Текст книги "Ленинград действует. Книга 2"

Боеприпасы за три дня у нас иссякли. Переправить нам уже ничего не могли. Мы отбивались, собирая из-под снега вытаивавшие гранаты. Немец прижал нас к самому берегу, – находился наверху, на бровке, а мы у воды, в бункере. Ни один наш человек не переправился на правый берег. Здесь, у воды, в дзоте мы, четыре – шесть бойцов, находились с нашим лейтенантом у станкового пулемета. Немецкий гранатометчик заметил нас. Мы выползли, швырнули две гранаты, забрали гранатометчика, потащили к штабу батальона, но уже штаб оказался взорванным. Мы – опять в дзот, но нет патронов. У меня и у лейтенанта было по пистолету ТТ. Решили отбиваться до конца. Днем наши снайперы бьют с того берега по немцам, ночью немец ходит по землянкам и бросает гранаты в их трубы.

Первого мая в семь часов вечера близко рвутся гранаты, слышен – все ближе – разговор, человек пять. Нам кричат по-русски: «Выходите!» Молчим. Опять кричат. Молчим опять. Двери открыты. Летит граната, взорвалась. Шесть штук «лимонок» в нас бросили. Мы – по углам. У меня осколки – в руках, в ногах. Чувствую: потекло. В землянку влетела толовая шашка, блеснула, шипит провод. Я потушил сапогом. Немецкий офицер вбегает в дверь, – она низкая, нагнулся, ему Ванька Зубков две пули в живот. Немцы офицера уволокли, побежали. Через три минуты – стук на крыше. Тол закладывают и – взрыв. У нас – восемь накатов. Дзот осел, все рассыпалось. Слышу голос лейтенанта: «Откопайте, я живой!» Меня завалило тоже, но руки свободны. Раскопались. Лейтенант без очков не видит. Немец па крыше ракеты пускает, сидит.

До двух часов ночи второго мая просидели мы, выползли все, стремились проползти к ГЭС – к первому батальону. Ползем по берегу, по убитым, прижимались к ним, бегут встречные немцы. Над нами вдруг – с автоматами-четыре немца. И взяли нас. Не обыскивали, повели на их передовую. Наша авиация била, и мины рвались. Привели нас к командиру их батальона. Тот не допрашивал, только спросил: «Восемьдесят шесть? Триста тридцать? Да?..» Да! – все и так ему было известно.

Нас собрали человек шестьдесят, доставили в Саблино. Там – три дня. Затем – в Гатчину. И – пошло!.. После окружения Второй Ударной армии – нас на лесосплав, на кладбище. Грузили шпалы, пилили, таскали лес по реке Тигоде. Я заболел тифом. Но истощенные тиф переносили легко. Направили меня в Любань, в лазарет. Поправился. А «доходяг» – в Дивенскую, в лагерь. Затем – город Валги, полулатвийский, полуэстонский, – это уже конец тысяча девятьсот сорок четвертого года. Из Валгов я убежал и попал в Первую Латвийскую партизанскую бригаду, где и пробыл до прихода Красной Армии…

Вот и весь короткий рассказ рядового бойца Петрова, Нужно ли пером писателя подчеркивать тот удивительный героизм последних защитников «пятачка», который, как незримыми водяными знаками, вписан между строк этого солдатского скупого рассказа?

На ленинградских улицах

15 июля

Всюду вижу людей, читающих книги. Сидят на скамьях в скверах, садах, парках и на бульварах. На стульях и даже в креслах, вынесенных на панель, у своих покалеченных артиллерийскими обстрелами домов; на гранитных парапетах набережных Невы; на грядках своих огородов… На улицах и проспектах – особенно вдоль Невского и Литейного – множество книжных ларьков. То ли это большой, грубо сколоченный ящик, или вынесенный из чьей-то квартиры уцелевший стол, то ли ручная тележка, чаще просто тряпки, разложенные на панели… А на них – книги, книги, бесчисленное множество книг.

В книжных магазинах, вокруг книжных ларьков и киосков всегда толпятся покупатели. Книги стали очень нужны ленинградцу: они чуть ли не единственный богато представленный в магазинах товар. Продавщица киоска сидит под дождем или на солнцепеке весь день и меньше всего, вероятно, думает, что в любую минуту, неожиданно, именно сюда, может упасть снаряд. Покупатели – прохожие, чаще всего военные или женщины. Выбирают долго, перелистывают книгу за книгой… Это те, кто никуда из города не собираются уезжать.

Те же, кто вольно или невольно готовится к эвакуации, делятся на две категории. Одни, уезжая из Ленинграда, в надежде «когда-нибудь после блокады» вернуться, оставляют свою квартиру со всем своим имуществом неприкосновенной – все на местах, как всегда; запирают дверь на ключ, ключ в карман, и с этим ключом в кармане – куда придется: в Уфу, на Алтай, в Сибирь… Другие – с чувством «навсегда!» – распродают все до последней нитки, хотя бы за жалкий грош. Такие продают и все свои книги, даже целые библиотеки…

Но иные из эвакуирующихся не хотят заниматься никакой распродажей: такой, уезжая, распахивает настежь двери своей полной имущества квартиры: «Не хочу даже думать о барахле, черт с ним! Заходи, кто хочет, забирай, что хочешь, все равно пропадет, – не безразлично ли, кому достанется, зачем же запирать дверь?»

И вот повсюду на улицах – на ступеньках парадных входов, на выступах фундаментов, в подворотнях – сидят: девочка, возле которой разложены олеография в деревянной рамке, стеклянная вазочка, две-три тарелки; женщина из домохозяек, перед ней кастрюля, в прошлом электрическая, а ныне с оторванной нижней электропроводящей частью, половичок, сотейник, сломанные стенные часы, несколько патефонных пластинок (кажется, единственное, что покупается быстро – заезжими командирами)… Везде, всюду, на любой улице видишь таких продавцов жалкого своего скарба. Сколько часов они сидят и удается ли им продать хоть что-либо – никому не известно…

Но те, у кого много имущества, и чаще всего – интеллигенция, уезжая, не продают ничего, в расчете – либо, если повезет, вернутся в хорошие времена и найдут все в целости, либо уж, коль не повезет, пусть пропадает все!

В жизнь культурного, цивилизованного города, в силу необходимости, часто вмешиваются сценки совсем деревенские. Вода в городе есть теперь почти всюду – водоснабжение действует. Но выше первых этажей вода, как правило, не поднимается. Воду берут из кранов во дворах или просто па улицах. Носят ведрами, бидонами, чайниками. Но таскать на верхние этажи тяжело. Ту, что принес, надобно экономить. Поэтому каждое утро у кранов на дворах и на улицах – мужчины с засученными рукавами рубашек или даже с оголенными торсами, полотенцами через плечо: моются, даже бреются. И женщины (а порой и мужчины, живущие одиноко) моют посуду. На Кирочной, на Разъезжей, на Социалистической. да и где только я не видел: группы женщин с корытами и тазами у колонок – на панели, на мостовой стирают белье. Пусть проезжающие автомобили огибают их, пусть прохожие обходят их стороной, они заняты своим будничным делом, ни на кого не обращают внимания. Среди них и домработница, и артистка, и жена командира – представительницы любых слоев населения. Каждая одета так, как одевается обычно, и если ей свойственно хорошо причесываться и подводить губы кармином, то и до этого никому не может быть дела: белье-то ведь надо стирать, не зима!

На Литейном, взгромоздясь на аккуратно сложенные кирпичи, между обвалившимися, осыпавшими кокс щитами, укрывавшими окна магазина, горбатый старик промышляет взвешиванием прохожих. Его весы работают целый день. Желающих узнать, сколько граммов он прибавил в весе за лето, после того как за зиму потерял 24 килограмма, много!

Кое-где на углах возле Невского попадаются даже чистильщики обуви. Старая-старая, чудом выжившая айсорка на углу Садовой и улицы Ракова, начистив сапоги командиру, прежде чем взяться за мои сапоги, говорит: «Устала, дай отдохну!» И дышит тяжело-тяжело, и щупает свои, как сухой жгут, тощие руки, и я жду. Потом чистит – дистрофически медленно. И мне стыдно, что такая тень человека через силу трудится над моими сапогами, и больше после этого сапог на улицах я уже не чищу… «Сколько?» – «Пять рублей!..» Баночка гуталина стоит также пять рублей. А на следующий день, когда я прохожу мимо, здесь же вместо старухи я вижу другую айсорку – крошечную худую девочку. Работают, значит, они посменно. Старуха сказала мне, что ее муж умер от голода, а она вот живет, знает, зачем живет!..

«Товарищ военный! Папирос не нужно?» – разворачивая тряпицу, показывает две пачки папирос встречная женщина на Невском. «Не нужно!» И тряпица вновь укрывает пачки. В городе существует разветвленная такса черного рынка: литр водки – полторы тысячи рублей, сто граммов хлеба – сорок рублей, пачка папирос – сто пятьдесят рублей, крошечная лепешка из лебеды – три рубля… Я не заходил на толкучки – их несколько в городе, – видел одну на улице Нахимсона издали: народу толчется множество.

Ленинградки разбирают руины дома.

Разбомбленных домов с зимы, точнее – с осени, не прибавилось. За исключением нескольких известных– апрельских – налетов, бомбардировок города с воздуха не было. Несколько попыток немецких самолетов прорваться к городу были отбиты. Зенитная оборона города великолепна. Авиация наша также патрулирует постоянно, и в дни моего пребывания в городе я часто видел пять-шесть хлопотливо патрулирующих в небе наших самолетов.

Но погоревших за зиму домов, мимо которых тогда попросту не довелось проходить, я теперь видел много. Некоторые поразили меня масштабом разрушений: на углу Разъезжей и Лиговки гигантский махина-дом, разбомбленный со стороны Разъезжей, превратился в колоссальный скелет, занимающий весь квартал. Ни одного перекрытия между этажами, ни одного кусочка дерева! То, что не сгорело, видимо, тщательно, дочиста разобрано на дрова, ни одного хотя бы обугленного косяка, ни вообще следов пожарища, кроме темных пятен над нишами. На Невском гигантские разрушения в двух-трех домах стыдливо прикрываются фальшивой, фанерной, стеной. Она тщательно разрисована, нарисованы окна и подоконники – работают там какие-то художники. Вот где пригодилась работа художников! Лазают по лесам, квадрат за квадратом пристраивают фанерные листы. И мне не совсем понятно, эстетическими ли только соображениями вызывается этот камуфляж, – большая по нынешним временам работа! Сколько одной только зеленой краски! Сколько фанеры!.. Даже занавесочки, даже тени на призрачных стеклах нарисованы!..

Но артиллерийские обстрелы – часты, постоянны, привычны… Впрочем, я ожидал большего, судя по рассказам других. За все дни, проведенные здесь, я только раз попал в зону артиллерийского налета – на Кировском проспекте, когда ехал в трамвае. Снаряды легли впереди, пассажиры торопливо, но довольно спокойно и безразлично вышли. Через несколько минут трамвай отправился дальше. Говорят, в эти дни «фашистский бронепоезд нами разбит», потому методических обстрелов в эти дни не было, были отдельные – минут по пятнадцать – огневые налеты, а их можно слышать, только находясь неподалеку. Впрочем, орудийную стрельбу я слышал несколько раз – и днем и по ночам.

Днем заметно: движение пешеходов гуще по южной стороне улиц. Это люди «ученые» рассчитывают: обстрелы-то почти всегда с юга, и если начнут падать снаряды, то будешь защищен домами, под которыми идешь. Впрочем, об этом никто не говорит, это как-то само собой у известного числа людей получается – как выработанная привычка.

Домов, поврежденных снарядами или задетых осколками, очень много. Один из золотых куполов «Спаса на крови» пробит снарядом – в нем большая черная зияющая дыра… Когда-нибудь ее заделают, и никто об этой дыре не вспомнит. Только проходя по Фонтанке, я заметил, что совершенно разрушен внутри огромный – со стороны Мойки и Фонтанки – массив Инженерного замка. Но наружная стена цела, издали разрушений можно и не заметить. Там был госпиталь. Погибло много народу. Это было при одном из апрельских воздушных налетов… Очень много побитых домов на Лиговке…

И все-таки, все-таки все эти дни меня томил мираж полного благополучия и мира родного города. То ли потому, что небо было благостно-голубым, солнечным и что с неба никакая гадость не сыпалась то ли потому, что после месяцев жизни в лесах и болотах на меня особенно сильно действовала будничная обстановка быта некоторых из посещенных мною ленинградцев – самые их квартиры, чистые, опрятные, приведенные в «довоенный» вид.

К отражению штурма

«Наступление гитлеровских войск на юге, после оставления нами Крыма, началось 28 июня. Вскоре оборона Брянского и Юго-Западного фронтов была прорвана в полосе шириной около трехсот километров, и немцы продвинулись в глубину на сто пятьдесят – сто семьдесят километров… Соединения армейской группы «Вейхс» вышли к Дону и форсировали его западнее Воронежа. Командование Юго-Западного фронта не сумело своевременно организовать оборону по рекам Потудань и Тихая Сосна и прикрыть войска фронта от удара с севера. Ударная группировка 6-й немецкой армии… начала развивать наступление на юг, вдоль правого берега Дона… В связи с выходом группировки врага в район Каменки создалась реальная угроза тылу не только Юго-Западного, но и Южного фронтов… Обстановка для советских войск, действовавших на правом берегу Среднего Дона, все более осложнялась… К исходу 15 июля передовые части 4-й танковой (немецкой. – П. Л.) армии вышли в район Миллерово – Морозовск… Ставка решила отвести войска Южного фронта из Донбасса…»[26]26
  «История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 – 1945», т. II, выдержки из стр. 419—422.


[Закрыть]

15 июля

Да, хорошее настроение ленинградцев очень подкошено падением Севастополя, а теперь и Воронежем.

Каждый советский человек, каждый патриот этим летом не может не думать о судьбах Родины, не может не болеть душою, узнавая по радио и из газет о ширящемся наступлении немцев на юге, о неудачах, постигших Родину. Но оптимизм и вера в победу не покидают нас. Признаки упадка духа, какие я приметил среди горожан. – явление единичное, для жителей Ленинграда – исключительное, ибо в массе своей ленинградцы по-прежнему сильны духом, оптимистичны, сплочены как всегда. Но с чего же всетаки начались эти единичные нотки неуверенности в судьбе Ленинграда? Кажется, я начинаю понимать это! В чистейшей, прозрачнейшей атмосфере Ленинграда недавно как молния блеснули слова: «К отражению штурма!» На днях – 10 июля – командующий Ленинградским фронтом генерал Л. А. Говоров, выступая перед военными политработниками с анализом состояния и задач обороны Ленинграда, доказывал необходимость укрепления ее новыми резервами, важность организации четкой, мгновенной связи и быстрого, дружного взаимодействия.

Л. А. Говоров – не только опытнейший, крупнейший артиллерист, но и талантливый полководец, великолепно проявивший себя при разгроме немцев под Москвой, – вступил в командование Ленфронтом, приехав в Ленинград весною.

С конца мая, с начала июня появились тревожные признаки активизации окружающих город гитлеровцев. На Неве были обнаружены немецкие плавающие мины. Десятки вражеских самолетов сбрасывали мины и в фарватер, ведущий из Ленинграда в Кронштадт. Усилились артобстрелы. Стали поступать сведения о подходах резервов врага, в частности танковых и артиллерийских частей в районы Луги, Гатчины, Красного Села. Немецкие войска перебрасывались в Финляндию…

Можно было понять: немцы усиливают охват Ленинграда и замышляют вновь на него напасть. Но где, как, какими силами – было неясно, как неясно и до сих пор.

Говоров сразу взялся за дело обороны Ленинграда с присущими ему дальновидностью, энергией и уменьем. Он подошел к этому делу как аналитически мыслящий математик, как умный исследователь, ученый.

В укрепленном районе сразу резко усилились оборонительные работы. Усилилась тщательная разведка системы артиллерийских позиций противника – батарей, дотов, дзотов – и выявление всех вражеских огневых точек и методов действий немецких артиллеристов.

Говоров поставил задачу – не только подавлять вражескую артиллерию, но и, составляя точнейшую номенклатуру и характеристику выявленных целей, методически уничтожать ее.

Стремясь истребить население и разрушить город, враг неистовствует. Нет в Ленинграде точки, куда не мог бы в любую минуту упасть тяжелый снаряд.

Научно обоснованная, сложнейшая и хитроумнейшая контрбатарейная борьба с артиллерией противника, начатая еще с ранней весны этого года, становится все более действенной в защите города от вражеских обстрелов. Вся тяжелая морская и сухопутная артиллерия фронта и Балтийского флота теперь включена в мгновенно действующую систему этой круглосуточно ведущейся активной борьбы (мне, кстати, необходимо познакомиться с этой системой подробнейше, а для этого побывать в одном из контрбатарейных полков!).[27]27
  По официальным данным, за три месяца – май, июнь, июль – обстрелов Ленинграда не было только восемнадцать дней.


[Закрыть]

К лету уже всем стало ясно и всем известно: очень скоро, быть может на днях, быть может завтра, немцы предпримут последнюю отчаянную попытку взять город штурмом. После падения Севастополя угроза, конечно, усилилась, и высказывания об этом в руководящих военных кругах стали все более определенными. Сегодня я знаю: вчера с докладом на заседании бюро Ленинградского горкома партии выступил А. А. Жданов. Из этого доклада я знаю от работников Политуправления фронта пока только одну фразу: «… Мы можем предполагать, что противник будет пытаться взять город штурмом».

И еще – что из миллиона ста тысяч находящихся сейчас в Ленинграде жителей Жданов предложил эвакуировать триста тысяч, чтоб оставшиеся восемьсот превратили Ленинград в строго военный город[28]28
  В своем докладе А. А. Жданов назвал несколько возможных вариантов направлений наступления германских войск: то ли попытка повторить удар на Волхов и Тихвин (сомкнуться с финнами, замкнуть вокруг Ленинграда охватывающее Ладогу «большое кольцо»)? Напасть ли с юга на Урицк и Пулково? Ударить от Синявина по Невской Дубровке? Или, наконец, штурмовать Ленинград с Карельского перешейка, преодолев сопротивление нашей 23-й армии? Предполагать удар можно и со стороны Балтики– на Кронштадт и Ораниенбаум. И, наконец, Гитлер мог начать штурм со всех направлений сразу…
  Своими позволяющими разную трактовку действиями немцы старались запутать нас и тем держать нас в напряжении на всех участках обороны города.


[Закрыть].

Это сказано на бюро горкома. Но это тем самым сказано миллиону сильных духом людей – ленинградцам, чье несломимое мужество испытано. Сказано для того, чтоб они еще больше, чем это делали до сих пор, крепили оборону города, чтоб были готовы при любых обстоятельствах отразить любые попытки врага.

Это сказано правдиво и смело – правдивым и смелым людям.

Ну а жалкие страхи обывателя? В его сознании это преломится: «Ага, значит, возможность штурма подтверждена?» И страх довершит в его мелком сознании все остальное!

Но обывателей у нас ничтожно мало! А миллион ленинградцев воспримет эту весть об угрозе как надо. И монолитный, гневный, уверенный в победе своей Ленинград еще более деловито и энергично займется укреплением обороны.

Вчера же, 14 июля, «Ленинградская правда» опубликовала обращение руководства к заготовителям торфа. Всем ясно, что этот вид топлива нужен прежде всего для работы главной городской электростанции, ибо электроэнергия необходима для развития оборонной промышленности. Заводы уже работают с огромным напряжением, ремонтируя и выпуская танки, пулеметы, минометы, винтовки и боеприпасы, которыми нужно до предела насытить каждую дивизию.

Логично рассуждающие, оптимистически настроенные ленинградцы понимают, что если Севастополь после героической обороны все-таки пал, то с Ленинградом этого случиться не может: Ленинград не «пятачок», который можно закидать сплошь снарядами, бомбами и сровнять с землей. Ленинград силен и огромным количеством населения, и оружием, и способностью производить для себя многие виды вооружения (конечно, далеко еще не все). Чтобы взять Ленинград, врагу нужно бы бросить на штурм полутора-двухмиллионную армию, а такой армии здесь у него нет и быть не может. И все же каждый понимает серьезность положения. И потому сделано уже много!

На улицах круглосуточно растут укрепления. Окна первых и третьих этажей угловых домов на всех существенных перекрестках закладываются кирпичами. В кирпичи вмуровываются деревянные конусы амбразур. Такие амбразуры смотрят глазами будущих своих пулеметов и противотанковых ружей на все стороны света: например, в домах вдоль Кировского проспекта – на юг и на восток; в доме на углу Ординарной и Малого – на запад; в доме на улице Щорса (где квартира отца) на две стороны – на восток вдоль того же Малого проспекта и на север. На днях финны активизировались у Лемболова, но наши их опередили, прошли два километра, были бои. Туда же на север глядятся и амбразуры Дома культуры промкооперации.

И если в центральных районах города такие амбразуры возникли еще в немногих домах, то на окраинах, особенно в южной стороне, все без исключения улицы, все вообще дома превращены в сплошные пояса сложнейшей системы оборонительных укреплений.

В систему укреплений города включен и сильнейший «оборонительный пояс» – Балтийский флот. Замаскированные пестрыми сетями боевые корабли попрежнему ошвартованы у всех набережных, и попрежнему в городе множество военных моряков.

Два ледокола, несколько транспортов высятся над строгими дворцами, над старинными домами между Кировским и Дворцовым мостами у набережной, и эти здания, рядом с кораблями, кажутся маленькими.

Дальше за мостом лейтенанта Шмидта – миноносцы, подводные лодки, крейсер «Киров». Я не был там и не видел его, но мне о нем знакомые командирыбалтийцы рассказали: в дни яростных воздушных налетов – в один из трех апрельских дней, когда немцы особенно стремились уничтожить корабли, стоящие на Неве, – в крейсер «Киров» попал тяжелый снаряд, а через минуту в то же место, в надстройки над машинным отделением крейсера, врезалась авиабомба весом в тонну. Разрушения оказались велики, но корпус < Кирова» выдержал, надстройки приняли на себя основной удар. Было сто сорок убитых… Отремонтированный в поразительно короткий срок, равно через месяц «Киров» вновь вступил в строй.

В ТАССе мне рассказали о действиях на Балтике. В наших руках в настоящее время находятся три острова: Котлин, Лавенсари и часть острова Сескар, на котором был высажен десант; этот остров занят нами пока до половины, па нем идут бои. Десять подводных лодок сумели выйти из Ленинграда в Балтику и хорошо действуют там. Одна или две из этих лодок погибли. Одна вернулась. Остальные продолжают действовать, но о некоторых из них сведений нет. По яростно простреливаемому Морскому каналу даже нескольким надводным судам удалось выйти в Балтику, – погиб в канале только один транспорт.

Сообщение с Кронштадтом производится главным образом из Лисьего Носа, где ныне морская база.

Ораниенбаум и весь его «большой пятачок» попрежнему в наших руках; положение на этом участке с осени неизменно.

Вот, кажется, и все мне известное о том, что происходило и происходит в дни июля вокруг Ленинграда…

… А сколько все-таки военного люда видно на улицах Ленинграда! Всегда можно отличить боевого командира и красноармейца, приехавшего в Ленинград только по служебным делам или на отдых, или только что выпущенного из госпиталя. Это люди, на которых отпечаток фронта, они ничуть не вылощены, они порою ободраны и грязны, они скромны, и они всегда торопятся…

На них смотрят с любовью, им уступают места в очередях, к ним внимательны… Те, кто проливают кровь, не кричат о своих подвигах, не любят рассказывать всем и всякому о своих боевых делах, малоразговорчивы: фронтовики – стыдливы…

Будь я командующим, я издал бы приказ: лишних писарей, интендантов, парикмахеров, половину штабистов, всех, кто в армейских тылах, – на передовые, на линию огня, в атаку!

Впрочем… Я ведь тоже человек, поддающийся настроениям!..

Руководящие указания

17 июля. День

За два прошедших дня побывал в горкоме партии у Маханова и Шумилова. Сидючи в горкоме партии (ныне переведенном, в целях рассредоточения, из Смольного в Деловой клуб), в момент встречи с Махановым попал под сильный артиллерийский обстрел. Снаряды ложились на Конюшенной, против ДЛТ[29]29
  Дом ленинградской торговли


[Закрыть], а два из них разорвались где-то совсем поблизости. Секретарши чуть заметно занервничали, но Маханов, вошедший в ту минуту в свой кабинет и пригласивший меня за собой, не обратил на обстрел абсолютно никакого внимания.

Вот три основных положения, высказанные мне Махановым, как «руководящее указание» для всех политработников и военных корреспондентов (я их записал дословно):

«… Первое. У нас слишком часто и много, слишком фетишистски повторяют в печати неправильно выдернутые и неправильно понимаемые слова о том, что мы победим в 1942 году, разобьем фашистов. Такая трактовка дает возможность некоторым не работать, а отсиживаться; кто-то победит, до конца года осталось столько-то месяцев, – значит, я могу притаиться, увильнуть от опасности на эти месяцы и – уцелею. Надо не бессмысленно повторять это, а помнить, что это не фраза. Значит, надо акцентировать не на том, что «победа будет в 1942-м», а на том, что и как должен делать каждый, чтобы этот приказ был выполнен.

Второе. Враг не оставил мысли о взятии Ленинграда. Он готовит штурм. Штурм может начаться каждый день. У нас вполне достаточно оружия, чтобы отразить врага. Задача агитации и пропаганды состоит теперь в том, чтобы воспитывать дух людей, воспитывать в них стойкость, мужество, чтоб они не бросили оружия, не побежали в трудный момент. В Ленинграде много войск из пополнения, не ленинградцев, людей, не знающих Ленинграда. Надо воспитывать в них любовь к Ленинграду. Тема Ленинграда везде должна выступать на первое место.

Третье. Надо воспитывать чувство мести. Надо чтобы любая статья, любая заметка призывала к мести.

Это – Директива правительства. Это – директива с самого верха!..»

Формулировка, высказанная мне Махановым, заставила меня крепко задуматься. Она объяснила мне многое в тех «июльских» настроениях некоторых людей, какие я наблюдал в городе. Особенно – первый пункт этой формулировки: слова о «фетишистском понимании», о «разгроме немцев в 1942 году…»

«Приказ о разгроме в 1942 году» или обещание, что «враг будет разгромлен именно в 1942 году»? То обещание, которое армия приняла как непреложную истину в начале мая этого года!

Да, события на фронтах Отечественной войны происходят явно никем не предвиденные!

Приказ… Не много времени осталось, чтобы его выполнить!

Во всяком случае, сейчас везде в газетах все три положения этой формулировки выступают уже на первый план, стали центральным стержнем пропаганды и агитации…

А мне, в частности, велено поинтересоваться ладожскими перевозками – эвакуацией ленинградцев и обеспечением снабжения Ленинграда. Дать об этом серию корреспонденции. Это сейчас важнее, чем сообщать о боевых эпизодах действий 8-й армии, куда я еду опять…

Оформил командировку и другие документы.

Плывем в Коболу

Ночь на 19 июля

Плывем, медленно рассекая темные воды Ладоги. Стучит автомобильный двигатель нашего катера – «плашкоута No 12».

В 22 часа 15 минут я сошел с поезда на станции «44-й км». В 22. 30 погрузился в машину с эвакуируемыми. Прямо на пристань, и вот через пятнадцать минут сижу на палубе, на корме; катер за катером, груженные полностью, отходят. Все организовано хорошо; но те эвакуируемые, с которыми я ехал в машине, сидели на станции «44-й км» в поезде с 15 июля: погода была штормовая, катера не шли. Эвакуируемых кормили обедом раз в сутки, выдавали по пятьсот граммов хлеба. Мой катер принимает груз и пассажиров уже с шестой машины.

В 23. 00 отвалили. На борту катера я насчитал пятьдесят четыре пассажира, в том числе детей, и шесть человек команды – пять краснофлотцев и одна женщина-матрос, одетых в венцерады и клеенчатые брюки. Вещи переполняют трюм, пассажиры теснятся на вещах и на палубе.

Смеркается. Впереди небо очистилось от облаков. Справа – густая облачность. Сзади, слева по корме – маяк Осиновец, мы садились па пристани южное его в полукилометре.

Посадкой распоряжался капитан-лейтенант с четырьмя золотыми нарукавными полосками. Краснофлотцы помогали пассажирам грузить вещи.

19 июля, 6 часов. Кобона

Вот и порт на восточном берегу Ладоги. Подошли к пирсу No 5. Впереди – мотовоз и вагоны. В них грузят раненых – носилки на вагонетках. Раненые сидят и лежат. Окрик с пирса:

Не швартуйте сюда! Идите на третью пристань!

У меня коробки скоростей не работают, куда я пойду?

Идите на третью пристань, или на гауптвахту пойдете!

Переходим к другому пирсу, швартуемся. На пирсе сотни людей, высадившихся до нас. Гигантские груды вещей…