Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии"

Красиво. Мама всегда говорила ему так. Антон часто спрашивал, зачем носить такие тугие воротнички и белые рубашки, застёгнутые до горла, ведь всё это так неудобно, но мама раз за разом целовала его в лоб и говорила: «Посмотри только, какой ты у меня красавец».

Его губы дрогнули. Нужно успокоиться: это просто отец Соловьёвой, который несёт всё что хочет… Раздражение окутывало его, срывая тормоза.

– Достаточно. Если у вас нет ко мне вопросов, то будьте добры покинуть мой кабинет, – Антон резко встал, подходя к двери.

– Послушай…

– Я здесь не для того, чтобы слушать ваши наставления и воспоминания о моей семье, – так, держи себя в руках, держи, не давай этой клокочущей ярости заносить тебя на поворотах. – Хотите поделиться ими с кем-то – дверь открыта. Идите и поищите себе собеседника.

– Я говорю с тобой, – Ронинов, не вставая, взглянул на него прямо и совершенно спокойно. Это неимоверно бесило. Потому что Антон чувствовал это каждой своей клеточкой: именно он был сейчас хозяином положения.

– Я говорю с тобой, потому что мне нужно, чтобы моя дочь…

– Она никогда не будет жить у меня! – он против воли сорвался на повышенный тон, ощущая, как пальцы зудят от беспомощной злобы, и прошипел: – И плевать я хотел на ваше знакомство с моими родителями, ясно?

Бах – дверь распахнулась, он саданул по ней кулаком, пожалуй, слишком сильно, но до Ронинова этот намёк должен был дойти.

Тишина нарушалась только гулом крови в его голове и громким, отчаянным сердцебиением.

Ронинов встал и подошёл к нему.

– Твою мать убили у тебя на глазах, Антон. Твой отец очень хотел, не смог её защитить, – каждое слово – будто удар под дых. Каждый взгляд – будто раскалённое клеймо на грудь.

– Вам об этом не судить, – практически не размыкая губ, прошипел он. Чувствуя, как пальцы сами собой сжимаются в спасительные кулаки.

– А теперь они убьют мою дочь, если я не смогу защитить её. У меня много врагов, Антон. Они ищут её, и они найдут. Так же, как нашли твою маму.

У мамы красивые тёмные волосы, точь-в-точь как у него и у Мии. У Лёхи светлее. Мама улыбается, мама протягивает к нему руки, но потом раздаётся щелчок, и мама, побледнев, оседает на пол.

Они – отец всегда говорил так, и от этой неопределённости под кожу забирался липкий, противный страх, расползающийся из живота до кончиков пальцев рук и ног. Они – будто какая-то неведомая сила, которой невозможно противостоять, что-то неизвестное, но тёмное и страшное. Что-то неизбежное.

– Они?.. – он запнулся, скривившись, ненавидя себя за бессилие.

– Я служу в ФСБ. Мы годами вычисляли одного подсадного в верхушке, шпиона, мы искали его везде, – быстро заговорил Ронинов. – Мы нашли его. Меня предупреждали, и не один раз, но я посадил его, потому что думал – так будет лучше. Будет честнее. Но его… вся его свита, его свора, многие здесь, и они могут найти её. Найти и убить мою дочь, Антон. Я только нашёл её, – он взглянул на него с каким-то давящим отчаянием и протянул руку, будто желая положить её ему на плечо, но Антон шарахнулся.

– Мне нет дела до вашей дочери. С чего вы вообще взяли, что моя квартира…

– Я помогал её покупать твоей матери, когда тебе и пяти не было. Там никто не будет искать, есть пуленепробиваемые окна и дверь, которую нелегко взломать. И тебе я доверяю.

– Повода не давал. У вас…

– У нас станут искать в первую очередь.

Господи, хоть бы несколько спокойных дней. Дней, когда не будет происходить вообще ничего, бабы будут сидеть тихо и никто, боже, никто не будет лезть в его жизнь. Ему бы хватило этих дней, честно.

Несколько дней, чтобы собрать себя по кусочкам, истерзанного, уставшего, сшить начерно нитками. Чтобы быть хоть немного готовым к следующему удару. Чтобы, когда он придёт, не упасть окончательно.

– Я прошу тебя подумать.

– Я не стану жить с вашей дочкой.

– Антон.

– Я не стану, – под кожей снова шевельнулась злость. Холодный взгляд Антона впился в высокую фигуру Ронинова.

– И всё-таки ты подумай.

Дверь закрылась тихо, а лучше бы хлопнула. Лучше бы дала со всей силы по его натянутым нервам, чтобы они лопнули ко всем чертям, чем так болезненно проскрипела по ним, чуть разрезала натянутые окончания самым остриём. Так, как разрезана у него вся грудь.

Болит. Он опустился на диван, успокаивая сердце и прижимая ладонь к груди. Болит, болит, снова чешется. Не чесалось уже много дней.

И на секунду, на самую маленькую секундочку, там, в своём сознании, Антон увидел Соловьёву в белой, светлой, наполненной маем комнате, такую странную, непривычно свежую и улыбчивую. А в следующий момент – Соловьёву с прижатыми к груди руками, так, как прижимал их он сам, когда боль накатывала, Соловьёву, оседающую на пол, несчастную девочку, по кофточке которой расплывалось красное пятно.

Резко открыл глаза, проклиная себя за невозможность вздохнуть, не всхлипнув.

Кровь. Кровь, много, и он почти уже ничего не различал, кроме неё, только кровь и боль, разрывающая грудь изнутри, переламывающая рёбра так, что их осколки впивались в кожу.

Сердце колотится, как ненормальное, когда к груди приближается раскалённое светящееся пятно, контуры которого он даже не различает, а потом Антон будто со стороны слышит свой собственный душераздирающий крик, снимающий кожу, и запах горелого мяса.

Красный туман перед глазами. Хруст костей.

У него остановилось сердце. Его сердце не билось. Был только крик и огонь.

Пожалуйста, только не сейчас.

Не надо.

Как же больно.

***

– С тобой что-то творится, – спокойно констатировал он, выжимая Танин китель.

– Всё нормально, Марк, – пожала плечами.

Раз – и холодная вода из ведра на полу растеклась по кафелю огромной лужей, подбираясь к их берцам.

– Блин, давай тряпку быстрей.

Подала её ледяными пальцами.

– Это от стирки, – нахмурилась она, будто читая его мысли, и быстро заправила выбивающиеся из косички пряди за ухо. Уловив его настойчивый взгляд, поджала губы и повела головой налево, приподнимая подбородок. Всегда так делала.

Конечно, от стирки. От чего же ещё? Конечно, всё у неё от стирки: и трясущиеся руки, сшибающие ведро ни с того ни с сего, и вечно отрешённый вид, и рассеянность, и нервозность.

– Всё, последний. Спасибо, что помог выжать всё это, мы бы одни мучились ещё час, – Таня улыбнулась чуть виновато, будто извиняясь за всё разом. Так не пойдет.

Он редко виделся с ней в последние дни, только во время пар в учебке на переменах, да и то не всегда. В столовой капитан, злой как чёрт, так стрелял глазами, что Марк не решался подсесть к их столу. Только смотрел, как Таня уплетает еду, даже не замечая, что ест, и нервно сжимая пальцы вокруг ложки или вилки.

Каждый долбаный ужин косясь на офицерский стол.

– Может, мы поговорим? Что у тебя с лейтенантом?

– Ты об этом… – она устало опустила глаза.

– «Ты об этом»? А о чём ещё? – Марк неверящими глазами уставился на неё. – Ты говоришь, что всё в порядке после тех завалов, а сама ходишь ни живы ни мертва. Это он вас загонял, да? – спросил как бы невзначай, вешая очередной китель на верёвку.

– Он. За дело, – быстро поправилась Таня, нахмурившись.

– Очень интересно, за какое такое дело можно мучить до полусмерти?

– За очень серьёзное дело.

Она уставилась на него из-под бровей, будто умоляя замолчать, забыть и больше никогда-никогда не возвращаться к этим разговорам. С каких это пор разговоры о лейтенанте-мудаке стали запретными? С каких пор хоть какие-то разговоры стали запретными между ними?

Она абсолютно точно умеет читать мысли, потому что в ту же секунду, как Марк открыл рот, желая не просто возразить, а очень зло возразить, Таня выпалила на одном дыхании:

– Ну пожалуйста, просто поверь мне. Всё нормально, Марк, и я в порядке, просто правда очень устаю. Ускоренная программа имеет очень большие минусы, да ещё и сессия, мы почти совсем не спим, – она сложила руки на груди.

Марк секунду помолчал. С каждым днём после того завала, когда она проторчала под этой кучей камней чёрт знает сколько времени, с того момента, когда этот урод Калужный потащился (и с чего бы?) искать её, Таня будто возвела вокруг себя какую-то невидимую стену. Смотришь – и всё как обычно, и она правда учится, сессия, недосыпы, все дела, это нормально, всё нормально. Но протянешь руку, попробуешь дотронуться – и вот тогда почувствуешь под пальцами не тёплую кожу, а непроницаемую перегородку. И её умоляющие глаза за ней.

Но сейчас она смотрела на него не так. Сейчас он видел перед собой Таню, свою привычную Таню: чуть уставшую, но улыбчивую. Чуть-чуть суровую и упрямую.

Выдохнул.

– Ладно.

Она сразу же улыбнулась, как не улыбалась давно: открыто и чуть приподняв брови. В такие моменты казалось, что Лисёнок вот-вот заплачет. Он повесил последний китель и направился к выходу из туалета.

– Спасибо за помощь. Только осторожно, смотри, чтобы тебя никто не спалил на лестнице.

– Ладно. Если что-то…

– Я сразу же скажу тебе.

Он испытующе посмотрел на неё. Таня закатила глаза к потолку и снова улыбнулась, спросив:

– Ладно?

– Ладно, ладно, – проворчал Марк, уходя.

Ладно. Одно слово – и сразу становится легче. Даже совесть, начавшая было всерьёз терзать свою хозяйку, как-то поумолкла, убаюканная этим ворчливо-добродушным «ладно».

Она честно хотела рассказать ему всё, просто выложить всё как есть, чтобы не тащить весь этот ворох проблем одной. Он её друг. Ему не всё равно. Он да девчонки – всё, что у неё сейчас есть. Но стыд сковывал язык, потому что если рассказывать честно, то придётся рассказывать обо всём.

Да и она… не станет валить всё это на Марка. Она справится со своими проблемами и сама.

Калужный поселился в ней легко и надёжно, и вот фиг теперь выковыряешь его. Он злит, раздражает своим безразличием, всей своей вечно вытянутой фигурой и криками своими – всем! Вцепиться бы в него и колошматить, пока силы не кончатся.

Он касался её ладоней так бережно, будто и вправду боялся причинить боль.

Господи, какая же ты дура, Таня Соловьёва, если хоть на миг позволила себе в это поверить. Ты просто идиотка, ты сделала глупость, ужасную глупость, храбрую, но такую бесполезную.

В голове тут же всплыла другая «глупость». «Глупость» – это он так сказал, когда вчера орал на них ночью.

Разве желание защищать Родину может быть глупостью? Таня вспомнила первый вечер после отъезда пятого курса. Они собрались в комнате досуга, Надя поила Валеру чаем.

Всем разом как-то вспомнились отцы, братья, мужья и парни, которые сейчас были там. Горе одной сразу стало общим горем. Вспомнился Надин Виктор, от которого новостей не было уже бог знает сколько, Машкин отец-лётчик, Костя Даши Арчевской, даже Артур Крамской, по которому рыдала Вика.

Валера не плакала. С каждой минутой складка между её бровей становилась всё резче. К концу вечера Таня решилась взглянуть на подругу и почти не узнала её: вся игривость, вся детская живость черт её лица куда-то делась. Среди давящей тишины Валера подняла голову и сказала:

– Вы как хотите, девочки. Я здесь не смогу. Я напишу рапорт.

Как-то так получилось, что за несколько дней они сделали это все. Наверное, Валера просто облекла в слова неясные мысли, которые все эти месяцы приходили им в головы.

Они напишут ещё, ещё и ещё. Будут писать до тех пор, пока им не разрешат, – так сказала вчера Надя. Просто не сейчас, немного позже.

– Таня! – в туалет на полной скорости влетела Машка и, едва не поскользнувшись на мокром полу, кинулась её обнимать. – Мы идём на танцы, на танцы, на танцы!

– На какие танцы? – нахмурилась она.

– На самые настоящие, не тупи, в дом офицеров! Это же новогодний праздник! Я буду кружиться так, что все… все… все просто упадут! – пропела Машка, нещадно фальшивя и скользя по плиткам.

– Сейчас ты рискуешь сломать себе ногу и не пойти ни на какие танцы.

– Ой, не нуди, пожалуйста. Мы будем тан-це-вааать! Всю ночь!

– Ну, не всю, – Надя, улыбнувшись, вошла вслед за Машкой, – но часа два потанцуем. Правда, я не знаю как. В субботу к восьми.

– Мне всё равно, пусть будет хоть пятнадцать раз американский шпион, если мы идём танцевать! И туда берут только первые два курса, так что дура Завьялова лопнет от зависти, – ещё раз торжественно объявила Машка, выбегая из туалета и совершая при этом довольно странный пируэт. Таня сильно сомневалась, что кавалеры на этих танцах придут в восторг от него.

– Серьёзно? Танцы? – в туалет подтянулась и Валера, в глазах которой блестел совершенно детский восторг. – Нет, правда? Танюша, мы же пойдём?

– В любом случае танцы нынче – мероприятие принудительное, – пожала плечами Надя. – Ну, по крайней мере, мне так Калужный сказал.

Таня переглянулась с Валерой, глаза которой сияли, будто две новогодних ёлки.

Честно – ей хотелось пойти. Просто для того, чтобы хотя бы на вечер забыть о противных звонках на пары и услышать красивую музыку, тем более говорят, что в доме офицеров играет настоящий оркестр. Говорят, там красивые залы и паркеты начищать приходится не самим. Просто это возможность на самую маленькую секундочку забыть, что ты – военная, тебя ждёт тридцать билетов по тактике и столько же по РХБЗ, Сидорчук грозится всех убить, а послезавтра ещё и в наряд заступать, этот тупой Калужный…

Показать Калужному. Показать, тыкнуть ему в глаза: она – девушка. Она – не бесполое существо в зелёном бушлате, над которым можно только издеваться. И не только он в этом училище, вообще-то, может ходить весь такой идеально-правильно-прекрасно-подтянутый, такой статно-высоко-восхитительный.

– Мы пойдём туда, Валера, и покажем им всем, – заговорщически шепнула она, и Валера хихикнула.

***

– Серьёзно? Да какого ему нужно? – Антон скривился, с размаху падая на диван. До утра субботы он дожил с трудом.

– Расслабься, деточка. На этот раз он к дочке, а не к тебе. Может, расскажешь, что там у вас с ним за дела? – Назар ненавязчиво глянул на него, подходя и садясь рядом. Непостижимо. Как один-единственный человек просто своим присутствием может сделать легче?

Наверное, поэтому Антон просто поднял ладони, зарылся лицом в них, испуская усталый вздох, и рассказал всё как есть про этого ненормального папашу, дочка которого, дура-Соловьёва, видимо, должна жить у него. Назар не перебивал, смотрел прямо и изредка кусал губы.

– Дерьмо, – констатировал он, когда Антон замолчал. – Что, так и сказал, что знал твою мать?

– Ага.

– И что собираешься делать? – после небольшой паузы осторожно спросил Макс.

Он не станет жить под одной крышей с этой тупицей, раздражающей его всем своим существом. Просто не сможет. Они с разных планет, как они могут жить вместе?

– Я быстрее сдохну, чем подпишусь на этот… идиотизм. И хватит таращить на меня свои блюдца, Назар.

– Справедливо, – выдохнул Макс.

– Ладно, ты можешь сегодня забрать моих баб и отвести их вместе с парнями? Я хотел ещё заехать домой.

– Будешь лоск наводить? – Макс многозначительно поднял брови, за что тут же схлопотал по шее и засмеялся. – Всё-всё, остынь. Иди зови Соловьёву свою!

Проклиная всё на свете, Антон спустился на пятый и был неприятно поражён абсолютным отсутствием кого бы то ни было в коридоре. Этаж будто вымер, и он бы порадовался такому чудесному событию, если бы не постоянный, монотонный гвалт.

Нахмурившись, он дёрнул первую дверь, ведущую в комнату досуга, и тут же был выкинут оттуда едва ли не за шкирку: Бондарчук, злая, как чёрт, с каким-то приспособлением для пытки в руках (как назвать эту горячую страшную штуку, он не знал) зло прошипела что-то и снова принялась за причёску Сомовой, покорно сидящей на стуле.

Ладно. Нахер. Просто позвать Соловьёву к папаше и всё. Быстро открыл дверь в пятый кубрик и едва не оглох.

– Закройте дверь!!!

В помещении было человек десять, и все что-то делали и говорили.

– О боже, я в него не влезаю, – бубнила Широкова, тщетно пытаясь натянуть на себя через голову какую-то фиолетовую тряпку.

– Блин, здесь пуговицы нет, дайте кто-нибудь нитки!

– Оно на мне не сходится! Даша, затяни потуже!

– Что можно надеть сверху? У меня слишком руки кривые, я не могу с таким коротким рукавом!

– Кто следующий к Бондарчук идёт?

– Дайте нитки!!

О боже. От количества голов, волос, тряпок, расчёсок, заколок и туфель зарябило в глазах. И откуда столько шмотья они достали в военное время? Что у них, всегда, что ли, на чёрный день что-то припасено?! Только на прошлой неделе он вынес на помойку три мешка неуставных тряпок, и вот, пожалуйста, получите, распишитесь.

Он тряхнул головой, старательно подавляя в себе волну раздражения, и хотел уже, правда, захлопнуть к чёртовой бабушке эту дверь. Пусть Ронинов ищет свою ненаглядную дочурку сам.

Но в этот момент он увидел её.

У неё… были ноги.

На Соловьёвой был один только китель. Короткий китель. Он видел её ноги выше колена, ноги, вечно упрятанные в широкие армейские брюки, бледные, сероватые, тонко-красивые.

Вау. У Соловьёвой есть ноги. До шизофрении недалеко, нет?

Антон сцепил зубы, вздыхая, отчего она быстро взглянула на него и мгновенно отпрянула ближе к Ланской. На безопасное расстояние.

Но щёки, её щёки вспыхнули красным.

У Соловьёвой есть ноги, и всё остальное у неё тоже есть. А ещё она может стесняться.

Он никогда не думал о ней вот так. Даже странно, пожалуй. Никогда не задумывался, какие у неё ноги, плечи, грудь, не пытался представить. Впереди шли её глаза, упрямство, гордость, колкие слова, угловатые движения – а за ними, оказывается, стояло её тело. Живое женское тело.

Это было странно. Тон времён училища бы не понял этого. Тони времён Дартфорда и Христин – и подавно.

Сначала, давно, секс – это было про нежность. Про любовь. Про взаимную неловкость, дрожащие от волнения руки, долгие тихие разговоры перед и после.

Потом, в училище, он стал, наверно, про драйв. Христин выбрала его бросить; любовь прошла, помидоры завяли. Может быть, он пытался так мстить. Может быть, хотел доказать: видишь, видишь, смотри, хорошо и так, хорошо грубо, как хочу, много, непонятно с кем и где. Можно посчитать всех девушек, похвастаться парням, рассказать в грязных подробностях.

Он не знал, что случилось теперь. Секс стал… Ни про что. Он был, то есть: была Завьялова с третьего курса, которая увивалась рядом. Она не лезла целоваться. Его устраивало. Не было бы Завьяловой, Антон нашёл бы другую.

Не потому, что хотел – просто почему-то думал, что так нужно.

Он же мужик, так положено. Хотеть не обязательно. Есть же он тоже почти не хочет, но ведь ест.

Это было странно. Могло быть приятно, но не до звёзд перед глазами. Пусто. Ни грубости, ни нежности, ничего. Просто пустая голова.

А у Соловьёвой – ноги. И сердце в груди почему-то испуганно стукнуло.

Хотя она тут же отвернулась, довольно сердито, потянула длинноватый подол кителя вниз и принялась перебирать гору вещей, помогая Ланской. Надо же, деловая какая.

Самая умная. Как всегда.

– Соловьёва, в канцелярию пулей, – перед ним мгновенно оказалась злющая Ланская, но он только отмахнулся: – Сгинь. А ты сними это убожество.

Дверь захлопнулась. Глубокий, до самого донышка, вздох.

Ноги как ноги. Он – Антон Калужный, и он не может позволить себе продемонстрировать хоть какую-то слабость.

Вдавливая педаль лексуса в пол, он уже заранее представлял себе холодную белизну квартиры, сделать которую уютней не получалось даже у Мии. Видимо, это не по силам никому. Ещё и праздник этот идиотский вечером, на который, видите ли, нельзя не пойти, потому что «вы, Антон Александрович, отвечаете за свой взвод». Нужно будет снять с себя форму, которая приросла к нему, словно вторая кожа.

Снять форму – значит снять уверенность, оставшись в чём-то тем мальчиком, которым он был до училища. Тем, кто любил отца и Христин, кто никогда не орал в темноте от невозможности заснуть, чья грудь была здоровой и гладкой, тем, чьи брат и мать были ещё живы. Стать уязвимым. Открытым.

Он чуть не споткнулся о Мию, сидящую на полу у чемодана. Несколько секунд смотрел, не понимая, потом отвернулся, пожал плечами и спросил невзначай, открывая шкаф:

– Что, в общагу съезжаешь?

– Да, начинаю учиться на следующей неделе, – виновато улыбнулась она.

И больно опять.

– То есть взяла кота, а я смотри? – сказал вообще не то, что хотел.

– Постараюсь пристроить его на днях. Не сердись, Тон. Я бы… всё равно не смогла бы здесь.

Вот так просто. Раз – и поражение признано.

– Я думала, что смогу оживить всё это. И тебя. Но у меня не вышло, понимаешь? – Мия встала, бросив все вещи на пол, и расстроенно отвела глаза. – Ты молчишь, ты закрываешься, и я не обвиняю тебя. Просто… не могу. Здесь всё о маме. И так холодно.

Каждое слово впивалось иглой под рёбра, больно, остро, но ожидаемо.

– Я знаю, – Антон заставил себя улыбнуться. Пускай в груди хоть сотня этих игл – Мию успокоить важнее. Он взял её за руки и окончательно поднял с пола.

– Ты сделала всё, что могла. И я обещаю навещать тебя в твоей академии и следить за этим чудовищем, если ты так хочешь. Просто пойми: это я. Теперь такой. Как ни старайся, я уже не стану тем, кем был. Постарайся просто ужиться с таким мной, ладно?

– Ладно, – сдалась, но это поражение отражается добрым блеском в её глазах.

– Знаешь, у меня вечером праздник в доме офицеров, что-то типа бала. Даже не знаю, что с этим делать, – сказал он, потому что знал: это средство самое надёжное.

– Праздник? – восторженно завизжала Мия. – О, как здорово! Как прекрасно! И ты что, собрался идти так? Ты видел, что у тебя на голове? Ну ничего, сейчас мы всё подправим, сейчас мы из тебя сделаем такое!..

Довольный лоснящийся серый кот, совершенно по-хозяйски вошедший в комнату, подтверждающе мяукнул.

Новогодний офицерский бал традиционно проходил в огромном доме офицеров на Чернышевской. Это было безвкусно гигантское здание с высоченными потолками и сверкающими полами, украшенное дешёвой новогодней ерундой по всему периметру. Стены, портреты генералов на них, шкафы с книгами, какие-то декорации – всё было занавешено тёмно-синей тканью, и только огромная пушистая ёлка посреди главного зала оставалась открытой.

Половина девятого. Опаздывал. На улице было темно и морозно. Антон, игнорируя всяческие взгляды, быстро прошёл к гардеробу, стянул с плеч кашемировое серое пальто, которое Мия откопала чёрт знает где, и мельком взглянул в огромное настенное зеркало.

Всё так, как должно быть. Костюмы на нём всегда сидели хорошо. Мама наряжала его в них когда было можно и когда нельзя со времён утренников в детском саду. Говорила: «Красиво»…

Расстегнул пиджак, инстинктивно потянувшись поправить погоны. Их не было. Стало неуютно. Чёлку, чуть отросшую (надо постричься наголо, да и дело с концом) ― набок. Застегнул последнюю пуговку на матово-чёрной рубашке, кинул взгляд на туфли. Весь в чёрном.

Настолько хорошо, что неинтересно.

– Хорош выпендриваться, – сзади неожиданно подскочил Макс, взъерошив волосы. Правильная короткая чёлка растрепалась. Стало даже лучше.

– Иди лесом, а? – ухмыльнулся Антон, оборачиваясь и кидая на него взгляд. Макс тщетно пытался застегнуть пуговицу тёмно-серого пиджака ― кажется, с чужого плеча. – Давай уже помогу, идиот.

Пуговица заняла своё законное место, и Макс, розовощёкий с мороза, уставился на него, демонстрируя пляшущие огоньки в глазах.

– Как выгляжу?

– Отвратительно.

– Сам не лучше.

– Сейчас ещё раз по башке схлопочешь. Нормально выглядишь. Что, есть кого очаровывать?

Назар только заговорщически улыбнулся, приподняв светлые брови.

– Серьёзно? – закатил глаза Антон, в последний раз поправляя манжеты.

– Тш. Скажи лучше, видел ты уже своих девушек?

– Баб.

– Девушек, Тони. Просто поверь мне.

– Они уже там? – безразлично указал в сторону входа в зал.

– В холле пока, никак не могут оттуда уйти: Широкова поедает бутерброды, – отмахнулся Назар, провожая глазами высокую брюнетку в зелёном платье, открывающем прекрасный вид на обнажённую спину. Из медакадемии, что ли? Антон размахнулся и как следует впечатал ему ладонь между лопаток.

– Собрался очаровывать кого-то? Вот и пошли, хватит раздевать её глазами.

– Я?!

Свет в зале был сине-фиолетовым, и куча народа уже весьма неумело кружилась на сверкающем полу. Господи, прежде чем на танцы приглашать, хоть бы танцевать научили. Небольшой оркестр расположился в конце зала, и Антон недовольно поморщился: было громко, звуки резали по ушам. Быстро окинул глазами зал: вон их парни со второго, разодетые, как шуты, кто в чём, вон академия связи, академия МЧС, первый курс…

Ни Алексеева, ни Красильникова не было. Эти смазливые кретины куда-то испарились, и Антон почти обрадовался, сознавая, что хотя бы сегодня вечером они не будут мозолить ему глаза.

Туда-обратно прохаживались девушки, преимущественно одетые в вечерние платья, оголявшие или грудь, или спину. Смотрели на него, а потом шептались. Он видел. Было привычно и неинтересно.

Хотелось сказать: посмотрите на меня. Посмотрите же по-другому. Покажите, есть в вас что-нибудь кроме этого платья, спины и груди? Умеете вы вжимать губы в упрямую полоску и настойчиво смотреть из-под бровей?

– А где десантное? – поморщившись, прошептала блондинка в крепдешиновом красном платье своей подруге. – Эти мужички, очень интересно. Они…

И замолкла.

Общий говор в зале на секунду стал тише, а потом, на самое-самое крошечное мгновение, исчез совсем.

Антон быстро обернулся: у других дверей, прямо напротив, через все эти танцующие пары, столпилась робкая стайка девушек. Красивых незнакомых девушек. И через секунду: его девушек. Это второй курс.

В следующую секунду среди светлых и тёмных головок он различил…

Её.

Кажется, Макс за спиной что-то сказал, но Антон не услышал.

Не услышал… Не слышал и не видел ничего ещё, наверное, минуту, а то и две. Только фигуру, искрящуюся серебром. Только улыбку на светящемся изнутри лице.

На осознание того, что это – не просто молодая, серьёзная, красивая женщина, это – Соловьёва, ушло ещё полминуты. Тогда же закончились все едкие слова, приготовленные по поводу внешнего вида баб.

Он перестал владеть собой. Совершенно автоматически, против воли, скользнул взглядом по тонким плечам, прикрытым голубым (или серебряным?) кружевом. Через него была видна её кожа, казавшаяся прозрачной в мерцающем свете.

Тонкие запястья, тонкие ключицы.

Соловьёва?

Уже гораздо позже он различил, что платье на ней было тёмно-синее, прикрытое серебряным облаком кружева.

Волосы у неё, оказывается, были длинные, почти до пояса. Не стянутые в косички, они делали её лицо мягче и старше.

Соловьёва волновалась почему-то, чуть кусала губы, сжимала тонкими пальцами сначала край кружева, потом руку Ланской, потом снова край кружева. И очень неловко поводила открытыми плечами: после полутора лет в бушлате, должно быть, непривычно… Непривычно. Синие блики плясали на её лице.

Непривычно.

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Всё, поезд приехал, хуже некуда, дальше некуда, стоп. Где Назар? Где хоть кто-нибудь?

– Вот это звиздеец, – задумчиво протянул тот у него за спиной. Антон обернулся, чувствуя почти физическую боль в веках, и столкнулся с сочувствующим взглядом Назара.

Звиздец. Очень мягко сказано, Назар.

Антон потёр лицо ладонями. Надо пойти выпить, поесть ― не жрал же нормально чёрт знает сколько, хоть тут шанс есть…

Алексеев, возникший из ниоткуда, начищенный, лоснящийся от удовольствия, в приличном костюме по своей маленькой фигурке протягивал Соловьёвой руку и говорил ей что-то.

Хватит. Правда, с него достаточно.

Алексеев, будто совершенно случайно, будто делал это всю жизнь, приобнял своей грёбанной рукой плечи Соловьёвой. Она улыбнулась, и он прочитал по губам: «Денис».

Тошнотно.

Это слова. Просто слова.

Антон почувствовал, физически ощутил, как горло сводит спазм, вся проглоченная вода лезет наружу, и всё-таки быстро отпил из поданного Назаром стакана – вкус не почувствовал – и сделал уверенный шаг вперёд, сам не зная, куда и зачем. Рука Назара тут же легла на его плечо.

– Стой уже, – прошипел он. – Поздно трепыхаться. И лицо сделай попроще, а то позеленеешь.

Ничего. Ничего. Завтра она снова напялит свой безразмерный бушлат, завяжет волосы в растрёпанный узел, и глаза её снова станут (его усилиями) сонными и тусклыми. Всё пройдёт. Пройдёт.

– Так и хочется заговорить стихами, – пробормотал он.

– Повернув к другому ближе плечи и немного наклонившись вниз… – удивлённо начал Назар, но Антон только фыркнул:

– Горилла идёт, крокодила ведёт.

Несколько минут он всё-таки смог игнорировать её, слушая Чайковского. Долбанного Чайковского. Мама любила Чайковского. Антон – не любил. Думал, что в законодательном порядке нужно запрещать людям писать такие вещи, как это грёбаное «Па-де-де», которое звучало сейчас под сводами дома офицеров. Потому что под такую музыку нельзя смотреть на Соловьёву – вот хоть убейся, нельзя.

И всё-таки подчёркнуто отстранённо посмотрел на танцующих, развернув голову как можно сильнее. Танцевали они просто ужасно, сталкиваясь парами и наступая друг другу на ноги.

Соловьёва танцевала с Алексеевым. Он видел. Танцевала, не пытаясь изобразить вальс, который всё равно получился бы хреново. Просто подала ему руку, положила вторую на низкое его плечо. Тихо качалась в такт музыке, тихо что-то говорила и улыбалась. У неё хорошо получалось. У неё, чёрт возьми, хорошо получалось.

А в следующую секунду Соловьёва, раскрасневшаяся, чуть волнующаяся, повернула голову, и голубые глаза распахнулись и уставились на него исподлобья, по-детски недоверчиво. Поймали его.

На самом деле глаза у Соловьёвой не светящиеся, а забитые; на самом деле Соловьёва горбится и сжимает руки, а не стоит так прямо, красиво и уверенно. А это – это мираж. Завтра исчезнет. Раз – и не было.

Он хотел ухмыльнуться. Хотел презрительно хмыкнуть. Не смог. Только смотрел. Зачем она родилась?

Алексеев сказал ей что-то ещё, и она, снова порозовев, улыбнулась, кивнула, но потом вдруг пошла в сторону выхода.

Всё. Ушла. Серебряное кружево в последний раз мелькнуло у дверей, и она исчезла.

Всё, всё, Калужный, можно выдохнуть спокойно и свалить отсюда куда подальше, чтобы больше не видеть этих рук. Ничего этого не видеть.

Это платье, грудь, талия, изящные ноги, щиколотки, обнажавшиеся, когда она лёгкими шагами двигалась к двери.

Она, мать её, сама. Сама напросилась. Он, ничего не видя перед собой, пошёл к выходу, не зная, что с ней сделает. Убьёт, наверное, потому что внутри разгорался настоящий пожар, полыхал, закручивая в животе тугую пружину. Твою же мать.

Куда он идёт? В туалет? Надо умыться. Он убьёт её, если найдёт.

Коридоры дома офицеров были спасительно темны и пусты. Остужали. Ему нужно просто проветриться. Прошло минут десять, прежде чем он ощутил, что приходит в сознание. Антон понятия не имел, в какую глушь забрёл, и хотел было набрать Макса, когда услышал торопливые знакомые шаги. А потом – ещё одни, явно мужские. И явно не Алексеева. Там, за поворотом, её голос: