вера замерла на пороге, чувствуя, что осилить два пролёта сегодня не сможет.

– А вообще, знаешь, давай на лифте. Я что-то устала, ― вдруг улыбнулась Таня.

Милая, добрая, нежная девочка Таня. Такая юная, но не по годам понимающая. Они зашли в лифт, Вера нажала нужную кнопку, двери закрылись, и лифт тронулся. Где-то на третьем этаже свет вдруг моргнул пару раз, и лифт встал.

– Чудесно, ― засмеялась Таня, садясь прямо на пол кабины. ― Сегодня определённо наш день. Сколько времени? Я боюсь, блин, опоздать, Калужный прибьёт. Так и сказал: «Попробуй мне опоздать».

– Половина восьмого. Тебе когда нужно вернуться?

– До девяти. Надеюсь, починить успеют.

Вера нажала кнопку вызова диспетчера и высказала ему всё, что думает об этом ужасном посольстве, где можно простоять в очередях полжизни, а также о качествах лифта. Испуганная женщина на том конце провода обещала быстро всё починить.

Таня смеялась, закрыв лицо ладонями.

Вера прислушалась: снаружи раздался какой-то протяжный, режущий по ушам, крайне неприятный звук. Она не сразу поняла. Испугалась только, когда увидела Танино бледное, как мел, лицо и испуганные огромные глаза.

– Это оно? ― тихо спросила она, и Таня только бессильно кивнула. ― Так вот как звучат сирены…

Стараясь не вслушиваться в крики там, за дверьми лифта, Вера подошла к панели с кнопками и неторопливо, спокойно нажала кнопку вызова диспетчера. На том конце молчали. Она нажала ещё раз, ещё и ещё, но диспетчер упорно не желал отвечать. Тогда Вера нажала на первый этаж, на второй, третий, пятый, потом на все вместе; наконец, она ударила кулачком по панели.

– Прости меня, ― тихо сказала она Тане, опускаясь на пол рядом. Та сидела, смотря в пол, и чертила что-то пальцем на подоле шинели.

– За что? ― пожала плечами.

– Я потащила тебя в этот чёртов лифт. Жалко, да? ― Вера подняла голову, пытаясь справиться с дыханием.

– Ужасно, ― ответила Таня, скривив губы, чтобы не плакать; потом встала и подошла к панели, принявшись беспорядочно нажимать кнопки.

Сирены кричали. Кричал голос диктора. Таня пела что-то тихонько, Вера разобрала только слово «радуга» ― и всё же плакала, нажимая пальчиком кнопки.

Вера не умела плакать.

– У тебя красивое родимое пятно, ― вдруг сказала она, впервые заметив над Таниной бровью беленькое пятнышко в форме цветка. ― Как думаешь, что оно значит?

– Это лилия, ― ответила Таня дрожащим голосом, улыбнувшись. ― Символ этих уродов. Смешно, да? Мне всегда хотелось верить, что это… что-то особенное. Вроде особенной метки. Как будто она значит, что я не такая, как другие. Избранная и всё такое, как в Гарри Поттере, знаешь, ― усмехнулась она.

– Так и есть.

Они помолчали ещё. Криков уже не было слышно. Стало пусто, тихо и…

– Так страшно…

– Ну уж нет, мы слишком молоды, чтобы умирать. Сашуля, Якуб, Мариинский театр, все надежды, ― Вера вскочила, снова принявшись нажимать кнопки одну за другой и стучать кулаками в двери. Не помогало. ― Чёрт бы тебя подрал, ― воскликнула она, ударив по панели ещё раз.