Текст книги "Артур Шопенгауэр. Философ германского эллинизма"

Моральное сознание

До сих пор отношение Шопенгауэра к этическим нормам было в основном негативным; его главной целью было дискредитировать положения, лежащие в основе большинства утверждений традиционной этической философии, в частности, это относится к понятию морального субъекта, как способного сформировать собственный характер и образ жизни, действуя на основе свободного рационального выбора и осознанного желания. Таким образом, было показано, что множество положений, которые служили основой для многих философов, занимавшихся вопросами этики, в действительности основывались на иллюзии. Но далее мы рассмотрим другой аспект проблемы.

Поскольку Шопенгауэр, хотя и полагал, что необходимо разоблачить и уничтожить, как ошибочные, теории, которые философы положили в основу этических понятий, тем не менее, признавал, что эти понятия имеют определенную ценность. И даже более того, Шопенгауэр думал, что их можно объяснить и оправдать, несмотря на то что разрыв между ролью разума и ролью свободы в реальной жизни очевиден, он, как может показаться, отвергал не просто некую философскую теорию, а нечто (это может оказаться спорным) более важное для всего понятия морали, как ее обычно понимают все.

Таким образом, во всех своих работах Шопенгауэр отстаивает точку зрения, что существует склонность к добродетели и пороку, и в этом нет ни малейшего сомнения; то, что до сих пор не было сделано, – не было дано связное и окончательное объяснение этих склонностей. Далее Шопенгауэр представляет такие объяснения, причем делает это так, что они согласовываются и, более того, подтверждают основные принципы его собственной системы, поскольку Шопенгауэр говорит о внутреннем смысле и значении справедливости, милосердия, а также в итоге самоотказа, которые можно ясно показать с помощью четкого различия между видимостью и реальностью в виде Представления и Воли. Это и есть та критическая точка зрения, к которой мы двигались все это время.

В связи с этим следует еще раз перечислить основные положения, о которых шла речь выше. Мир как идея или как представление является миром иллюзорным – «пеленой Майя». Он не отражает реальность, как она есть – как единую волю, – а только как она представляется нам – фрагментарно и по частям, в виде форм закона достаточного основания; причем этот вид знания, который управляется этим законом, сам воспринимается как определенный волей и являющийся ее инструментом. Из этого следует, что поскольку мы рассматриваем человеческую жизнь в связи с этим законом, то мы должны понять, что люди

существуют абсолютно отдельно друг от друга, как объекты среди объектов, индивидуумы среди индивидуумов, где каждый навечно заключен в рамки собственного обособленного существования. И именно это является основной формой, которую принимает человеческое сознание, когда речь заходит о взаимоотношениях между людьми.

Подобная форма восприятия находит свое конкретное практическое выражение в эгоизме. Эгоизм в обыденном широком смысле предполагает такой взгляд на вещи, когда человек думает о себе или о ком-то еще как об абсолютно обособленных явлениях; однако он также предполагает нечто большее. Эгоистичный человек полагает, что он единственный среди бесчисленного множества других, кто заслуживает внимания и имеет значение. И именно этот факт можно ясно объяснить (как считал Шопенгауэр) в свете его главной теории. Во– первых, эгоизм является одним из условий чувственного знания, как считает Шопенгауэр, когда любой наблюдатель, подчиняющийся principium individuations, рассматривает мир только с одной точки зрения, и эта точка зрения – то единственное место, которое он занимает физически; таким образом, у субъекта возникают естественные мысли, что он стоит в центре мира, что он, так сказать, является центром вселенной. Далее следует, что только он один воспринимает себя непосредственно как Волю: все остальное, включая других людей, видится ему как простые «идеи», Представления. Если рассматривать эти рассуждения с точки зрения философии, они, скорее всего, сформируются в доктрину, которую Шопенгауэр называет «теоретическим эгоизмом» и полагает, что все другие люди – это «пустые фантомы».

Эта доктрина, являясь ошибочной, происходит из неправильного истолкования истины. Шопенгауэр ранее утверждал, что все в феноменальном мире – мире объектов, включая других людей, которых он рассматривает как пространственно-временные сущности, – может существовать только как Vorstellungen, то есть как представления воспринимающего субъекта; отсюда возникает ощущение, что мир постигаем и познаваем индивидуально; он существует только внутри человека как структура его воспринимающего сознания.

Далее, его доводы отчасти становятся сложными для понимания, но суть доказательств Шопенгауэра следующая. Строго с точки зрения каждого индивидуума может показаться, что все зависит от его собственного личного существования: субъект – это «все во всем» и содержит всю реальность. Но как мы видели ранее, то, что Шопенгауэр понимает под «знающим субъектом» вообще, не может быть отождествлено с сознанием других отдельных индивидуумов, поскольку каждый отдельный индивидуум – это просто «носитель субъекта» в том смысле, как о нем идет речь. Из этого следует, что отдельное «я», которое рассматривается совершенно «субъективно» (то есть индивидуально или как «микрокосм»), может представляться с точки зрения гигантизма, так, что мир в целом – «макрокосм» – может оказаться простой модификацией природы индивидуума и погибнет вместе с ним, когда индивидуум умрет.

Если смотреть на мир «объективно», то он «сократится почти до ничего, а именно до примерно одной миллиардной доли существующей человеческой расы» (ОМ, 14). В действительности же обычно никто не воспринимает всерьез предположение, представленное как теоретическая истина, что он один реально существует, так как эта идея кажется фантастической. Однако на практическом уровне ситуация абсолютно противоположна: здесь люди в погоне за собственными целями и интересами вступают в конфликт с другими индивидуумами, преследующими свои цели, так как здесь наше относительно непосредственное осознание нашей внутренней природы отчаянно защищается от исключительно представляемого осознания, которое мы имеем о других людях. Таким образом, мы склонны вести себя если не так, будто другие люди в действительности не существуют или существуют как плод воображения, то, по крайней мере, они препятствие или средство для получения желаемого. Это просто более четкое объяснение идеи, которая лежит в основе эгоизма, эта идея может быть выражена словами: «Не помогай никому, лучше причини вред, если это принесет тебе хоть какую-нибудь выгоду».

Говоря об эгоизме в целом, Шопенгауэр рассматривает две проблемы, которые выходят за пределы нашей темы. Во-первых – это основное «антиморальное побуждение» – поведение, диктуемое эгоизмом, результатом которого в большинстве случаев являются безнравственные и преступные поступки и несчастья в мире. И даже если это не так, даже если эгоистичные действия в действительности имеют благотворные последствия не только для субъекта, но и для других (что иногда случается), мы не можем отнести их к имеющим моральную ценность. Так как с точки зрения морали, то есть с той точки зрения, которая имеет дело исключительно с этическими суждениями и ответственностью, нас не интересуют феноменальные последствия действий, а исключительно природа и характер субъекта, который совершает эти действия, наше внимание должно быть сконцентрировано на том, что побудило субъект сделать то, что он сделал, а не на результатах его поступка. Во– вторых, эгоизм способен проникать везде, это – колосс, «возвышающийся над миром»; он лежит в основе всех усилий воли, проявляющихся в человеческих поступках и отношениях; а сексуальный инстинкт проявляется в разных формах и в замаскированных видах, которые в конечном счете соответствуют тому образцу, который диктует эгоизм. Некоторые могут удивиться, как вообще может иметь место любое неэгоистическое действие? И действительно – это удивительно, учитывая стиль, в котором Шопенгауэр описывает непосредственно волю и ее проявления в поведении человека. Однако по этому поводу Шопенгауэр не оставляет нам никаких сомнений относительно его истинной точки зрения.

«Если кто-либо будет настаивать на том, что подобные действия никогда не могут совершиться, тогда, следуя этой точке зрения, этика была бы учением без реального объекта, как астрология и алхимия, и далее обсуждать ее основу было бы пустой тратой времени. Отсюда следует, что мне нечего обсуждать с этим человеком, поэтому я обращаюсь к тем, кто допускает реальность того, о чем я говорю» (ОМ, 15).

Как возможны подобные действия? Как может человек делать то, в чем он незаинтересован, из уважения к интересам других, даже способствовать этим интересам, помогать окружающим его людям и облегчать их страдания? Над этой проблемой работал Кант, только решил он ее неправильно, используя юридические понятия, в то же время исключая понятия верховной власти и санкций, которые неотъемлемы от нее. Тем не менее, если его размышления и были ошибочны, то инстинктивно он пришел к достаточно правильным заключениям. Так как, делая что-либо, потому что кто-то велел это сделать и потому что кто-то либо боится последствий непослушания, либо желает награду за послушание, он действует не как моральный субъект, а как субъект заинтересованный. Мораль и законопослушание должны быть различимы; эти понятия нельзя путать. Кант отчасти видел это, но под влиянием теологических идей пришел лишь к тому, что пытался извлечь пользу из обеих теорий. Чтобы понять необходимость в разделении этих понятий, достаточно лишь рассмотреть роль закона и то, как он функционирует в своей природной обители, в Государстве.

Политическое общество и законы, управляющие таким обществом, находят свой источник и целесообразность в эгоизме. Люди создают государство исключительно с целью защитить себя от нападения и агрессии, как они считают, со стороны их соседей: в этом Гоббс был совершенно прав. Из этого следует, как полагает Шопенгауэр, что единственной целью, которую преследуют справедливые указы государства, законы и декреты, является – не допустить несправедливого страдания ни одного индивидуума от рук другого, что сводит к минимуму последствия bellum omnium contra omnes (война всех против всех), которую Гоббс правильно считал естественным условием человеческого существования.

Прежде чем привести в действие подобные законы, применяя наказания и взыскания, необходимо соотнести их с нарушениями, поскольку нет другого пути к гарантии соблюдения законов государства. Таким образом, единственная цель наказания – это устрашение, а не, в определенном смысле, справедливое наказание (как, например, утверждал Кант). На самом деле понятие наказания как справедливого возмездия основано на страсти к мести. В любом случае, оно безнравственно и самонадеянно, так как ни один человек не имеет права объявить себя «совершенным моральным судьей и человеком, имеющим право наказывать других», хотя именно это подразумевает большинство приверженцев этой теории. Также не имеет силы часто повторяемое выражение Канта, что взгляд на наказание как на средство устрашения предполагает обращение с человеком как со «средством», а не как с «целью».

Бесполезно обращаться к столь неясному и неопределенному понятию в этом контексте, в любом случае, преступник, нарушая законы государства, которое обеспечивает его благосостояние и безопасность и которое, в определенной мере, он должен укреплять, теряет свое право на доброе к нему отношение со стороны законопослушных граждан.

Шопенгауэр считает, что государство – это изобретение, созданное для удобства людей. По этой причине абсурдно возвеличивать его сущность и роль, как это стало популярно в Германии, как будто государство имеет полубожественную природу и способно достичь «моральных целей» человечества. Тем не менее немецкие философы обычно именно таким образом понимают государство, и их рассуждения выявляют упадок их расы. Шопенгауэр говорит, что головы немецких философов начинают кружиться, когда они слышат некие выражения, одно из которых – «Государство» – это «Бытие» ^ет), а второе – «бессмысленная связка»: «немцы тотчас погружаются в некое бредовое состояние и начинают бросаться бессмысленными высокопарными фразами, которые представляют собой наиболее абстрактные и, следовательно, пустые понятия, связанные вместе и нагроможденные друг на друга» («Parerga», II).

Однако нам не следует обманываться подобными высказываниями, так как любая теория, утверждающая, что государство – некий моральный субъект, должна быть отвергнута. Примем за основу два следующих понятия: первое – как мораль, так и гражданское законодательство связаны с деятельностью людей, второе – оба эти понятия связаны с такой деятельностью, которая оказывает влияние на благосостояние других людей, их «радости и горести».

Рассмотрим их различие. В этике нас прежде всего интересует, как поступает человек, исходя из «внутренней значимости» действия; то есть мы обычно оцениваем поступки в связи с характером человека и внутренними склонностями, из которых и возникают поступки как их проявление. С другой стороны, с точки зрения политики и государства подобное утверждение неуместно, так как единственное назначение государства – создать людям благоприятные условия для жизни и не допустить нанесения им ущерба другими людьми, и меры, которые оно применяет, должны быть наиболее эффективными.

Другими словами, важно только одно – действия человека не должны причинять вред его соседям или ставить под угрозу безопасность общества. Если же их действия представляют опасность, государство должно предотвратить совершение человеком преступлений в будущем, а другим людям – не позволить следовать его примеру. Другие вопросы, имеющие практическую важность для этики, следующие: многие ли из тех индивидуумов, кто относится с уважением и интересом к своим согражданам, будут относиться к ним так же и не будут допускать агрессивных и губительных для жизни других желаний, если страх наказания исчезнет? Много ли таких индивидуумов скрыто в государстве, где есть меры наказания?

Интересы законодательной и судебной власти исключительно практичны, они касаются только того, что происходит, – «поступка» и его «коррелята», то есть имеющегося или возможного страдания одного человека от действий другого.

Многое из того, что Шопенгауэр говорит о государстве, может показаться разумным тем людям, кто знаком с экстравагантными идеями его современников. Но, тем не менее, некоторые из его наблюдений весьма парадоксальны. Например, что он имеет в виду, когда говорит о понятии «поступки» в данном контексте? Если, с его точки зрения, закон не имеет никакого отношения к намерениям, мотивам и даже характеру и наклонностям, то понятие поступка будет ошибочным, по крайней мере в отношении многих правовых систем. Можно даже допустить, что Шопенгауэр сам не очень уверен, стоит ли начинать подобную дискуссию, учитывая его ранее описанную теорию действия относительно воли с явным принижением значения обычных понятий, связанных с ответственностью. И далее, независимо от вышесказанного, разве обязанностью государства не является перевоспитание преступника, а не только предотвращение подобных правонарушений, хотя методы, которые оно использует для перевоспитания, могут показаться грубыми и жестокими? И если это так, не очевидна ли здесь аналогия с этикой, поскольку моральные наставления имеют своей целью изменение и улучшение характера человека?

Но если бы Шопенгауэр попытался ответить на подобные возражения, вероятно, он вернулся бы к вопросу о различии между эмпирическим и умопостигаемым (интеллигибельным) характерами; очевидно, что многие различия, которые мы имеем в виду, говоря о действиях человека, Шопенгауэр отвергает на сознательном феноменальном уровне, а затем возвращается к ним, когда говорит о ноуменах («вещах в себе»). Учитывая это противоречие, Шопенгауэр, несомненно, подчеркнул бы свое утверждение, что человека, его внутреннее «я», нельзя изменить или преобразовать ни посредством внешнего влияния, ни путем наказания, ни какими другими способами.

Он также оспорил бы, что вышеупомянутые замечания ни в коей мере не затрагивают сути его теории, которая заключается в том, что само существование государства предполагает признание того факта, что, когда люди предоставлены сами себе, они не могут уважать желания, нужды и интересы других; «если бы это было не так, то государство было бы не нужно» (том I). Таким образом, обсуждение причин существования политических и правовых учреждений и их функций помогает увидеть главную проблему этики – проблему, каким образом человек может действовать бескорыстно ради других людей, а не в своих личных интересах.

Кьеркегор однажды заметил, что Шопенгауэр «сделал этику гениальной»[46]46
  Journals (Дневники). 1319.


[Закрыть], и этим афоризмом проник в самую суть. Как мы видели, Шопенгауэр считает поведение человека неразрывно связанным со знанием о мире, который мы воспринимаем в разных формах в соответствии с законом достаточного основания. Пока человек представляет реальность исходя из principium individuationis, он не может вести себя по-иному, чем так, как будто только он, его интересы и желания важны. Он не может в отношениях с другими сдерживать свою волю, поскольку он абсолютно осознает ее присутствие в своем индивидуальном самосознании и представляет себя центром мира: «…его эфемерная личность, его недолговечное существование, его кратковременное удовлетворение – только это реально существует для него; и он сделает все, чтобы сохранить их…» (том I).

Именно отсюда появляется готовность воспринимать других людей как не имеющих значения, эта готовность лежит в основе всех пороков и низких поступков – от простого бессердечного невнимания к людям и безразличия к их страданиям до получения извращенного удовольствия от созерцания боли и горя людей. Последнее Шопенгауэр называет Sсhadenfreude, что значит «дьявольский», и полагает, что оно «является явным знаком абсолютно черной души». Как следствие того, что было сказано выше, Шопенгауэр утверждает, что все моральные поступки требуют в качестве условия относительную независимость субъекта от таких знаний, которые определяются законом достаточного основания, – человек не должен видеть мир ординарно, его глаза должны быть открыты, и он должен обладать «лучшим знанием» (bessere Erkenntnis). Таким образом, здесь опять очевидна связь этики и эстетики.

Морально положительный человек, подобно гениальному художнику, не ограничен и не заключен в рамки обыденного размышления и восприятия, по крайней мере не полностью. Он – не обманутая миром явлений жертва, которой все видится как частное и множественное, он ощущает огромную пропасть между собой и всем остальным миром. В определенной мере он проникает за занавес видимости.

Но их свобода разная: так, независимость художника от principium individuations выражается в созерцании вещей, в способности переступать границы ощущений, очерченные утилитарностью и эгоистическими интересами, таким образом достигая познания Представления, в то время как независимость морального субъекта проявляется по-другому. Так она проявляется в поступках человека; поведение человека просматривается сквозь его поступки и формируется через полное понимание сущности мира, какой он есть на самом деле, причем это понимание проникает за феноменальную видимость даже глубже, чем Идеи, которые являются архетипами, неизменно лежащими в основе этой видимости.

Такой человек своим поведением по отношению к другим людям показывает, что он «почти не делает различий между собой и другими, как это обычно имеет место», и таким образом принимает за иллюзию разделения между людьми, которые, с точки зрения обычного знания, непременно существуют и признаются всеми.

Поэтому когда наше видение мира освобождается от ограничений, предусмотренных principium individuations, то наши отношения с другими людьми должны предстать в совершенно ином свете. Только это позволит правильно объяснить возможность поступков, имеющих подлинную моральную ценность. Подобные поступки могут показаться странными только в том случае, если мы полагаем, что люди навечно отдалены друг от друга, существуют отдельно друг от друга и вынуждены видеть всех окружающих в таком свете: эго против не-эго, «я» – против не – «я».

Таким образом, Шопенгауэр утверждает, что когда каждого индивидуума видят таким, каков он есть на самом деле, как феноменальное проявление того, что «составляет внутреннюю сущность всего и живет во всем», то представление о морали вместе с поведением, в котором они находят воплощение, предстают в другом свете. В действительности, исходя из подобной точки зрения, оказывается, что именно неправильные и несправедливые поступки требуют объяснений. Так как плохой поступок, каким бы он ни был (Шопенгауэр называет убийство, порабощение, воровство преступными действиями), представляет собой отрицание воли одной личности в пользу воли другой, и подобное правонарушение, когда его правильно понимают, – это не что иное, как одна и та же воля, которую разрывают и делят. Праведный же человек, уважающий личность, свободу и имущество других людей, своим поведением доказывает, что он достаточно глубоко познал себя и признает это.

Фактически, те, кто совершает неправедные действия, показывают (чаще, чем скрывают), что они неправильно понимают истины, при этом испытывая чувство беспокойства, сопровождающее их поступки или являющееся их результатом. Понятия правильно и неправильно, однако, не исчерпывают понятия морально значимого действия: для Шопенгауэра «правильный» – просто «отрицательное» понятие, паразитирующее на идее неправильного; и он в действительности приводит сам себя к парадоксу, что, например, отказ помочь людям в беде (хотя, по сути, и является «жестоким и бессердечным»), тем не менее, не является неправильным в том смысле, в котором его описал Шопенгауэр, и, таким образом, должен называться «правильным».

Я думаю, что, делая подобный курьезный вывод, Шопенгауэр хотел подчеркнуть, хотя и очень необычным образом, ограниченность идеала справедливости; приверженность справедливости представляет только очень ограниченную степень понимания principium individuationis, поэтому, для более полного осознания сути морали, мы должны более тщательно изучить тип поведения, который попадает под положительное понятие моральной добродетели. Здесь мы находим не просто отказ вредить соседу или ограничивать его свободу действий, чтобы удовлетворить свои незаконные интересы; мы находим искреннее желание помочь ему, когда он страдает, или облегчить его страдания, и сделать это, даже если терпишь лишения или несешь затраты.

В качестве примера Шопенгауэр приводит случай, когда необычайно богатый человек почти не тратил свои деньги на себя лично, а отдавал большую их часть бедным, таким образом лишая себя комфорта и удовольствий, которые вполне мог себе позволить. В таких поступках, которые служат примером Menschenliebe (человеколюбия) и являются знаком истинного благородства души, мы видим людей, для которых несчастья других становятся их собственными, так как поступать подобным образом – значит видеть в другом человеке больше чем просто «незнакомца»; «я страдаю в нем, несмотря на то что он не чувствует этого» (ОМ, 18): и, хотя подобный ход размышления может показаться для обычного человека таинственным и непонятным с точки зрения разума, нет сомнения, что такие поступки могут иметь место.

Интересно, что в этой связи Шопенгауэр делает один из своих немногих комплиментов женщинам; хотя «несправедливость и вероломство» – грехи, присущие женщинам, тем не менее они превосходят мужчин в способности сочувствовать другим людям, и их поступки более часто наделены добродетелью любви и доброты.

В общем, теория Шопенгауэра о моральном поведении дает нам возможность более ясно понять причины, которые в итоге привели его к отрицанию нашего обычного ощущения и понимания мира. Итак, было доказано, что не только повседневные и научные категории не могут описать природу человека и его сознания, не только художественные творения и их понимание предполагают выход за границы, установленные обычными знаниями и сознанием, а также что возможно как честное и справедливое поведение, так и альтруистское, причем источник подобного поведения можно понять, только допуская, что мир как «Представление» во всех отношениях обманчив и иллюзорен.

Тем не менее, Шопенгауэр был далек от утверждения, что «лучшее знание», которое проявляется в морально правильных действиях, является «абстрактным» или носит теоретический характер; как раз наоборот, он настаивает на том, что «простое понятие истинной добродетели так же не плодотворно, как понятие истинного искусства» (том I), и далее, что «моральное совершенство стоит выше всей теоретической мудрости» (ОМ, 22). Человек может не иметь абсолютно никаких теоретических знаний и все же через свои поступки проявлять глубочайшую проницательность и мудрость, которые он не в состоянии вразумительно произнести и сформулировать в виде какой-либо теории. С этой точки зрения можно сказать, что он не понимает значения своих действий.

Это же относится как к понятию того, что он делает, так и к тому, что побуждает его делать это; в основе всего лежит «чувство», нежели рациональное разъяснение или расчет, и проявляет оно себя во внутреннем ощущении жалости и сострадания к другому человеку, а не в абстрактном применении общих законов Канта или в холодном рассуждении о том, что могло бы дать преимущество или наиболее соответствовать божественной воле (ОМ, 19). Подобным образом такой человек не мог бы объяснить свое чувство удовлетворения от совершения хорошего или бескорыстного поступка, которое кардинально отличается от того ощущения, которое испытывает человек, удовлетворяя эгоистические желания и страсти; также он не может объяснить относительное умиротворение и удовлетворение, которое наполняет сознание того, кто хотя и не совсем ясно, но признает, что внешний мир «однороден с его собственным бытием», а другие люди представляют не что-то отдельное от него, но скорее «его самого».

Нам не следует удивляться таким вещам: неспособности разъяснить, дать рационалистическое объяснение, выразить словами то, что мы чувствуем. И в действительности, если подобное утверждение вызовет улыбку или недоверие, это будет означать недостаточное понимание обсуждаемой проблемы, так как обсуждаемое явление по своей сути должно быть странным и непонятным с точки зрения обыденного опыта и понимания, поскольку оно затрагивает нечто такое, что лежит за пределами нашего опыта: «в результате оно происходит из того самого знания, которое составляет сущность всего, что действительно является таинственным и находит в нем свое единственное истинное объяснение» (ОМ, 22).