Текст книги "На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс! (сборник)"

Глава 6

Не помню уж, с чего тогда зашел разговор, но Дживс однажды заметил, что «сон животворящий распутает клубок дневных забот». «Бальзам больной души» – так он тогда выразился. В том смысле, если я правильно понял, что, когда дела идут из рук вон, жизнь может снова показаться сносной после восьмичасовой отключки.

По-моему, все это чепуха на постном масле. Мне сон редко помогает, не помог и на этот раз. Я отправился на покой с самыми мрачными предчувствиями, но когда я, выражаясь высоким стилем, открыл глаза навстречу новому дню, то ситуация, сложившаяся в Бринкли-Корте, показалась мне еще более безнадежной. Кто знает, спрашивал я себя за завтраком, отставив в сторону почти не тронутое яйцо всмятку, что сумела раскопать мамаша Артроуз? И кто может поручиться, что в самом скором времени Уилберт не почувствует, что сыт по горло моей назойливостью, и просто не накостыляет мне по шее? Уже сейчас весь его вид выдает человека, которого тошнит от общества Бертрама Вустера и который, в случае если последний снова вздумает мозолить ему глаза, вынужден будет принять решительные и адекватные меры.

Погруженный в столь невеселые мысли, я во время обеда ел без всякого аппетита, хотя Анатоль в который раз превзошел самого себя. Я вздрагивал всякий раз, как Артроузиха бросала подозрительный взгляд на папашу Глоссопа, суетившегося у буфетной стойки, а уж от долгих влюбленных взглядов, которыми ее сын Уилберт одарял Филлис, у меня просто мороз пробегал по коже. После обеда он скорее всего пригласит барышню прогуляться с ним на Тенистую поляну, и напрасно надеяться, что он не испытает раздражения или даже глубокой обиды, когда я снова составлю им компанию.

К счастью, когда мы поднялись из-за стола, Филлис сказала, что пойдет к себе печатать речь для папочки, и я ненадолго успокоился – во всяком случае, по этому поводу. Даже нью-йоркский плейбой, привыкший с пеленок гоняться за блондинками, вряд ли решится последовать за ней и строить куры в ее комнате.

Видимо, осознав, что ничего конструктивного в этом направлении ему сейчас предпринять не удастся, он задумчиво объявил, что пойдет прогуляться с Крошкой. Это, как я понял, был его излюбленный способ смягчать горечь разочарования, и весьма удачный, должен заметить, с точки зрения пса, которому необходимы движение и смена впечатлений. Они тотчас же отправились в путь и вскоре скрылись из глаз: пес – резвясь и играя, он – правда, не резвясь, но то и дело нервно рассекая тростью воздух с видом сильного возбуждения; а я, решив, что это будет самым уместным при данных обстоятельствах, выбрал в библиотеке тетушки Далии один из романов мамаши Артроуз и устроился в шезлонге на лужайке. И, несомненно, получил бы от чтения массу удовольствия, ибо миссис Артроуз прекрасно владеет пером, если бы меня не разморило от жары и я не погрузился в сладкий послеобеденный сон на середине второй главы.

Когда я проснулся и проверил, не распутался ли за это время клубок дневных забот – а он, увы, не распутался, – меня позвали к телефону. Я поспешил к аппарату и услышал на другом конце провода громовые раскаты голоса тетушки Далии:

– Берти?

– Он самый.

– Какого дьявола ты так долго тащишься к телефону? Уже целый час я прижимаю к уху эту чертову трубку.

– Извините, я летел как ветер, просто я был в саду, когда вы позвонили.

– Небось дрых после обеда?

– Не исключено, что на минутку прикрыл глаза.

– У тебя по-прежнему одно обжорство на уме.

– Я всегда полагал, что в это время суток принято подкреплять себя некоторым количеством пищи, – сухо сказал я. – Как Бонзо?

– Лучше.

– А что с ним?

– Корь, но сейчас он уже вне опасности. Слушай, что у вас там стряслось? Почему ты просил меня позвонить? Захотелось услышать голос любимой тетушки?

– Я всегда рад слышать голос любимой тетушки, но на этот раз у меня более серьезные и веские причины. Думаю, вы должны знать о тайных силах, угрожающих вашему дому.

– Что еще за тайные силы?

– Во-первых, мамаша Артроуз. Развернула бурную деятельность. Она подозревает.

– Что подозревает?

– Папашу Глоссопа. Говорит, ей не нравится его лицо.

– На себя бы посмотрела!

– Она думает, он не настоящий дворецкий.

Тут у меня чуть не лопнула барабанная перепонка, и я заключил, что тетушка весело рассмеялась в ответ.

– Ну и пусть думает.

– Вас это не тревожит?

– Нисколько. А что она может сделать? Все равно Глоссоп через неделю уедет. Он сказал, что за неделю составит мнение относительно Уилберта. Так что Адела Артроуз меня совершенно не тревожит.

– Ну ладно, вам виднее, но мне кажется, она может что-нибудь выкинуть.

– Не выкинет. Что еще?

– Проблема «Уилберт Артроуз – Филлис Миллс».

– А, это другое дело. Это действительно важно. Бобби тебе сказала, что ты должен прилепиться к нему, как…

– Верная жена? «И прилепится жена к мужу своему…»

– Я хотела сказать, как лейкопластырь, но пусть будет по-твоему. Она объяснила тебе, в чем дело?

– Да, и именно этот вопрос я и хотел провентилировать.

– Хотел что?

– Провентилировать.

– Что ж, давай вентилируй.

Поскольку я достаточно долго анализировал эту проблему, мобилизовав всю мощь свойственного Вустерам интеллекта, мне не составило ни малейшего труда изложить вопрос по пунктам. Поэтому я заговорил как по писаному:

– Чем больший путь проходим мы по дороге жизни, любимая родственница, тем яснее становится, что мы должны стараться принимать во внимание точку зрения противоположной стороны, в качестве которой в данном случае выступает Уилберт Артроуз. Приходило ли вам когда-либо в голову встать на место Уилберта Артроуза и спросить себя, понравится ли ему, что за ним кто-то постоянно ходит по пятам? Ведь он же не Мэри.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что он не Мэри. Это Мэри нравилось, что за ней все время кто-то таскается.

– Берти, по-моему, ты здорово набрался.

– Ничего подобного.

– Скажи: «На дворе трава, на траве дрова».

Я сказал.

– А теперь скажи: «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали».

Я легко справился и с кораблями.

– Да нет, ты вроде в порядке, – нехотя признала она. – Тогда почему ты плетешь про какую-то Мэри? Что еще за Мэри?

– Не могу сообщить вам ее фамилию и адрес. Я имею в виду маленькую девочку. «У нашей Мэри есть баран, собаки он верней. В грозу, и в бурю, и в туман баран бредет за ней». Не стану утверждать, что «собаки я верней», но я таскаюсь повсюду, куда бы ни пошел Уилберт, и мне очень интересно знать, чем все это кончится. Ему осточертело мое постоянное присутствие.

– Он тебе об этом сказал?

– Нет, но он бросает на меня злобные взгляды.

– Пусть бросает. Меня ему не запугать.

Я понял, что она не улавливает сути проблемы.

– Разве вы не видите, какими это нам угрожает последствиями?

– Ты, кажется, говорил, что нам угрожают тайные силы?

– И последствия. Я хочу сказать, что, если я не прекращу это лейкопластыревое преследование, рано или поздно он неизбежно решит, что действия убедительнее слов, развернется и влепит мне хорошую плюху. А в этом случае у меня не будет иной альтернативы, как развернуться и влепить плюху ему. У Вустеров есть гордость. А уж если я кого-то двину, так двину.

В знак своего глубокого возмущения тетушка взревела, как пароходная сирена.

– И думать не смей, иначе тебе доставят мое проклятие на дом с курьерской почтой. Затеешь с ним драку, и я вырежу у тебя на груди мои инициалы кухонным ножом. Подставь ему другую щеку, дуралей. Адела Артроуз никогда не простит мне, если мой племянник вздует ее сына. Она побежит к мужу…

– И тогда накроется сделка дяди Тома. Об этом-то я вам и толкую. Если кому-то суждено поколотить Уилберта Артроуза, это должен сделать человек, не имеющий отношения к семье Траверс. Нужно срочно найти замену Бертраму.

– Ты предлагаешь мне нанять частного детектива?

– Теперь их принято называть «агентами». Но я не о них. Вы должны пригласить сюда Селедку. Он возьмет на себя мою работу и будет таскаться за Уилбертом по пятам, а если Уилберт ему врежет и он в ответ врежет Уилберту, это не будет иметь никакого значения, поскольку Селедка – человек посторонний. Да и вряд ли Уилберту придет в голову поднять на него руку, уже один вид Селедки внушает должное почтение – загорелые мускулистые ручищи, как две стальные балки, боксерское ухо.

Она молчала, нетрудно было догадаться, что она обдумывает мои слова «и умом проворным сомненью подвергает так и этак», как выражается в таких случаях Дживс. Когда она вновь заговорила, в ее голосе звучало уважение.

– Знаешь, Берти, бывают минуты – нечасто, конечно, – когда твой интеллект приближается к разуму человека. Отличная мысль! Я и не подумала про Сельдинга. Думаешь, он приедет?

– Только позавчера он мне сам говорил, что мечтает напроситься к тебе в гости. Воспоминания о кулинарных изысках Анатоля все еще свежи в его памяти.

– Пошли ему телеграмму. Можешь позвонить на почту и продиктовать. Подпиши моим именем.

– Будет сделано.

– Скажи, пусть все бросит и приезжает немедленно.

Она дала отбой, и я уже собрался набросать текст телеграммы, как вдруг почувствовал непреодолимое желание немедленно пропустить рюмочку, такое нередко случается с человеком, только что испытавшим сильное облегчение. Или, как выразился бы Дживс, осушить «кубок, льющий теплый юг». Поэтому я нажал кнопку звонка и уселся в кресло. Через некоторое время дверь отворилась, и предо мной предстала округлая фигура с лысым черепом и кустистыми бровями. Я вздрогнул от неожиданности. Забыл, что в нынешних обстоятельствах, если вызываешь дворецкого в Бринкли-Корте, на сцене неизбежно появляется сэр Родерик Глоссоп.

Не так-то легко вступить в беседу с человеком, представляющим собой помесь специалиста по психическим расстройствам с дворецким, особенно если ваши отношения в прошлом были не слишком дружескими, поэтому я растерялся и не знал, с чего начать. Я жаждал промочить горло – как «лань желает к потокам воды», но если вы просите дворецкого принести вам виски с содовой, а он по совместительству еще и знаменитый психиатр, вполне возможно, что он встанет в позу и испепелит вас взглядом. Все зависит от того, какая из двух его ипостасей возобладает в данную минуту. Поэтому я испытал облегчение, увидев, что он мне приветливо улыбается и явно рад возможности поболтать с Бертрамом Вустером. Я решил, что, если держаться подальше от воспоминаний о грелках, все может пройти наилучшим образом.

– Добрый день, мистер Вустер. Рад, что нам наконец представилась возможность поговорить наедине. Но, возможно, мисс Уикем уже успела вам все объяснить? Ага, успела. Тогда все в порядке, и я могу не опасаться, что вы случайно меня выдадите. Вы ведь понимаете, что миссис Артроуз ни в коем случае не должна заподозрить истинной цели моего пребывания в доме.

– Само собой… Молчание и тайна, верно? Если она догадается, что вы наблюдаете за ее сыном, чтобы выяснить, действительно ли у него шариков в голове не хватает, она ведь может обидеться или даже возмутиться до глубины души.

– Совершенно с вами согласен.

– Ну и как, что-то проклюнулось?

– Простите?

– Я про ваши наблюдения. Удалось вам углядеть какие-нибудь признаки того, что он слетел с катушек?

– Если вы подразумеваете, составил ли я уже определенное мнение относительно вменяемости Уилберта Артроуза, я отвечу – нет. Как правило, мне бывает достаточно одной беседы с пациентом, чтобы дать однозначный ответ, но в случае молодого Артроуза я все еще не могу ничего сказать наверняка. С одной стороны, мы знаем его «послужной список».

– Бомбы со зловонным газом?

– Совершенно верно.

– Размахивает «кольтом» в банках.

– Правильно. И другие выходки, которые указывают на психическую неуравновешенность. Вне всякого сомнения, Уилберт Артроуз – личность эксцентрическая.

– Но, по вашему мнению, мерку для смирительной рубашки снимать еще рано?

– Я бы предпочел продолжить наблюдения.

– Дживс упоминал о некоем факте из жизни Уилберта Артроуза, о котором ему кто-то рассказал, когда мы были в Нью-Йорке. Возможно, это могло бы пролить свет.

– Вполне вероятно. А что это за факт?

– Он забыл.

– Жаль. Но возвращаясь к нашему разговору: события его прежней жизни свидетельствуют о глубоко укоренившемся неврозе или даже шизофрении, но в разговоре симптомы этих заболеваний никак не проявляются. Вчера утром я имел с ним весьма продолжительную беседу, и он произвел на меня впечатление очень умного человека. Он интересуется старинным серебром и с восхищением расхваливал сливочник в виде коровы работы восемнадцатого века из коллекции вашего дяди.

– А он не говорил, что он сам – сливочник?

– Нет, разумеется.

– А может, он просто маскируется?

– Простите?

– Я хочу сказать, затаился на время. Хочет усыпить нашу бдительность. А потом, рано или поздно, покажет свое истинное лицо. Эти типы с глубоко укоренившимися неврозами бывают ужасно хитрыми.

Он с неодобрением покачал головой:

– Никогда не следует делать поспешных выводов, мистер Вустер. Мы не должны судить предвзято. Никогда не мешает как следует взвесить факты. Я думаю, вы не забыли, как однажды я поторопился при оценке вашего психического состояния. Эти двадцать три кошки в вашей спальне…

Я густо покраснел. История произошла несколько лет назад, и, на мой взгляд, стоило давно предать ее забвению.

– Но все же потом разъяснилось.

– Совершенно верно. Мне доказали, что я был не прав. Именно поэтому я и говорю, что в случае Уилберта Артроуза не стоит торопиться с выводами. Мне нужны дополнительные факты.

– Чтобы их взвесить?

– Да, если вам угодно, чтобы их взвесить. Но вы звонили, мистер Вустер. Чем могу служить?

– Честно говоря, я хотел виски с содовой, но мне неловко вас беспокоить.

– Дорогой мистер Вустер, вы забываете, что в этом доме я – пусть на время – дворецкий, и, надеюсь, добросовестный дворецкий. Я принесу вам виски немедленно.

Когда он ушел, я задумался: не сказать ли ему о том, что миссис Артроуз тоже занимается взвешиванием фактов о нем самом, и решил, что лучше не стоит. Зачем смущать его душевный покой? Хватит с него и того, что приходится откликаться на такое имя, как Макпалтус. Если навалить еще новых забот, он совсем с лица спадет.

Вернувшись, он принес мне не только кубок, льющий теплый юг, к которому я с благодарностью тут же припал, но и письмо, пришедшее с дневной почтой. Утолив жажду, я взглянул на конверт и увидел, что письмо от Дживса. Я распечатал его без особого интереса, думая, что он просто сообщает мне, что благополучно добрался до места и выражает надежду, что письмо застало меня в таком же добром здравии, в каком оно оставило его самого. Словом, обычная чепуха.

Но оказалось, что далеко не чепуха. Едва пробежав письмо глазами, я невольно охнул, отчего папаша Глоссоп взглянул на меня с интересом.

– Плохие новости, мистер Вустер? Надеюсь, ничего страшного?

– Смотря что считать плохой новостью. Сенсационная новость – уж это точно. Это от Дживса, моего слуги, он сейчас ловит креветок в Херн-Бей, и письмо его проливает ослепительный свет на частную жизнь Уилберта Артроуза.

– В самом деле? Чрезвычайно интересно.

– Начну с того, что, когда Дживс уезжал в отпуск, у нас зашел разговор об У. Артроузе, поскольку тетя Далия сказала мне, что он – один из ее гостей, и мы подробно его обсуждали. Перемывали косточки, как водится. Так вот, перед тем как уйти, Дживс и обронил то важное замечание, о котором я только что упоминал, насчет того, что он что-то слышал про Уилберта, а потом забыл.

«Если вспомню – напишу», – сказал он мне. И, черт меня подери, вспомнил. Знаете, что он пишет в этом послании? Угадайте с трех раз.

– Полагаю, сейчас не время для игры в угадайку.

– Вы правы, хотя я эту игру очень люблю. Так вот, он пишет, что Уилберт Артроуз… Господи, опять забыл это слово, – я заглянул в письмо, – ну да, клептоман. А это означает – на случай, если вы не знакомы с этим термином – субъекта, который крадет все, что подвернется под руку.

– Боже милостивый!

– Я бы даже сказал: «Будь я проклят!»

– Мне и в голову не приходило…

– Я же говорил, что это маскировка. Наверное, они и за границу-то его из-за этого увезли.

– Вне всякого сомнения.

– Не учли, что в Англии тоже есть чего свистнуть, не меньше, чем в Америке. Вы ни о чем сейчас не подумали?

– Разумеется, подумал. О коллекции вашего дяди.

– И я тоже.

– Это сильное искушение для несчастного молодого человека.

– Не уверен, что он так уж несчастен. Готов поспорить, кражи доставляют ему удовольствие.

– Нужно немедленно пойти проверить коллекцию. Может быть, что-то уже пропало.

– Боюсь, что там остались лишь голые стены. Их просто не унесешь.

Нам потребовалось время, чтобы добраться до комнаты, где хранилась коллекция, ибо папаша Глоссоп был скроен скорее с расчетом на устойчивость, чем на скорость, но в конце концов мы туда доплыли, и моим первым чувством, когда я оглядел помещение, было облегчение, потому что вся серебряная рухлядь, казалось, была in statu quo[4]4
  Здесь: на месте (лат.).


[Закрыть]. И только после того, как папаша Глоссоп выдохнул «уфф» и вытер пот со лба после быстрой ходьбы, я обнаружил недостачу.

Сливочник в виде коровы исчез.

Глава 7

Для тех, кому интересно, спешу сообщить, что сливочник представлял собой серебряный сосуд, или кувшинчик, или как там еще называют емкости подобной формы, выполненный почему-то в виде коровы с задранным дугой хвостом и физиономией малолетней преступницы, на которой ясно было написано, что она задумала во время следующей дойки засветить хозяйке копытом промеж глаз. На спине у нее открывалась крышка на петлях, а кончик хвоста касался хребта, образуя что-то вроде ручки, за которую это сооружение надлежало держать при разливании сливок. Для меня всегда оставалось загадкой, как может нравиться подобное уродство, но, по-видимому, в восемнадцатом веке такие сливочники шли на ура, да и в наше время дядя Том от него просто без ума, так же, как и Уилберт – если верить показаниям свидетеля Глоссопа. Ну да о вкусах не спорят.

Впрочем, дело не в том, нравится кому-то это страшилище или нет, а в том, что корова бесследно исчезла, и я уже собирался поставить об этом в известность папашу Глоссопа и выяснить его просвещенное мнение по этому поводу, как в комнату вошла Бобби Уикем. Она уже приготовилась к отъезду и сменила рубашку и шорты на дорожное платье.

– Всем привет, – сказала Бобби. – Как жизнь? Чего это ты такой взъерошенный, Берти? Что стряслось?

– Я скажу тебе, что стряслось, – прямо в лоб брякнул я. – Ты знаешь коровий сливочник дяди Тома?

– Нет. Что это за штука?

– Это такой кувшинчик для сливок, безобразный до ужаса, но чертовски дорогой. Можно без преувеличения сказать, что дядя Том бережет его как зеницу ока. Просто души в нем не чает.

– Ну и на здоровье.

– Оно, конечно, так, только чертова штуковина пропала.

Тишину летнего дня нарушил звук, похожий на гудение шмеля, который пытается выбраться из бутылки. Это зажужжал папаша Глоссоп. Глаза у него округлились, нос начал подергиваться, и можно было легко догадаться, что эта новость подействовала на него, как удар по основанию черепа носком, в который предварительно набили мокрый песок.

– Пропала?

– Да.

– Вы в этом уверены?

Я сказал, что уверен, потому что, как вы знаете, так оно и было.

– Может быть, вы просто его не заметили?

– Такую штуку нельзя не заметить.

Он снова зажужжал.

– Но это же ужасно!

– Хуже не придумаешь, согласен.

– Ваш дядя будет страшно огорчен.

– Да он будет реветь от горя как белуга.

– Почему именно как белуга?

– Этого я вам сказать не могу, но то, что заревет, – гарантирую.

По выражению, появившемуся на лице Бобби, пока она слушала наш диалог, можно было догадаться, что от нее ускользает суть разговора. Как будто мы говорим на суахили.

– Ничего не понимаю, – сказала она. – Как это – пропала?

– Ее украли.

– В загородных домах не бывает краж.

– Бывают, если появится Уилберт Артроуз. Он же кле… клеп… ну, как там это называется, – сказал я и протянул ей письмо Дживса. Она с большим интересом его изучила и, когда смысл послания до нее дошел, воскликнула: «Чтоб мне провалиться со всеми потрохами!» – добавив, что в наше время можно ждать чего угодно. «Но, с другой стороны, – сказала она, – это нам на руку».

– Теперь, сэр Родерик, вы сможете с полным основанием подтвердить, что он и вправду чокнутый.

Последовала пауза, во время которой папаша Глоссоп, по-видимому, взвешивал ее слова и скорее всего сравнивал с У. Артроузом других чокнутых, которых ему доводилось встречать на протяжении долгой лечебной практики.

– Вне всякого сомнения, его метаболизм чрезмерно подвержен стрессам, возникающим вследствие взаимодействия внешних раздражителей, – произнес он, и Бобби с покровительственным видом похлопала его по плечу, на что я ни за что не отважился бы, хотя наши отношения, как я уже упоминал, стали гораздо более сердечными, чем прежде, и заявила, что лучше не скажешь.

– Ну вот, давно бы так! Повторите эти слова миссис Траверс, когда она вернется. Тогда у нее будут все козыри на руках в этой истории с Уилбертом и Филлис. У нее наконец появится аргумент, чтобы заявить протест против заключения брака. «А что вы скажете насчет его метаболизма?» – спросит она, и Апджону нечем будет крыть. Так что все прекрасно.

– Все, – уточнил я, – кроме того, что дядя Том лишился зеницы ока.

Она задумчиво закусила губу.

– Да, верно. Здесь ты прав. Какие мы можем принять меры?

Она взглянула на меня, и я сказал, что не знаю, и тогда она взглянула на папашу Глоссопа, и он тоже сказал, что не знает.

– Ситуация чрезвычайно деликатная. Вы со мной согласны, мистер Вустер?

– На все сто.

– При сложившихся обстоятельствах ваш дядя не может просто пойти к этому молодому человеку и потребовать вернуть похищенную собственность. Миссис Траверс со всей недвусмысленностью подчеркнула, что следует соблюдать величайшую осторожность, чтобы не нанести мистеру и миссис Артроуз…

– …обиды?

– Я собирался сказать «оскорбления».

– Можно и так. Что в лоб, что по лбу.

– А они, вне всякого сомнения, почувствуют себя оскорбленными, если их сына обвинят в краже.

– Да это все равно что раскрыть красный зонтик прямо перед мордой быка. Они прекрасно знают, что Уилберт воришка, но кому понравится, когда об этом говорят другие.

– Вот именно.

– Тактичный человек не станет заикаться об этом в их присутствии.

– Совершенно верно. Решительно не представляю себе, что тут можно сделать. Я в полном недоумении.

– И я тоже.

– Зато я – нет, – сказала Бобби.

Я затрепетал, как вспугнутый… как его… ну, не важно, кто бы там ни был. В ее голосе мое многоопытное ухо различило то особенное оживление, по которому я безошибочно догадался, что она опять что-то затевает. Я понял, что сейчас она предложит нам план, в результате которого не только содрогнется потрясенное человечество и луна окрасится в цвет крови, но и некий несчастный – я имел все основания подозревать, что этим несчастным буду я, – окажется ввергнутым в то, что Шекспир называл «целым морем бед», если это, конечно, Шекспир. Мне доводилось слышать это оживление в ее голосе и прежде, например в ту ночь, когда она, вложив в мою длань шило, объясняла, где находится грелка сэра Родерика Глоссопа. Многие придерживаются мнения, что Роберту, дочь покойного сэра Катберта и леди Уикем из Скелдинг-Холла, графство Хартфордшир, нельзя держать на воле. Я один из горячих приверженцев этого философского направления.

Папаша Глоссоп, мало знакомый с данной представительницей прелестного пола и потому не знавший, что с детских лет ее девизом было «Где наша не пропадала!», был весь внимание и любезность.

– У вас есть конкретный план, мисс Уикем?

– Разумеется. Все ясно как дважды два. Вы знаете, в какой комнате живет Уилберт?

Он ответил, что знает.

– А вы согласны, что человек, который гостит в загородном доме и стащил что-то из хозяйского добра, может спрятать это что-то только в своей комнате?

Он сказал, что, несомненно, так оно и есть.

– Ну вот и прекрасно.

Он взглянул на нее «в немом оцепенении», как выразился бы Дживс.

– Вы хотите сказать… Не предлагаете же вы, чтобы…

– Чтобы кто-то пробрался в его комнату и там пошарил? Именно это я и предлагаю. И совершенно ясно, кому выпадет сей почетный жребий. Глас народа требует, чтобы это сделал Берти.

Я нисколько не удивился. Я ведь с самого начала чувствовал, что к этому идет. Не знаю почему, но всякий раз, когда возникает необходимость выполнить какую-то грязную работу, мои друзья и близкие в один голос восклицают: «Это должен сделать Вустер». Беспроигрышная лотерея. Хоть я и не питал особых надежд на то, что мои робкие протесты способны изменить приговор судьбы, я все же решил воспользоваться правом на последнее слово.

– А почему я?

– Тут нужен человек молодой.

Чувствуя, что сражение проиграно, я продолжал упираться.

– А я так не считаю, – сказал я. – По-моему, зрелый и опытный человек справится с этим гораздо успешнее, чем неоперившийся новичок вроде меня, ведь я и в детстве не отличался в игре «Найди туфлю». Это же очевидно.

– Не упрямься, Берти. Ты же обожаешь приключения, – сказала она, хотя откуда она это взяла – ума не приложу. – Представь, что ты сотрудник контрразведки, который разыскивает документ государственной важности, похищенный женщиной под черной вуалью, распространяющей вокруг себя аромат экзотических духов. Когда еще представится такой случай! Что ты сказал?

– Я сказал: «Ха!» А вдруг кто-то войдет?

– Глупости. Миссис Артроуз работает над книгой. Филлис у себя в комнате, печатает речь Апджона. Уилберт на прогулке. Апджон уехал. Войти может разве лишь Бринкликортское привидение. Если оно тебе явится, можешь презрительно рассмеяться и пройти сквозь него. Это отучит его шляться где не следует, ха-ха-ха.

– Ха-ха-ха! – залился в ответ папаша Глоссоп.

Веселье их показалось мне неуместным, а шутки – сомнительными, и я дал им это понять всем своим видом, когда выходил из комнаты. Потому что, разумеется, я тотчас вышел из комнаты. Столкновения характеров с представительницами противоположного пола всегда заканчиваются тем, что Бертрам Вустер покоряется неизбежному. Впрочем, на душе у меня было довольно тускло, и, когда Бобби, проходя мимо, назвала меня своим маленьким героем и сказала, что никогда не сомневалась в том, что на меня можно положиться, я пропустил ее слова мимо ушей с холодностью, которую она не могла не почувствовать.

День стоял великолепный, полный голубого неба, сияющего солнца и жужжания насекомых, день, в который сам Бог велел находиться на воздухе, наслаждаясь теплым ласковым ветерком со стаканом чего-нибудь холодного в руке; а я вынужден тащиться по душному коридору, обыскивать комнату фактически незнакомого мне человека, ползать по полу и заглядывать под кровати, глотая пыль и покрываясь перинным пухом, и все потому, что такая блажь взбрела в голову Бобби Уикем. Мне сделалось очень горько, хотелось плюнуть на всю эту затею и сбежать, я с трудом удержался. Просто удивительно, как по прихоти женщины я позволил вовлечь себя в подобную заваруху. Нас, Вустеров, всегда губит рыцарский дух, черт бы его побрал.

Когда я подошел к двери комнаты Уилберта и остановился, «натягивая смелость на колки», мне пришло в голову, что все это что-то очень напоминает, и я вдруг понял, что именно. То же самое чувство я испытывал много лет назад, в пору учебы в Малверн-Хаусе, когда в глухую ночную пору крался в кабинет Обри Апджона за печеньем, которое он хранил в жестянке на письменном столе: однажды, проскользнув на цыпочках по коридору, я в ночной рубашке вошел в святилище и оказался лицом к лицу с Апджоном, который сидел в кресле и сам уминал печенье за обе щеки. Весьма щекотливая ситуация. Мучительный допрос и неизбежная расплата на следующее утро – полдюжины горячих по казенному месту – навсегда останутся высеченными, в буквальном смысле этого слова, на скрижалях моей памяти.

Кроме стука пишущей машинки в конце коридора, свидетельствовавшего о том, что мамаша Артроуз трудится, не жалея сил, чтобы заморозить кровь в жилах читающей публики, все было тихо. Я помедлил перед дверью, поджидая, пока «хочется» пересилит «колется», – Дживс говорил, что именно так всегда поступала какая-то кошка из пословицы, – и осторожно повернул ручку двери, а потом – тоже очень осторожно – отворил дверь и оказался лицом к лицу с девушкой в платье горничной, которая всплеснула руками, как актриса на сцене, и подпрыгнула на несколько дюймов в воздух.

– Ух ты! – воскликнула она, снова почувствовав под ногами твердую почву. – Как вы меня напугали, сэр!

– Ужасно сожалею, – приветливо отвечал я. – По правде говоря, вы меня тоже напугали, так что мы теперь в одинаковом положении. Я ищу мистера Артроуза.

– А я ищу мышь.

Это заявление навело меня на одну любопытную мысль.

– А вы полагаете, здесь водятся мыши?

– Я видела мышь, когда убирала утром комнату. Поэтому я и принесла Огастуса, – сказала она и указала на большого черного кота, которого я только сейчас заметил. Это оказался мой старый знакомец, с которым мы нередко завтракали вместе: я уминал свою яичницу, а он лакал молоко из блюдца. – Огастус задаст им жару! – сказала она.

Как вы наверняка догадались, с самой первой минуты нашей встречи с горничной я напряженно размышлял, как бы мне от нее избавиться, потому что ее пребывание в комнате делало мою задачу невыполнимой. Невозможно обыскивать комнату, когда прислуга стоит вдоль боковой линии, а с другой стороны, нельзя, претендуя на звание preux chevalier[5]5
  Доблестный рыцарь (фр.).


[Закрыть], просто схватить ее за шиворот и выкинуть из комнаты. Поначалу я, признаться, почувствовал, что зашел в тупик, но потом ее слова о том, что Огастус задаст мышам жару, подсказали мне, как быть.

– Сомневаюсь, – сказал я. – Вы ведь здесь недавно, верно?

Она подтвердила, что служит здесь всего вторую неделю.

– Я так и подумал, потому что иначе вы бы знали, что в смысле ловли мышей на него надежда плохая. Я с ним уже много лет знаком и досконально изучил его психологию. Он отроду не удосужился поймать ни одной мыши. Если он не ест, он дрыхнет. Так сказать, летаргический кот. Посмотрите, он и сейчас спит.

– Ух ты! И точно, спит.

– Это своего рода болезнь. У нее даже есть научное название. Травма… что-то там. Травматическая симплегия, вот как, у этого кота – травматическая симплегия. Иначе говоря, переводя на нормальный язык, это означает, что, если другим котам достаточно восьми часов сна в день, Огастусу требуются все двадцать четыре. Так что на вашем месте я бы оставил это неблагодарное поприще и забрал кота обратно на кухню. Вы просто зря теряете время.

Мое красноречие возымело действие. Она снова сказала: «Ух ты!», взяла на руки кота, который что-то сонно пробормотал – я не разобрал, что именно, – и вышла из комнаты, оставив меня наконец одного.