Текст книги "Партизаны. Записки преемника Сталина"

«Лисичка»

В 1946 году почему-то вдруг отстранили парикмахера, который брил меня много лет. На мой вопрос ответили: «Он боится вас брить. У него дрожат руки и может быть несчастье».

Последний раз он, действительно, брил меня и у него не только руки тряслись, он сам весь дрожал. Чем-то его напугали до такой степени, что он не владел собой.

Делать нечего, прислали вместо него милую девушку, я бы сказал, девочку, ей не было еще и восемнадцати, а она, кроме того, выглядела значительно моложе своих юных лет.

Это была аккуратная, чистенькая, скромная девушка. Работала она хорошо, я даже радовался, что вышла такая перемена. Личико у нее было маленькое, остренькое. Отдаленно она чем-то напоминала лисичку. Шли месяцы, через день она появлялась к 9 часам утра, делала свое дело и уходила.

Однажды она обратилась ко мне с просьбой, касавшейся ее сестры. Не знаю почему, но, взглянув на нее, я сказал: «Вот вы какая заботливая, лисичка».

Девушка побледнела и уронила бритву. Потом, еле шевеля губами, выговорила: «Как, вы знаете об этом?»

Я, конечно, сразу догадался, в чем дело и говорю: «Конечно, знаю, ведь мы все обязаны знать».

«Лисичка» стала плакать и рассказала, как ее вызвали, заставили подписать; бумагу, дали кличку и теперь она один раз в две недели является по адресу (конспиративная квартира) и сообщает, какие у нас были разговоры и что она заметила. Она рассказывала, рыдая; я еле успокоил ее и отпустил, и больше она ко мне не приходила, хотя мне и жаль было ее терять.

На другой день я вызвал Цанаву и сказал ему следующее: «Ваш работник болван, он дает клички информаторам, исходя из того, на кого они чем-либо походят или напоминает. Это может порождать их провалы. Так, к вашему прискорбию, провалилась «лисичка». «О чем вы, – сказал он, – я не понимаю, как вы можете подумать». Я сказал, что больше развивать эту тему не намерен, дальше выводы пусть делает он сам. Вскоре он пришел ко мне с извинениями, другого выхода не было; но, сказал он, это сделал начальник особого отдела военного округа, Ермолин.

Министр госбезопасности БССР Л. Ф. Цанава

Не знаю, может быть, это было сделано Ермолиным или, скорее, ими обоими в контакте. Этот вопрос всплыл однажды году в 49-м или 50-м, когда я уже работал в Москве, в ЦК КПСС. Один из работников Белорусского военного округа написал в ЦК заявление о непартийном поведении Ермолина. Заявитель писал, что на окружном совещании работников особых отделов на вопрос одного из работников, имеют ли они право вести агентурные наблюдения за членами военных советов, Ермолин сказал: «Подумаешь, члены военных советов, тут и вопроса нет; мы даже секретарей ЦК разрабатывали».

Ермолин вызывался к Шкирятову, дело разбиралось. Но он замял его, приглушил, ограничившись замечанием на нетактичность. Старик не хотел ссориться со своими высокими приятелями, тем более с МГБ.

История одной неудачи

В начале лета 1947, года меня вызвал А. А. Жданов и сообщил, что Сталин принял решение упразднить установленное во время войны совмещение должностей председателя Совета Министров и секретаря ЦК на Украине и в Белоруссии. Решено временно сохранить только совмещение постов Председателя Совета Министров СССР и генерального секретаря партии, которые занимал Сталин. Это меня обрадовало, так как в душе я и сам был против такого необычайно тяжелого и вряд ли оправданного совмещения. В условиях войны оно имело свои преимущества, а в мирное время казалось ненужным. В конце концов, как известно, это привело к тому, что при обилии дел Сталин не успевал даже прочитывать постановления и распоряжения, которые он подписывал. В условиях централизации, когда даже 2–3 тонны бензина можно было получить только по распоряжению предсовмина, число этих решений и постановлений было необъятным. Тогда придумали так называемый перечень постановлений и распоряжений, шедших на подпись председателю Совета Министров. Сталин подписывал его, и это воспринималось как подписание всего поименованного.

При таком порядке, хотя более правильным было бы назвать его непорядком, не надо было добиваться подписи руководителя правительства, доказывать, маневрировать, убеждать. Надо было только постараться включить постановление в перечень. Тут был источник многочисленных недоразумений, неправильных решений и анекдотических распоряжений. Совмещение вредно было еще и потому, что Сталин не председательствовал на заседаниях президиума и бюро Совета Министров. Председательствовали по очереди заместители председателя. Таким образом, очень многие вопросы жизни страны решались без участия премьер-министра. Это, конечно, можно объяснить и оправдать нагрузкой Сталина (он при любых условиях работал дни и ночи), но несправедливость совмещения постов оставалась несправедливостью.

После приема у Жданова, вечером того же дня, Сталин пригласил меня к себе. Были у него Молотов, Маленков, Хрущев, Берия, Жданов, Каганович и Вознесенский. Сталин сказал: «Мы решили разделить посты секретаря ЦК и председателя Совмина. В войну было хорошо, а сейчас это не нужно. В первую очередь это нужно сделать на Украине и в Белоруссии. Вы, наверное, хотите остаться секретарями ЦК? Верно? Молчите, значит, это верно. Но мы решили вас назначить предсовминами, на посты первых секретарей назначить других работников. Таким образом, произойдет укрепление партийной и советской работы».

После краткого обмена мнениями Сталин спросил у меня, кого я считаю подходящим для этой работы. И, не дожидаясь ответа, сказал: «В Белоруссию решили послать первым секретарем ЦК Зодионченко[21]21
  Зодионченко (правильно – Задионченко) Семен Борисович (1898–1972), инспектор ЦК ВКП(б).


[Закрыть], как вы на это смотрите?» Тут же он добавил: «Видно, что с Зодионченко вы не сработаетесь, не стоит его посылать в Белоруссию. А кого бы вы рекомендовали?»

Я ответил, что в партии таких работников немало и что более подходящими могли бы быть Игнатьев[22]22
  Игнатьев Семен Денисович (1904–1983), заместитель начальника Управления по проверке партийных органов ЦК ВКП(б), в 1947–1949 гг. – секретарь ЦК КП(б) Белоруссии. В 1951–1953 гг. – министр государственной безопасности СССР.


[Закрыть], Шаталин[23]23
  Шаталин Николай Николаевич (1904–1984), инспектор ЦК ВКП(б).


[Закрыть], Патоличев[24]24
  Патоличев Николай Семенович (1908–1989), секретарь ЦК ВКП(б).


[Закрыть], Гусаров[25]25
  Гусаров Николай Иванович (1905–1985), инспектор ЦК ВКП(б), с 1947 г. – 1-й секретарь ЦК КП(б).


[Закрыть], а если подумать, и другие найдутся.

Сталин сказал, что люди эти действительно подходящие, и выделил из этой группы Н. И. Гусарова, работавшего в это время ответственным инструктором ЦК ВКП(б). «Кроме того, заметил я, – считал бы желательным послать на пост секретаря ЦК Белоруссии работника по идеологической работе. Подходящим для этого считаю М. Т. Иовчука[26]26
  Иовчук Михаил Трифонович (1908–1990), заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с 1947 г. – секретарь ЦК КП(б) Белоруссии по пропаганде и агитации.


[Закрыть], работника отдела пропаганды ЦК ВКП(б), белоруса по национальности». Сталин сказал: «Хорошо, первым секретарем Гусарова, вторым секретарем Игнатьева и секретарем по пропаганде Иовчука».

Резко и плохо отозвался Сталин об обследовании работы в Белоруссии и на Украине, которое проводили в Белоруссии – Зодионченко, на Украине – Гусаров. «Не тем занялись при обследовании, – сказал он, обращаясь к Жданову, и добавил: – Озаботьтесь, чтобы работники ЦК, обследующие местные организации, делали это так, чтобы их потом вспоминали с благодарностью за их советы и помощь, чтобы они не копались в том, что наши товарищи пьют и едят и разными другими бытовыми мелочами. Вот Хрущев и Пономаренко, мы знаем их со всех сторон, их работа, как под стеклянным колпаком, они проверены на боевых делах, а в Белоруссии и на Украине провели обследование так, что Пономаренко критику Зодионченко слышать теперь не может. Слишком много собрали обследователи сплетен и необъективных сообщений людей, справедливо наказанных, доносят их до ЦК».

Когда все ушли, Сталин задержал меня на минуту и сказал: «Не переживайте новое назначение. Так нужно. Не чувствуйте себя штрафным. Примите нового секретаря хорошо. Вы очень хорошо знаете Белоруссию и дела, помогите новым товарищам быстрее войти в курс дела. Вы на этот период только и задержитесь, а потом получите новое назначение. Я об этом позабочусь».

Летом 1947 года Н. И. Гусаров, С. Д. Игнатьев и М. Т. Иовчук прибыли в Белоруссию. Прошел пленум ЦК, и они были избраны на посты, о которых говорилось выше. Я был утвержден председателем Совета Министров Белоруссии. Гусарова до этого я знал мало. В войну он был секретарем Пермского обкома партии. Рассказывали, что в деле организации военного производства проявил он себя хорошо. В одной из пьес, поставленных в театре ЦДКА, Сталин, разговаривая с кем-то по телефону о танках, говорил, что, мол, на Гусарова можно положиться, он даст танки, или что-то в этом роде.

Часто упоминали Гусарова в связи с его обследованием Украины в 1946 году. Я к этому имел особое отношение, так как видел у себя в Белоруссии примерно такого же обследователя в лице Зодионченко.

Я принял все меры, чтобы новые товарищи были приняты хорошо. Несмотря на то, что моя роль в Белоруссии снижалась и основное руководство переходило к Гусарову, я считал, что произошло действительное усиление руководства. Приехавшие приемом остались довольны, я перешел в Совмин, новые товарищи с рвением взялись за работу, и дело пошло. Со мной считались, советовались, не дергали по пустякам. Но это было лишь начало. Н. И. Гусаров имел свои представления по вопросам политики, хозяйства, организационной и кадровой работы. Он не терпел советов, хотя в новых условиях ему они были необходимы. Все ему казалось простым и ясным. Суждения его были безапелляционны и часто грубо неверны.

С самого начала стало также ясно, что Н. И. Гусаров взял неверный тон в вопросе о кадрах – стал проводить неправильную, непартийную политику.

Он, например, не стеснялся выражать недоверие к местным работникам, повел себя с ними высокомерно и грубо. Мелкие недостатки, промахи или ошибки раздувались до невероятной степени, проводились так называемые «обобщения» и в итоге высказывались выводы – чаще всего неправильные и оскорбительные для организаций. Некоторые из приехавших с ним «советников» непрерывно стряпали обвинения на честных и зарекомендовавших себя работников. В своем кругу Гусаров постоянно высказывался в том смысле, что «надо пересмотреть кадры, иначе дело не пойдет».

Не нравилось Гусарову и то, что в партийных и советских органах Белоруссии, в центре и на местах, работало много бывших партизан и работников подпольных, комсомольских и антифашистских организаций. Он не скрывал этого, проявляя удивительное непонимание того, что подобные настроения не создают ему базы для работы в республике.

Партизанская война в Белоруссии была общенародной; почти вся парторганизация участвовала в ней, руководила этой борьбой. В жесточайших боях с захватчиками окрепли и закалились старыые кадры и выросли новые, беззаветно преданные партии и народу, не боявшиеся никаких трудностей, ибо в жестоком горниле войны почти все малодушное и трусливое отсеялось. Естественно, что основу кадров Белоруссии составляли люди, проявившие себя в боях с захватчиками.

Вскоре партийная организация Минской области выразила неодобрение таким настроениям Гусарова. Это было серьезное предупреждение.

Помнится, было решено заменить секретаря Минского обкома партии. После бурного обсуждения на бюро ЦК на этот пост рекомендовался хорошо подготовленный работник. Был созван пленум Минского обкома. Было объяснено членам пленума, почему производится такая замена. В общем, вопрос был ясным и возражений не предвиделось. Но Гусаров сказал в докладе примерно следующее: «Как в Белоруссии после освобождения образовались органы партии и власти? Взяли по Ваньке от партизанского отряда – вот и все».

Это было неслыханное оскорбление кадров и вульгаризация кадровой политики ЦК КП(б)Б. Члены пленума обкома с величайшим негодованием выслушали это заявление.

Они, эти самые «Ваньки», как барски-презрительно «возвеличил» их докладчик, всю войну провели на фронтах и в партизанском движении, в огне и дыму сражений. Многие потеряли семьи, многие были на протезах, с пустыми рукавами, со следами ран. Это были кристально честные, непреодолимые в борьбе и труде кадры.

Исход пленума был предрешен. Пленум проголосовал против утверждения нового секретаря, хотя это был и достойный товарищ.

Это был протест, но Гусаров не понял этого протеста. Случившееся лишь утвердило его в необходимости, как он выражался, «перешерстить» кадры. Ему вдруг стало казаться, что против него ведутся «интриги». Он перестал доверять даже С. Д. Игнатьеву, приехавшему вместе с ним.

Со мной он не разговаривал неделями, иногда переходил на грубость, бросал разного рода намеки. Публично, на активах, критикуя какого-либо областного или республиканского работника, он говорил о нем, что он из тех, кто лишь «сопит в две дырочки в носу», другой у него «не мычал и не телился», третий «сопли распустил», четвертый «ел за быка, а работал за комара» и т. д. Кадры он стал разгонять еще яростней: одни уходили под благовидными предлогами, другим он создавал невыносимую обстановку. Любой мелкий повод использовался для того, чтобы избавиться от казавшегося неудобным работника.

Под нажимом Гусарова уехал из Белоруссии В. Н. Малин, долголетний член бюро и секретарь ЦК, уехал Г. Б. Эйдинов – зампред Совмина и член бюро ЦК.

Вскоре первый секретарь получил и второй, после Минского обкома, сигнал тревоги (его, скорее, можно бы назвать ударом, а не сигналом). С Гусаровым в Белоруссию прибыл некий Бугаев. Он был назначен заведующим отделом и и развил кипучую деятельность по шельмованию кадров.

Это был образованный и необыкновенно талантливый интриган, самый главный и самый недобросовестный «советник» Гусарова. Любой пустяк он умел доводить до «притупления бдительности к проискам классового врага» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Этот Бугаев под нажимом Гусарова был назначен первым секретарем Гомельского обкома партии. Мое возражение не было принято во внимание, и Гомельская организация сразу же почувствовала на себе руку нового руководителя. Но ее спас неожиданный случай. После того, как Бугаева выдвинули в депутаты Верховного Совета и напечатали его биографию в газете, с родины Бугаева пришло письмо, сообщившее нам, кем в действительности был этот человек. Проверка подтвердила факты письма. Бугаев не был Бугаевым – сменил свою настоящую фамилию, когда бежал от раскулачивания во время коллективизации. На новом месте, под вымышленной фамилией, он обманным образом вступил в партию и присвоил себе 10 лет комсомольского стажа, хотя в комсомоле не был ни одного дня.

При обсуждении на бюро ЦК я внес предложение об исключении этого обманщика и карьериста, проходимца и интригана из партии. Гусаров, однако, не нашел в себе силы для этого, поскольку был связан с ним. Он предложил вынести ему выговор или строгий выговор. Его предложение получило большинство голосов.

Гусарова стали бояться даже в бюро ЦК, хотя, конечно, партийная организация по поводу факта с Бугаевым реагировала должным образом и, конечно, не в пользу Гусарова.

На совещании присутствовали виднейшие представители агрономической науки: Якушкин, Лорх, Анисимов, Чижевский, Цицин и многие другие. В своих выступлениях они полностью поддержали доклад и особенно вопрос об удобрениях. Материалы совещания были затем широко распространены. Собственно, ведь это были собраны народные идеи о способах поднять урожай; и они получили всенародную поддержку. Строились навозные ямы и жижеуловители, шире стали употреблять в коровниках подстилки из торфа и соломы.

Н. И. Гусарову не понравились разговоры и высказывания на эту тему, широкое освещение этого вопроса в газетах. «Что-то очень сильно пахнет навозом в Белоруссии», – двусмысленно заметил он однажды. Эта фраза, конечно, быстро распространилась.

Якуб Колас заметил в ответ на это: «Если Николай Иванович так не переносит запах навоза, не следовало бы ему и приезжать в Белоруссию».

Постепенно эта тема исчезла со страниц прессы, из передач радио, из выступлений ораторов, знавших, конечно, настроение Гусарова из повесток заседаний партийных и советских органов.

Понимающие люди сожалели, но ничего поделать не могли.

В 1947 году проходили довыборы академиков и членов-корреспондентов Белорусской Академии наук. Вакансий было много. Всю подготовительную работу проводил М. Т. Иовчук. В научных учреждениях и учебных заведениях проводились по этому поводу заседания, совещания, собрания, выдвигались кандидаты. Повсеместно выдвигался в академики и Иовчук. Кроме того, по его настоянию выдвигалась в академики группа молодых работников, в числе которых припоминаю Ильюшина, Малинина, Лужницкого, Чимбурга, Гуторова, Горбунова и других. Случилось так, что кандидатом в академики (в институт истории Академии наук), Белорусский государственный университет, Минский педагогический институт, Институт народного хозяйства и институт торфа Академии наук выдвинули и мою кандидатуру… Это, очевидно, было связано с моими работами и выступлениями по вопросам истории Белоруссии, в том числе и в институте истории, и участием в разработке народнохозяйственных проблем Белоруссии. После этого меня назначили председателем комиссии ЦК по вопросам выборов в Академию и в двухнедельный срок я должен был представить предложения.

Комиссия убедилась, что пополнение Академии может быть хорошим, если подойти к вопросу правильно; в институтах Академии и вузах выросли серьезные научные силы – химики, физики, математики, биологи, литераторы…

Мы вызвали часть кандидатов на комиссию, и произошел тяжелый разговор. Я спросил, собираются ли они баллотироваться в Академию. Ответили – конечно, многие кандидатуры уже выставлены.

Имея в виду, что передо мной члены партии, которых я давно знал и ценил, я решил поставить вопрос прямо: «Считаете ли вы, что после того, как вас выберут, общественность скажет, что вот, избрали именно тех, кто более всего подходит и заслуживает быть академиком»?

Общее молчание и смущение.

Я сказал им далее, что все они способные работники и, возможно, еще придут в Академию, когда этот вопрос возникнет ввиду их научных заслуг. Сейчас же у них нет данных на то, чтобы претендовать на звание академика. У одного есть выпущенные брошюры к выборам или кое-что другое элементарное, а у других и этого нет. Чем же мотивировать их избрание перед Академией, перед партией и народом? «Ввиду избрания вас – добавил я, – в Академию не войдут те, кто заслужил это право глубокими научными исследованиями и трудами. Это, например, Ермоленко, химик из университета, это Якуб Колас и многие другие».

Я посоветовал отказаться от баллотирования, но Иовчук выступил против моих замечаний. Он говорил об освежении и омоложении, о «новой живительной струе» и тому подобное. После того, как он закончил, один из кандидатов задал вопрос: «А как вы сами собираетесь поступить, товарищ Пономаренко?»

Я ответил, что вопрос этот вполне уместен и что в качестве ответа я прочту заявление, которое послал в научные учреждения, выставившие мою кандидатуру.

«Прошу принять мою благодарность за оказанную честь выдвижением моей кандидатуры, для баллотирования в действительные члены Академии наук БССР. Вместе с тем я просил бы вас принять к сведению, что я не нахожу возможным согласиться да баллотирование моей кандидатуры в академики Академии наук БССР. Мне кажется, что академиками должны избираться, почти как правило, лица, имеющие звание докторов наук и во всех случаях только выдающиеся деятели науки, обогатившие науку ценнейшими трудами или открытиями и тем самым поставившие себя в ряды передовых людей науки, двигающих ее вперед. Оснований для того, чтобы отклоняться от этого как в данном, так, может быть, и в других случаях, я не вижу.

Ввиду изложенного я не могу дать согласие на баллотирование.

С уважением к вам (подпись)

19 ноября 1947 года.»

Кроме Иовчука и Гуторова, все кандидаты, о которых шла речь, сняли свои кандидатуры. М. Т. Иовчук стал действительным членом Академии наук БССР.

К моему отказу баллотироваться в академики Гусаров отнесся с большим неудовольствием, но не потому, что хотел видеть меня академиком, а потому, что я лишил его возможности обвинить меня в превышении власти.

Н. И. Гусаров мог произнести любую умную речь, даже привести поговорки, исторические факты и т. п., если они заранее кем-либо написаны. В основном же содержание его речей было примитивно, неглубоко и малограмотно. Но их подавали в газетах как некие «откровения», льстили ему безмерно. Тон этому восхвалению задавал Иовчук в отделе пропаганды ЦК. Он, очевидно, полагал, что так создается «вес» новых руководителей.

В 1949 году Гусаров выступил с речью на Втором съезде писателей. Речь как речь, ее выслушали, как и полагается, все, казалось бы, получилось. Но вот в журнале «Советская Беларусь» появляется статья Гуторова «В результате Второго съезда писателей Белоруссии». Автор писал: «Общеполитические задачи раскрыл перед белорусскими литераторами в своей большой, интересной и, теоретически глубокой речи секретарь ЦК КП (б) Белоруссии Н. И. Гусаров».

Получился смех на всю Белоруссию. Автора статьи обвиняли в подхалимаже и он показал написанную им статью, где вовсе не было такого превозношения речи Гусарова. Оказывается, вставку сделали в ЦК, где статья согласовывалась. Это было еще хуже. Стали говорить, что гречневую кашу хвалят люди, а пшенная сама себя хвалит.

Чтобы развязать себе руки, Н. И. Гусаров задумал избавиться от председателя Совмина. Чтобы исполнить задуманное, Гусаров нашел себе влиятельных помощников. Это был так называемый вопрос «о коровах», приобретший в ту пору известность даже за пределами Белоруссии. Гусаров обнаружил, что многие партийные и советские работники в Белоруссии имеют собственных коров, многие сельские работники построили себе дома. Были составлены соответствующие справки, найдено несколько фактов, когда коровы были приобретены неблаговидным способом, всему делу был придан аспект «хозяйственного обрастания» и идеологического перерождения кадров.

Гусаров потребовал обсуждения вопроса на бюро ЦК и созыва пленума ЦК. На минском партийном активе он посвятил этому почти всю речь. Смысл ее был в том, что «в Белоруссии коммунисты ухватились за коровьи хвосты и корова не одного из них утянула и еще утянет из партии».

Особенно активно поддерживал в этом вопросе Гусарова Н. Сторожев, работник аппарата ЦК КПСС, занимавшийся Белоруссией. Он был ему советчиком и составлял всю процедуру. В прошлом партийный работник и товарищ, после войны он стал злобным человеком, и если начинал заниматься какой организацией, ничего хорошего это ей не сулило. Его и поныне, в связи с его ролью в так называемом «Ленинградском деле», многие ленинградцы поминают плохо.

На заседании бюро ЦК я стремился убедить Гусарова, что ставит он неправильный, ложный вопрос. Нужно искать то, что «объединяет организацию, подымает ее на осуществление конкретных задач. С злоупотреблениями, допущенными отдельными коммунистами в приобретении коров, следует разобраться, наказать этих людей, но на второй год после войны обобщать этот вопрос в идеологическое перерождение организации неправильно по существу». Здесь либо злая воля, говорил я, либо глубокое непонимание того, что происходит и происходило в Белоруссии.

Гусаров попросил разъяснить, чего, по моему мнению, он не понимает. Я объяснил: «В армии белорусских партизан только в отрядах и бригадах сражались 325 тысяч человек. Фактически движение было всенародным. Его картина будет описана и откроется через несколько лет. Немцы подвергли Белоруссию беспощадному разграблению и уничтожению. В районах не осталось ни одной головы скота, почти весь народ жил в землянках. Трёхсоттысячная армия партизан должна была питаться. Крестьяне сами приводили в отряды коров, когда создавалась угроза захвата их немцами. Командование партизан ежедневно давало расписки будущих компенсаций. Некоторые командиры так и писали: «Будет возвращена при Советской власти». Может быть, командиры много брали на себя, но другого выхода не было. Большая земля не могла кормить их тылы. В годы войны был такой Сергиенко. Одно время член Центрального штаба партизан, он предлагал установить налог, который должны были взимать партизаны для своего прокормления. Его предложение было с ходу отброшено как политически совершенно неприемлемое. Значит, кормились тем, что отбивали у немцев и чем делились крестьяне.

После освобождения, когда в районах не было даже курицы, не говоря о коровах, когда с запада потянулись гурты транзитного скота, голодная деревня предъявила расписки. А руководителями в районах как раз были те, кто выдавал эти расписки. И мы решили раздать крестьянам около 200 тысяч коров и телок. Это была политическая мера, напрасно думать, что было бы лучше, если бы мы поставили скот на колхозные фермы. Самих ферм не было, они были сожжены. Параллельно шло их восстановление и обеспечение трофейным и реэвакуируемым скотом.

Наши местные и советские работники потеряли во время войны все. Торговая сеть после освобождения не была налажена, она и тогда еще (1947 г.) была не на высоте, крестьянские хозяйства не могли поставлять продукты на продажу, рынки отсутствовали, наши работники голодали. Тогда мы и решили из 300 тысяч коров, передаваемых крестьянам и поступающих на колхозные фермы, 2000 продать нашим местным работникам. Тем самым, конечно, признавалось, что семья местного партийного и советского работника может иметь корову. Да я, собственно, и не знал, что это когда-либо запрещалось. Поэтому никакого вопроса я здесь не вижу. Что касается домов, построенных коммунистами на селе, то я не понимаю, почему коммунисты должны были оставаться в землянках, когда в республике построено было уже более 300 тысяч изб для населения, когда мы завершали проблемы переселения из землянок. Я считал совершенно нормальным, что вместе со всем народом, не впереди его, а во вторую очередь, коммунисты вышли из землянок. И я говорил Гусарову: считаю совершенно неправильным, что ты требуешь, чтобы деревенские коммунисты, построившие своими руками избы, которые ты для пущей важности называешь домами, сдавали их в коммунальный фонд. Чего ты достигнешь?

Гусаров начинал колебаться, Сторожев напевал ему: не поддавайся, ставь вопрос, бей по перерастанию и обрастанию.

Пленум был созван. Два часа кипел на трибуне Гусаров. В зале стояла мертвая тишина. Факт с заместителем начальника Барановичской конторы «Заготскот», который три раза, пользуясь служебным положением, менял корову, был подан с политической, экономической, правовой и эстетической точки зрения. Конечно, речь, очевидно, шла о жулике, но в какой связи это было с тем, что коммунист Мергелов за три года борьбы с захватчиками потерял здоровье, заболел туберкулезом, имел пятерых детей и ему по постановлению Минского обкома была выделена корова, за которую он заплатил деньги, как и остальные 30–40 тысяч многодетных крестьян. Мергелов свел в «Заготскот» и сдалс вою корову, не желая очутиться среди тех, кого «корова вытащила из партии».

Я был возмущен докладом, но хранил полную невозмутимость – не хотел выражать своим видом ни одобрения, ни неодобрения. Я видел: участники пленума смотрят на меня во все глаза, ожидая, что я скажу по этому вопросу, но я молчал.

Вечером Гусаров позвал меня к себе домой. У него были Игнатьев и Сторожев. Гусаров, уже изрядно выпивший, налил мне чайный стакан водки. Я удивился и пить отказался. «Мы хотели спросить тебя, почему ты не выступаешь на пленуме», – сказал Гусаров. Я ответил, что не выступаю потому, что не согласен с докладом ни по существу, ни по форме. «Тогда зачем ты не выступаешь против?» – спросил он. «Потому, – ответил я, – что неправильно было бы мне затевать драку с тобой на пленуме ЦК Белоруссии, раскалывать организацию и втягивать ее в борьбу. Я думаю, что ЦК ВКП(б) рассудит нас, кто прав, кто виноват». Это озадачило Гусарова. Он подумал и сказал: «Я советую тебе пересмотреть точку зрения. Если ты выступишь должным образом по этому вопросу, ты на три головы поднимешься в белорусской организации». – «Нет, – сказал я. – Корова не сможет поднять нас двоих так высоко, подымайся на ней ты один».

И ушел от них, опечаленный и негодующий.

Гусаров поехал в Москву, предварительно послав туда записку, над которой немало потрудились он сам, Иовчук и Сторожев. Там он рассказал Жданову и Кузнецову о коровах и домах, о коммунистах-капиталистах, о том, что Пономаренко своим поведением связывает их и они просят отозвать его из Белоруссии. Жданов и Кузнецов доложили об этом Сталину.

Уже много времени спустя, когда ни меня, ни Гусарова не было в Белоруссии, я достоверно узнал, что Жданов и Кузнецов ответили Гусарову так: «Напрасно вы добиваетесь отзыва Пономаренко из Белоруссии. То, что проделал он там за 10 лет, известно, а вы только начинаете, и не с этого вам надо начинать. Что касается домов коммунистов и коров, то, возможно, надо поправить, мы пришлем людей проверить это дело». Это я узнал потом. А когда однажды из Москвы привалило 20 человек инструкторов ЦК, чтобы на места проверить записку Гусарова, я был потрясен, думал, что дело мое плохо, и тоже стал писать записку, излагавшую действительную суть вопроса. Но я ее не дописал. Инструкторы вернулись в Москву и сказали, что вопрос от начала до конца состряпан тенденциозно. Они были по адресам, связанным с фактами, изложенными в записке Гусарова. Все это честные коммунисты, живущие с лишениями. У них по избе и корове, но нет иногда даже стола и стула, не говоря о кроватях. Вопрос был снят с повестки дня, Гусарову было указано на его неправильные обобщения и выводы.

Гусаров стал деликатнее, обходительнее с кадрами. Даже заискивал перед ними. Но было поздно. Он сам погубил себя в мнении всей организации, и ничто не могло ему помочь.

В начале мая 1948 года мне позвонил помощник Сталина А. Н. Поскребышев и передал указание немедленно прибыть в Москву.

На другой день утром я уже был в Москве, естественно, томясь предположениями по поводу причин такого срочного вызова, собирался к 11 часам поехать в ЦК. К этому времени секретари ЦК и заведующие отделами были уже на работе, которую они, как тогда было принято, кончали поздно ночью, а чаще всего к утру. Однако причина вызова выяснилась раньше. К 9.00 на квартиру в Староконюшенном переулке прибыл фельдъегерь с пакетом Политбюро, и я прочел постановление пленума ЦК ВКП(б) от 5 мая 1948 года (принято опросом членов пленума ЦК ВКП(б)), которым я был утвержден секретарем ЦК ВКП(б).

Вскоре позвонил Маленков, в то время уже член Политбюро, и понросил тотчас же приехать к нему. Встретил он меня приветливо, поздравил с новым назначением и рассказал, что Жданов, секретарь ЦК, руководивший секретариатом ЦК, тяжело болен и освобожден от работы для лечения. На его место решением Политбюро и пленума ЦК назначен он, Маленков. Кроме того, при обсуждении этого вопроса, на политбюро Сталин высказал мысль, что для работы в секретариате ЦК надо привлечь некоторых молодых руководителей областных и республиканских партийных организаций из числа образованных и имеющих опыт работы. Он сказал: «Пусть перенимают опыт у нас, пока мы еще живы, и приучаются к центральной работе». В связи с этим и было принято постановление о моем назначении. На другой день состоялось последнее (под председательством Жданова) заседание секретариата ЦК, на котором он передал Маленкову бумаги по вопросам, требующим решения, и был выработан проект постановления Политбюро о распределении обязанностей между секретарями ЦК, сводившийся к следующему: Г. М. Маленков – руководство работой секретариата и вопросы сельского хозяйства, М. А. Суслов – вопросы идеологической работы, А. А. Кузнецов – вопросы промышленности, П. К. Пономаренко – вопросы государственного планирования, финансов, торговли и транспорта. Между секретарями ЦК были распределены для руководства и наблюдения соответствующие отделы. Вскоре в секретариат был введен и член Политбюро Н. С. Хрущев, отозванный с Украины и ставший секретарем Московского комитета ВКП(б).