Текст книги "Воспитан рыцарем"

– Я тебе сейчас твою кадушку на голову надену! Убивец! Деревня! Пошел отсюда с мылом! Мыльник! Мыльник!..

Прибежал на крик мыльник, укоризненно покивал испуганному Лину, а когда дверь в потельню закрылась, пробурчал, наклонясь к мальчику поближе:

– В наши потельни с мылом нельзя, глаза и легкие разъест, больно горячо. Не бойся Мантушу, он не злой, а только потельню любит. Понял?

– Понял. – Лину было до слез стыдно, что в нем, абсолютно голом, за считанные мгновения угадали деревню, поэтому дальше он мылся наспех и без удовольствия, даже пузыри не попускал, как собирался. Однако за все время, что Лин мылся, сердитый старичок Мантуша так ни разу не вышел из потельни… Откуда Лину было знать о городских порядках, ведь он только в трактирной мыльне мылся, а там в потельной никогда не было ни запретов, ни особого жара. То есть, жар был, когда Мусиль колено пропаривал, или если у кого простуда, а при мытье – просто очень тепло…

Гвоздику хорошо: он Лина быстро дождался, зато с Тошей и Суней – совсем другое дело: нет и нет их! Вот-вот выйдет из мыльни этот крикливый Мантуша да опять начнет его ругать прилюдно, деревней честить, а они пропали как назло!

Тем временем Гвоздик успел сожрать свой кусок, дождаться Лина, заснуть у него на коленях, проснуться и захныкать, почуяв, что хозяин не в своей тарелке… Но они все моются и моются…

– Тише, Гвоздик, тише, сейчас пойдем. Дождемся и пойдем…

И случилось-таки нежеланное: вышел из мыльни старый Мантуша, ростом маленький, едва не с Лина… кашляет… Но ничего не закричал в их сторону старик, не набросился с бранью, – он даже и не взглянул в их сторону, а побрел, с палкой в одной руке и с узелком в другой… Слава богам!

– Ну что вы так долго! Тетушка Тоша, Суня, я уж думал, что вы раньше меня вышли и ушли!

– Как же мы ушли, когда мы здесь! У тебя все хорошо?

– Да.

– Тогда пойдем… Только не бежать… Тихо, спокойно, не поднимая пыли…

Тоша и Суня после мыльни были до краев наполнены благостью, на розовых щечках только улыбки, в глазах покой… Мыльня – великое дело!

Лину было странно: какая может быть пыль на каменной мостовой, но он не спорил, шел в ногу со спутницами, не спеша…

– Сейчас вернемся, туда-сюда по мелочи, да и спать до ужина! Вот это жизнь, вот это радость от нее! Да, Суня?

– Да, тетушка! Если только ничего на нас не свалится, когда вернемся…

– Боги милостивы, авось не свалится…

Боги действительно оказались милостивы к женщинам, хотя и не совсем в том смысле, которого бы они ждали.

Трактирный двор встретил их суматохой и десятком трезвых вооруженных стражников управы, под руководством одного из приказных той же управы: пока Тоша, Суня и Лин с Гвоздиком ходили на базар и в мыльню, воин Зиэль успел поссориться с приисковыми золотоискателями, буйно гулявшими в этом же трактире, и насмерть зарубить секирой троих из них. Попутно участники ссоры перебили множество посуды и наломали мебели. Но что такое немудреная кабацкая мебель: столы на козлах да лавки с табуретами… Розыск шел отнюдь не по имущественному ущербу: его Зиэль покрыл из собственного кармана тут же, на месте, еще и кровь на полу свернуться не успела, а вот покойники… Добро бы в будний день обычная поножовщина, так тут бы и местный доглядчик из правобережной стражи управился, самостоятельно разобрал бы случай на правых и виноватых, но сегодня, в один из самых главных праздников… Как тут быть?.. Однако золото Зиэля и здесь подсказало всем правильный, всех устроивший выход из положения: вина за случившееся была на обеих сторонах, разгоряченных простыми и крепкими пьянящими напитками, а все обстоятельства дела Зиэль расскажет по розыску после праздника, придет сам в управу и объяснит дополнительно, как и что было. Трактирщик и свидетели – уже рассказали, что знали, а понадобится – и они на гору поднимутся, в управу сходят. Покойников увезли – два кругеля за труды похоронщикам, стража отсалютовала хозяину трактира и ушла, делить три червонца на десять человек (приказному – отдельные два червонца), трактирщику Тоху – уже заплачено, и еще будет… Вот только до черезследующего рассвета женщинам здесь работать нельзя, потому как – убиенные покойники были… Обычай – это обычай, пришлось Тоху посыльных посылать, да двух дополнительных слуг из другого трактира на полтора дня одалживать… А тетушке Тоше и Суне – в задние комнаты идти и носа не высовывать… Они бы и так должны были отдыхать до завтрашнего дня…

– Ох, ох, ох… Чем такой роздых, так лучше работать. И ведь каждый месяц одно и то же. Но уж тут ничего не попишешь, да и мужчин не переделаешь… А вот мой Тох – уже четвертый год… тьфу-тьфу не сглазить… – ни с кем на ножах не пырялся.

– Потому что все его боятся, тетушка…

– Цыц, стрекоза! Не боятся, а уважают, да и он знает, что я всегда сержусь за такое. И вообще он не шпынь, и не голодранец, и не разбойник по найму, как этот наш… бородатый… У него поважнее дела, чем людей увечить. Пойдем, Суня, до послезавтра нам всех дел – спать и сказки вспоминать да рассказывать.

Лину в своей жизни довелось насмотреться ка-бацких ссор, немало довелось, с увечьями и смертями… – жизнь такова. Где люди – там и оружие. Где еда – там и выпивка. А как соберутся все они в одном и том же месте – тотчас и непременные ссоры. Зазеваешься, не отбежишь от них подальше – быть беде, не раз и не два попадались непричастные под чужой нож, меч или топор… Мир так устроен, всюду так. Когда Лин сам вырастет, войдет в силу и возраст – тогда он и сам никого не испугается, а любого победит. И что особенно радовало Лина в этих его мечтах: что воином всякий может стать, простолюдин и дворянин, и монахи-воины бывают… В гладиаторской школе учат биться всеми способами: немало прославленных на всю Империю воинов вышли из гладиаторов. Говорят, раньше, в древние годы, в гладиаторах были одни рабы-невольники, а теперь подобное – большая редкость, потому что раб думает больше не о победах, не о славе, не о деньгах, а лишь о том, как бы посильнее навредить хозяевам, да сбежать… У них на побережье все об этом знают, поэтому на прибрежных землях – сплошь свободные люди, раба не встретишь. Свободным быть – лучше, чем рабом.

– Что?..

– Оглох, что ли? Есть хочешь?

Зиэль пообедал всласть и поотмяк, отвлекся памятью от дневных событий. По глазам видно: осоловел, сейчас пойдет спать, он любит днем поспать. А пока – с Лином разговаривает, да мозговые кости лениво погладывает, мозг оттуда выковыривает. Мозг в костях – настоящее лакомство, не хуже леденцов. И что такое три леденца для мужского живота? – жалкий, не стоящий упоминаний пустяк. Лин сглатывает и кивает:

– Угу. Не худо бы.

– Так тогда проковыряй уши, – там небось вода налита, сто раз тебе повторять! Вот рыба, вот мясо, вон – похлебка в горшке, должно быть еще теплая. Хлеб. Ешь, да пойдем наверх, а то я что-то… Вздремну, пожалуй… Как сходили? Церапки бери, хорошие, провяленные как надо… Впрочем, я смотрю, ты не охотник до церапок…

Лин действительно не любил острых приправ, а церапки обильно перцем сдобрены. Зал почти пуст: часть посетителей во время драки покинула трактир, многие – разбежались кто куда, поняв, что вот-вот в трактир прибегут стражники… «Самородок» – это такой постоялый двор, где каждый может найти себе приют, не опасаясь лишних вопросов о житье-бытье. Нет никому никакой разницы – монах ли ты, собирающий подаяния во славу одного из богов, беглый ли каторжник, вольный ли золотоискатель. Да и как их иной раз отличить? Убей Зиэль старателей из городской золотопромышленной гильдии – не миновать бы ему неприятностей: затаскали бы по розыскам да судебным тяжбам, со штрафами да возмещениями, но сцепился он с ватагой «диких» золотоискателей, мало чем отличающихся от разбойников с большой дороги – и обошлось. Улеглись трактирные бури, до самого вечера теперь – мирная тишина. Трактирщик Тох лишился, правда, нескольких посетителей, но и он не в накладе: все, что было в карманах, кошелях, да поясах покойников – все трактирщику отошло, в виде возмещения за испытанные неприятности. По крайней мере, по его лоснящейся зверовидной роже вовсе не заметно, что он огорчен и раздражен случившимся.

– Много снял?

– Что? Что вы спросили, господин?

– Печенья парнишке принеси, видишь – кончилось. Металла, говорю, много у тех троих набралось?

Трактирщик крякнул неопределенно, однако улыбнулся:

– А… Какие нынче прибытки от приискового-то отребья… Пыль одна.

– Да? Вон как? Ну тогда поищи, пошарь по полу: один из этих… ну… безухий, старший из них, все самородком хвастался, чуть ли ни с мой кулак размером. Наверное, обронил.

– Кулак… Добро бы с перепелиное яйцо. Там кварца больше, чем золота.

– Ага, все-таки нашел. Крупные же у вас в Шихане перепела. Что за рожи новые? – Зиэль ткнул обгладываемой костью в сторону трактирных служек.

– Нанял до послезавтра в «Соленых ключиках», мои девки не могут до положенной поры, покойники обидятся, а остальным парням – не управиться, хозяйство-то немалое.

– Покойники – незлобивый народ, но – не спорю. Оно и к лучшему на сегодня. По букве закона – когда праздник заканчивается, в полночь?

– Точно так, ровно в полночь, как сигнал с ратуши пробьют.

– Вот, братец… Ты уж к этому сигналу подготовься… Чтобы зря время не проходило. Ну ты понял.

– Так уже все готово. И вчера было бы, кабы не праздник. Что, молодой господин, может, еще печеньица?

– Благодарствую, сыт. – Лин, беря пример с Зиэля, наклонил голову в сторону трактирщика, отер салфеткой нож от остатков жира и сунул его за пояс, в ножны.

– Тох, я пойду вздремну… Только Сивку проведаю, и… Поближе к закату – разбуди. Кашки на молоке приготовь. Что-то кашки мне захотелось, а то вечером опять все острое будет… Лин, вот эти вот ошметки и огрызки мясные…

– Я уже взял! – Лин показал салфетку, с завернутым в нее угощением для Гвоздика.

– Тогда пошли. Не храпеть, не лаять, не визжать, песен не петь. Будете играть – играйте тихо. Тох!

– Да, господин!

– Ключи от господского сортира. Караулить возле – не надо, я их потом там же, на крючке оставлю. После каши – чтоб лохань была с горячей водой, помоюсь. Боги! Насколько все-таки слаще мирно в тылу отдыхать, чем вшей кормить на позициях да в атаки бегать!..

Гвоздик торопливо облизал мальчика и теперь увлеченно жрал, время от времени с благодарностью поглядывая на своего друга и спасителя. Вошел Зиэль, грохоча сапогами из нафьих шкур, позвенел смертоносным железом, разделся до холщовых порток и уже фырчал, поудобнее устраиваясь у себя на постели. Как захрапит – можно будет и петь, и лаять, и на голове ходить: несмотря на его предупреждения, Зиэль не проснется… Пока не разбудят, или пока опасности не ощутит… А ее он чует лучше чем Лин и Гвоздик вместе взятые…

– Хозяин!!! – Зиэль вдруг сел в кровати, дернул рукой за шнур с колокольчиком над ложем, шнур оборвался. Свирепо ругаясь, Зиэль пошарил рукой по лавке и запустил кинжалом в дверь. – Хозяин!

Быстрый топот – дверь осторожно приоткрылась – трактирщик на лету поймал обрывок веревки, умудрившись при этом и поклониться.

– Чуть не забыл! Музыкантов смени. Мне этот дудеж и пилеж по печенки надоел. Чтобы самые лучшие к ночи были, чтобы и песни, и танцы – маслицем по сердцу, а не битым стеклом по заднице. Понял?

Трактирщик посмотрел на кинжал, глубоко засевший в дубовой двери, с уважением потрогал его пальцем.

– Будет сделано. Я еще с утра договорился, самые что ни на есть лучшие собраны, какие только известны в окрестных кабаках!

Глава 4

В Империи – праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как например в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные – можно работать, но нельзя пить хмельное, а бывает – все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней… Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.

К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали – Зиэль поболтал – с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые темы, совершенно Лину не любопытные…

По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие – напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет…

А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.

– Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.

Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме – и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, – все уже сытые, но пока еще абсолютно трезвые, – грянули «Далекую лодочку» и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении… Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более, что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и…

– Ты наелся этой жалкой кашицей?

– Да… но еще могу. Лучше чего-нибудь другого…

– Хозяин! Не томи… Неужто еще не готово? Я же по запаху чую – дошел кабанчик!

– Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь – а ведь это дичь, не просто домашний боров, – тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик – ничто, прах, мой позор… хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было… Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка – и не успеет ваш кубок опустеть…

Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился…

– Ладно, жду. Всем вина! Всех к столу! Вина, яства, лакомства – для моих гостей, да побольше! Но кабанчика – чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется – отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!

Глазом моргнуть – полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!

Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем – особо почетную, черного дерева, с узорами.

Наконец двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле тушу кабанчика, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого «выхода» с «представлением» роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним – считалось произведением искусства.

– Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам… Ну-ка, развернулись… Огня еще поднесите, ты, поближе подойди… и отодвинься, пентюх, не видно. Вот… Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом… За походным, правда… Ну хватит же, разбойник, вели накладывать!

Первое, что подумал Лин, увидев у себя на доске громадный кус жареного кабанчика, – такую гору даже взрослому невозможно съесть, не лопнув… Но отведав душистого мяска под хрустящей корочкой и саму изумительную корочку, но макнув в горячий розовый жирный сок лепешку, нарочно подстеленную под мясо… раз макнув, да другой, Лин остро пожалел, что не весь кабанчик ему достался, и что наверняка даже костей народу не перепадет от обещаний Зиэля… Истина, как водится, обманула оба этих ожидания: со своим кусищем Лин все-таки справился, но добавки уже не захотел. Иное дело Зиэль, он трижды сожрал положенное, огроменные порции, выдолбил и съел – пока горячий – мозг из двух костей, прежде чем разрешил «народу» полакомиться остатками, однако же и этих остатков было не менее трех четвертей рослого и могучего при жизни «кабанчика».

Часу не прошло – половина гостей сползли под стол, пьяные без памяти, но на освобождающиеся места подтягивались все новые и новые участники пира, а пьяных слуги волоком тащили отсыпаться в сарай, нарочно для вытрезвления и предусмотренный: там тихо, всюду сено подстелено, есть жбан с водой, есть отхожее место за перегородкой, а ветхая служанка, никуда более не высовываясь, служит свою легкую службу: подтирает за грязнулями грязь и блевоту, некоторым воду подает.

Музыка между тем играла мягко и благолепно, не срываясь на веселые танцевальные звуки, ибо Зиэль строго-настрого запретил.

– Силы надо беречь, натанцуемся еще… Тох! Принеси, братец, малую чару кокушника, освежиться хочу! И себе налей, выпить с тобой желаю!

Для трактирщика – почет и уважение, когда гость публично изъявляет желание выпить вместе с ним, но это – смотря какой гость! Иного Тох просто не услышит деликатно, иного панибрата пинком выставит из трактира и не скоро пустит вновь, а с иным…

– Для меня честь, не смею отказаться!

– Давай… А у тебя вино, что ли?

– Стар я для кокушника. Да и… Упаду – кто за пиром присмотрит?

– Гм… Вздор. Да ты же крепче камня, Тох, и здоровее самого Аламагана! Впрочем, тебе виднее. Пью твое здоровье!

– Взаимно, сиятельный Зиэль! – мужчины единым духом опорожнили стеклянные кубки, каждый – свой. Зиэль на последнем глотке нашарил левой рукой подсвечник, поднес к лицу и мощно выдохнул: синее пламя вылетело изо рта не меньше чем на локоть, свеча яростно полыхнула и погасла.

Дружный хохот зрителей и бурные рукоплескания стали Зиэлю заслуженной наградой в его застольном подвиге.

– Сколько там до полуночи?

– Близко уже, вот этой вот свече догореть.

– А, так это мерная свеча? Я и не приметил. Так, хозяин, всех пьяных – туда же, в сарай, к остальным, очищай места. Всем остальным – протрезветь! Тох, не спи, вели скорее расширить пространство для танцев. Всем музыкантам – по чарке Имперского, неразбавленного, чтобы у них огоньки по жилам побежали… Э! А ты еще здесь?

Последний вопрос был обращен к Лину, и очень вовремя: Лин только вот собирался отпроситься у Зиэля наверх, к Гвоздику: салфетка уже пропиталась жиром, а сверток тяжеленный! То-то Гвоздик будет рад… Да еще и в сон клонит, мочи нет…

– А можно, я спать пойду?

– Не можно, нужно! Ты должен выспаться к завтрему, день будет полон забот и трудов. Тох, вели проводить парня, и побыстрее, наф тебя сожри! Столы придвинул? Хорошо. Вот-вот уже полночь…

Трактирный служка из местных, рослый парень по имени Кукумак, торопливо поклонился Лину и показал ему ключ, в знак того, что он готов проводить. Лину вдруг стало любопытно – почему его так поспешно выпроваживают, да как тут узнаешь, у кого спрашивать? Он и пошел, волоча ногу за ногу, никуда не спеша… И остановился, уже на середине лестницы.

– Господа гости, господа постояльцы, тихо всем!!! Тихо, судари! Господин Зиэль… Слышите?

В притихший трактир проникли звуки далекого колокола с городской ратуши, все шесть ударов… Полночь! И почти тотчас же в боковую дверь, возле трактирной стойки, быстро и громко постучали, словно протараторили… Вроде бы и хихикает кто-то…

– Тох!

– Да, сиятельный господин Зиэль!

– Полночь ли?

– Полночь, сиятельный господин Зиэль!

– Настал ли новый день в Империи?

– По законам Империи – настал, сиятельный господин Зиэль!

– Слышал ли ты вопрошающий стук во входную дверь?

– Слышал, сиятельный господин Зиэль!

– Готов ли ты соблюдать законы дорожного гостеприимства Империи? Дабы каждый страждущий мог обрести здесь крышу над головой, кусок хлеба, глоток воды, тепло очага, удобную постель и приличное общество?

– Так точно, сиятельный господин Зиэль!

– Тогда… Кто бы там ни был – милости просим к нашему огоньку. Кто там, Тох?

– Веселые девки для вашего сиятельства! Музыка!..

Ах, вот оно что! Лин знал, что существуют на свете веселые девки, даже видел сегодня нескольких возле базара… Но эти гораздо моложе и наряднее… А много-то их как! Лин знал, что быть девкой для услад – не очень-то почетное занятие, но не совсем понимал – почему, и что за услады такие? Вон ведь как им рады: все мужчины в зале аж взревели! Две пары уже составились и танцуют, а остальных девиц наперебой зовут за стол, к себе поближе. Да, в этом есть что-то такое очень неприличное, но что именно – Лин пока не постиг. Мошка вроде бы разбиралась и что-то знала про них, Мошка дольше всех, дольше чем даже старый Лунь, в городах жила, но как раз об этом, о девках, она не любила говорить с маленьким мальчиком.

Зиэль поворотил голову к лестнице и точнехонько глазами встретился с Лином, Лин аж вздрогнул от этого взгляда и заторопился наверх. Он ну никак не мог привыкнуть к этой особенности Зиэля: такой заботливый, бескорыстный, вроде бы всегда веселый… но зыркнет черным оком – и душа в пятки. И меч и секира у него быстрее даже взгляда выскакивают: он еще улыбается, а кто-то, им недовольный, уже мертвец без головы.

Все же напоследок Лин успел приметить, что под бока Зиэлю прибились две молоденькие красотки, он их угощает с обеих рук, а они заливисто хохочут.

За Гвоздиком прибирать – не велик труд, Лин хорошо придумал, чтобы не выходить из комнаты лишний раз: он старыми тряпками, которые ему Суня принесла целый ворох, все подтирает, а грязное – в окошко выбрасывает. Окошко глядит на трактирный двор, прямехонько под ним – мусорная яма, тряпки туда и падают. Зато и окно можно держать открытым только то, возле которого Зиэль спит, оно выходит в маленький садик, там тихо и цветами пахнет.

– Гвоздик, отойди, дурачок, не надо из этого тазика пить, там вода, которой мы руки-ноги моем, давай, я тебе в плошку налью. А смотри, что я тебе принес… Хочешь кушать?

Хочет ли Гвоздик кушать!? Да об этом можно никогда не спрашивать Гвоздика: хвостик торчком, зубки и коготки наружу – заурчал, зачавкал, захлюпал. Нет, ну надо же какое свирепое попискивание! Лин сел прямо на пол, поближе к Гвоздику, ноги калачиком, пальцы пытаются пригладить чешуйки на загривке: когда Гвоздик голоден и ест, у него всегда все топорщится, от головы – по самый хвост. И когда он на Зиэля смотрит – тоже шерсть дыбом. У горулей, у медведей, у тигров, у других животных – мех или шерсть, а у охи-охи – скорее все же чешуя, хотя и не рыбья, и не змеиная… Ближе к драконьей. Но драконы своих детишек молоком не питают, а охи-охи – как горули и медведи, малых детенышей через сосцы вскармливают… Так что лучше называть это – если не мехом, так хотя бы шерстью. Странные звери охи-охи…

– Да, хорошие, хорошие звери охи-охи, нечего пищать, а один такой, Гвоздиком звать, – самый хороший!

Гвоздик взвизгнул в ответ и, радостно колотя хвостиком по сторонам, прыгнул к Лину на руки. И откуда он догадался, что Лин хочет его с собой на лежанку взять, Лин ведь только подумал об этом?.. Пока Зиэля нет – можно позволить себе, а как придет – сразу шуганет бедного Гвоздика на пол! Говорит, что нельзя зверя баловать, ни боевого, ни охотничьего. Зверя – конечно нельзя, но маленького-то звереныша – можно!.. Маленький-то он маленький, но уже за пазуху не сунешь, быстро растет.

Лин лег на спину, руки под голову и замер. Левому боку тепло и даже чуть щекотно: там Гвоздик пристроился в клубочек. А хвостик все равно вверх направлен: у взрослого охи-охи крохотная дозорная голова на кончике хвоста, которая не спит, но у Гвоздика, по малолетству его, вместо головы на конце хвоста шишечка, из которой голова потом и вылупится. Бывает, в схватке оторвут охи-охи кусок хвоста вместе с маленькой головой – за месяц новая отрастет, точно такая же. Взрослый охи-охи самец живет при семье, но поодаль: пока щенки маленькие, мама охи-охи его отгоняет от них, чтобы не съел, а потом, когда подрастут – допускает: на, папа, воспитывай приплод, на охоту води…

И еще они очень умные… хотя бы Гвоздика взять… тише, тише, Гвоздик, втяни царапушки… это они так смеются и веселятся…

Издалека, из трактирного зала опять раздался звон разбиваемой посуды, мужской хохот и женские взвизги, музыка умолкла было, но зазвучала с новой силой, громкая, да неспособная, однако, заглушить топот множества танцующих ног…

А в другой комнате, на жилой хозяйской половине, никак не могла уснуть девушка Суня: ах, не понять отчего на сердце так… томительно… беспокойно. Как они противно визжат и противно смеются, эти бесстыжие девки… Весело им!..

– Тетушка, а правда здорово, что нам сегодня не надобно прислуживать в этом вертепе?.. А, тетушка?

Но тетушка Тоша спала и уже видела десятый сон: ей все эти шумы давно привычны… Отдых – редкое лакомство для трудовых людей.

Суня со вздохом подоткнула перину, взбила подушку… Как бы так повернуться, чтобы сон пришел… Почему у всех мужиков такие наглые глаза?.. Почему им в гульбу – вина, музыки и драк недостаточно, обязательно гулящих девок подавай?.. Боги, как жарко…

Только что Лин видел сны… сразу забылись… а вот уже явь стучится в глаза и уши: утро. Оказывается, Лин опять проснулся последним: Гвоздик на полу, в позе ожидания, хвостик приветливо дрожит… «Добрутрогвоздик».. Зиэль, по пояс голый, сидит на кровати, подрезает ногти кинжалом, теперь уже на руках…

– Ох, и хитрый же у тебя шакаленок растет! Смотрю: прыг с кровати и замер, будто всю ночь там и лежал. А глазеныши-то горят, хоть и прищурены! Ты чуял, что он к тебе на кровать забрался?

Стыдно Лину врать, и нож острый – признаваться! Эх…

– Я ему разрешил, ему же страшно без мамы, он же еще маленький.

– Муравей еще меньше. Запомни, заруби на носу: если ты мужчина – размеры и возраст ни при чем, а только характер! Вырастет жидкая медуза из него, тогда сам заплачешь. Да и вырастет ли, при таком-то воспитании? Как раз мыши утянут за хвост и сожрут.

– Не сожрут.

– Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.

Местный цирк на высоком холме стоит, хотя все-таки пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато – сам собою громадина: Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города… Лин знал, что внутри цирка – арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания… Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет… Страшно Лину, тревожно и любопытно: гладиаторы – особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются… И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими… Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч… А сам он уже всего этого не слышит… Нет, почему это – не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги…

– Ты что, спишь? А? Сейчас полон рот мух наловишь. Прямо сиди, спину мне не слюнявь.

Вот так всегда, помечтать не дадут.

Серо внутри стен, жарко, шумно. Неприглядно… Крепко пахнет потом и нечистотами. Гладиаторские казармы тут же расположены, под трибунами цирка, на этом же холме. Старшина гладиаторского цеха не сразу после того, как слуги со слов Зиэля передали ему суть дела, но самолично вышел разговаривать с Зиэлем, а ведь гладиаторский старшина – большой человек в Шихане, без малого – вельможа. Однако – снизошел. И пока Лин и Зиэль ждали, вокруг них мирно бурлила местная обыденность: мастеровые доски носят куда-то, тетка в обнимку с кувшинами бежит, полураздетые, но вооруженные мужчины сидят и лежат на каменных скамьях. Из дверей неподалеку дым, звон, меха гудят – кузница, можно и не заглядывать, чтобы догадаться… Лин обернулся на ругань – и его пробили ужас и отвращение: трое слуг на веревке волоком тащили истерзанные трупы двух животных: цераптора и кого-то пятнистого, тоже хищника, судя по мертвой оскаленной пасти… Старший из слуг ругал двух подростков за нерадение и лень, а они, вместо того чтобы почтительно и молча принимать упреки от взрослого, огрызались и ругались на него грязными словами… Все трое – рабы.

Старшина гладиаторов сразу же после коротких деловых приветствий с Зиэлем указал рукой на Лина и утвердительно спросил:

– Этот?!

А тот кивнул без лишних слов:

– Да.

– Маловат.

– Зато неплох. Я с ним неделю путешествовал, в этих вопросах толк знаю. Смел, умен, ловок, сила духа имеется. Голова, тело, руки-ноги – без изъянов.

– Следы?

– Нет никаких, ему же десять лет, не успел наследить. Нафам был отдан, мною спасен.

– Нафы? Тогда отпадает, нам никакие лишние трения с ними не нужны.

– Да это далеко было, на побережье аж… Слово даю, они его след потеряли.

– Слушай, ратник, хоть ты и черная рубашка, ну как ты можешь такое слово дать? Что ты чушь мелешь? Ты что, колдун?

Зиэль крякнул, глаза его метнули молнии, но… Резонные вопросы старшина задает, естественные вопросы…

– Не колдун. Но – знаю достоверно. – Зиэль наклонился к уху старшины и начал ему что-то втолковывать. Тот слушал, слушал, да и отстранился в изумлении! Но Зиэль продолжал ему гудеть вполголоса, показывая ему то на свои сапоги, то куда-то на горизонт, в сторону запада.

– Тем более… Что же ты сам его не воспитываешь?

– Сам? А на каких богов мне эта радость? Я не воспитатель, я военный человек. Сегодня здесь, завтра там. Мальчишка мне в обузу станет, не сегодня, так завтра.

– Гм. Но он – свободный? Точно?

– Да. Всю жизнь в шапке, как говорится.

– А что это у него? Кто там шевелится? – Зиэль понял, что дело выправляется в нужную сторону и сразу же повеселел.

– Лин! Повернись к нам. И подойди еще на пару шагов, ближе не надо. Это щенок охи-охи, ручной.

– Ручной??? Да ты… – Старшина явно хотел сказать какую-то колкость Зиэлю, но вдруг прикусил язык. Возможно вспомнил что-то из Зиэлевых шепотов… – Хм… Любопытно.

Старшина прищурился в их сторону, а Гвоздик, почуяв чужое прицельное внимание, немедленно ощетинился и выпустил наружу весь свой боевой арсенал: клыки и коготки. И запищал устрашающе.

– Ручной. Верь – не верь, но они друг друга понимают, и он его слушается. Охи-охи – Лина.

– Ну… Это занятно. Из этого можно номер сообразить. Да. И если повезет – в столице показать. Жаль, что одноразовый… А кормить и поить обоих долгие годы… Это, брат, такие расходы, доложу я тебе… Ты должен понимать. Я не торгуюсь, но я заранее объясняю, ты пойми правильно… Сколько ты хочешь?

Зиэль презрительно ухмыльнулся и возложил лапу на плечо старшине:

– Я друзьями не торгую, а они мне – куда ни кинь – друзьями были все эти дни. Так бери, но обращайся по-людски, понял? А себе я по-своему заработаю: вот этим вот, – Зиэль похлопал левой рукой сначала по секире, а потом, задрав ладонь за спину, по рукояти меча, – и вот этим.