Текст книги "Чумные ночи"

– Да, вы правы, – признал дамат Нури. – Однако, как видите, его величество все же отправил к вам врача-мусульманина и он – то есть я – все-таки сошел на берег.

– Послушайте, вы не поверите, но у нас нет денег даже на то, чтобы купить хлорной извести, – продолжал доктор Никос. – Мы или умоляем господина губернатора выделить нам сколько-нибудь из запасов гарнизона, или поднимаем портовый сбор на санитарные нужды и покупаем необходимые материалы и лекарства на эти деньги.

Действительно, у отделений карантинной службы было право, в соответствии с международными законами, взимать плату за свою работу с судов и их пассажиров. Суть карантина (с итальянского это слово переводится как «сорок дней») изначально заключалась в том, чтобы изолировать больных и не давать им заражать здоровых. Шли века, и накопленный в Европе и Средиземноморье опыт эпидемий позволил сократить сорок дней до двадцати, а потом и до более коротких сроков в зависимости от конкретной болезни. В последние сорок лет благодаря открытию французского врача Пастера, который обнаружил, что причиной инфекционных заболеваний являются микроорганизмы, карантинные методы стали более разнообразными. Критерии «чистого» и зараженного порта, правила перевозки грузов и пассажиров, основания для поднятия на судне желтого флага, означающего, что на борту зараза, количество дней, положенных для изоляции, и размеры карантинных сборов все время менялись.

Несмотря на подробные директивы по всем этим вопросам, карантинный врач, такой как доктор Никос, все же обладал некоторой свободой действий, тем более что поднимался на борт судна в сопровождении солдат. Не заметив (за взятку) на пароходе компании «Ллойд», идущем под флагом Германской империи, больного в лихорадке и тем самым позволив судну прибыть в Стамбул на пять-семь дней раньше, карантинный врач мог спасти какого-нибудь коммерсанта от банкротства; и наоборот, написав (всего лишь при тени подозрения) рапорт о том, что на приближающемся к порту корабле не только пассажиры, но и все грузы заражены опасной болезнью, он волен был в одночасье разорить немало лавочников.

А еще карантинный врач мог одним своим словом прервать чей-нибудь хадж. Пусть человек годами копил деньги, пусть продал дом, чтобы отправиться в двухмесячное, полное трудностей путешествие; пусть он спорит, угрожает, плачет и трясется от ярости – во власти врача было разлучить его с попутчиками, ссадить с корабля и поместить в палатку карантинного лагеря. Доктору Нури случалось быть свидетелем того, как начальник карантинной службы какого-нибудь захолустного приморского городка, с трудом сводящий концы с концами, начинал применять эту свою власть для того, чтобы отомстить за свою тяжелую жизнь, нагнать страху на богачей или приструнить успешных коммерсантов. Эта власть, конечно, могла служить для карантинных врачей источником средств к существованию.

На языке у дамата Нури вертелся вопрос, когда доктор Никос в последний раз получал жалованье, но он его не задал, а вместо этого принял несколько высокомерный вид, с которым представители власти привыкли встречать жалобы чиновников и врачей на безденежье и нехватку того и этого.

– В Хиджазе, когда у нас не было извести, мы засыпали уборные и выгребные ямы угольной пылью.

– Современный метод, ничего не скажешь! Нет, я предпочитаю разводить известь в воде в пропорции не один к десяти, а один к двадцати или тридцати.

– Что можно использовать в качестве дезинфицирующего раствора?

– У нас есть немного медного купороса, найдется он и у аптекаря Никифороса. Но в условиях эпидемии он быстро кончится. Еще есть карболовая кислота и сулема, которую в Стамбуле называют хлористой ртутью, но их тоже мало. У мусульман знаний о микробах и заразных болезнях хватает только на то, чтобы протирать золотые и серебряные монеты уксусом. Самое большее, соглашаются на окуривание сернистой селитрой, пользы от которого не больше, чем от амулетов достопочтенного шейха-эфенди. Нам понадобится очень много дезинфицирующего раствора.

– Тем, кто будет его разбрызгивать, врачам, которые будут работать в мусульманских кварталах, нелегко придется после убийства Бонковского-паши, – произнес дамат Нури, желая скорее вернуться к теме, которая волновала его больше всего.

– Я присутствовал на лекциях по органической и неорганической химии, которые Бонковский-паша читал в Военно-медицинской школе. В бытность мою в Ливане он приезжал туда в качестве главного санитарного инспектора. Он был великим ученым. На такого человека руку подняли! Когда будете посещать больных, не уповайте на то, что вы мусульманин, просто берите с собой этого колагасы или еще какую-нибудь охрану.

– Не беспокойтесь, я буду осторожен. Однако если убийца намеревался саботировать карантин, то вам тоже следует быть начеку. Только вот кто же этот злонамеренный человек, которого мы должны бояться?

– Господин губернатор хорошо сделал, что сразу посадил за решетку Рамиза, сводного брата шейха Хамдуллаха. Надо сказать, что губернатор больше всех других шейхов текке опасается трогать именно Хамдуллаха. Потому-то Рамиз и распоясался. Мне кажется, убийца бедного Бонковского рассчитывал, что преступником сочтут Рамиза.

– Но ведь в этом деле есть элемент случайности. Вы же знаете, что Бонковский-паша по собственной воле у всех на глазах улизнул из почтамта. Ни Рамиз, ни кто-либо еще не могли знать об этом заранее.

– Убийца мог увидеть его случайно и быстро сообразить, что вину за преступление возложат на мусульман. Ведь и среди врачей-греков есть такие – хотя, конечно, не у нас на острове, но в других местах, – кто даже не дает себе труда говорить с мусульманами на турецком языке.

– Мусульмане правы, когда жалуются на грубость и высокомерие некоторых врачей-христиан, – осторожно согласился дамат Нури. – Вы сами недавно говорили, что они могут противиться карантину исключительно по причине своего невежества.

– Да, это так и есть. Но хотя карантин им поперек горла, чумы они все же боятся и не прочь, чтобы кто-то заслуживающий доверия надоумил их, как себя вести. И вообще, между неприятием карантинных мер и готовностью к убийству – огромная разница. Бонковский-паша и его помощник доктор Илиас приходили в те кварталы лишь для того, чтобы осмотреть больных и оказать им помощь. С ними не было ни одного солдата, никто не выламывал двери, не применял силу. Бонковский-паша не причинял мусульманам никакого вреда. Зачем же им его убивать? Зачем полагать, что его убил обязательно мусульманин? Я уже сейчас могу сказать вам, к какому результату приведет добросовестное расследование!

– К какому же?

– Имени убийцы я не знаю… Но это жестокий, бессердечный человек, которого не заботит судьба обитателей Мингера, пусть они хоть все пропадут пропадом. Я очень люблю здешний народ и в обиду его не дам.

– А обитатели Мингера и в самом деле, по вашему мнению, отдельный народ?

– Если бы начальник Надзорного управления узнал, что вы задаете такие вопросы, он бы поспешил под каким-нибудь предлогом упечь вас за решетку и устроить вам допрос с пристрастием, – отозвался доктор Никос. – Да, у себя дома некоторые из местных говорят на своем старом языке, но их познаний в нем хватает только для торга на базаре.

Глава 14

Вернувшись в резиденцию губернатора, доктор Нури столкнулся в дверях с колагасы. Тот нес на почтамт письмо, которое только что написала и запечатала Пакизе-султан.

Тем вечером супруги впервые за время совместной жизни поужинали наедине и весьма скромно. Повар губернаторской кухни принес им пирожки и йогурт. И доктору Нури, и Пакизе-султан было не по себе – из-за стесненных условий и опасения, не заразились ли они чумой; крысоловки, расставленные у стен, тоже действовали на нервы. Оба понимали, что безмятежные, тихие дни, наступившие для них после свадьбы, остались позади. Проспект Хамидийе и окрестности гавани до десяти часов вечера кое-как освещались керосиновыми фонарями. Когда же улицы погрузились в темноту, супруги подошли к окну и долго смотрели на таинственный силуэт Арказа, слушая доносившийся с берега легкий плеск волн, шуршание ежей в саду и стрекот цикад.

Ранним утром следующего дня дамат Нури встретился в здании карантинной службы с выпущенным из тюрьмы доктором Илиасом.

– Бонковский-паша был мне ближе отца… – проговорил доктор. – А меня бросили в тюрьму как подозреваемого, будто я мог иметь какое-то отношение к его убийству. Это же тень на моей репутации, как они об этом не подумали?

– Но теперь-то вы на свободе.

– Об этом написали стамбульские газеты. Чтобы оправдаться, я должен немедленно вернуться в Стамбул. Известно ли его величеству о том, что меня удерживают здесь?

Прежде чем поступить в распоряжение Бонковского, доктор Илиас, уроженец Стамбула, был ничем не примечательным терапевтом. Став по стечению обстоятельств помощником главного санитарного инспектора и объездив всю империю, он обрел известность, начал писать для газет статьи о здравоохранении, эпидемиях и гигиене. Ему платили весьма высокое жалованье. Пять лет назад он женился на Деспине, гречанке из довольно богатой стамбульской семьи. По представлению Бонковского Абдул-Хамид наградил его орденом Меджидийе. Жестокое убийство главного санитарного инспектора в одночасье положило конец этой интересной и счастливой жизни.

Дамат Нури мельком подумал, что доктору Илиасу не раз случалось вместе с Бонковским удостаиваться аудиенции у его величества, так что, должно быть, он видел Абдул-Хамида чаще, чем муж его племянницы. (Дамат Нури встречался с султаном всего три раза.)

– Разумеется. Его величество изволил распорядиться, чтобы вы остались на острове и помогли нам пролить свет на это чудовищное злодеяние.

В тот день после полудня доктору Илиасу подбросили анонимную записку, предупреждавшую, что он будет убит следующим.

– Писульку эту состряпали лавочники, не желающие карантина, – заявил губернатор. – Решили воспользоваться удобным случаем, вот и всё. Нисколько в этом не сомневаюсь.

Затем, желая приободрить перепуганного Илиаса-эфенди, Сами-паша распорядился переселить его из ветхого особняка, где по-прежнему жил врач и куда подбросили записку, в гостевой дом при гарнизоне. Там повсюду стояли крысоловки, и оттого риск заразиться выглядел меньше, да и вообще было безопаснее. Возможные убийцы остались далеко.

В тот день дамат Нури и доктор Илиас (а также колагасы и приставленная властями охрана), как и намечалось губернатором, а также главой карантинной службы, отправились в бронированном ландо по больницам. В Арказе их было две: официально еще не открытая, маленькая и плохо оборудованная «Хамидийе», где лечились военные и состоятельные мусульмане, и построенная стараниями греческой общины больница Теодоропулоса. Называлась она так, потому что деньги на строительство дала семья Стратиса Теодоропулоса, уроженца Измира, который в свое время разбогател на торговле мингерским мрамором. В этой больнице было тридцать коек. Как и «Хамидийе», она служила также приютом для бедных, бездомных и немощных. Горожане любили отдохнуть в благоухающем лимоном больничном саду, поскольку оттуда открывался замечательный вид на крепость. С началом эпидемии в больницу Теодоропулоса стали волей-неволей приходить и мусульмане, у которых не было другой возможности показаться врачу.

У дверей доктор Нури увидел толпу встревоженных горожан. Три дня назад, когда число больных чумой начало увеличиваться, посредине самой большой палаты поставили ширму, чтобы отделить их от остальных пациентов. В короткое время часть, предназначенная для зачумленных, стала более многолюдной и теперь оказалась переполнена недавно поступившими больными. Они громко бредили, их рвало, порой кто-нибудь начинал кричать от невыносимой головной боли или биться, словно безумный, в предсмертных судорогах. Все это, конечно, пугало больных по другую сторону ширмы. Что же до бездомных, нищих и стариков, то большинство из них за последнюю неделю разбрелись кто куда. Директор больницы, пожилой доктор Михаилис, рассказал дамату Нури и доктору Илиасу, что между обычными больными, страдающими, скажем, астмой или заболеваниями сердца, и отчаявшимися, обезумевшими от страха зачумленными то и дело вспыхивали стычки из-за коек, в которые втягивались и родственники.

Радушно поприветствовав гостей, доктор Михаилис признался, что до последнего не верил, будто имеет дело с чумой. Поначалу он ждал результатов лабораторных анализов, а тревожные признаки: жар, рвоту, учащенный пульс, слабость и истощение – хотя и принимал всерьез, но находил похожими на симптомы холеры.

С больными доктор Михаилис обращался строго, однако выражение его лица говорило: «Не волнуйтесь, справимся!», и оттого пациенты доверяли ему, показывали налитые гноем бубоны на шее, в подмышках, в паху и из последних сил молили его подойти к своим койкам. Еще в палате находился доктор Александрос из Салоник, молодой человек с густыми бровями.

От него доктор Нури узнал, что старик, который постоянно впадает в сонное забытье, а если на несколько минут просыпается, то начинает стонать и плакать, – рыбак (рыбацкий пирс и квартал, где жили рыбаки, находились рядом с пристанью, с которой когда-то отгружали мингерский мрамор), пришедший в больницу два дня назад. Работающий в палате санитар рассказал, что находящаяся в полубессознательном состоянии пожилая женщина, тихо близящаяся к смерти, приходится сидящему рядом мужчине с заплаканными глазами не женой, а сестрой; в первый день больную безостановочно рвало, а вчера она, как и многие другие пациенты, непрестанно бредила. Жар и бред наблюдались у всех больных. Один из них, портовый грузчик, встал с койки, но идти не смог: сделал два неверных шага, качаясь, будто пьяный, и рухнул обратно. Доктор Илиас уделил этому упорному человеку немало времени, желая вернуть ему надежду, волю к жизни и стремление выйти на свежий воздух; он даже предложил недужному полюбоваться в окно на замечательный вид и сказал, что навершия башен похожи на забавные колпаки.

У всех больных глаза наливались кровью, нестерпимо болела голова, начинались странные подергивания конечностей. Некоторых одолевали страхи, подозрительность, тревога; другие время от времени совершали непроизвольные движения: крутили головой из стороны в сторону (как сидящий у окна таможенный чиновник) или словно бы пытались вскочить с койки (как мастер-гончар, владелец лавки на проспекте Хамидийе, у которого из глаз все текли слезы). У большинства больных на шее, за ушами, в подмышках или в паху было по нарыву величиной с половину мизинца – то, что европейцы называют бубоном. Однако, по уверениям врачей, у некоторых пациентов никаких бубонов не было, но тем не менее наблюдались жар, сонливость, слабость, за которыми вдруг наступала смерть – или же исцеление.

У одного тощего, кожа да кости, больного (кровельщика) так пересохло во рту, что язык не ворочался и бедняга лишь время от времени издавал непроизвольные, бессмысленные звуки. Иные отчаянно чего-то добивались, и доктор Нури пытался понять, чего именно. Да, бубон можно было вскрыть и дать выход гною, чтобы на некоторое время человеку стало лучше, чтобы к нему вернулись силы. Все больные, даже те, кому эта операция пока не требовалась, просили о ней, но это не было лечением. Пациенты, у которых начинался приступ, от боли порой так крепко вцеплялись в свои пропитанные потом и блевотиной простыни, что казалось, будто их кожа и ткань становятся единым целым. Иногда недуг вызывал неутолимую жажду, заставляя кое-кого из врачей принимать его за холеру. Стоны, крики боли и тяжкие вздохи сливались в один нескончаемый гул, словно бы набухавший от пара, что валил из котла у входа в больницу, где постоянно кипятили воду, и висящего в воздухе страха смерти.

Работая в Хиджазе и наблюдая бедных, невежественных паломников с Явы, из Индии и других уголков Азии, которых англичане и за людей-то не считали, доктор Нури стыдился сознавать себя образованным, знающим французский язык человеком. Теперь же совесть его тяготило сознание того, что он ничем, кроме пустых утешений, не в силах помочь несчастным, понимающим, что они подхватили смертельную заразу, – утешений тем более лживых, что ему известно: впереди их ждут еще более тяжелые дни.

В больнице «Хамидийе», куда врачи отправились затем, положение дел мало чем отличалось. Доктор Илиас, несмотря на боль утраты и страх, внимательно осматривал всех больных и сочувственно выслушивал их жалобы. Это тронуло дамата Нури.

Но когда они остались наедине, доктор Илиас проговорил:

– Долго так тянуться не может. Меня тоже убьют. Прошу вас, не забудьте, что его величество хочет, чтобы я как можно скорее вернулся в Стамбул!

Когда ландо направилось в сторону аптеки Никифороса, доктор Нури, желая посмотреть, что происходит на улицах города, попросил кучера ехать дальней дорогой. Удивительно и странно было видеть, что вокруг отелей на улицах, ведущих к гавани, по-прежнему течет обычная жизнь в европейском стиле, что мингерцы преспокойно сидят в кафе, закусочных, парикмахерских, вместе над чем-то смеются, строят планы пойти на рыбалку или совершить какую-нибудь торговую сделку. Когда ландо въехало в квартал Вавла и доктор Нури увидел весело бегающих по пыльным, неухоженным переулкам босоногих ребятишек, ему показалось, что он попал в прожаренный солнцем город где-то далеко на Востоке.

Аптекарь Никифорос сразу начал с того, что никаких неулаженных финансовых споров в связи с концессией и компанией между ним и покойным Бонковским не было.

Не стал ходить вокруг да около и доктор Нури.

– Как по-вашему, кому было выгодно убить Бонковского-пашу? – спросил он.

– Не все убийства совершаются из соображений выгоды. Иногда убивают, оказавшись в безвыходном положении перед лицом несправедливости, а бывает, что человек становится убийцей просто в силу стечения обстоятельств, заранее этого не замышляя. После того, что произошло с паломничьей баржей, крестьяне из деревень Чифтелер и Небилер, которым по приказу господина губернатора пришлось посидеть в тюрьме, и завсегдатаи текке Теркапчилар ненавидят врачей и все, что связано с карантином. Кто-нибудь из них мог прийти в город, чтобы продать яиц, случайно увидеть Бонковского в Вавле и куда-нибудь его заманить. Я намекнул своему дорогому другу, что ему следовало бы сходить в Герме и Вавлу, посмотреть, что там и как. Убийцам, очевидно, это было известно, потому-то они и подбросили труп сюда, рассчитывая, что меня заподозрят.

– Да, вы один из подозреваемых, – подтвердил доктор Нури.

– Но это все подстроено, – вознегодовал аптекарь и повернулся за поддержкой к доктору Илиасу.

– Я предупреждал его, чтобы он не ходил в те кварталы один, – заговорил тот. – Раньше, в других городах, где мы боролись с заразой, Бонковскому-паше уже случалось ходить по улицам, если он не был удовлетворен тем, что ему показывали люди губернатора или глава карантинной службы.

– Зачем?

– На самом деле ведь ни одному губернатору или мутасаррыфу, ни одному богачу, торговцу не хочется, чтобы вводили карантин. Никто не расположен признавать, что всегдашняя привольная жизнь закончилась и он может даже умереть. Люди сопротивляются карантинным мерам, нарушающим их покой, отрицают, что вокруг гибнут им подобные, даже злятся на умирающих. Но, видя перед собой знаменитого главного санитарного инспектора и его помощника, они понимали, что положение дел и в самом деле очень серьезное, раз это заметили из Стамбула. Но здесь вышло иначе. Здесь нам не дали ни с кем встретиться.

– Эти меры были приняты по настоянию его величества, – напомнил дамат Нури.

– Бонковского-пашу весьма обеспокоили эти меры, – вставил аптекарь Никифорос. – Остров, где скрывают случаи смерти и замалчивают вспышку эпидемии, очень сложно подготовить к введению карантина. Тем более что здесь существует сила, готовая убивать карантинных врачей. Все мы теперь вправе страшиться следующего убийства.

– Не бойтесь! – успокоил фармацевта дамат Нури.

От этих опасений аптекаря и доктора Илиаса ему сделалось не по себе, даже как-то совестно: он чувствовал, что греки правы и у них куда больше оснований опасаться за свою жизнь, чем у мусульман. Поскольку эта книга, в конце концов, сочинение историческое, я не вижу ни малейших препятствий для того, чтобы уже сейчас сказать: интуиция не обманула дамата Нури и читателям, увы, предстоит увидеть, что не только аптекарь Никифорос и доктор Илиас, но также стамбульский художник будут убиты по политическим мотивам.

Фармацевт перевел разговор на достоинства своих товаров, образцы которых собирался подарить доктору Нури, и, обратив его внимание на этикетки «La Rose du Minguère» и «La Rose du Levant», завел, как и замыслил заранее, речь о друге юности Бонковского, художнике-армянине Осгане Калемджияне, а заодно и о полотнище, конфискованном Сами-пашой.

– Подумайте только, господин губернатор вообразил, что это флаг!

В тот день, вернувшись в резиденцию губернатора, врачи встретились с Сами-пашой, и этот последний сухо объявил им, что рекламный стяг аптекаря Никифороса будет возвращен владельцу, как только Карантинный комитет соберется на заседание. Затем беседа была прервана: губернатору сообщили о внезапной смерти одного из его секретарей.

Вечером того же дня в маленькой изящной церкви Святого Антония была отслужена заупокойная месса по Станиславу Бонковскому. Хотя от султана поступила телеграмма с соболезнованиями, а стамбульские газеты опубликовали некрологи, воздающие обильную дань заслугам покойного, греческие журналисты не пришли, и церемония оказалась скромной и малолюдной. Родственники покойного не смогли приехать из-за чумы. Присутствовали пожилые члены местной католической общины и обосновавшийся на Мингере сын польского офицера, перешедшего на службу Османской империи. Больше всех горевал на похоронах доктор Илиас, расплакавшийся над окруженной красными розами могилой.