Текст книги "Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы"

Сначала мастер сочинил сцену допроса Иешуа, а затем он сам оказался в положении своего героя, т. е. лицом к лицу встретился с советской «пилатчиной», лично познакомился с отечественными «крысобоями». Открытым остается вопрос, возможно ли, получив такой опыт, сохранить веру в то, что «злых людей нет на свете», что «настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Что человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (ММ-2. С. 562). Итогом знакомства мастера с логикой жизни в советской стране является его добровольное заточение себя в «доме скорби», признание себя сумасшедшим.

Автор романа о Понтии Пилате – сумасшедший – такова наличная реальность, и этот факт неопровержимо доказывает, с точки зрения мастера, что сатана существует и под его властью находится весь мир.

«Да кто же он, наконец, такой?» – возбужденно требует Иван ответа у мастера и получает ответ:

– Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной…

– Не может этого быть! Его не существует.

– Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

……………………………………………………………………………

– Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уже тогда родился? А меня сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.

Горькая складка обозначилась у губ гостя.

– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. (Выделено нами – О. П.) – И вы, и я – сумасшедшие, что отпираться!. Но то, что вы рассказываете, бесспорно, было в действительности. (ММ-2. С. 635)

Нельзя не отметить, какой хитроумный способ изобрел Булгаков, чтобы маркировать как весьма сомнительное именно то высказывание героя, которое сам мастер обозначает вводным выражением «будем глядеть правде в глаза», то есть как истинное. С образом «лунного света» автор романа работает, как театральный режиссер со осветительными приборами, освещая сцену так, чтобы подать зрителю смысловой сигнал к пониманию модальности происходящего.

Итак, мастер утверждает: «И вы, и я – сумасшедшие». Это формула как объединительная, так и разделяющая героев. Идею полного объединения дало бы местоимение «мы». Но мастер не мыслит себя через эпохальное коллективное «мы», к тому же он знает, что сумасшествие Ивана излечимо, и предлагает ему программу «выздоровления» и выживания. Что объединяет Ивана и мастера? Мастер добровольно отказался от идентификации «писатель», и, по его совету, Иван отказался считать себя и называть себя «поэтом». Это для него прошло вполне безболезненно, во-первых, потому, что он вдруг осознал себя советским поэтом, то есть плохим поэтом, а во-вторых, потому, что судьба настоящего поэта – это гибельный путь.

М. Чудакова полагает, что в тот момент, когда Сталин своей директивой отменил возникшую в 20-х годах стратификацию писателей и разделенность всех писателей на «пролетарских», «крестьянских», «попутчиков», «интеллигентов», и, когда все они вдруг стали просто «советскими писателями», он выстроил коварную ловушку, отныне нельзя быть просто писателями или поэтами. Или ты «советский писатель», или ты «антисоветский писатель», что в переводе с «немецкого» означало, что твоей судьбой займутся «литературные критики» из карательных органов.

Такой пародией на вдруг появившееся у всех писателей качество «советскости», то есть «нормальности», нам видится тестовый вопрос психиатра Стравинского: «Я вас немедленно выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?»…

Предложение профессора ему (Ивану – О. П.) очень понравилось, однако прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:

– Я – нормален (ММ-2. С. 603–604).

В пространстве, которое предоставлено писателю для существования в СССР, самоидентификация «я – нормален» идентична «я – советский писатель».

Воспроизведем логику беседы психиатра с пациентом. Вот она: подумайте сами, если вы нормальный человек, нужно ли вам самому беспокоиться о том, что произошло на самом деле, самому бегать в кальсонах и, нарушая общественный порядок, добиваться поимки преступника:

«Изложите все на бумаге, все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и, если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не напрягайте головы…» (ММ-2. С. 605).

Итак, самое главное писательское дело – исследование того, что происходит на самом деле, – должно быть передано в руки «известного учреждения», а сам, признавший себя «нормальным», человек не должен «напрягать головы».

Иван, сам признавший себя «нормальным», старательно и истово пишет «куда следует», препоручая дело расследования преступления именно тем, кто его совершил. Революционный пролетарский поэт Иван Бездомный становится «советским писателем», сознательно адресуя создаваемый им текст не широкому читателю, а главному читателю всех текстов, выходящих из-под пера советских писателей, – следователю «известного учреждения». Понимание действительности – это прерогатива власти. Совет поэту – «не напрягать головы» – вполне выражает главное требование власти Сталина к подданным.

Иван Бездомный рассказывает мастеру историю, которая читателю известна из первых глав булгаковского романа. Но мастер – это единственный человек, который должен понимать скрытую суть и логику таинственных событий и причину появления Воланда в Москве, а Ивана в сумасшедшем доме. Для мастера весть, принесенная Иваном из мира, покинутого героем, означает, что опубликованный отрывок из его романа вызвал реакцию самых могущественных сил, что фрагмент его романа внимательно прочитан, что автора романа ищут по адресу, указанному в романе, т. е. в «Кесарии Стратоновой», где, по замыслу Пилата, должен был укрыться от преследования властей душевнобольной бродяга, смущавший народ своими безумными утопическими речами. Ясно, что клиника профессора Стравинского, – это своеобразный московский аналог резиденции Пилата.

Первой жертвой этой «спецоперации» пал Берлиоз, редактор толстого литературного журнала и председатель московской писательской организации. Именно он не только прочел роман мастера, но и задержал рукопись романа на срок, вполне достаточный, чтобы снять с нее копию. Берлиоз, по собственному почину в ответ на опубликование фрагмента из романа мастера в какой-то маленькой газете, разворачивает большую политическую кампанию по искоренению религиозных предрассудков. Главная идея этой идеологической акции состояла в том, чтобы нанести удар по вере «отсталого» населения в реальное историческое существование Иисуса Христа. Берлиоз разработал целую программу пропагандистской атеистической поэмы, которую он заказал известному поэту Ивану Бездомному. Замысел редактору не удалось осуществить: он сам внезапно погиб. По версии Ивана, гибель Берлиоза только выглядит несчастным случаем, а по существу, является убийством. Именно об этом заявил Иван в писательской среде как очевидец происшествия – и был немедленно отправлен в психиатрическую клинику, где ему поставили заранее назначенный «неизвестным историком» диагноз – «шизофрения».

Мастер предлагает Ивану принять этот диагноз как истину, но вместе с тем Ивану придется признать мнение мастера, что он встретился с сатаной, что сатана существует, (что равносильно совету профессора Стравинского – «не напрягать головы»). Без принятия этих двух аксиом вместе («я сумасшедший» и «сатана существует») невозможно примирение с действительностью. Не смирившись, Иван обрекает себя на бунт и на правдоискательство, которое при данных изменившихся исторических обстоятельствах является абсолютным тупиком, настоящим безумием и сулит гибель.

Иван, кстати, уже подготовлен к принятию именно этой стратегии существования: уже произошло «раздвоение Ивана», уже он услышал внутри себя голос, очень похожий на голос «консультанта», ответивший ему на вопрос: «кто же я такой выхожу в этом случае?»:

– Дурак! (ММ-2. С. 621).

Мастер поможет Ивану признать себя «дураком» и тем, что подскажет отказаться от самого себя как «поэта», и тем, что заставит Ивана признать собственное невежество, таким образом состоится рождение нового человека («нового Ивана»), способного существовать в новых исторических условиях 30-х годов. Единственным способом выживания в то время был отказ от анализа происходящего, то есть советским гражданам предлагалось ходить строем, петь хором и отказаться от разума. Недаром именно голос «консультанта» слышит Иван, и этот голос навязывает Ивану самоидентификацию – «дурак». И это означает, что Иван принял свою роль «дурака» и согласен отказаться от попыток докопаться до правды в деле о гибели Берлиоза. Ему как бы было подсказано, что это не его ума дело. И если раньше он видел в «консультанте» врага и страшного преступника, то в сумасшедшем доме он готов изменить свое к нему отношение. Теперь он признает, что это личность «таинственная на все сто». Так революционная непримиримость заменяется компромиссным существованием в новых условиях. Теперь этот новый «дурак» способен сотрудничать со следствием: ему можно навязать любую версию произошедшего. Он признает под протокол именно ту легенду следствия о банде гипнотизеров, который ему предложат подписать как очевидцу.

Впоследствии Ивана «вылечат» и он выйдет на волю, а мастер окажется действительно «неизлечимым» и скончается за стеной палаты Ивана. Страшная гроза будет сопровождать гибель мастера, которая, судя по всему, должна пониматься как знак его тайной казни, ибо такая же гроза бушевала в Ершалаиме в момент смерти Иешуа на столбе.

Возможным следствием беседы мастера с Иваном после его «раздвоения» стало приглашение Маргариты к знатному иностранцу.

Это произошло на следующий же день после тайной конфиденциальной беседы с соседом из сто восемнадцатой. Если отбросить мистику, то, кроме Ивана, ни одна живая душа не знала, куда девался автор романа о Пилате, и, кроме Ивана, никто в клинике не знал, что безымянный пациент, называющий себя мастером, – автор романа о Пилате. Зато Воланд знал, где Иван, потому что сам назначил ему диагноз «шизофрения». Таким образом, если строить реалистический нарратив, то придется допустить, что Иван сыграл роль провокатора, вызвав мастера на откровенную беседу.

Аналогом этого сюжетного положения является сюжет из романа мастера о провокации Иуды, который «светильники зажег», чтобы те, кто подслушивал спровоцированную им беседу с Иешуа о государственной власти, смогли впоследствии опознать его собеседника.

То, что в видении Ивана Бездомного мастер назвал его «учеником», нисколько не устраняет наших сомнений о роли Иванушки в безвременной смерти мастера. Иуда, предавший Христа, согласно евангельской истории, тоже был его учеником. И опять мы встречаемся с возможным непрямым значением слова, которое маскирует политический сюжет и одновременно указывает на него. В «Эпилоге» Ивану снится «продолжение» романа о Пилате, в котором казненный сам «свидетельствует», что «казни не было» (ММ-2. С. 811). Этот сон – прообраз того, как будет «продолжено» дело мастера его «учеником», профессором-историком Иваном Понырёвым, – значит, мы имеем дело с прямым предательством мастера.

У нас нет окончательного решения по вопросу о роли Ивана в судьбе мастера, т. е. о том, сознательно ли способствовал он организации встречи мастера с Воландом или его использовали «втемную» (современный жаргон спецслужб), подслушав их интереснейшую беседу, но мы знаем, что известие о внезапной смерти соседа не удивило Ивана. Он догадывался о подобном завершении жизни обреченного казни «неизлечимого» писателя и понял, что встреча мастера с «Воландом» произошла. И понял именно потому, что сам, вольно или невольно, сыграл свою роль в ее организации.

У читателя романа Булгакова есть основания полагать, что профессора-историка Ивана Понырёва, когда к нему возвращается его душевная болезнь, мучают угрызения совести. И вот почему: в болезненных приступах его преследует ужасный образ безносого палача, который наносит последний удар повешенному на столбе, обезумевшему от страданий Гестасу. Вот тогда Иван получает спасительный укол, под действием которого его сон наполняется целительным видением: он видит двух собеседников, идущих по лунной дороге: один – в белом плаще с кровавым подбоем, а другой – в разорванном хитоне, с обезображенным пыткой лицом. Один говорит:

– Боги, боги… – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут его лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее не было? Молю тебя, скажи, не было? Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно, не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – это тебе померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, – и глаза его почему-то улыбаются (ММ-2. С. 811)

Мучительные сны Ивана – это не что иное, как комплекс Пилата, комплекс вины. Появиться этот комплекс у Ивана мог и после его беседы с «одним из лучших следователей Москвы» (ММ-2. С. 771), прямым следствием которой стала тихая и тайная смерть безымянного больного на следующий день во время разыгравшейся грозы. Осознавать свою роль как роль палача, нанесшего умирающему на столбе последний удар, прекративший смертные муки приговоренного к казни, по-видимому, тяжелое бремя. Гестас, сошедший с ума, тихо пел что-то про виноград, и эту песенку оборвал удар безносого палача. Трудно жить, если невольно отождествляешь себя с палачом.

Психиатрическая лечебница профессора Стравинского, несмотря на весь видимый комфорт, оснащенность ее последними достижениями науки и техники, гуманность в обращении с пациентами, чем-то очень напоминает тюрьму. В 30-е годы система карательной психиатрии еще не оформилась как государственный институт подавления инакомыслия. Исторически это произойдет гораздо позже, уже в брежневское время. Тем не менее, образ идеально устроенной психиатрической больницы, где все продумано и предусмотрено, чтобы медицинскими методами подавить бунт больного, «обезвредить» его, производит тяжелое впечатление механизированной фабрики по усмирению и обработке отдельной протестующей личности. Недаром Иван мысленно окрестил кабинет психиатра «фабрикой-кухней».

Кроме того, все персонажи романа, ставшие пациентами клиники Стравинского, прежде чем туда попасть, получили психическую травму, столкнувшись с «шайкой» Воланда. Не может не возникнуть ощущение, что попадание человека в «дом скорби» после его конкретного и личного знакомства с истинным лицом власти – это отработанный маршрут, а сама клиника Стравинского – это филиал все того же «известного учреждения». Булгаков настаивает на этих ассоциациях. После сражения с медиками Иван, побежденный, засыпая под воздействием укола, произносит: «Заточили все-таки». Мастер, появившись в палате Ивана, начинает беседу с новым знакомцем с традиционного арестантского приветствия: «Итак, сидим?» И Иван отвечает, как и положено по тюремному этикету: «Сидим».

И невозможно не помнить о психиатрическом отделении тюремной больницы, куда после допросов с применением «физического воздействия» прямо из Большого дома попал в состоянии полной невменяемости замечательный поэт Николай Заболоцкий. Надежда Мандельштам свидетельствует о психическом расстройстве Осипа Мандельштама после допросов. Это болезненное состояние было типичной реакцией многих людей, прошедших через руки «заплечных дел мастеров».

На следующий день «заточения» в клинике Иван требует карандаш и бумагу и несколько часов работает над текстом, в котором описывается убийство Берлиоза и его убийцы. Эти разбросанные порывом ветра листочки аккуратно собрала и куда-то унесла «добродушная» фельдшерица Прасковья Федоровна, которая за месяц до этого «случайно» потеряла ключи от «больничных палат», похожих на камеры одиночного заключения. Совершив такое служебное преступление, она никак не была наказана. Можно ли представить такое в сталинскую эпоху?! Нам кажется, что подлинную природу персонажа по имени Прасковья Федоровна Булгаков обозначил в тот момент, когда она сообщает Ивану о смерти его соседа.

– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Федоровна, не будучи в силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно поглядела на Иванушку, вся одевшись светом молнии (Выделено нами – О. П.). (ММ-2. С. 798).

Читателю нужно принять решение о характере безвременной смерти главного героя романа. Если читатель верит «правдивому человеку» Прасковье Федоровне, которая сообщает, что наш герой просто скончался, то есть его смерть не была тайным отравлением, а была естественным следствием неизлечимой болезни, то это имеет один смысл. Но полностью меняется весь смысл романа, если мы усомнимся в «правдивости и доброте» фельдшерицы, «одетой светом молнии». Так может явиться ужасное видение ада, сам посланец преисподней. Незачем было бы ее так освещать, если бы не нужно было указать на ее тайную природу, ее причастность к инфернальному миру.

Эта игра в «правду» в пространстве исчезающей реальности ведется Булгаковым на протяжении всего повествования. Театральность мышления органически присуща автору «Мастера и Маргариты», он постоянно помнит об освещении, сигналя читателю светом, обозначая светом реальность, которой нельзя доверять. Вот несколько примеров подобной игры:

– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я – сумасшедшие, что отпираться!

Так «правда» о безумии героя, маркированная светом луны, должна вызывать обоснованные сомнения у читателя. Луна освещает сцену гибели Берлиоза и Иуды, убитых силами секретной службы. Только при лунном свете, находясь на лунной дороге, можно услышать от самого казненного, что казни не было.

А вот еще интереснейший фрагмент текста, в котором нам показан ночной мир, не освещенный вообще никак:

«…и только что вышли во двор, в который не заходила луна (выделено нами – О. П.), увидели спящего на крыльце и, по-видимому, спящего мертвым сном, человека в сапогах и в кепке, а также стоящую у подъезда большую черную машину с потушенными фарами. В переднем стекле смутно виднелся силуэт грача» (ММ-2. С. 742).

Автор педантично указал, что «большая черная машина с потушенными фарами», на которой увезли Мастера и Маргариту из «нехорошей квартиры», стояла «во дворе, в который не заходила луна». Автор изобрел способ сообщить читателю, что любовники передвигались в пространстве ночной столицы в «черном вороне»: их вез «черный ворон», который из маскировочных соображений стал волшебной птицей – грачом-водителем.

Примечание: Только что процитированный нами фрагмент текста является вставкой в окончательную редакцию текста «Мастера и Маргариты». В «Пятой редакции романа „Мастер и Маргарита“ (1937–1938)» эпизод выхода из дома имел совершенно нейтральный вид, в котором исторический подтекст и контекст был, по возможности, заретуширован: «…спустились к выходной двери, возле которой никого не оказалось. У крыльца стояла темная закрытая машина с потушенными фарами. Стали садиться в нее…» (ММ-1. С. 765). Мы видим, что в окончательной правке романа есть система: Булгаков последовательно фокусирует внимание на деталях, которые ясно обозначают в мистическом романе о «нечистой силе» ее настоящую природу и выявляют сюжет тайного политического убийства.

«Спящий мертвым сном» «человек в сапогах и в кепке» наводит на мысль о печальной участи тех работников низшего звена «известного учреждения», которые стали свидетелями строго засекреченной спецоперации, проводящейся по личному распоряжению самого «хозяина». Не освещен луной и сам «безжизненно и неподвижно завалившийся в угол сидения мастер». Его состояние обозначено двусмысленной формулой, которая уместна для описания мертвого тела. В сочетании с отсутствием «лунного света» и с проступившей реальностью «черного ворона» это заставляет предполагать, что время смерти в реалистическом нарративе и в мифологическом не совпадают. Подчеркнем еще раз: реальность исчезла, вместо нее мы имеем дело с клубящимся ночным мраком, в котором нет никакой возможности узнать ни времени смерти, ни точки в пространстве, в которой она наступила, ни конкретных обстоятельств ее сопровождавших.

В эпилоге Булгаков даст образ «тумана над болотом» – это адекватная метафора тому, во что превратилась жизнь страны под управлением Сталина.

Хочется закончить главу вполне тривиальным афоризмом врача-психиатра профессора Стравинского: «Мало ли чего можно рассказать! Не всему же надо верить», добавив еще более банальное продолжение: чтобы вернуть исчезнувшую реальность, полезно думать собственной головой, даже если ее нужно «напрягать».