Текст книги "Ленинград действует. Книга 2"

Перед рассветом я просыпался еще раз, от грохота зениток: налетели и ушли гансы. Потом на втором У-2 из Ленинграда вернулся капитан Белкин, привез какого-то старшего лейтенанта Медведкина, направляющегося в Тихвин. Белкин сразу же улетел назад. Медведкин рассказал мне: вчера утром, часа в четыре, немцы обстреливали Ленинград. Один из снарядов попал в переполненный трамвай, у площади Восстания, другой – в дом рядом. Что там было! Бомбежка была в ночь на 28-е, но немцев не допустили и сбросили они бомбы на окраине, где-то около Охты. Других налетов за последнее время не было.

Утро – ясное, летнее, теплое. День будет жарким.

Под свирепой бомбежкой

29 мая. 10.30 утра

После завтрака я пошел на аэродром. Внезапно налетело двадцать два бомбардировщика. Бомбят и аэродром и станцию, эшелон с боеприпасами. Рвутся снаряды.

Лежу в кустах, под ожесточенной бомбежкой, станционная деревня горит, я нахожусь между аэродромом и деревней, – шел туда. Записываю в момент бомбежки. Немецкие самолеты делают заходы и бросают бомбы. Пикируют на аэродром. Летают над головой и, делая круги, заходят опять. Вокруг меня – никого. Поднимается дым над деревней, черными клубами. Яркое солнце. Летят, приближаясь опять. Тройка прошла над головой. Наша. Сели.

11 часов 15 минут

Встал было, пошел к аэродрому, но – они зашли опять и бомбят: огромные взрывы взвиваются над деревней – тучами дыма, пламенем. Вверх летят куски дерева, и видно – подорванные ракеты. Я лежу опять в кустах, пишу это. Наших самолетов нет, – из поднявшихся было четырех сели три, один исчез. А эти три сейчас стоят на поле. Немцы гудят над ними. До деревни от меня метров сто пятьдесят – двести, до аэродрома метров сто – сто пятьдесят. Заходят опять… Вот еще два взрыва. Очевидно, рвутся боеприпасы. Каждые несколько секунд – взрыв. А солнце – ярко, трава зелена.

Ревет сирена на аэродроме, сигнал тревоги, – значит, идут сюда еще новые.

Доносится треск горящих вагонов за деревней.

Думаю о милых, родных моих.

Тень летит! Тяжелое гудение приближающихся бомбовозов, идет их много. На аэродроме тарахтит трактор… Приближаются, свистят. Зенитки наши молчат. Загудел мотор нашего самолета – завели. Идет в воздух. Над деревней – новые взрывы.

Пикирует… Свист. Взрыв… И – ряд взрывов. Свист и новые взрывы – беспрестанны… Это рвутся снаряды. Затарахтел пулемет на аэродроме.,,

11. 30

Я встал и пошел по полю. Наши три взлетели. И опять гул, опять зенитки, где-то высоко немцы. Строчит пулемет. Я лег опять на лужайку в кустах, потому что близко взрывы. Я спокоен и наблюдаю за всем с интересом. Жарко печет солнце.

Иду опять к деревне. Три наших идут на четырех немцев – над станцией. Три наших возвращаются, кружат, патрулируют. Над станцией облако дыма и все новые взрывы. Появился четвертый самолет впереди. И один – сзади. Два исчезли. Задний и два из трех соединились, идут к аэродрому. Делают круг, уходят.

Никого вокруг меня нет, людей не видно нигде.

11. 45

Опять идет бой, передо мною. Наши заходят, атакуют немцев, что в черных клубах зенитных разрывов. Немцев много, они кружат, а три наших делают круги низко над моей головой – метров сто пятьдесят высоты. Вот второй круг, вот – третий. Надо мной проходят на крутых виражах: немцы ушли, а наши патрулируют, не смея садиться. Ведь у нас и вообще-то сегодня есть только четыре исправных самолета – все, чем располагает полк!

Заходят на посадку три, за ними – четвертый. Я иду к аэродрому. Сели… И опять высоко гул: немцы прячутся где-то в перистых.

Взрывы на станции продолжаются. Стою в кустах, наблюдаю… Пламя, дым, пыль после каждого взрыва, а они по нескольку в секунду, как частая перестрелка.

Вот я на аэродроме. Опять налет – сюда. Зенитки бьют. Я стою среди деревьев аллейки, окаймляющей аэродром. Отсюда хорошо видна станция. На ней ярким пламенем пылает состав с боеприпасами, взрывы все так же часты, дым идет густо, относится ветром.

Пришел. Сижу с летчиками – Щуровым, Лихолетовым, Рощупкиным, Кудряшевым, – только что севшими. Подошли к нам и Булаев и Лукин с Зотовым. Лукин играет на гармони, другие разлеглись на траве, весело рассказывают свои впечатления; а сверху, с холма КП, майор Сокол прокричал мне только что:

– Вот вам материал! Сначала с двадцатью двумя, потом – с девятью, потом – с тремя.

Капитан Булаев:

– Их легче всего бить, у них брони нет!

– Если б по одному, – отвечает Лихолетов, – а то их десять, не успеваешь оглядываться!

Смеется, разглядывая протертый шелковый белый шарф:

– Шеей протер, головой вертел!

Булаев объясняет, как и куда пойдут пули врага на таком-то развороте, – показывает пилоткой и ладонью.

– Эти какие-то новые, крашеные, – «мессершмитты», конечно, но новые!

– Сколько их ни пикирует, в момент вывода щитки какие-то убирают.

– Нет, как только выведут, так и вверх!

– Четверо шли, один за одним, две пары!

– Но не взять им нас! – Щуров смеется. – Мы втроем против всего фашизма!

Лихолетов серьезно:

– Ну, я видел: тебе прямо в хвост крупнокалиберными. Мог попасть!

Щуров:

– Только я начал стрелять!..

– Когда ты успел?

– Когда ты начал стрелять!..

Все расселись на травке. Курят. Александр Дмитриевич Булаев обращается к Рощупкину, который вынужденно сел на пятнадцать минут раньше, из-за потери давления.

– Давление у тебя падало почему? Температура высокая! Чем температура больше, тем давление ниже падает!

Лихолетов:

– Мы пошли смотреть на бреющем: около горящего вагона один человек отцепил состав! На станции расцепили восемь пульмановских вагонов, отцепили и увели. Научили рассредоточивать в Жихареве!..

– А тут – шпионы! Потому что не успел состав с боеприпасами подойти, они тут как тут!

(Состав подошел за сорок минут до бомбежки.) С холма КП кричит майор Сокол – то, что ему сообщают по радио:

– А все-таки фрицы там над озером падают!.. Морская авиация бьет их!..

Лихолетов:

– Сколько упало?

– Три! Один упал, два загорелись в воздухе! Рощупкин, не обращая внимания, – о своем:

– Немцы входили в пикирование, а наши шли наперерез, мы их в лоб, при пикировании зажгли. Два сгорело и один сел – ткнулся в лес. Остальные рассеялись.

Лейтенант Кудряшев дружески толкает Рощупкина:

– Насчет «в лоб» ты, Фролович, парень надежный! Не зря за таран орден Ленина получил!.. А у меня получилось: я подошел к одному, другие на меня пикируют, а я его перехватываю. Смотришь: погонишь одного, а там другие вываливаются. Валятся на тебя и валятся!..

Лейтенант Зотов:

– Зажег Ю-88 при выводе из пикирования, зашел в хвост и гнал, пока тот не загорелся. Он сперва стрелял, а потом, смотрю, пулемет кверху стал и ни гу-гу! Близко, почти в упор я его расстреливал! Летчики частично спрыгнули на парашютах, один упал вместе с самолетом в озеро, а двух подобрали наши.

– Когда гнал я, меня подбили сзади. Кто? Не знаю. Скорее всего зенитка. Без мотора тянул до Зенина… Итого «а счету вчера седьмой был и четыре – в группе.

Сегодня летали: Щуров – сбил одного, Лихолетов – сбил одного (а всего восемь), Кудряшев – сбил одного…

Экипаж Лихолетова в течение десяти минут полностью загрузил самолет: три ящика с патронами, подвесили PC, заправили бензин, масло (работал секретарь комсомольской организации Калиновский!).

Сейчас, готовый при первой команде взлететь, Лихолетов рассказывает:

– А когда те пикировали, шоферы под мост забрались А шофер Сокола мимо ехал, кричит: «Вылезай, герой!»

Зотов вспоминает, как вчера ползал по огороду. Все смеются: «Не стыдно тебе, летчику? Девки видели!»

Зотов со смехом:

– Девок не было! Одни коровы!

– А коровы?

– А они тоже бегают, им не до меня!.. – И уже серьезно: – А в Шуме – ни одного человека!.. – Обращается к Щурову: – Я думал, вчера ты погибнешь! Он такую по тебе засадил! С земли страшно было!

Щуров:

– А мне не страшно! Я раз, раз, раз тример – мимо прошла!

Зотов:

– А вот «ишаки» народ напористый, они меня и в воздухе и на землю гнали, и на земле! Гвардейцы!

Лейтенант Виктор Алексеевич Зотов может с улыбкой признаться в этом: все знают, что он – один из храбрейших летчиков. Недаром недавно он награжден орденом Красного Знамени.

Быт и природа

29 мая. 3 часа 30 минут дня

Обедаю с Померанцевым. Внезапно, в 3 часа 20 минут, налет «мессершмиттов» и яростный бой над нашими головами: четыре наших «кеттихавка» и «томагавка» сражаются с шестью «мессершмиттами». Ожесточенная стрельба, грохот, дом содрогается. Я вышел на крыльцо с Померанцевым – смотреть, все летчики тоже возле дома, смотрят. Вернулись – дообедывать, углы скатерти завернуты на еду; подавальщица: «Я накрыла, чтобы не сыпалось!..»

Доедаем второе блюдо. Вот я пишу это, – бой продолжается, низко над крышами проносятся «мессеры», зенитки грохочут. Самолеты кружат. Одного «томагавка» подбили? Клюнул вниз… Нет, это ловкий маневр, выпрямился, опять пошел в бой!

Стою на крыльце. Две девушки спокойно идут по улице. Напротив, под крылечком, среди группы красноармейцев – женщина с мальчиком, наблюдают. Мне с Померанцевым мешают видеть чистое небо раскинувшиеся, густолиственные ветви берез; эти березы составляют аллею, окаймляющую улицу, и вся улица испятнана маленькими тенями.

«Томагавки» прогнали немцев, превосходящих численностью, и сейчас кружат мелкими кругами над нами.

Померанцев вскочил на велосипед, поехал по улице, а я подсел на скамеечку, к парторгу эскадрильи Гандельману, который не обедал, наблюдая весь процесс боя.

– Судя по нахальству, – говорит парторг, – это настоящие фашистские асы. И все-таки никаких результатов!.. Хороший переворот сделал Лукин, ушел от фашиста. Асы атаковали наших раз пятнадцать, но наши разорвали их на две части и контратаковали, и асы ушли.

3 часа 45 минут дня

«Томагавки» продолжают кружиться низко, на высоте сто пятьдесят – двести метров над нами.

– Да, – продолжает парторг, – видимо, немцы подбросили авиации сюда, стараются вывести из строя истребителей. Фашистская молодежь, у которой стаж полтора-два года службы, никогда не решилась бы нападать… А эти асы – их гордость заедает, наскакивают! Их отряд специально сюда направлен, чтобы уничтожить наших. Не вышло ни хрена!.. Хорошо наши выручали друг друга, взаимодействовали хорошо!

Пошли на посадку – Щуров, за ним Кудряшев, за ними идут на посадку с выпущенными шасси Лукин и Рощупкин.

Померанцев вернулся, сел рядом со мною:

– А тройку «восемьдесят седьмых» все-таки наши гробанули сегодня!

Заухала зенитка.

– Опять идут где-то, гады!..

А станция, что рядом с деревней, все еще дымится с утра, после утренней бомбежки. Отдельные взрывы снарядов сожженного поезда с боеприпасами слышались еще часа полтора-два назад. Сейчас там все тихо.

Вечер

Бой кончился. Воцарилась полная тишина. Я пошел в штаб истребительного полка, сел писать статью в ТАСС, передал по телефону краткую информацию в «Ленинский путь» – в общем, провозился до десяти часов вечера, затем вернулся в «свою» избу к летчикам эскадрильи связи. Здесь нет света, кроме света белой ночи, летчики слушают патефон. Его сменяет баян, на котором тихо и хорошо играет Мацулевич.

– Я, – говорит, – патефона не люблю. Тут (на баяне) хоть соврешь иногда!

А играет – не врет.

Летчикам заказ: отвезти генерал-майора Белякова и какого-то полковника в Малую Вишеру. Улетели Померанцев и кто-то еще – на двух машинах.

Некий летчик, старший лейтенант, сидит в гостях «пролетом». Рассказывает: сегодня был бой над немецкой территорией, наши – штук шесть истребителей – врезались в гущу немцев (их было шестьдесят четыре самолета), сбили немало, сами целы. Этот летчик – из Ленинграда и говорит, что там идет сплошь артобстрел, но что бомбардировщики прорваться к Ленинграду не могут.

Штурман Борисовец

30 мая. Вечер

Вечер после дождя был прохладен и ясен. Через час ему предстояло сгуститься в сумерки, а еще через час эти сумерки должны были раствориться в белой светлой ночи. Только вот этим коротким наплывом сумерек и могли теперь пользоваться летчики эскадрильи связи, чтобы выйти в полет над территорией, где наземные части ведут бои.

Штурман Александр Семенович Борисовец, исхудалый после трех месяцев госпиталя, лежит на кровати в штанах, в рубашке, с забинтованной ногой – только торчат пальцы. Лицо у него резкое, экспрессивное. Он глядит своими серыми глазами на Горлова. Штурман лейтенант Павел Горлов, выполняющий в эскадрилье партийно-учетную работу, сидит за столом. На столе в глиняной вазочке ветка черемухи. Горлов, написав две-три фразы, трогает веточку, то и дело принюхивается к ней.

– … Так, значит. Родился ты в девятом году, пятого февраля. Слуцкий район, Западная область, Серажский сельсовет, деревня Браново или совхоз Куйбышев. Белорус. До поступления в Красную Армию – колхозник, занятие родителей – крестьянство. После семнадцатого года – тоже крестьянство… Это я вписал. Дальше… Ну, тут либо да, либо нет: лишен избирательных прав? Нет. Судимость? Нет. Женат? Вот это – да. Борисовец Евгения, сыновья Геннадий и Александр… Сам-то что кончал? Рабфак, два курса. Годы? (Пишет.)… Так… Окончил курсы летчиковнаблюдателей в тридцать девятом году в Ленинграде. Так… В комсомоле не состоял? Беспартийный?

– Я сразу в партию поступаю!

– А родственники за границей имеются?

– Нет.

– А на территории белых…

– Не был.

– Ну, когда ты стал работать? Детей-то ведь наделал? Кормить их надо было?

– С тридцатого в колхозе, по тридцать первый…

– Кем?

– Колхозником.

– Так. Дальше?

– В армии, по тридцать седьмой год.

– Какая часть?

– Первая…

– Как – первая?

– Моя первая. Шестой стрелковый полк. Второй белорусской дивизии. Минск.

– Кем?

– Красноармейцем.

– Так. А потом что?

– Знаешь, летать легче, чем все это писать!

– Так не ты же пишешь, я за тебя пишу. Как за раненого.

– Я и есть раненый. Слушай же. С тридцать третьего – срочная служба по тридцать седьмой, второй батальон ВНОС, вот тебе и все. На должности помкомвзвода был. Потом демобилизовался.

– Работал или бегал?

– В домоуправления по тридцать девятый, инспектор жилуправления. Город Красногвардейск. Потом по сорок первый там же, райпищепром.

– Значит, конфетки там воровал?

– Не нужно было, – бери сколько хочешь.

– Кем?

– Завхозом… Все?

– Нет, не все еще…

Входит сержант:

– Товарищ лейтенант Горлов! Вас две девушки убедительно просят выйти.

– Ну?

Все смеются:

– Значит, хвост дудкой, понеслась!..

– Ну, последнее, о ранении?

– Ранен шестнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго, в девять двадцать, при исполнении задания Пятьдесят четвертой армии.

– Наград не имеешь?

– Картофельную медаль запиши!

Горлов сует анкету в ящик стола и поспешно в красной своей майке выходит…

Борисовец встает, осторожно ступая на раненую ногу, ставит на подоконник патефон, выглянув в окно, зазывает в избу двух сидящих в палисаднике под пышной черемухой девушек. Они с ним здороваются почтительно: «Александр Семенович!» – и, войдя в комнату, обвешанную по стенам амуницией летчиков да портретами выехавших из деревни прежних владельцев избы – колхозников, чинно присаживаются на табуретки. Входит и Горлов, а за ним входит с третьей девушкой летчик Мацулевич, огромный верзила, добродушный, представительный, – он в своем сером комбинезоне, в коричневом шлеме, туго застегнутом под подбородком… Его лицо словно вырублено из хорошего дерева – массивно, крепко скроено, тяжеловато. А переносица – припухшая, со свежим рубцом.

Девушки только что, в этот самый белесый вечер, вернулись с поля, где они вместе с другими колхозницами запахивали воронки от бомб и снарядов, сыпавшихся вокруг этой деревни. Каждая из девушек посадила за эти дни овощей больше, чем сажала год назад, в мирное время, – ведь овощи нужны Ленинграду, а девушки хотят помочь ему не меньше, чем помогают ему летчики и бойцы Красной Армии, дерущиеся нынче вечером с врагом в лесах и болотах Приладожья.

Одна из девушек – в ситцевом платье, в серой жакетке, губы подкрашены, курносая, краснощекая, деревенски красива, у нее отличные зубы, хороший рот. Сидит, молчит, посмеивается какой-то разухабистой пластинке, пристукивая носком черной лакированной туфли.

– Эх, станцевал бы, Шура, с тобой я этот фокстрот! – подкрутив пружину патефона, весело говорит Борисовец и тянется к комоду, на котором стопочкой лежат книги: Маяковский, и «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, и «Хаджи-Мурат» Толстого… Тянется, берет плоскую коробку цветных карандашей. – Ну, танцуй фокстрот с Мацулевичем, а от меня возьми хоть вот это!

– Не надо! – смеется Шура, но Борисовец уговаривает:

– Ну возьми, ну возьми, на память возьми, выбери, какой тебе нравится!

Шура выбирает карандаш, а голубоглазая тоненькая Аня – в красном джемпере, в простенькой ситцевой юбке – уже кружит по комнате с добродушным исполином, в прошлом – биохимиком, а ныне штурманом Николаем Мацулевичем, который кажется еще выше ростом под низким потолком избы. Через несколько минут Мацулевичу пора в очередной полет. Там будут бить зенитки врага, там «мессершмитты» будут рыскать по облакам, хищно высматривая, не появится ли над самым лесом внизу беззащитная учебная машина русских летчиков связи… Весело Мацулевичу, – девушка, танцующая с ним, в его руках как былинка, он со снисходительным добродушием посматривает на ее бархатные туфельки (она их принесла с собой в газетине): как бы не наступить огромным своим сапогом! Он неловок в танце. Он легок и поворотлив только «там» – в воздухе.

Впрочем, сегодня перед обедом Мацулевич очень ловко играл с этой Аней в волейбол, без сетки, – оба азартничали и, ничуть не жалея друг друга, старались выбить один у другого мяч, а руки у обоих сильны, и мяч летал как ядро…

И вот уже никто не танцует. Аня сидит на кровати в своем красном шерстяном джемпере, с расчесанными русыми волосами, хорошенькая. Две другие сидят чинно на стульях, вполголоса поют песенку. Чувствуется, что у летчиков отношения с этими девушками чисто товарищеские, простые, добрые.

Однако пора. И Мацулевич, и Горлов, и неведомо откуда появившийся летчик Репин выходят, им – на аэродром. Борисовец остается один с патефоном да еще со мною, сидящим в углу за столом и пишущим что-то неведомое для летчиков… Часа полтора Борисовцу ждать возвращения друзей, но, облокотясь на подоконник, он совсем не скучает, черемуха дышит пряными запахами, каждая веточка словно выгравирована на фоне белого неба.

Вот один за другим за веточками мелькнули и разошлись в разные стороны самолеты У-2, и рокот сразу затих, словно стертый с небес дымкой тумана, стелющегося над лесом.

Борисовец проводил их суровым взглядом. Он всегда такой – суховатый, строгий, несдобровать тому, кто насорит в комнате, кто бросит окурок на стол… Эх, полетал бы сейчас и он, да нельзя: расщепленная пяточная кость – не шутка, нога еще ноет, болит. Но, впрочем, пусть болит, проклятая, теперь уже ждать недолго, самое главное – удалось отбиться от врачей, которые настаивали на эвакуации в глубокий тыл. Загнали б туда, вот там пришлось бы поскучать, а здесь ничего, – хоть сам не летаешь, да все среди своих, наблюдаешь за их полетами, словно бы и участвуешь в них. А как же, улетели вот, сиди у окна, жди их, волнуйся, рассчитывай, где они в данное мгновенье, от какой опасности избавляются опытностью, бесстрашием, сообразительностью. Ничего, прилетят!.. Вот ведь и с ним самим было так…

Я не сомневаюсь, что, облокотившись на подоконник и глядя сквозь ветви черемухи в просторную белую ночь, Борисовец опять вспоминает тот свой последний полет в зимний день 16 января, о котором сегодня рассказал мне.

… Летели в немецкий тыл отсюда, из Шума, с заданием от Федюнинского: найти штаб нашей 311-й стрелковой дивизии – с нею не было связи, и надлежало передать им питательные батареи к радиостанции. Эта дивизия, под командованием решительного и смелого полковника Биякова, по приказу командующего армии 4 января 1942 года проникла в тыл врага, за железную дорогу Кириши – Мга, заняла там в районе деревни Драчево круговую позицию, стала громить немецкие резервы, нападать на опорные пункты, резать и портить коммуникации, партизанским способом уничтожать штабы и технику немцев…

Младший лейтенант Константин Андреевич Семенов вел машину, Борисовец был штурманом. Вылетели в 8. 45, погода была дымчатой, морозной, видимость то двести, то триста метров. Шли на Оломну, по этому курсу впервые, летели над лесом так низко, что едва не цеплялись за верхушки сосен. Сверху машину было трудно заметить. На воздушных высотах происходил бой: «ястребки» кидались в лобовые атаки на «мессершмиттов». Плохо пришлось бы маленькой У-2, если б какой-либо из этих «мессеров», удирая от «ястребка», заметил пробирающуюся почти между соснами учебную маленькую машину. Ну а внизу… внизу тоже шел бой, наши части наступали, штурмуя ту насыпь железной дороги у разъезда Жарок, в которой немцы понастроили свои дзоты и блиндажи. На высоте семьдесят метров прошли в километре левее разъезда Жарок. Тут бы должны были быть «ворота прорыва» – спокойная зона, но оказалось, что эти «ворота» закрыты немцами; каким только огнем ни обстреляли они самолет с насыпи железной дороги! Пулеметы, автоматы, даже пушки буравили лес в те секунды, когда У-2 (только б не зацепиться за елки!) пролетала. Вышли из полосы огня благополучно, Борисовец взял курс на высоту 31, 6, к пункту Сараи, перешли грунтовую дорогу, в четырех километрах от деревни Мягры нашли штаб дивизии, сделали вираж, обошли, сбросили специально упакованный груз, сделали второй вираж, чтоб убедиться: груз принят. И едва отошли к западу, попали под сильный пулеметный обстрел. Костя Семенов, ускользнув из зоны обстрела, не знал, что Борисовец ранен, что кровь хлещет из его ноги и дымится на стенках фюзеляжа… Ведь если б сказать летчику, он взволновался бы за своего товарища, он наддал бы газу, он заторопился бы, внимание его могло бы рассеяться, а нужно было еще раз пересечь линию фронта, найти подходящий проход меж деревьями, неожиданно напугать шумом мотора фашистов, теперь уже ожидающих самолет, и исчезнуть в то же мгновенье…

Больно ли было? Да, конечно, и больно! Борисовец сразу понял, что разбита кость, но главное – темнело в глазах, а глаза его должны были быть штурмански зорки. Сила воли сгоняла с глаз эти темные пятна. Машина шла ритмично, жужжа мотором… Конечно, возле штаба 311-й можно было сесть – ведь едва отошли от него. В дивизии к услугам раненого нашлось бы достаточно докторов. Но его оставили бы там, конечно оставили бы, а Косте Семенову пришлось бы лететь домой одному, а он еще молодой летчик, мало ли что с ним может случиться без штурмана? «Выдержу! – думалось тогда Борисовцу. – Выдержу!» И он дал обратный курс летчику на разъезд Жарок, потому что на Кириши, идти в обход, было бы далеко, да и кто-нибудь мог напасть с воздуха. Еще за триста метров до железной дороги увидел забегавших по насыпи немцев, на насыпи не было ни рельсов, ни шпал, из снежных ям торчали – стволами в зенит – готовые к встрече самолета немецкие пулеметы.

– Вот железная дорога! – крикнул Борисовец. – Давай ниже!

И самолет, почти приникнув к снежной поляне, скользнул между елок, круто перепрыгнул насыпь, нырнул в нашу лесную просеку, взвился, не задетый ни одной пулей, пошел над лесом, оставив под собой радостно махавших красноармейцев.

Борисовцу казалось, что, провалившись сквозь фюзеляж, он падает, падает. Боль ломала уже все тело. Сил взглянуть на часы уже не было, но Борисовец знал, что до Оломны лететь еще минут семь… Сознание, однако, терялось, – что ж, теперь можно сказать.

– Костя! – разжав зубы и смахнув рукавицей с закушенной губы кровь, наклонился Борисовец к разговорной трубке. – Поверни машину под ноль градусов, до Оломны и так же дальше – прямо к железной дороге, на Шум, и больше не слушай меня, я крепко ранен!

И хоть в глазах темно было, на хвост Борисовец все же оглядывался: «чтобы не долбанули с воздуха!»

Конечно, Борисовец был прав, что молчал о ранении до перехода через линию фронта:

Как взялся Костя за газ! Шли сто сорок, тут сто сорок пять, сто пятьдесят – дал сто шестьдесят! Машина вся трясется!

– Костя, что ты делаешь?!

Но Костя, который всегда берег машину, не счел нужным даже ответить, по самую железку нажал от волнения, проскочил Шум (аж до Жихарева догнал!), повернул обратно, сел, обернулся:

– Сашка, что ж с тобой делать? И я, в полусознании, ответил:

– Что? Выруливай!

Семенов дал газ, запрыгал по кочкам, вырулил.

И опять придя от толчков в сознание, когда Семенов уже приник ко мне лицом к лицу, я пробормотал:

– Костя, в воздухе не угробили, тут угробишь!.. Беги за «санитаркой».

И попытался было сам вылезти из самолета…

– Много ли крови потерял? – спросил я у Борисовца.

– Крови? Целый месяц витаминами кормили, чтобы крови нагнать. Полчаса ведь летели! Оказалось, раздроблена и оторвана пулей одна треть пяточной кости. Был отправлен в лазарет 45-го бао, здесь в Шуме, где хирург Иванов сделал операцию. И пролежал здесь три месяца. А в Ленинград ездил – на просвечивание.

– Ох, Костя был мировой хлопец! – закончил сегодня свой рассказ штурман Борисовец. Сказал «был» и замолк. Потому что Костя Семенов на пути в ту же Оломну, в том же месяце, через двенадцать дней – 28 января 1942 года погиб.

Друзья Константина Семенова

Пилоты и штурманы ввалились в избу ватагой – Мацулевич и Горлов, Миронов и Репин. Последним переступил порог детина огромного роста и прекрасного физического сложения, сероглазый спокойный Алексей Шувалов, только несколько дней назад пришедший в эту эскадрилью, – летчик без самолета, человек незавидной судьбы, неудачливый и потому тоскующий… Но о нем потом. А сейчас я заговорил о Константине Семенове, и откликнулись сразу все, он люб и памятен всем. Занявшись вместе с Мацулевичем и Мироновым пришиваньем к своим гимнастеркам свежих воротничков, первым заговорил Павел Горлов:

– Что ж сказать? Народу гибнет у нас немало. Война! Вот, например, старший лейтенант Омельянович со штурманом младшим лейтенантом Богдановым первого декабря погибли на Ладоге. Семь «мистеров» налетели и сожгли в воздухе. Видели это пограничники на острове Зеленец, и видел летчик-истребитель, который участвовал в бою и тоже был сбит. Он спрыгнул на парашюте и подошел к месту падения сожженного самолета, осмотрел сгоревших людей, узнал по оружию, по нагану, что наши. Выбрал из остатков машины часть обгоревших пакетов, взвалил на спину, побрел к берегу, там доставил по назначению.

– Ну и что же, что гибнем? А работаем как часы. На Западном фронте родственные нам эскадрильи есть уже гвардейские… А Двадцать шестой полк связи, наземный, который на машинах доставляет нам в Янино корреспонденцию, заявил нам, что постарается раньше нас добиться гвардейского знамени.

– Тебя о Косте Семенове просят сказать, – внушительно заметил Мацулевич, – а ты нам о соцсоревновании.

– С Костей-то я штурманом еще в сентябре летал!

– Доштурманился до того, что в лес ткнулись!

– А ты никогда в лес не тыкался? – обиделся Горлов и, обернувшись ко мне, заговорил с горячностью: – Туман, непогода с половины озера началась. В Шоссейную мы от Городища летели с пакетами. А когда прошли озеро, туман так сгустился, что хвоста своего мне не видно. Решили мы эту муть обойти, пошли в район Токсова по болотистой полосе, по лощинке, – километров восемь она была. Подходим к Токсову – все тот же туман, а горючего нет, до Ленинграда уже не дотянешься. Надо выбрать площадку, сесть. Стали снижаться в тумане, наткнулись на сосны – в воздухе. Сразу плоскость отлетела, и мы – вниз! Семенов сломал руку, разбил нижнюю губу, а я повредил грудную клетку и покорябал лицо, эти шрамы у меня с тех пор, да потом к ним еще с тобой добавлял, Мурзинский!.. Ну-ка, Сергей Дмитриевич, или забыл, может, как на Ладоге у тебя горизонт видимости слился со льдом и при развороте ты левой плоскостью в лед врезался?

– Ладно уж, не забыл, – усмехнулся Мурзинский, – пять часов потом шли к деревне Бугры, к своим, шли да ложились, потому что немцы били из минометов по маяку и по переднему краю наших, что были в лесочке… И почту на себе принесли, и сумки… Ничего я не забываю. Даже что ты тут на Аню мою заглядываешься!

– Такая же она твоя, как и моя, не порочил бы хоть девчонку! И помолчи, а то не стану рассказывать! Я было потерял сознание, очнулся – у меня затек левый глаз (а щека и сейчас нечувствительна). Нас подобрал медсанбат, который находился неподалеку от Токсова. Сразу перевязку и отправили поездом в больницу Мечникова, меня – на носилках. Оттуда в госпиталь на улице Плеханова у Демидова переулка. В этом госпитале я угодил под бомбежку, чуть не оторвало правую руку. Две бомбы попали в палату, две – в общежитие. Ударили в стену, пробили потолок и взорвались в первом этаже. Я перед тем по тревоге пошел в бомбоубежище, да не дошел – стукнуло, успел только в уголочек присесть – не задело. Сестре на моих глазах дверью голову оторвало. В общежитии трех сестер убило. Одна – военфельдшер второго ранга Дуся, такая хорошая девушка, ночью дежурила и в общежитие пошла отдыхать. А сколько погибло раненых. Это было часов в одиннадцать утра двадцать пятого или двадцать шестого сентября… И сразу нас на Седьмую красногвардейскую перевезли, дом двенадцать, мы там долеживали…

– А в лед, двадцать первого февраля, врезались мы с ним тоже из-за тумана, – задумчиво добавил Мурзинский – Переносицу мне тогда и переломило. Месяц лежал здесь в Шуме, думали – менингит! А все же Пашка Горлов меня тогда из обломков вытащил… Как вспомню, все тебе готов простить, Паша! Пожалуй, танцуй с Аней, если пойдет с тобой. Куда мне с таким переносьем за Анечками ухаживать…

– А ты, Сергей Дмитриевич, не грусти, – сказал Горлов. – Считаться не приходится, время такое – и сами мы клееные, и машины у нас сборные из хлама, что валялся на комендантском аэродроме… Поверите ли, – опять обернулся ко мне Горлов, – компаса врут на двадцать градусов! А между тем срывов выполнения задания не было. Один только раз на два дня задержали секретную корреспонденцию. Ну, это мы с морячками тогда загуляли…

– Как так загуляли? – спросил молча слушавший Репин – В буквальном смысле?

– Конечно, в буквальном смысле! – усмехнулся Горлов. – В феврале при тридцатипятиградусном морозе мы шли вдвоем – Мурзинский и я. Дошли до озера, – пурга, ничего не видать Дальше лететь нельзя, решили сесть на озеро, к этим морячкам (они на кораблях в лед вмерзли). Приютили, согрели нас, часовых поставили, и мы там два дня не могли завести машину: как ниже двадцати пяти градусов, то и не заводится! И завели, только когда потеплело! Двадцать седьмого февраля взлетели и перелетели сюда, в Шум, вечером.