Текст книги "Партизаны. Записки преемника Сталина"

«Ленинградское дело»

А. А. Кузнецов был вызван к И. В. Сталину и после разговора, содержание которого осталось неизвестным, ему было поручено Дальневосточное бюро ЦК. Разговор о создании такого бюро по Дальнему Востоку и Средней Азии ходил давно. Имелось в виду, что на посты руководителей Бюро будут назначены крупные партийные деятели.

В тот же вечер, после приема Сталиным, Кузнецов попросил зайти меня к нему и рассказал о новом назначении. Он рассматривал карту Дальнего Востока, говорил о перспективах края и работе Бюро. Можно было заметить его взволнованность. Я отнес ее тогда к новому назначению. Кузнецов попросил меня помочь ему в формировании состава Бюро. В связи с этим мы неоднократно встречались с ним в последующие дни. Он все больше увлекался предстоящей работой и не собирался тянуть с отъездом. Однако через некоторое время мы узнали, что решение о создании Дальневосточного бюро ЦК отменено, а Кузнецов направлен на учебу в Военно-политическую академию. Это показало, что в Политбюро имеются какие-то серьезные сомнения и претензии к Кузнецову.

Через некоторое время Маленков созвал внеочередное заседание секретариата и сообщил, что имеется решение Политбюро об аресте А. А. Кузнецова в связи с его и некоторых других работников антипартийной деятельностью и что есть поручение объявить Кузнецову об этом решении на секретариате ЦК. В чем состояла эта антипартийная деятельность, Маленков ничего не сказал.

А. А. Кузнецов прибыл на секретариат ЦК, и Маленков заявил ему, что ввиду имеющихся сомнений в его деятельности он должен будет «давать объяснения следствию». Потрясенный Кузнецов обратился к Маленкову с просьбой предварительно разобраться в обвинении и помочь ему. Маленков заявил, что вопрос ясен, и Кузнецов ушел с заседания секретариата. Сотрудники ЦК потом рассказывали, что он был арестован в здании ЦК при выходе из него, что вполне вероятно.

Секретари ЦК, исключая Маленкова и Хрущева, не знали обстоятельств дела, так как никаких материалов по этому делу им не рассылалось. Ранее никаких обвинений Кузнецову не предъявлялось, его деятельность не подвергалась критике и вообще не было известно, чтобы он получал какие-либо замечания. Наоборот, бытовало мнение, что Кузнецов пользуется большим доверием Сталина, Доказательством чего было то, что Кузнецову было поручено наблюдение за работой органов МГБ.

Неожиданный арест А. А. Кузнецова произвел тяжелое впечатление. Трудно было свыкнуться с мыслью, что работавший рядом с тобой, известный с давних пор, уважаемый и пользующийся доверием работник вдруг оказался врагом. С другой стороны, невозможно было считать, что Политбюро могло дать санкцию на арест партийного деятеля без того, чтобы проверить и взвесить все обстоятельства дела.

В дальнейшем мы видели, что вопросы, связанные со следствием по «Ленинградскому делу», были целиком сосредоточены у Маленкова. Он получал непосредственные указания от Сталина и ему лично докладывал. Он окружил это дело глубокой тайной и даже секретари ЦК ни в какие вопросы и детали, связанные с этим делом, не посвящались. Бывали случаи, когда Сталин звонил Маленкову, а у него в это время находились секретари ЦК. Обычно он разговаривал со Сталиным по телефону в присутствии секретарей ЦК, но если разговор касался «Ленинградского дела», Маленков уходил в комнату отдыха, перезванивал Сталину и говорил с ним оттуда наедине.

Через некоторое время после ареста ленинградских работников Политбюро решило направить в партию письмо «Об уроках ленинградского дела». Г. М. Маленков вызвал М. А. Суслова и меня и поручил нам подготовить проект этого письма. Когда мы стали советоваться, пришли к мысли, что никакого письма написать не можем, так как не располагаем никакими материалами. Об этом мы так и заявили Маленкову. Он не сказал нам ни слова и к вопросу о письме больше не возвращался.

На заседания Политбюро секретари ЦК, как правило, не приглашались. Мне, например, с 1948 года по XIX съезд партии не довелось присутствовать ни на одном таком заседании, кроме случая, когда рассматривались проект реконструкции Москвы и присвоение сталинских премий, Там было до сотни человек.

Однако, несмотря на то, что мы не располагали материалами «ленинградского дела» и не посвящались в него, с течением времени, в результате наблюдений и сопоставлений, у нас начали появляться серьезные сомнения в том, что Кузнецов виновен в антипартийных действиях и, следовательно, арестован правильно.

Несмотря на созданный вокруг «дела» огромный политический накал и призывы к бдительности, никогда, ни в какой, даже закрытой аудитории никто не сказал, в чем же его вина, так хотя бы, как это говорилось во время борьбы с троцкистами, правыми и т. п.

Казалась странной непроницаемая тайна, которая окружала это «дело», а то, что пробивалось сквозь нее, вызывало сомнения. Так, ходил разговор, будто арестованные хотели организовать в Ленинграде какую-то ярмарку с антипартийной целью, потом появилась версия, что они замышляли создание ЦК РКП. Казалось тогда, что если эти замыслы и имели место, то были они то ли несвоевременными, то ли неприемлемыми, но никак не вражескими. Позже и секретарям ЦК было разослано несколько показаний второстепенных обвиняемых. Некоторые признания они содержали, хотя, по существу, ослабляли доверие к обвинению в антипартийном заговоре.

Однажды во время разговора по телефону Маленкова со Сталиным (он вел его уже в нашем присутствии), несмотря на то, что мы слышали только одну сторону, стало ясно, что Сталин поручает Маленкову сообщить Кузнецову, что если он признает свою преступную деятельность, его участь будет смягчена. Следовательно, можно было заключить, что А. А. Кузнецов предъявленные обвинения отрицает. Из этого следовал также вывод, что доказательства обвинений являются не настолько бесспорными, чтобы можно было опираться на них без признания обвиняемого.

После ареста Кузнецова, Попкова, Капустина и других возникло много дел о членах партии, находившихся в той или иной связи с бывшим ленинградским руководством. Им выражалось недоверие, они снимались с работы или переводились на другие, меньшие посты. Особенно много таких дел возникло в Ленинграде после приезда туда Андрианова.

Наиболее характерным отношением Маленкова, Шкирятова и Андрианова к разбору дел работников, находящихся в связях с бывшим ленинградским руководством, было, пожалуй, внесенное в Политбюро предложение Андрианова о привлечении к ответственности нескольких сот ленинградских работников по представленному им списку.

Рассмотреть вопрос и внести предложения было поручено комиссии под моим председательством, в которую входили Шкирятов, Дедов и некоторые другие товарищи.

Мне с самого начала было ясно, что санкцию ЦК на привлечение людей к ответственности скопом, по списку, давать нельзя. Когда на первом заседании комиссии выяснились точки зрения и Андрианов ушел, мне позвонил Маленков, спросил, что произошло на комиссии, и стал упрекать меня в том, что я усложняю вопрос, что я должен решить его правильно и не вызывать осложнений и т. д. Хотя он не сказал, как я должен подготовить вопрос, мне было ясно, что речь идет о таком решении, которое должно удовлетворить Андрианова и не вызвать неудовольствия Берии.

После комиссии Шкирятов, слышавший мой разговор с Маленковым, сказал мне, что разбираемый вопрос является политическим, неизвестно еще, как повернется дело; что замечание Сталина, на которое. ссылается Андрианов (а может быть, действительно Ленинград надо почистить), показывает, куда надо вести дело; что звонок Маленкова не является случайным и это надо толковать как указание и т. д.

Потом в процессе разговора Шкирятов сказал: «Знаешь, милый, если ты будешь настаивать, может кончиться тем, что ты вылетишь из ЦК».

Я был поражен замечанием и сказал Шкирятову, что если и будет такой печальный для меня исход, все же это не основание, чтобы, страшась такого исхода, толкнуть Политбюро на принципиально неверный шаг и для собственного спокойствия допустить массовую необоснованную репрессию. Долго продолжался этот разговор. Не менее 12 раз заседала комиссия и наконец моя точка зрения взяла верх. Шкирятов заболел и не подписал нашего предложения. И хотя меня упрекали в задержке вопроса, я ждал, пока поправится Шкирятов, потому что без его подписи наше предложение было бы взято под сомнение. Хотя председателем комиссии был я, а Шкирятов только ее членом, его вес в Политбюро, как мне казалось, был выше.

Когда Шкирятов поправился, он с огорчением узнал, что я не отправил материал без его подписи. Он упрекнул меня, сказал, что нельзя задерживать такие материалы. «А если бы я умер, тогда что бы ты делал?» – спросил. Я ответил, что если бы он умер, то тогда Политбюро было бы понятно, почему нет его подписи, а сейчас было непонятно.

Андрианов отнесся к нашему заключению, отклоняющему санкцию на привлечение к ответственности людей по его списку, злобно. Как говорили ленинградские товарищи, в Ленинграде и во время приездов в Москву он стал распространять версию о том, что Суслов и Пономаренко мешают ему бороться с троцкистами и другими врагами народа.

Потом в ЦК поступило заявление от редактора «Ленинградской правды» Сиволобова, в котором он писал о том же. Письмо было разослано членам Политбюро и секретарям ЦК.

Затем, чтобы закрепить свою версию, Андрианов прислал телеграмму в Политбюро с жалобой на то, что аппарат ЦК устраивает на работу в Москве работников, которые ленинградским обкомом сняты с постов и привлечены к ответственности за связи с бывшим вражеским руководством и деятельность которых разбирается на предмет привлечения к более суровой ответственности. В частности, говорилось о бывшем директоре Ленинградского металлического завода Кожаринове. Сняв его с работы за связь с Кузнецовым, обком объявил ему строгое партийное взыскание и, как говорилось в телеграмме, по выяснившимся обстоятельствам намерен был теперь привлечь к более строгой ответственности.

Поздней ночью Маленков вызвал меня к себе и, будучи очень расстроенным, упрекнул меня, что я не наблюдаю должным образом за отделами ЦК, в результате чего происходят такие возмутительные вещи, о каких сообщает в телеграмме Андрианов, и т. д. Я ответил, что, как известно, мне никогда не поручалось наблюдать за отделами ЦК, кроме транспортного и планфинторготдела, и что о деле Кожаринова я слышу впервые.

Утром вышло решение секретариата ЦК с поручением комиссии под моим председательством рассмотреть телеграмму Андрианова и внести предложение.

При рассмотрении этого дела (вызваны были коллегия Министерства тяжелого машиностроения, где работал Кожаринов, и сам Кожаринов) выяснено было многое. Стало ясно, что директор, даже по мотивам того времени, привлечен к ответственности неправильно. Кожаринова еще до приезда Андрианова старое руководство вывело из состава горкома и глупо было обвинять его в каких-то связях. Но даже и старым руководством он был выведен из горкома неправильно. По указанию министерства броневые плиты он отправил на другой завод, вне области, тогда как горком запрещал ему это. Это было расценено как недисциплинированность, последовало наказание.

Министр Казаков, конечно, поступил неправильно, назначив Кожаринова (после снятия его с поста директора завода и удаления из Ленинграда) на пост начальника главка министерства, в который входил и завод, где раньше он был директором. Это вот и поставило его под новый удар Андрианова.

Мы выяснили также вздорность обвинений Кожаринова в том, что он «финансировал вражеское руководство». От завода он вносил некоторые средства на расходы по оформлению города и центральной площади в Октябрьские праздники, но таким же образом это делалось и при Андрианове. Кожаринов был честным и опытным работником. Я дал согласие, чтобы его направили директором на один из харьковских заводов. Подальше от рук и глаз Андрианова.

Вспоминается также случай с работником аппарата ЦК Шваревым. Не помню сейчас, откуда были получены на него материалы «о связях с ленинградским руководством», но Маленков на многолюдном заседании секретариата дал указание «Шварева вышибить из аппарата ЦК». Для проверки материалов и подготовки предложения была образована комиссия под моим председательством. Нами было установлено, что основа обвинения состоит в том, что Шварев предпринял попытки устройства на работу некоторых ленинградских работников после снятия их с постов – до их ареста. Я сказал, что он занимался этим делом правильно и законно и что в этом нет ничего преступного. Шварев был оставлен на работе в аппарате, хотя Маленкову и не хотелось этого ввиду того, что указание «вышибить» делалось им публично.

Несмотря на полученные советы и намеки, я послал записку И. В. Сталину (она должна быть в архиве).

А начиналось дело Шварева так.

После ареста ленинградских руководителей на одном из секретариатов ЦК Г. М. Маленков поставил вопрос об инструкторе ЦК ВКП(б) Швареве, якобы имевшем связи с ленинградским руководством. Просматривая какую-то папку, он сказал, что «Шварева следует вышибить из ЦК за покровительство с его стороны ряду снятых с постов ленинградских работников».

После этого мне было поручено разобраться с материалами и внести на рассмотрение секретариата ЦК. Рассмотрением материалов Шварева я занимался недолго. Материалы эти состояли из заявления в ЦК ВКП(б) о том, что он занимается устройством на работу некоторых работников, снятых с постов в связи с ленинградским делом. На мой вопрос, почему он это делал, Шварев ответил, что это было указание Маленкова, переданное ему Сухановым, помощником Маленкова. Суханов это подтвердил. Следовательно, и дела никакого не было. Я и сам вспомнил, что когда я в 1938 году работал инструктором ЦК ВКП(б), то мне было поручено устроить на работу некоторых снятых с постов работников, «чтобы они не болтались без дела». Как в том случае, так и со Шваревым речь шла о работе, не входящей в номенклатуру ЦК.

Я доложил об этом Маленкову. Он подумал и сказал, что действительно он такое указание давал и потом забыл. Шварев был оставлен на работе в аппарате ЦК ВКП(б).

Подумалось, что если бы Шварев на основании заявления был освобожден от работы в аппарате ЦК, это было бы основание «дела» о его «связях» со снятыми с постов ленинградскими работниками, потом репрессированными.

В связи с «ленинградским делом» был освобожден от обязанностей начальника главного политического управления Красной Армии Шикин. Решением Политбюро мне было поручено внимательно ознакомиться с его делом, с поступившими из Ленинграда материалами и внести в Политбюро предложение о том, как с ним быть дальше. После нескольких встреч с Шикиным я убедился, что оснований для привлечения его к ответственности нет, и написал об этом записку И. В. Сталину. Через несколько дней при встрече Сталин спросил: «Ну что вы предлагаете в отношении Шикина?» Я ответил, что если все дело в том, о чем говорится в материалах, и если у Политбюро нет к нему деловых претензий, то я считаю, что его напрасно сняли с поста. Шикин, – продолжал я, – партийный работник из Горьковской области. Потом его назначили решением Политбюро начальником политуправления Ленинградского военного округа. Нет никаких материалов, которые характеризовали бы его за время работы отрицательно. Ленинградский обком обвиняет его в связях с репрессированным руководством Ленинградской области и в саморекламе в бытность его комиссаром «Дороги жизни» через Ладожское озеро. Никаких данных о том, что он имел какие-то) преступные связи с бывшим руководством, не имеется. Он, конечно, был в обкоме на совещаниях, приемах и с докладами по делам. Но к кому же было ему обращаться, как не к обкому ВКП(б), к назначению которого он не имел никакого отношения. Что касается саморекламы, то это выдуманное, ничем не подтвержденное обвинение. О дороге и ее значении во время осады Ленинграда правда, много писали, но она этого стоила. Иногда, по ходу, упоминались и фамилии начальника и комиссара этой дороги. Как вещественное доказательство, в деле есть фотоснимок, на котором Шикин стоит по пояс в снегу около дороги, а по дороге идут машины с грузом продовольствия для Ленинграда. Шикин. правильно говорит, что он сошел с дороги в снег, чтобы пропустить машину. Основывать на этом обвинение в саморекламе нет никаких оснований, его же сфотографировали из проезжающей автомашины.

Сталин не задал никаких вопросов. Подумав, он сказал: «Да, видно, мы поторопились со снятием его с поста начальника политуправления Красной Армии. Но возвращать его обратно не следует. Ну, мы ему найдем работу. Предложите ему работу ответственного организатора ЦК ВКП(б)».

На другой день я пригласил к себе Шикина. Он сел за стол, боясь поднять глаза. Лицо его было бледным. Он понимал, что наступал решающий его судьбу момент. Я сказал ему: «Не волнуйтесь, товарищ Шикин, все хорошо, все обвинения снимаются с вас как беспочвенные. Товарищ Сталин предлагает вам работу ответственного организатора ЦК ВКП(б). Если вы согласны, сегодня же будет направлено представление о назначении вас на этот пост». Шикин склонил голову на стол и заплакал. Он ждал всего, но только не этого. Успокоившись немного, он сказал, что благодарит ЦК за «объективный разбор дела и оказываемое ему доверие».

Маленков спасает Берию

Не помню, в каком году, но это было незадолго до смерти Сталина. Мне было поручено проверить работу специального управления шифровальной связи, которое перешло из МГБ в ведение ЦК КПСС.

При проверке были обнаружены ужасающие обстоятельства провалов нашей шифровальной связи.

На протяжении десятков лет вся шифровальная связь Советского Союза была сосредоточена, в МГБ. Это давало возможность руководству МГБ быть в курсе не только всех политических, военных, дипломатических и других действий и намерений правительства, но и создавало возможность использования этих секретов в антигосударственных целях.

При проверке мы выявили огромное количество фактов, свидетельствующих о том, что руководство МГБ к этому важнейшему делу относилось преступно, не обеспечивало тайны шифровальной переписки, ввиду чего многочисленные государственные секреты сделались добычей врага.

С 1940 года по 1948 год МГБ снабжало министерства и ведомства СССР шифровальными лентами и таблицами, изготовленными машинным способом на приборах Х–7, сконструированных в МГБ. Пользовались этими лентами почти десять лет, а потом низовые шифровальщики доказали, что ленты можно читать, не прибегая к ключам и кодам; каждая из лент содержала до пятидесяти повторений гаммы, тогда как для дешифровки достаточно двух повторений. Таким образом, все эти годы нашу переписку, передаваемую по шифровальным лентам, изготовленным МГБ, могли свободно читать вражеские разведчики.

Это и подтвердилось следующими фактами:

1. Советской разведкой были добыты некоторые отчеты американских дешифровальных органов с приложением многочисленных копий дешифрованных советских телеграмм. Согласно этим данным, американцы только за один месяц 1947 г., четыре месяца 1948 г. и три месяца 1949 г. раскрыли и прочитали 2287 шифротелеграмм Советской Армии и Военно-Морского Флота.

Заслуживает быть отмеченным, что до войны эта предательская машинка Х–7 была передана МГБ и особому сектору ЦК для внедрения в шифровальную работу ЦК ВКП(б). К счастью, Особый сектор ЦК отказался от ее использования и секрет переписки ЦК был сохранен.

2. В делах имелись данные разведывательного департамента гоминдановского министерства обороны, показывающие, что гоминдановские дешифровальщики в течение 1947 года раскрыли 13 советских шифров, а в 1948 году – 23 советских шифра, из них 15 шифров армейской связи, 1 шифр МГБ, 2 шифра погранвойск и т. д. В 1948 году гоминдановцами было прочитано 5406 телеграмм, переданных по этим шифрам.

3. В делах спецслужбы были неопровержимые доказательства того, что английская дешифровальная служба в 1943, 1944 и 1945 годах читала шифрпереписку Димитрова с компартиями и подпольными группами Болгарии, Югославии, Польши, Чехословакии и т. д. В делах имелись 144 копии телеграмм Димитрова, дешифрованных английской разведкой и присланных нашими разведчиками из-за границы.

Эти телеграммы содержали политические установки, состав руководящих органов партии, в том числе ЦК и Политбюро, фамилии и клички товарищей, военные и тактические указания, предупреждения о вражеских агентах, противниках партии и т. д.

Страшно подумать, что такие секреты партии и государства находились в лапах врагов. Сколько кораблей ушло из-за этого на дно моря, сколько жизней было оборвано из-за того, что враг обладал такой информацией.

А что докладывалось государству?

В одной из записок официально говорилось, что «шифровальная связь Советской Армии и всего Советского Союза во время войны 1941–1944 гг. не дешифровалась, таким образом, оказалась на уровне современных требований».

Записка по этому вопросу, подписанная мной, Громовым и Лукшиным, была направлена Маленкову. Записку я показал Хрущеву, он был поражен, расценил вопрос как чрезвычайно острый и спросил меня, направил ли я записку Маленкову. Я подтвердил. Долго, с огромным напряжением я ждал результатов. Но записка не была послана в Политбюро. Сталин так и не узнал об этом.