Текст книги "Повезло. 80 терапевтических рассказов о любви, семье и пути к самому себе"

Эскалатор

У меня на глазах девушка упала на эскалаторе. Просто поскользнулась и грузно упала на колени. Я ехала на соседнем эскалаторе, охнула, испугалась. Я вообще почему-то боюсь эскалаторов. Но кто-то ее подхватил, какая-то женщина помогла встать. Девушка встала, отряхнулась. Ее парень ехал на следующей за ней ступеньке и даже не шелохнулся. По-моему, он даже закатил глаза, мол, какая ты неуклюжая.

А девушка смутилась, ей стало неловко за себя. Она начала жарко оправдываться перед ним, что-то быстро говорила. У нее на зубах были брекеты, она прикрывала рот ладошкой, такая вся неидеальная. Парень говорил что-то в ответ, почти не глядя на нее. Он повернул лицо в мою сторону, и я прочла на его лице брезгливость, а девочка что-то говорила и говорила ему. И столько страстного отчаяния в ее голосе! Она будто просила прощения за свою неидеальность. Прости, что я такая.

Я ловлю в себе яростное раздражение. Мне так жаль эту девочку и так хочется сказать этому парню что-то разоблачительное. Хочется прямо обогнать их, подойти к нему, нарушив все личные границы, и спросить: ты кто такой, герой? Тебя должна любить только королева, да? Простой девчонки недостаточно? Ты зачем унижаешь ее своим отношением?

Ты выбрал ее в свои королевы? Так сделай из нее королеву! Знаешь как? Очень просто. Люби ее, балуй, заботься о ней, целуй в макушку, дари цветы, повязывай шарф, жди с работы, подхватывай в падении, говори ей, что она королева, веди себя с ней, как с королевой.

Видишь ли, королевами не рождаются. Королевы вырастают из напуганных и неуклюжих девочек. Хочется подойти к девочке, взять ее за плечи и сказать громко, чтобы перекричать шум поездов: не живите ни дня с теми, кто вас не ценит, кто не пугается за вас, когда вы падаете, кто стесняется вашей неуклюжести и брекетов, кто думает, что любовь королевы ценнее, чем любовь простолюдинки. Не надо, не дарите им ни минуты себя, потому что они недостойны. Они всегда будут смотреть сквозь и ждать королеву. Может быть, даже дождутся и уйдут, не оглядываясь, кутаясь в связанный вами свитер. Им не нужна ваша низкопробная любовь в брекетах. Они сломают ваши мечты и даже не заметят, ослепленные новой, достойной любовью.

КОРОЛЕВЫ ВЫРАСТАЮТ ИЗ НАПУГАННЫХ И НЕУКЛЮЖИХ ДЕВОЧЕК.

Но это бесполезно говорить. Чтобы это понять, нужно это прожить: боль от его пустых глаз, глухое молчание неотвеченных вызовов, пощечины безразличия, стаю пустых вешалок в шкафу. Прожить, устать и понять, что все, внутри больше ничего нет, только простуда. Нужно переболеть, перестрадать.

И она, эта девочка, опустошенная, с сердцем наизнанку, вдруг заметит календарь и поймет, что жила в сказке о потерянном времени, дай бог короткой. И она сбежит в никуда, неуклюжая, не обходя луж, забыв зонт. Перезимует, отплачет, отпустит время, проветрит дом, откроет окна. Видишь? Там жизнь!

А потом однажды, спустя стремительные поезда промчавшихся лет и паруса чужих смятых простыней, которыми занавешено прошлое, она, красивая, деловая, успешная, королева, будет спешить по своим делам, в свою новую жизнь. И вдруг, слегка соприкоснувшись рукавами:

– Ой, простите, я такая неуклюжая.

– Ты?

– Я.

И начнется перестрелка взглядов, а сердце будет отбивать неистовый скоростной битбокс. А он, раненый и одинокий, раздавленный небезусловностью чужой любви и женскими обидами, вдруг разглядит в ней королеву, ту самую, которую так сложно разглядеть за брекетами и сутулостью, и вдруг влюбится в ее неуклюжесть.

– А ты что сегодня делаешь? Сто лет же, может, мы снова?

– Я домой. Муж ждет, дети, – немного виновато скажет она и улыбнется, обнажив ровные красивые зубы.

– Подожди, подожди. – Он не сдается, муж, дети, все это другое, чуждое, ведь была такая любовь. – Дай хотя бы телефон, что ли.

И вот тут я умоляю тебя, девочка, вспомни этот эскалатор. Вспомни, как ты упала и как он застеснялся тебя. Вспомни и продиктуй чужой номер.

Шпингалеты

В последнее время я почти не использую в речи глагол «не могу», потому что практически все «не могу» вокруг меня на самом деле маскируют обычную манипуляцию.

– Я не могу его простить, – делится со мной Тамара. Это она про мужа.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу.

– Вот моей дочери полтора года, Том. И она не может сама надеть колготки. Правда не может, но уже скоро сможет. И это объективное «не могу», а твое «не могу простить» – это кокетство. Тут не «не могу», а «не хочу».

– Но я не могу.

– Вот я сегодня опоздала на встречу. Ты же простила меня, Том? Простила. Значит, ты умеешь прощать.

– Ну ты сравнила: опоздание простить или измену.

– А неважно, это ты уже торгуешься, как в анекдоте, когда муж спрашивает жену: мол, за сколько ты переспишь с другим мужиком? Она кричит, что она не проститутка. А он уточняет: что, и за десять миллионов не переспишь? Она говорит, что за десять, наверное, переспит. муж говорит: ну вот, то, что ты проститутка, мы выяснили, осталось договориться о цене. Так и у тебя, Том. Осталось договориться, что ты хочешь простить, а что нет, просто выбрать.

– Ну вот измену простить не могу.

– Не хочу, Том. Ты не хочешь потом с этим жить. Ты имеешь на это полное право. Просто возьми на себя ответственность за этот поступок. «Не хочу прощать» – это ответственность. Будет больно, будет развод, будет новая жизнь без него, но зато тебе не придется ложиться в постель с призраком другой женщины, дышать предательством. «Не могу» – это про потребность быть жертвой. Я не могу, поуговаривай меня, свози на Мальдивы. Может, я там смогу.

Тома пыхтит, ей не нравится этот разговор. Совсем недавно ее муж каждую ссору бросался к окну с криком: «Я без тебя не могу». Мол, выпрыгну, если уйдешь. Она рассказала об этом, будто хвасталась. Мол, вон как меня любят.

Тома считает, что это кармическая связь и он правда не может. Я считаю, это оттого, что в пубертате он так и не окончил курсы сценического мастерства.

Тома рассказывает, как он рвет шпингалеты и запрыгивает на подоконники после каждого разлада. Где-то в глубине души, мне кажется, ей даже нравится эта «больная любовь» с надрывом, со страстями. Это ж половозрелая Ромео-и-Джульетта, такая оголенная эмоция, прямо на грани, прямо ух!

– Том, тут нет никакой драмы. Тут либо болезнь, либо манипуляция.

Мне кажется, это какая-то дикость. Если бы мой муж бросился к балкону, я бы проорала:

– Счастливого полета!

А если бы я бросилась к окну, муж проорал бы:

– Давай-давай, и проверь, чтобы внизу люльки строительной не было.

Я смеюсь, говорю об этом Томе. Она закатывает глаза. Она уверена, что я ничего не знаю о настоящих чувствах. Любовь без вырванных шпингалетов не считается.

– Вы вообще ругаетесь? – спрашивает меня Тома.

Ей хочется чужого семейного хардкора.

– О-о-о, Тома, дорогая, мы ругаемся. Мы еще как ругаемся! У нас такие страсти кипят, что я удивляюсь, почему участковый до сих пор не заглянул к нам на огонек.

ПОЧТИ ВСЕ «НЕ МОГУ» МАСКИРУЮТ МАНИПУЛЯЦИЮ.

Но наши ссоры растут вместе с нами, меняются, взрослеют. Когда мы ругаемся с мужем, я злюсь, но одновременно, видя, как злится он, начинаю его жалеть. Чем яростнее он в своих претензиях, тем громче для меня его крик о боли. Нужно спасать. Но нельзя спасать мужчин, нельзя жалеть. Мужчина должен спасаться сам. Если ты это делаешь за него, он перестает чувствовать свою силу. Мужчина должен быть сильным и нужным, он должен ощущать, что без него не могут.

Вот Тома не может. Она после института нигде никогда не работала. Она беспомощна и потеряна в быту, как владелец Черкизовского рынка в Милане.

Мужчина должен физически ощущать свою нужность, незаменимость. У меня с этим сложности, я могу. И не могу играть в «не могу». Я могу без мужа, но не хочу. Мужу мало моего «не хочу», оно его злит. Не то чтобы он это осознает, это скорее подсознательная злость.

В «я без тебя не могу» зашита власть, а в «я без тебя не хочу» – свобода.

Свобода каждый день выбирать друг друга. Мне нравится эта свобода, я не хочу врать, играть в слабость. Если я стану изображать беспомощность, я не стану женственнее, я стану лицемернее, а я не хочу лицемерить. Дело в том, что я расту, становлюсь мудрее, мне нравится быть собой. Я разрешаю себе не оправдывать ничьи ожидания. Я впервые в жизни влюблена в себя, и мне это нравится. Я считаю, что я красивая, не потому что кто-то мне это сказал, я просто так себя чувствую. Поэтому я никому больше не вру, даже себе. Себе в первую очередь.

НАШИ С МУЖЕМ ССОРЫ ВЗРОСЛЕЮТ ВМЕСТЕ С НАМИ.

– Ты же просила совет? Не перегни палку, Том, – говорю я подруге. – Раздели свою обиду на свою же несамостоятельность.

Я бы еще добавила: и помножь на его выдранные шпингалеты, но Тома не сильна в метафорах, а я не хочу обижать Тому. Могу, но не хочу. Я очень сильно чувствую разницу между этими словами.

Вторая серия

Тома влюбилась в Гарика по совету подруг. Он был герой, а в героев принято влюбляться. Однажды группа людей заблудилась в лесу, а Гарик не растерялся и вывел всех к дороге. У этой ситуации существовали дополнительные штрихи: сокурсники в той группе были пьяны.

Гарик – единственный трезвый, и лес – это не тайга, а просто несколько гектаров деревьев между деревнями, иди в любую сторону – и выйдешь к людям, но эти факты сбивали градус героизма истории до приземленной обыденности, поэтому о них было принято умалчивать.

К черту подробности, Гарик – герой. И точка. В кого же еще влюбляться, когда тебе 19 и за окном – апрель? Закрутился роман. Тома перестала есть, спать и учиться. Она не понимала, как же так случилось, что в ее мыслях помещается один человек, а все остальное – не помещается.

Однажды Гарик со стройотрядом уехал на неделю в другой город – и Тома просто лежала и ждала. Не могла жить, когда между ними целый город: не хватало кислорода.

Мама плакала в подушку, глядя на дочь, говорила, что это больше похоже на болезнь, чем на любовь: от любви люди цветут, а не высыхают. «Только доучись, пожалуйста…» – шептала мама.

Утром Тому вырвало.

– Наверное, щи вчерашние прокисли, – сказала она маме.

– Все ели. А рвет только тебя… – Мама внимательно посмотрела на дочь. – Сходи к врачу.

Беременность подтвердилась. Гарик обещал жениться, потому что он герой, а герои – люди ответственные. Он повел Тому на смотрины к своим родителям. Родители были предупреждены и заряжены скандалом. Гарик – еще ребенок, куда жениться? Перед знакомством волновались все, но Тома – особенно. А вдруг она не понравится родителям? И они запретят ей видеть Гарика? Она потеряла сознание от предвкушения ужаса еще в лифте. Знакомство так и состоялось – Гарик выволок ее из лифта, обвисшую, бледную, на руках. Тот день пах нашатырем и разочарованием. Родителям Тома не понравилась. Даже не она, а тот факт, что все так рано и безальтернативно. Беременность ставилась в укор именно Томе, как будто она сама ее себе организовала. Гарик на том семейном суде был признан безвинным соучастником, наивным заложником ситуации. Томе было так стыдно, что хотелось встать и уйти от позора далеко-далеко, в другой город. Но она помнила, что без Гарика воздух становится разреженным и не вдыхается. Поэтому она никуда не ушла, а сидела за столом, низко опустив голову.

ГАРИК БЫЛ ГЕРОЕМ, А В ГЕРОЕВ ПРИНЯТО ВЛЮБЛЯТЬСЯ. ВОТ ТОМА И ВЛЮБИЛАСЬ.

Расписались. Казалось бы – счастье, новая семья, новая жизнь, даже комната отдельная. Но отношения сразу ухудшились. Гарик стал отстраненным, акценты были расставлены на том, что Тома его женила на себе насильно, обманом. А он – не нагулялся. И теперь он несчастный – как дикая птица в клетке.

За неделю до Томиных родов Гарик опять уехал на стройку. Добрые люди донесли: он там строит не только дом, но и отношения. Есть некая Людмила с толстой косой, широкими бедрами и перспективами.

Тома поняла, что когда о человеке говорят «герой», то не надо поддаваться флеру этого слова, надо уточнять подробности. Потому что если человек и правда герой, то не надо ничего домысливать и замалчивать, а если хочет им казаться – то это другое.

Гарик – никакой не герой, а человек с синдромом сломанной совести. И никакой стройотряд не построит ему эту совесть заново. Томе стало очень больно. Так больно, что она закричала в голос. Соседи вызвали «Скорую». Через несколько часов она родила сына и еще через три дня вернулась с ним к маме домой.

Семья закончилась.

Фильм «Москва слезам не верит», как вы наверняка помните, состоит из двух серий. И обе можно посмотреть на YouTube. И вот тут удивительная штука: у первой серии просмотров больше, чем у второй. То есть существует дельта людей, посмотревших первую серию, которая заканчивается тем, что главная героиня плачет от усталости, потому что она и учится, и младенца тянет, и поддержки нет – это очень тяжело, и она переводит будильник на «пораньше», и спать осталось совсем мало… Так вот существуют люди, которые думают, что это и есть конец фильма. Ну, то есть такое кино без хеппи-энда. Не верит Москва слезам, не верит. Плачь не плачь, хоть обрыдайся.

Наверное, они думают, что месседж режиссера был такой: «Родила? Одна? Ну тяжело, да, ну что сделаешь, а как ты хотела, детка?»

Но у жизни всегда есть продолжение. Вторая серия. Нужно до нее только обязательно дожить сквозь бессонные ночи, непрошеные слезы и частокол разочарований.

Тамаре Семеновне сегодня 46 лет. Она красивая, состоявшаяся женщина, известный и востребованный диетолог. Очень яркая, живая, громкая. «Жанна Агузарова на отдыхе», – шутит она сама про себя.

Про свое прошлое (как она говорит, «пошлое прошлое») – про Гарика – вспоминает с гордостью. Гордится собой, что хватило сил уйти и заново научиться дышать.

– Не надо есть тухлое яйцо до конца, чтобы понять, что оно тухлое, – говорит Тома и добавляет: – Если ты понимаешь, о чем я.

Я киваю – я понимаю.

– Я тогда, в 20 лет, смотрела на него как на супергероя. И это его выражение лица, немного отрешенное, казалось мне таким невыносимо благородным. Я думала, с таким лицом в космос летают, открывают новые планеты…

И вот прошло 25 лет. Нарисовался. Хочу увидеть сына, говорит. Четверть века не хотел, а тут захотел. А у меня стресс – Витьку увезли аппендицит оперировать, я напугана, сбита с толку, думаю, неспроста он, наверное, сейчас всплыл, а вдруг кровь понадобится сыну или еще что. Приезжай, говорю. В реанимации твой сын.

Приехал, когда все уже позади, все хорошо. Мы с ним входим в палату в халатах, Витька и не понял, что Гарик не врач.

– Вы, говорит, не по татуировке резали, надеюсь? – спрашивает он у «врача»: у Витьки на животе любимое тату.

А Гарик стоит, молчит, тупит. И я уже сегодня, спустя годы, смотрю на это его выражение лица… Опасливо-любопытное. Да какой он космонавт – он выглядит как понятой! Которого позвали, и он не знает, что ждать. И под мышкой газета зажата. И тогда – и сейчас. Он похож на дядьку, который разгадывает кроссворд и недоумевает, почему к вопросу «земляная груша» не подходит «топинамбур». Жалко его. И себя. И как я не разглядела тогда? С таким лицом не планеты открывают, а банку соленых маминых огурцов…

Я смеюсь. Тома – классный рассказчик. Недавно она ходила на вторые смотрины в ее жизни. Ее поклонник, который «поклоняется» ей уже второй год, позвал ее замуж. Жизнь у Томы налажена, сын уже женат, любимая работа и клиенты, впереди самый вкусный кусок жизни – осознанность, урожай прозрений, стабильное здоровье – почему бы и не выйти замуж снова?

ДО ВТОРОЙ, СЧАСТЛИВОЙ, СЕРИИ НУЖНО ДОЖИТЬ.

Когда они с будущим мужем ехали в лифте знакомиться с его родителями, Тома поймала себя на удивительной мысли: она ничуть не волнуется. Это не ее выбирают, а она. И если все сложится, то старость родителей мужа будет в ее руках. И это, по сути, они должны ей понравиться, а не наоборот. Какая интересная вторая серия…

Этот рассказ на самом деле о любви. О разной, сложной, а иногда мучительной и несправедливой. И о том, что у любой истории всегда есть вторая серия, просто надо набраться терпения и дожить до нее.

И там уже: «Как долго я тебя искала…» Потому что жизнь продолжается. Жизнь – начинается! Каждый день, даже прямо сегодня, даже прямо сейчас.

Отпускать

Саня и Зоечка вместе прожили восемь лет. Без свадьбы.

А когда разошлись, Саня сразу, меньше чем через полгода, женился на другой.

Зоя была шокирована.

Эта свадьба убивала ее больше, чем тот факт, что у них не получилось.

Подсознательно Зоечка тайно мечтала остаться в памяти бывшего мужчины лучшей женщиной, чтобы после заданной ею планки он ни с кем и никогда не смог построить счастья.

В идеале он должен был страдать, жалеть и убиваться, а не строить новые отношения, тем более увенчавшиеся скоропостижной свадьбой.

Это было даже оскорбительно: получалось, что восемь лет в обществе Зоечки Саня не хотел супружества, а встретив новую фифу, радостно поволок ее в загс, как бы заявив миру: эта женщина – моя, ясно вам?

Выходит, Зоечка была как бы репетицией перед настоящим чувством.

Когда они с Саней разошлись, Зоечка отчаянно хандрила. Ей было жалко себя и восемь безрезультатных лет. Отношения – пустоцвет: детей не родили, ничего совместного не купили…

Как будто и не было.

Зоечка вполне допускала, что расставание пойдет им на пользу: они в разлуке смогут оценить, как дóроги друг другу.

Если бы раскаявшийся и соскучившийся Саня явился к Зое с букетом, она бы пустила и дала второй шанс.

Дала бы, но его никто не просил.

В разлуке Саня как бы понял, что Зоечка не такая уж потеря, радостно нырнул в свободу и быстро утешился.

Свадьба Сани выглядела пощечиной, которую он влепил Зое прямо в самый эпицентр самолюбия.

У Зоечки перехватило дыхание.

Это что же получается: отношения с ней были подделкой, а с этой, новой – истинной драгоценностью?

Больно было физически.

– Как же так? – спрашивала Зоечка у общих друзей.

Те отводили глаза.

Они сочувствовали Зоечке, но ничего криминального в ситуации не видели и Саню не осуждали: ну влюбился мужик, ну женился. Зоечке хотелось какого-то коллективного отречения, чтобы общество как бы через бойкот объяснило Санечке, что женщины – не игрушки, их нельзя менять как перчатки. Что он поступил безответственно: украл у Зоечки время и ничего не дал взамен, кроме опыта.

ЗОЯ ДАЛА БЫ САНЕ ВТОРОЙ ШАНС, НО САНЯ ЕГО НЕ ПРОСИЛ.

Теперь он – мужчина в самом расцвете сил, а она – одинокая женщина за тридцать. Осталось только кошек завести.

Подруга, которая недавно развелась, звала в приключения: мол, давай купим тур на море, поедем за курортным романом, а?

Зоечка почти согласилась, но тут подруга, смеясь, пошутила:

– Назовем наше путешествие «Разведенки-тур».

Зоечка посмотрела на нее внимательно:

– Да ну тебя…

Разведенка – это женщина, которая была в браке. А Зоечка не была – не брал никто. Это слово «разведенки» так травмировало ее, что она дома рыдала в голос: это и про нее и нет одновременно.

Зое было так плохо, что иногда она ложилась на пол и, корчась от боли, обхватывала себя за согнутые колени, кряхтела до вздувшихся вен. Душевная боль имела вот такое физическое выражение.

Саня работал программистом, а Зоечка – лингвист по образованию – репетитором по русскому и литературе.

Однажды, когда они еще жили вместе, к Зоечке пришел ученик, они разбирали стихотворение Пушкина. Саня тогда был дома, краем уха слышал, как проходило занятие, и, когда ученик ушел, Саня вдруг сказал Зоечке:

– А ты знаешь, что если взять все творчество Пушкина и измерить, то будет два с половиной мегабайта информации?

Зоечка удивилась: глупость какая! Как можно величие классика оценить в двоичной системе? Взять – и загнать шедевр в математику? Зачем?.. Это как музыку измерять в мешках картошки.

Сейчас Зоечке казалось, что, пока она любила, искренне и нежно, Саня просто воспользовался этим, конвертировал ее неземную любовь в приземленные супы и глаженые рубашки, поюзал ее чувства по максимуму и выкинул после использования, как пустую упаковку из-под шампуня.

Зоечка давно читала книгу национального чувашского автора и оттуда узнала страшное слово «типшар». Типшар – это вариант мести, когда человек идет в дом к ненавистному обидчику и вешается прямо в его доме, чтобы тот отныне никогда не был счастлив, а дом его был проклят. Как жить дальше там, где хозяин отныне – дух мертвеца?

Удивительно, конечно.

С одной стороны, типшар – это признак бессилия и невозможности пережить несправедливость. С другой – это громкое доказательство своей правоты, молчаливо «кричащий» протест, личный приговор над моралью предателя.

Когда Зоечка читала об этом, она была поражена: казалась немыслимой такая форма внутреннего конфликта, при которой повешение или самосожжение ради своей правды кажется выходом из ситуации и оправданной местью врагу. Тогда такой внутренний бунт казался выдуманным. Но сейчас, когда Зоя узнала, что Саня женился, ей было так плохо, что она даже понимала тех, кто выбрал типшар. Ей тоже хотелось прийти в новое жилище молодоженов и торжественно (и желательно безболезненно) умереть на глазах Сани, чтобы он осознал, как больно ей сделал, и никогда-никогда не был счастлив с новой женой.

Зоечка старалась отвлечься, но это было невозможно: что бы она ни делала, как бы ни старалась не думать, мысли садились на саночки и ехали к Санечке.

В интернете Зоечка прочла статью о высокой кухне и высоких чувствах.

Был такой великий шеф-повар Бернар Луизо, который покончил с собой, когда узнал, что его ресторан в Бургундии потеряет третью звезду Мишлена.

Он умел быть только лучшим, а нелучшим – не умел.

Зоечка подумала, что если бы он сделал это в ресторане, который стал лучшим вместо его ресторана, то это был бы типшар.

А еще Зоечка подумала, что люди всегда хотят быть лучшими, но не умеют. На практике их лучшести никто не замечает, и люди легко заменяют их лучшесть на чужую.

Зоечка хотела его возненавидеть, но, как назло, вспоминала о Сане лучшее.

Как-то раз Зоечка решила похудеть.

Саня не понимал, зачем ей это, и подшучивал над серьезностью ее намерений.

Однажды его мама напекла вкуснейших пирожков и передала ребятам.

Саня ел пирожки и жмурился от удовольствия.

– Будешь? – предлагал он Зое.

– Мне нельзя, но очень хочется, – отвечала она.

– Когда ты точно знаешь, что нельзя, ты не говоришь, что очень хочется. Очень хочется – это уже торг с самим собой. Может, все-таки да?

Зоечка запомнила тот разговор.

Надо было жить дальше, но алгоритма, как это сделать, не было. Был выбор между типшаром и разведенка-туром, и это худший выбор в ее жизни.

Она читала где-то, что отношения – это как ныряние с аквалангом: сколько времени ты плыл вглубь, столько же надо, чтобы выбраться наверх.

Восемь лет вниз – восемь лет наверх.

Прошло уже полгода, но эта свадьба всковырнула затянувшуюся корочкой болячку, и душа кровила, как в первый день расставания.

Зоечка вздохнула и стала собираться в магазин.

Ей предстояло прожить новую мучительную субботу, а потом еще тысячи дней-доминошек…

А потом судьба, возможно, снова даст ей шанс стать для кого-то лучшей.