Текст книги "Синие люди"

– Хорошо, – сказал генерал, – я постараюсь. Я хотел лишь заметить, что компрачикосы самим фактом своего существования должны побудить вас, комиссар, задуматься над двумя вещами: законы не всегда осуждали их, а что касается морали, то и эта штука весьма и весьма относительная.

– Вот именно, – подтвердил Гард, – и я могу напомнить вам, что мы живем в двадцатом веке и что суд в Нюрнберге покарал фашистов за опыты над людьми.

– Ах, комиссар, – воскликнул Дорон, – разве обвинительный приговор преступникам вернул к жизни хоть одного погибшего? Терпимость по отношению к компрачикосам в принципе кажется мне более справедливой, тем более что никакая кара в прошлом не дает обществу опыта вести себя в будущем иначе. Уроки истории вообще не учат! Не зря говорят, что каждая общественная формация переживает собственное «средневековье», а каждое поколение людей неизбежно проходит через собственные ошибки и заблуждения…

– Не могу согласиться с вами, генерал. Ваша философия делает Закон и Мораль вообще лишними категориями в жизни людей…

– Увы, потому вам, комиссар, никогда не быть политиком и, стало быть, президентом или даже министром внутренних дел. Ваша вечная забота – гоняться по крышам за конкретными преступниками, а не освобождать общество от социальных причин преступности. Вы не умеете принимать пусть беспощадных, но реалистических решений, вы постоянно витаете там… – Дорон поднял глаза вверх, имея в виду то ли облака, то ли крыши, по которым бегает Гард за своими преступниками.

– Полагаю это своим достоинством, а не недостатком.

– Как знать! Ну ладно, – сказал Дорон, – оставим наши историко-политические изыскания. В конце концов, я не фашист и тем более не представитель компрачикосов. Я просто взял максимум, чтобы вам было легче оценить минимум. Ведь дети, находящиеся у нас, отнюдь не жертвы! Они физически и психически здоровы, не уроды и даже не неврастеники, как многие дети в метрополии. Синий цвет кожи? Ну и что? Есть люди с белой, желтой, красной, черной кожей – никого это не пугает. Видите, я далеко не расист. Так о каком калечении вы говорите, Гард? Что преступного в самом факте операции, которая не более болезненна, чем удаление аппендицита.

– И вновь не верю, генерал, – жестко произнес Гард, – у этих детей психика не может быть нормальной.

– С чьей, простите, точки зрения? С вашей? Но, с точки зрения этих детей, ваша психика тоже кажется изуродованной! А кто прав? Вопрос чрезвычайно сложен. Оба мы, вероятно, сойдемся на том, что у здешних охранников души цепных собак, так?

– Что верно, то верно, – согласился комиссар.

– А ведь никакой операции они не подвергались! Это жизнь, обыкновенная жизнь нас всех «оперирует». Согласитесь, Гард, с тем, что главное – синхронизировать человеческую психику с конкретными условиями жизни, чтобы, не дай Бог, не было патологического рассогласования. Так?

– Пожалуй.

– Утверждаю: у наших прооперированных детей психика полностью соответствует условиям, в которых они сейчас живут. И, смею вас заверить, что эти условия ничуть не хуже, а даже лучше тех, в которых живут десятки и сотни тысяч детей за пределами нашей зоны. Подождите, комиссар, возражать, не торопитесь, – остановил Гарда генерал, уловив его желание. – Я сам скажу, что вы думаете. Вы думаете, что они заключены в тюрьму и не могут покинуть купол? Для наших обитателей «тюрьма» скоро раздвинется до размеров целой планеты… Вы хотите сказать: они несчастны? Лишены земных благ? Не знают любви, не хотят бегать и не играют в азартные детские игры? Дорогая Дина, достаньте любую кассету из цикла Ф-15! Посмотрите, Гард, пятиминутный фильм из жизни «затворников». Эти ролики не проходят отбора, потому что они не предназначены для посторонних глаз. Вы можете им верить. С вашей проницательностью вы и без моей подсказки легко определите, инсценировка это или документ. Смотрите, комиссар, и вы, дорогая Сюзи Бейл, как чувствуют себя ваши подзащитные!

Дорон, выключив свое красноречие, театральным жестом показал на уже светящийся экран телевизора. Пошли кадры хроники. Знакомые комиссару синие дети. Вот они учатся, вот читают, купаются в бассейне, обедают, показывают друг другу языки, ссорятся, проказничают, упражняются в гимнастическом отсеке. То и дело среди них появляются взрослые люди в скафандрах, – к ним дети относятся спокойно и привычно, как к воспитателям или учителям. Мелькнула лысина профессора Янша в прозрачном стеклянном колпаке. Съемки дотошно, с академической протокольной точностью фиксировали происходящее – и важное, и десятистепенное. Автоматический оператор с такой же скрупулезностью, добросовестностью и бездушием мог бы снимать поведение бактерий на предметном стеклышке микроскопа или рост кристаллов в автоклаве.

Гард оторвал взгляд от телевизора и огляделся. Сон не сон, явь не явь, но абсурдность ситуации поколебала на мгновение реальность происходящего. Неужели это сидит Дорон и на столе перед ним бокал со стерфордом? А это Дина Динст, целиком поглощенная действием на экране? И девушка в купальном костюме, на коленях у которой почему-то лежит полотенце, – Сюзи? А там, у дверей, Таратура с пистолетом в руке? Это он не мигая смотрит фильм? И эти два профессора, одновременно находящиеся и на экране, и здесь, в комнате, – приосанившиеся, гордые, словно только что совершившие подвиг, они тоже реальность? Как и сам Гард?

А экран демонстрирует чужую жизнь, неправдоподобную и между тем потрясающе нормальную жизнь тех, кто уже не может называться людьми, кто вырван из этого реального мира. И тихо вокруг, ни звука, кроме детских голосов, идущих с экрана, каких-то пискливо квакающих, нелепых, инопланетных, вероятно «синхронизированных с новыми условиями жизни», как сказал бы Дорон…

Чушь какая-то! Абракадабра! В которую его. Гарда, человека нормального и умного, насильно заставляют верить и… принимать!

– Убедились? – спросил Дорон, словно подслушав гардовские мысли, когда Дина по его жесту выключила телевизор.

– Я уже видел один фильм, – сказал Гард. – У тех детей было выражение ужаса на лице и плавающие походки, они ели какие-то ленты.

Дорон поднял глаза на Дину:

– Вы показали, вероятно, фильм из цикла Ф-8? Не все так просто, комиссар. Те дети находились еще в первых трех стадиях, от «А» до «С», а это уже «Д», так что в конечном итоге… Есть еще стадия «Е», совсем замечательная! Разве они выглядят несчастными?

– Нет. И это, пожалуй, страшнее всего.

– Что именно? – не понял генерал. – Что люди ко всему привыкают? Что смиряются с самыми невероятными условиями жизни? Но, повторяю, критерий счастья – в человеке, а не вне его! Если им хорошо, почему вы за них должны называть это «плохо»?

– Простите, не могу и тут с вами согласиться. Это же дети, несмышленыши! Мы, взрослые, определяем для них меру счастья и несчастья. И то, что над ними совершено насилие, что их человеческую жизнь заменили искусственной – преступно!

– Вы слабый философ, Гард, – со вздохом сожаления произнес Дорон. – И, как мне кажется, неважный педагог. Какой ребенок сам себя формирует как личность? Разве мы, воспитывая детей, не насилуем их волю, разве спрашиваем, какими они хотят быть? Конечно, психофизические задатки у всех людей более или менее разные, ну так и марок стали сколько угодно! Важно то, что общество заинтересовано в стандарте, и оно добивается этого с помощью семьи, школы, казармы, церкви… Мы штампуем психологию детей, как рамы автомобилей. Я, как и вы, тоже продукт общественной технологии, но мы же с вами не кричим на весь мир «караул!», не жалуемся, что наши личности изуродованы, что мы, когда были детьми, подверглись насилию! Почему же, комиссар, наше оригинальное вмешательство в формирование личности вы считаете преступным, а старомодную и далеко не совершенную методологию общественного воспитания – правомерной? Уж будьте логичны, Гард!

– Да, я могу согласиться с вами, что мир плохо устроен. Но из этого вовсе не следует, что, пользуясь его несовершенством, можно творить вообще черт знает что! Эдак мы оправдаем и убийства, и кражи, и вивисекцию, и… даже то, что позволили себе вы и ваши профессора.

Дорон был потрясающе терпелив.

– Скажите, комиссар, вы никогда не задумывались над тем, почему вас, собственно, держат в полиции?

Гард удивленно посмотрел на генерала.

– Нет, не задумывались, – констатировал Дорон. – А ведь вы при всей своей ортодоксальности, казалось бы, противоречите естественному ходу вещей, но вас терпят…

– Какому ходу и чем именно противоречу?

– Ну, своей старомодной рыцарской честностью, жаждой справедливости, желанием покарать зло… Кому все это нужно? Вы нам мешаете, Гард, но мы не даем вам, извините, под зад коленкой! Почему, спрашивается? Да потому, что, когда нет справедливости в большом, должна быть справедливость в малом, чтобы создавалась общая видимость справедливости. Должен быть клапан, дорогой комиссар, чтобы этот несовершенный мир не взорвался! И вы, карая маленькое зло, покрываете зло большое. Вот ваша истинная роль, как бы горько вам ни было это слышать. Поэтому вас и держат в полиции, а не гонят вон, хотя вы по несносности своего характера уже не раз наступали нам на больные мозоли…

– Кому «нам»?

– Вы думаете, что стоите на страже закона? – оставляя вопрос Гарда без ответа, сказал Дорон. – Что без вашего участия общество превратится в джунгли? Наивный вы человек! В своем мундире порядочности вы стоите в самом центре джунглей, уверенный в том, что ваш мундир облагораживает все общество! А он только обманывает его, создает иллюзию порядка и справедливости. Вы задумывались когда-нибудь о том, для кого законы издаются? И стоят ли они того, чтобы их охраняли? От кого охраняли? Нет, дорогой мой Гард, обращайтесь со своими законами как вам угодно, но нас… Вы спрашиваете: кто это «мы»? Так вот, нас, эти законы издавших, лучше не трогайте. Мы живем по другим правилам, если угодно, по правилам джентльменской игры. Мы издали законы для других, а сами в них просто играем, вы это понимаете? – Гард подавленно молчал. – Вы наше оружие, комиссар, а не оружие против нас! А то, что я сейчас вынужден делать вид, что вас боюсь, так это только вид, и объясняется моя вынужденность вовсе не тем, что вы комиссар полиции и олицетворяете закон, а тем, что вы угрожаете мне силой! – Дорон бросил взгляд на Таратуру и продолжил: – Через минуту пистолет окажется в руках моего помощника, и тогда уже я заткну вам глотку, комиссар! При чем тут закон, который вы так ревниво охраняете? Давайте исходить не из того, что преступно в этом мире и что не преступно, а из того, кто из нас в данный момент сильнее. Вы? Вот мне и приходится вас убеждать… Как видите, я откровенен с вами, Гард, надеясь на то, что, как человек умный, вы поймете наивысшую справедливость, заложенную в моих словах. В конечном итоге тягаться со мной вам будет трудно, это вам тоже следовало бы понять. А теперь – к делу. Уж больно заговорились.

Дорон уже был полным хозяином положения, это чувствовали все, и Гард в первую очередь. Пистолет в руках Таратуры выглядел пережитком прошлого.

– Что я хочу от вас? – сказал Дорон, словно Гард был его машинисткой, а он собирался продиктовать ему некий текст. – Я хочу из врага превратить вас не просто в постороннего человека, а в своего единомышленника.

– Это уже слишком! – сказал Гард и мрачно добавил: – Скорее в соучастника?

– Об этом уж я не мечтаю! – улыбнулся Дорон. – Во всяком случае, я хочу, чтобы вы прониклись той целью, ради которой затеян весь эксперимент. Думаете, у меня не было сомнений – запускать его или не запускать? Были. Но если бы не я начал это дело, начал бы кто-то другой… и вовсе не в Ньюкомбе, комиссар! Дело в том, что существует несколько аспектов решаемой нами проблемы. Прежде всего национальный. О нем я говорить долго не буду, вам и так ясно, что нация, первой колонизировавшая другую планету, получает огромные преимущества. Другой аспект – чисто человеческий: расширение сферы жизни, овладение энергетическими источниками, – в понятие «человеческий» аспект я вкладываю весь комплекс, состоящий из социального, экономического, культурного и прочих аспектов, – словом, все то, что демагогами и журналистами называется «победой разума»…

– Победой во имя чего? – спросил Гард, продолжая оказывать Дорону хоть слабое, но все же сопротивление.

– Во имя прогресса! – торжественно ответил генерал, прекрасно понимая, что этот ответ тоже содержит изрядную долю демагогии, но его, можно сказать, уже «несло». – Разумеется, есть и сугубо личный аспект, который я не намерен скрывать от вас, комиссар: мой собственный! Человек, осуществивший такую программу, – надеюсь, вы это понимаете, – становится полновластным хозяином по крайней мере колонизированной планеты! Что же касается будущих марсиан, то, не попади эти люди к нам, они были бы простыми клерками, рабочими, рядовыми интеллигентами, вели бы рутинную жизнь, имели бы рутинные радости и огорчения, а в конечном итоге к ним пришло бы полное забвение. Теперь же их ждет судьба первых колонистов – суровая, трудная, но прекрасная и героическая, полная романтики. Их имена будут золотом вписаны в историю!

– Почему бы вам, генерал, не быть среди них? – сказал Гард.

– А что? Если бы не земные заботы… – Дорон без особого труда изобразил на лице всю сумму этих забот, помешавших ему влезть под купол. – Кстати сказать, – продолжил он через паузу, совершенно ошарашив Гарда, – наша дорогая Дина отдала своего единственного ребенка профессору Яншу…

Комиссар вскинул на Дину глаза и увидел не лицо, а белую маску.

– Хорошо, – сказал Гард, – тогда объясните мне, генерал, почему, располагая таким количеством доводов в пользу вашей программы колонизации Марса, вы так страстно желаете сделать меня единомышленником, а не…

Дорон понял с полуслова.

– Вы хотите спросить, чего я боюсь? – произнес он все с той же нестерпимой откровенностью, которую можно позволить себе лишь с человеком, неотвратимо приговоренным к смерти, или с самым близким другом, при этом глухонемым. – Извольте. Я боюсь разглашения моей тайны, но вовсе не среди широких масс народа. Тут я все рассчитал: народ мне не помешает, я знаю его психологию раба, скорее он мне поможет! Я боюсь равных себе, комиссар. Узнав об этом деле, они начнут меня бояться и сорвут эксперимент.

– Что же тогда будет? – спросил Гард.

– Плохо будет, – с необычайной простотой ответил генерал. – Они приведут в действие тот самый формальный закон, который вы олицетворяете, и посадят меня в тюрьму, благо кое-какие формальные основания для этого могут быть найдены. «Зону» они прикарманят, поделят между собой, у нее будет не один шеф, как сейчас, а десяток или полтора. Или просто ее уничтожат, если не смогут договориться, это очень легко сделать – нажатием одной кнопки. И все это со всеми обитателями, как синими, так и белыми, взлетит на воздух… – Дина Динст вздрогнула при этих словах и сжала пальцами виски. – Но как бы там ни было, – продолжил Дорон, не обратив внимания на Динст, – сорвется эксперимент или осуществится, моим пациентам нет дороги на Землю: либо на Марс; либо на тот, свет, либо вечное заточение в этом инкубаторе под куполом.

– Н-да, – сказал Гард. – Ну а я тут при чем?

– От вас зависит решение вопроса. Уничтожить вас я сейчас не могу, простите за циничное признание. Я ведь понимаю, что вы проникли сюда, сохранив где-то гарантию своей неприкосновенности. Но если вы, комиссар, мне пока не по зубам, я хотел бы иметь вас в виде единомышленника. – Дорон улыбнулся. – У вас безвыходное положение. Гард!

– Тупик.

– Да, тупик. И у меня тоже.

Они умолкли и некоторое время молчали.

– Мне действительно трудно, как никогда, – признался Гард. – Увы, генерал, единомышленник из меня все же не получится, хотя ситуация обрисована вами достаточно верно и в логике вам тоже не откажешь. Я плохо спорил с вами, но не потому, что был согласен с вашими доводами, а потому, что общество, в котором мы живем, не подсказывает мне убедительные аргументы против. Больше того, оно скорее аргументирует ваше мракобесие, – стало быть, стоит того, чтобы вы существовали и делали свое черное дело. Это обстоятельство ставит меня в настоящий тупик, генерал! Я ничего не могу поделать ни с моим обществом, ни с вами, я способен лишь на маленькое конкретное добро, а оно заключается в том, чтобы спасти жизнь несчастным обитателям купола. Сто пятьдесят детей, в числе которых сын моего друга и ребенок Дины Динст, – ваши заложники. И не только ваши! Они как бы заложники пороков нашего общества – я давно это понял, генерал, но я на что-то надеялся, искал лазейку, позволял вам выговориться до конца… – Гард подошел к столику, взял бокал и одним махом опрокинул в себя его содержимое. Затем произнес, слегка поморщившись: – Ладно, давайте исходить из того, что мир все же будет оповещен о случившемся.

– Как вас понимать? – резко спросил Дорон, изменившись в лице.

– Мадам, – сказал Гард, повернувшись к Дине Динст, – теперь вы можете, я позволяю вам безнаказанно объявить своему шефу то, что сидит на кончике вашего языка, но не срывается из-за боязни получить пулю в переносицу.

– Дина! – нетерпеливо воскликнул Дорон. – Что все это значит?

– Здесь был журналист Честер, – устало произнесла Динст.

– А сейчас, – добавил Гард, – как видите, его нет.

Генерал, еще не веря своим ушам, остервенело огляделся вокруг, словно хотел убедиться, что Честера действительно нет, и вдруг сделал ладонями ровно три тихих хлопка, означающих «бурные аплодисменты» в адрес комиссара Гарда. Затем сделал паузу и, дав волю своим истинным чувствам, с силой ударил кулаком по столику. Бутылка стерфорда, подпрыгнув, перевернулась. И в следующее мгновение Дорон уже смеялся, из него воистину мог бы получиться блестящий актер.

– Какой замечательный, но чрезвычайно глупый ход! – проговорил он сквозь приступ смеха. – Ну и концовка! Надеюсь, вы понимаете это, комиссар? Или вы все еще не согласны с тем, что в интересах того же маленького Честера старшему Честеру следует молчать?

Гард стоял, склонив голову, словно ему на затылок тяжело давила чья-то рука.

Немного успокоившись, Дорон сказал:

– Да, это резко меняет ситуацию. Давно ушел Честер?

– Что вы хотите предложить? – спросил Гард.

– Догнать его. Вернуть.

– И что дальше?

– Уговорить молчать! Да опустите свой пистолет! – заорал Дорон инспектору Таратуре. – Скажите ему, комиссар! Я гарантирую вам безопасность! Всем! Вы мне нужны живые и невредимые! Остановите Честера, и я сделаю его и вашу жизнь безбедной, я…

– Честер уже покинул «зону», – перебил Гард. – Кроме того, я уверен, что он не пойдет на наши уговоры, даже если бы попытались его уговорить.

– Так… – Дорон хрустнул пальцами рук. – Очень глупо. Это же глупо, комиссар Гард. Вам все равно следует попытаться… – Затем генерал произнес тихо, как бы говоря сам с собой: – Разгром типографий левых газет не поможет, есть печать других стран… Но дело даже не в этом. Члены Тайного совета все равно узнают… Так. Вы можете сказать мне, где будет находиться Честер, я сам попытаюсь его урезонить?

– Он мой друг, – коротко ответил комиссар.

– Как вы старомодны!

– Я хорошо знаю ваши «резоны», генерал.

– Ладно, – поморщился Дорон, – позвольте мне отдать наверх кое-какие распоряжения.

– Какие именно?

– Я хочу помочь вам и вашим спутникам как можно быстрее оказаться на материке. Надеюсь на ваше благоразумие, комиссар. Здесь вы мне совершенно бесполезны. А там… Только вы способны остановить Честера, потому что вы, надеюсь, понимаете, как это необходимо ему же, и только вы знаете, где его можно найти. Выходите сами из тупика, Гард! Если вы действительно хотите сохранить жизнь детей…

Глава 18
А ЖИЗНЬ НЕ СТОИТ И ЛЕММА…

– Линда? Это Дэвид.

– Слышу.

– Новости есть?

– Увы.

– Знаете, я сбился с ног.

– Ах, Дэвид!

– Тот звонил?

– И опять не назвался.

– О Фреде никому не слова. Вы слышите, Линда?

– Слышу. Скажите мне правду о Майкле.

– Нужно держаться, дорогая.

– Я не ребенок, Дэвид.

– Могу повторить: он жив. Остальное потом.

– За что вы меня мучаете?

– Я позвоню позже.

– Ах, Дэвид!

Честер как в воду канул. Он мог вернуться в Нью одновременно или чуть раньше Гарда, но розыски, организованные комиссаром, дали пока нулевой результат. В конце концов Фред должен был явиться домой или хотя бы позвонить жене, и Гард уже в пятый раз беспокоил Линду.

Конечно, Честер молодчина, он прекрасно законспирировался, понимая, что имеет дело с опасным противником. Но если он знает, что Гард уже в городе, скрываться от комиссара глупо, а если он думает, что Гард еще в «зоне», давно пора поднимать тревогу. Впрочем, не исключено, что Фред еще сам не выбрался с острова. А вдруг он застрял в трубе, сидит там со своим Шизом и ждет помощи? Или, что еще хуже, и помощи уже не ждет?!

Комиссар не на шутку волновался.

Возле квартиры Честера, перед входом во все без исключения редакции левых газет, на аэродромах и у дворца президента – всюду были расставлены посты, держащие прямую связь с дежурным по управлению. Сам комиссар объездил на машине любимые и наиболее посещаемые Честером кабаки, побывав даже в «Указующем персте», с которым Фред разругался больше года назад.

Таратура был оставлен на острове: вдруг Честер еще там и ему понадобится какая-нибудь помощь! Сюзи находилась с инспектором, и Гард был спокоен хотя бы за то, что сведения о «зоне» никуда не просочатся, пока он сам не даст соответствующей команды.

В четыре дня позвонил Дорон, тоже вернувшийся в Нью. Словно отчитываясь перед Гардом, он сообщил, что его люди проверили списки лиц, покинувших за последние сутки остров Холостяков, но фамилии Честера не обнаружили.

– Вы сами понимаете, – сказал генерал, – это еще ни о чем не говорит.

– Проверьте трубу, через которую «зона» сбрасывает воду в море, – посоветовал Гард после некоторого раздумья.

– Вот как? – сказал Дорон. – Очень интересно. Хорошо, проверим.

– С участием Таратуры, – добавил Гард. – Я дам ему необходимые указания.

Еще через час Дорон сообщил – через минуту это же подтвердил Таратура, – что в трубе чисто. «Слава Богу!» – подумал Гард.

– Он не мог покинуть «зону» еще каким-нибудь путем? – спросил генерал.

– Вам лучше знать эти пути, – ответил Гард.

В четверть шестого раздался звонок из канцелярии президента.

– Говорит Джекобс. Вы, Гард?

– Точно.

– Так я и думал. Будьте здоровы.

И трубка дала отбой.

Гард немедленно соединился с Джекобсом и спросил старика, чем вызван его странный звонок.

– Обычная история, – ответил секретарь президента. – Какой-то сумасшедший или подвыпивший весельчак сообщил мне по телефону, что вы попали на острове Холостяков в трудное положение и что вас нужно выручать. Как вы понимаете, комиссар, я благодарен вам за то, что вы в Нью, а я избавлен от лишних хлопот.

«Это, конечно. Честер… Но Боже мой, – подумал Гард, – как он неумело действует!»

– Любопытно, – переходя на шутливый тон, сказал комиссар, – что бы вы делали, не окажись я на месте?

– Раскошелился бы на свечку, – мгновенно ответил Джекобс.

– А серьезно?

– На две свечки!

Да, старину Джекобса голыми руками не возьмешь…

– Дэвид? Линда.

– Да, да, я слушаю.

– Не помешала?

– Напротив. Что-нибудь случилось?

– Этот опять звонил.

– Не обращайте внимания.

– Мне надоело. Ничего, если я скажу, что Фред приехал?

– Линда, он действительно приехал?

– Я так скажу, чтобы он отстал.

– Лучше не обращайте внимания.

– Дэвид, я увижу Майкла?

– Он жив, и это все, что я могу вам сказать, Линда.

Вскоре позвонил Дорон.

– У вас есть новости?

– Есть просьба, генерал, – сказал Гард. – Оставьте в покое жену Честера. Она уже на пределе. Ваши люди ее замучили.

– Хорошо, я подумаю, – сказал генерал, – а…

– Новостей нет, – перебил Гард.

– Никаких?

– Абсолютно.

– Договоримся о главном, – произнес Дорон металлическим голосом. – Или я могу вам доверять, или не могу. Ситуация не терпит неясностей в этом вопросе.

– Я к вашим услугам, генерал.

– Почему вы не сообщаете мне о звонке из канцелярии президента?

Гард не сразу нашелся, что ответить.

– Но вы и так знаете об этом, – сказал он через паузу.

– Разумеется! Ведь анонимный звонок Джекобсу мною организован!

Гарду пришлось сделать еще одну паузу.

– Вы проверяли меня, генерал?

– Отдаю долг вашей удивительной проницательности.

– Благодарю за комплимент, – сказал Гард. – Откровенно говоря, я сам хочу иметь дело с Фредом Честером, а уж потом доложить вам о результате.

Дорон не ответил.

Ночью Гард был в управлении, поддерживая связь со всеми постами. Уже не в первый раз, работая как бы заодно с Дороном, он одновременно действовал против него, оберегая от генерала предмет их общих забот. Это создавало дополнительные трудности, поскольку комиссар «простреливался» с двух сторон, занимая все ту же «круговую оборону»: там, где были его люди, непременно находились люди Дорона.

Черт возьми, как не хватало комиссару Мердока!

Таратуре больше не было смысла торчать на острове, и Гард отдал ему распоряжение возвращаться домой.

– Одному? – спросил инспектор.

– Вместе, – сказал Гард, подумав о том, что Сюзи Бейл с большим успехом сохранит тайну, если будет при Таратуре.

В семь утра в полицейское управление приехал Дорон. Без предупреждения. Даже без выяснения того, на месте ли комиссар. Невероятно, но это так: член Тайного совета лично посетил комиссара Гарда! Он вошел в кабинет, даже не взглянув на оторопевшего сержанта, и бросил на стол Гарда утренний выпуск «Все начистоту» – левой газеты, издающейся на средства подписчиков.

– Первый ход сделан, – резко произнес Дорон, – важно не пропустить второй!

Гард увидел громадный заголовок, шапкой стоящий на полосе: «Верните моего Майкла!» Быстро пробежав глазами статью, комиссар понял, что это, собственно, даже не статья, а анонс к ней, сделанный второпях, на одном дыхании. Честер, по всей вероятности, не имел времени на тщательное обдумывание материала, он просто кричал! Кричал о том, что его маленький Майкл живет на острове Холостяков в таинственной «зоне», возглавляемой таинственным «шефом», что у бедного мальчика синяя кожа и синяя кровь, что ему и многим другим детям, находящимся под зловещим куполом, сделана операция и что он, Фред Честер, собственными глазами видел леденящую душу картину и теперь свидетельствует перед читателями ее достоверность. О том, как был украден Майкл, как нашел его Честер и с чьей помощью, что представляет собой купол, что за профессора, орудующие в «зоне», и прочие подробности газета обещала рассказать читателям в следующих номерах. Тут же следовал призыв: «Оформляйте годовую подписку на нашу газету!» А под призывом была опубликована фотография ребенка с синим лицом: ребенок жевал бумажную ленту и смотрел на читателя взором, полным ужаса. Это был, конечно, увеличенный и матрицированный кадр из фильма, унесенного Фредом из «зоны».

– Мне удалось блокировать часть тиража, – сказал Дорон, – но дело теперь не в этом. Люди уже знают. Со слухами даже я бессилен бороться. Впрочем, положение пока не столь катастрофическое…

– Минуту, генерал.

Гард взглянул на схему постов, вызвал по селектору «девятого» и спросил его, как получилось, что Честер вошел в здание редакции незамеченным.

– Не входил, комиссар, – ответил «девятый», – если он не сделал себе пластической операции!

– Хорошо, – сказал Гард. – Удвойте внимание. Скоро наверняка войдет… Я слушаю вас, генерал.

– У меня есть возможность, – энергично начал Дорон, – превратить сообщение Честера либо в розыгрыш, либо в бред сумасшедшего, либо в анонс научно-фантастического рассказа. Но дальнейшие разоблачения вашего друга, его следующие публикации…

«Какие разоблачения? – подумал Гард. – Фреду ничего же не известно… Правда, с ним Шиз, но много ли знает рядовой электрик? Быт синих людей, образ жизни, какие-то случаи, истории, способ их охраны, фамилии профессоров, некоторые подробности о Дине Динст – что еще? Впрочем, и это немало…»

– Джинн выпущен из бутылки, – сказал Гард, словно бы подводя черту под своими размышлениями.

– Чепуха! – воскликнул Дорон. – Я все улажу. Мне важно, чтобы Тайный совет не узнал истинных целей эксперимента и чтобы мое имя нигде не фигурировало. Кстати, ваше имя тоже пока не задето. – Генерал посмотрел в глаза Гарда. – Скажите, комиссар, что знает и чего не знает Честер? Я задаю глупый вопрос? Возможно…

– Он не один, генерал, – сказал Гард.

– Да, я знаю, с ним ушел сотрудник «зоны» Вальтер Шиз. Электрик. Что он может знать, если есть сведения, которые недоступны даже Дине Динст! Буду откровенен с вами, комиссар. Если бы я мог убрать вас всех – всех! – одновременно, я бы так и сделал. И кончен бал! Увы, я понимаю, что Честер – гарантия вашей безопасности, как вы – его. И еще этот ваш Таратура с девчонкой. И мой Шиз… («Ни при каких обстоятельствах, – подумал Гард, – нам нельзя оказываться всем вместе!») Короче говоря, – продолжал Дорон, – я вновь протягиваю вам руку, комиссар. Действуйте! Теперь все зависит от вас. Уговорите Честера замолчать! Вы-то, надеюсь, понимаете, что его болтовня приведет к неминуемой гибели двухсот с лишним человек и собственного сына? Мне их не жалко, они уже не люди, но вы…

– Я сделаю все, что в моих силах, – сказал Гард, вставая. – Но именно я сделаю, генерал. Не вы!

Через два часа у входа в редакцию «Все начистоту» группа, возглавляемая Таратурой, спокойно и аккуратно взяла Вальтера Шиза. При задержании электрик произнес только одну фразу, и то лишь тогда, когда увидел за рулем автомашины инспектора Таратуру: «Хорошо, что это ты, черт возьми!» Его привезли в управление и ввели в кабинет Гарда. Он был совершенно невозмутим.

– Сначала я думал, – сказал Шиз, – что ребята от шефа, к чертовой матери! Даже испугался.

– А вам известно, кто ваш шеф? – улыбаясь, спросил Гард.

– Черт его знает! – ответил Шиз. – Не Дорон?

Комиссар опешил:

– Откуда у вас такие сведения?!

– Фредик сказал. Он парень головастый.

– Линда?

– Дэвид! Боже мой, куда вы запропастились? Я с ума схожу, а вам…

– Линда…

– Как будто меня не существует! После этой ужасной статьи, после фотографии – как вы могли, Дэвид! Но это не Майкл! Неужели это мой сын?!

– Линда…

– Что они сделали с Майклом? Я не узнаю его! Куда мне идти? Где этот купол? На острове Холостяков? Я немедленно…

– Линда!

– Но что я могу сделать одна? Бедная, несчастная женщина… Где Фред? Если он печатает статьи, то почему…

– Линда, дайте хоть слово вымолвить!

– Что толку от ваших слов! До каких пор вы будете морочить мне голову?!

– Успокойтесь, Линда! А Фред – вот он, рядом. Можете с ним говорить!