Текст книги "Вся правда о Муллинерах (сборник)"

Теперь Уильям понимал, что аберрация зрения была лишь первой ступенью в постепенном процессе распада личности, этом Проклятии Муллинеров. Вскоре он лишится слуха, затем осязания.

Он приподнялся и сел на кровати. Пока он смотрел на потолок, ему почудилось, что значительная часть его отделилась и грохнулась на пол.

Уильям Муллинер смотрел на обломки в тупом отчаянии. Разумеется, он понимал, что это всего лишь галлюцинация. Но до чего реалистическая галлюцинация! Если бы он не разгадал свою фамильную тайну, то со всей категоричностью заявил бы, что над ним зияет дыра в шесть футов шириной, а на ковре под ней высится груда штукатурки.

И не только глаза обманывали его, но и уши! Ему чудились вопли и крики. Он готов был поклясться, что из коридора доносится топот бегущих ног. Все вокруг наполнилось грохотом, треском и глухими ударами. Сердце Уильяма оледенело от страха: слух уже начал ему изменять!

Все его существо сопротивлялось последней проверке, но он принудил себя встать с кровати и протянул палец к ближайшей куче штукатурки. И тут же со стоном отдернул его. Да, как он и опасался, осязание тоже ему изменило. Штукатурка, хотя и была плодом его больного воображения, казалась вполне реальной на ощупь.

Вот так! Один умеренно веселый вечерок «У Майка», и Проклятие Муллинеров настигло его. Не прошло и часа, как его губы впервые в жизни прикоснулись к спиртному, и вот оно уже отняло у него зрение, слух и осязание. Быстрое обслуживание, заключил Уильям Муллинер.

Когда он забрался назад в постель, ему померещилось, будто две стены рухнули на улицу. Он закрыл глаза, и вскоре сон, сей сладостный восстановитель сил Природы утомленной, как удачно определил это состояние поэт Эдвард Юнг, принес ему желанное забвенье. Последней его мыслью было, что ему померещилось падение еще одной стены.

Уильям Муллинер имел обыкновение спать крепко и долго, так что миновало много часов, прежде чем он пробудился. Открыв глаза, он с изумлением посмотрел вокруг себя. Страшные ночные кошмары остались в прошлом, и теперь он, хотя и испытывал сильнейшую головную боль, не сомневался, что видит мир таким, каков он есть на самом деле.

И все-таки как-то не верилось, что это явь, а не отголоски полуночного бреда. Мир не просто выглядел чуть пожелтевшим и расплывшимся по краям – со вчерашнего дня он радикально изменился. Там, где восемь часов назад была стена, теперь зияла пустота, в которую свободно лились солнечные лучи. Потолок расположился на полу, и единственным, что сохранилось от дорогого номера в первоклассном отеле, была кровать. Очень странно, подумал Муллинер, и даже возмутительно.

Его раздумья нарушил голос:

– Как! Мистер Муллинер?

Уильям обернулся и, подобно всем Муллинерам, свято соблюдая благопристойность, тотчас нырнул под одеяло. Ибо голос принадлежал Мертл Бенкс. Подумать только – она стояла в его номере!

– Мистер Муллинер!

Уильям осторожно высунул голову. И тут он обнаружил, что приличия вовсе не были нарушены, как ему почудилось: мисс Бенкс стояла не в его номере, а в коридоре. Просто разделявшая их стена исчезла. Ошеломленный, но испытывая глубокое облегчение, он сел на кровати, задрапировавшись одеялом.

– Неужели вы все еще в постели? – ахнула Мертл.

– А что, уже так поздно? – спросил Уильям.

– Неужели вы оставались тут с начала и до конца?

– С начала и до конца чего?

– Землетрясения.

– Какого землетрясения?

– Землетрясения, которое произошло ночью.

– А! Этого землетрясения? – небрежно сказал Уильям. – Да, я как будто заметил что-то вроде землетрясения. Помню, я увидел, как рухнул потолок, и сказал себе: «Не удивлюсь, если это землетрясение». Тут обвалились стены, и я сказал: «Да, несомненно, землетрясение». После чего перевернулся на другой бок и уснул.

Мертл Бенкс смотрела на него глазами, которые отчасти напомнили ему две звезды, а отчасти глаза улитки на стебельках.

– Вы, наверное, самый отважный человек в мире.

Уильям коротко усмехнулся.

– Ну что же, – сказал он. – Возможно, я не трачу свою жизнь на то, чтобы с перочинными ножиками гоняться за несчастными акулами, но, мне кажется, я умею сохранять хладнокровие в критические моменты. Мы, Муллинеры, такие. Мы много не говорим, но внутри у нас все тип-топ.

Он стиснул голову в ладонях. Ломота в висках напомнила ему, что с тип-топом внутри он явно переборщил.

– Мой герой! – произнесла Мертл еле слышно.

– А как чувствует себя ваш нареченный в это ясное солнечное утро? – небрежно осведомился Уильям. Упомянуть этого слизняка было пыткой, но он должен был показать ей, что Муллинеры умеют с достоинством глотать самые горькие пилюли.

Мертл брезгливо вздрогнула.

– У меня нет нареченного, – объявила она.

– Но мне казалось, вы упомянули, что вы и Франклин…

– Я больше не помолвлена с мистером Франклином. Вчера вечером, когда началось землетрясение, я взывала к нему о спасении, а он торопливо бросил через плечо «Как-нибудь в другой раз!» и унесся прочь быстрее пули. Я в первый раз видела, чтобы человек мчался с такой стремительностью. И утром я разорвала нашу помолвку. – Она презрительно засмеялась. – Акулы и перочинные ножики! Ни за что не поверю, будто он убил хотя бы одну за свою жалкую жизнь!

– А если бы и убил, – сказал Уильям, – что с того? Я вот о чем: часто ли в семейной жизни возникает необходимость убивать акул перочинными ножиками? Хороший муж не нуждается в этом даровании, потребном только искателям приключений. Да это всего лишь салонный фокус. Нет, надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце – вот что отличает хорошего мужа.

– Как это верно! – мечтательно вздохнула она.

– Мертл, – сказал Уильям, – я могу быть таким мужем. Надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце, которые я только что упомянул, ждут вас. Примете ли вы их?

– Да, – сказала Мертл Бенкс.

Такова (заключил мистер Муллинер) история любовного романа моего дяди Уильяма. И, выслушав ее, вы без труда поймете, почему его старший сын, мой кузен Дж. С.Ф.З. Муллинер, получил такое имя.

– Дж. С.Ф.З.? – спросил я.

– Джон Сан-Францисское Землетрясение Муллинер, – объяснил мой друг.

– Никакого сан-францисского землетрясения не было, – сказал калифорниец. – Был только пожар.

Портрет блюстительницы дисциплины

Войдя в залу «Приюта удильщика», мы испытали чувство, схожее с тем, какое испытывают обитатели города, окутанного вечными туманами, когда они наконец-то видят солнце, – мистер Муллинер вновь восседал в своем обычном кресле! Несколько дней он не появлялся, отправившись в Девоншир навестить свою старую нянюшку, и во время его отсутствия потоки интеллектуальных бесед явно оскудели.

– Нет, – ответил мистер Муллинер на вопрос, приятно ли он съездил. – Не стану делать вид, будто поездка была безоблачной. С начала и до конца я испытывал некое непреходящее напряжение. Бедная старушка почти совсем оглохла, да и память у нее не та, что была раньше. К тому же может ли впечатлительный мужчина вообще чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос? – Мистер Муллинер болезненно поморщился, будто его все еще беспокоила старая рана. – Любопытно, – продолжал он после многозначительной паузы, – как мало изменений вносят годы в отношение истинной, подлинной, ворчливой семейной старухи нянюшки к тому, кто на стадии коротких штанишек побывал в ее питомцах. Пусть он поседел либо облысел, пусть стал героем своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.

Мы поспешили заверить его в обратном.

– Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.

Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.

Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.

– Следовательно, насколько я понял, – сказал Фредерик почти беззвучным голосом, – дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру – семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, – для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.

– Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, – напомнил Джордж.

– Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, – отпарировал Фредерик. – Ноблес оближ[5]5
  Благородство обязывает (фр.).


[Закрыть], как-никак.

– Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.

– Ей, наверное, перевалило за сто.

– Ей восемьдесят пять.

– Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.

– Она была истинной блюстительницей дисциплины, – согласился Джордж. – А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!

– Нет такой женщины в мире, ради которой я стал бы есть крутые яйца в пять часов вечера, – заявил Фредерик с угрожающим спокойствием сильного духом мужчины.

– Будешь! И с явным удовольствием. У нее слабое сердце. Если ты начнешь ей перечить, я не отвечаю за последствия.

– Если мне придется есть крутые яйца в пять часов вечера, я за последствия не отвечаю. И почему крутые яйца, черт побери? Я ведь не школьник.

– Для нее ты школьник. Она на всех нас смотрит по-прежнему как на детей. В прошлое Рождество она подарила мне школьную повесть «Эрик, или Мало-помалу».

Фредерик вновь отвернулся к окну, свирепо хмурясь на омерзительное и гнетущее зрелище внизу. Не щадя в своем отвращении ни возраста, ни пола, он созерцал почтенных старушек на скамейках с библиотечными романами в руках с не меньшим омерзением и презрением, чем школьников, пробегавших мимо по дороге к купальням.

– Следовательно, подводя итог услышанному, – сказал он, – я узнаю, что мне предстоит пить чай с женщиной, которая не только всегда была помесью Лукреции Борджиа и прусского фельдфебеля, но, видимо, теперь превратилась в дряхлую развалину и практически свихнулась. За что, хотел бы я знать? За что? Ребенком я не терпел няню Уилкс, а теперь, в более зрелые годы, сама мысль о встрече с ней вызывает у меня нервную дрожь. За что я должен быть принесен в жертву? Почему именно я?

– Вовсе не именно ты. Мы все время от времени ее навещаем. Как и Олифанты.

– Олифанты!

Фамилия эта произвела на Фредерика странное действие. Он вздрогнул так, словно его брат был не терапевтом, а дантистом и только что вырвал у него коренной зуб.

– Она у них служила няней, когда ушла от нас. Ты ведь не забыл Олифантов? Я помню, как в двенадцать лет ты взобрался на старый вяз у края пастбища, чтобы достать грачиное яйцо для Джейн Олифант.

Фредерик саркастически засмеялся.

– Каким же я, значит, был ослом! Только подумать: рисковать жизнью ради подобной девчонки! Впрочем, – продолжал он, – жизнь стоит немногого. Пустое место – вот что такое жизнь. Ну да скоро ей придет конец. А тогда тишина и покой могилы. Эта мысль, – добавил Фредерик, – только и служит мне поддержкой.

– Джейн была очень хорошенькой в детстве. Кто-то сказал мне, что она стала просто красавицей.

– Бессердечной.

– Но ты-то что про это знаешь?

– Сущие пустяки: она притворялась, что любит меня, а потом, несколько месяцев назад, уехала погостить за городом у каких-то Пондерби и оттуда написала мне письмо, разрывая помолвку без объяснения причины. С тех пор я ее не видел. Она теперь помолвлена с субъектом по имени Диллингуотер, и надеюсь, она этим именем подавится.

– Я ничего про это не знал. Мне очень жаль.

– А мне так ничуточки. Я смотрю на это, как на счастливое избавление!

– А он не из суссекских Диллингуотеров?

– Я не знаю, какое именно графство ими кишит. Но если бы знал, то обходил бы его стороной.

– Во всяком случае, извини. Неудивительно, что ты так расстроен.

– Расстроен? – возмущенно переспросил Фредерик. – Я? Неужели ты полагаешь, что я стану мучиться из-за такой лгуньи? Я никогда еще не чувствовал себя счастливее и просто киплю радостью жизни.

– А, так вот, значит, что? – Джордж взглянул на свои часы. – Ну, тебе пора. До Маразьон-роуд отсюда пешком десять минут.

– Как я узнаю этот чертов дом?

– По названию над дверью.

– Какому названию?

– «Домик-Крошка».

– Господи! – сказал Фредерик Муллинер. – Не хватало только этого!

Вид, который он созерцал из окна брата, казалось, должен был подготовить Фредерика к жутчайшей гнусности Бингли-на-Море. Однако когда он вышел на улицу, гнусность эта явилась для него полным сюрпризом. Прежде он и не подозревал, что в одном маленьком городке может сосредоточиться столько всего язвящего душу. Он проходил мимо детишек и думал, до чего же омерзительными могут быть детишки. Он видел тележки уличных торговцев, и у него к горлу подступала тошнота. Дома вызывали у него брезгливую дрожь. А больше всего ему претило солнце. Оно озаряло землю с бодростью не просто оскорбительной, но, по убеждению Фредерика Муллинера, нарочито оскорбительной. Ему требовались завывающие ветры и хлещущие дождевые струи, а не отвратная бескрайняя голубизна. Не то чтобы коварство Джейн Олифант хоть как-то его задело, а просто ему не нравились голубые небеса и сияющее солнце. Он питал к ним врожденную антипатию, точно так же, как питал врожденную любовь к гробницам, и ледяной крупе, и ураганам, и землетрясениям, и засухам, и моровым язвам, и он обнаружил, что достиг Маразьон-роуд.

Маразьон-роуд состояла из двух чистейших тротуаров, которые уходили вдаль, окаймленные двумя рядами аккуратненьких особнячков из красного кирпича. Фредерика они ошеломили, как удар между глаз. Глядя на эти домики с их бронзовыми дверными молоточками и белыми занавесочками, он почувствовал, что в них живут люди, которые ничего не знают о существовании Фредерика Муллинера. И вполне довольны таким положением вещей. Люди, которых попросту совершенно не трогает, что лишь несколько коротких месяцев тому назад девушка, с которой он был помолвлен, вернула ему его письма, а сама, окончательно потеряв рассудок, согласилась на помолвку с человеком по фамилии Диллингуотер.

Он отыскал «Домик-Крошку» и нанес ему злобный удар бронзовым дверным молоточком. В прихожей послышались шаги, и дверь отворилась.

– Никак мастер Фредерик! Вас и не узнать.

Фредерик вопреки естественной мрачности, в которую его ввергли голубое небо и ласковое солнце, почувствовал, что на душе у него стало чуть легче. Им овладело нечто вроде пароксизма нежности. Сердце молодого человека не было дурным. В этом отношении, как ему казалось, он занимал среднее положение между своим братом Джорджем, обладателем золотого сердца, и такими людьми, как будущая миссис Диллингуотер, у которых сердце отсутствовало вовсе, а в няне Уилкс он заметил хрупкость, которая сначала удивила его, а потом растрогала.

Образы, запечатлевшиеся в нашей памяти с детства, стираются медленно, и Фредерику помнилось, что няня Уилкс ростом была в шесть футов, обладала плечами гиревика и глазами, которые горели жестоким блеском под щетинистыми бровями. А увидел он маленькую старушку с морщинистым личиком.

Он был странно взволнован и ощутил в себе силу и желание ее оберегать. Теперь он понял своего брата. Разумеется, этой хрупкой старушке надо потакать. Только зверь откажется ей потакать. Да, почувствовал Фредерик Муллинер, потакать! Даже если это означает крутые яйца в пять часов дня.

– Такой большой мальчик! – сказала няня Уилкс, сияя улыбкой.

– Вы так думаете? – спросил Фредерик с той же теплотой.

– Ну, просто маленький мужчина! И как принарядился. Идите-идите в гостиную и садитесь. Я сейчас принесу чай.

– Спасибо.

– НОГИ ВЫТРИ!

Громовой голос, сменивший звучавшее до этой секунды нежное воркование, подействовал на Фредерика Муллинера так, словно он наступил на мину. Стремительно обернувшись, он увидел перед собой не ласковую гостеприимную хозяйку, а совсем другую личность. Стало ясно, что в няне Уилкс еще сохранилось порядком старого огня. Ее губы были крепко сжаты, глаза грозно сверкали.

– Этоещечтотакоеразноситьгадкиминечищеннымисапожкамигрязьпомоимчистымполамневытеретьногиподуматьтолько! – сказала няня Уилкс.

– Я нечаянно, – смиренно ответил Фредерик, тщательно поелозил раскритикованными ботинками по дверному коврику и, пошатываясь, прошел в гостиную. Он чувствовал себя куда меньше, куда моложе и куда слабее, чем минуту назад. Его дух был сломлен.

И отнюдь не воспрял, когда, переступив порог, он увидел, что в кресле у окна сидит мисс Джейн Олифант.

Трудно предположить, что кого-либо заинтересует наружность девушки пошиба Джейн Олифант – девушки, способной беспричинно вернуть письма хорошего человека, а потом взять и обручиться с Диллингуотером, – но вот ее описание, и покончим с этим. У нее были каштановые с золотым отливом волосы, карие с золотыми искорками глаза, каштановые с золотым отливом брови, симпатичный носик с одной веснушкой на кончике, губы, которые, раздвигаясь в улыбке, открывали прелестные зубки, и небольшой, но решительный подбородок.

В данный момент губы не были раздвинуты в улыбке, но крепко сжаты, а подбородок выглядел не просто решительным, он напоминал таран очень маленькой боевой галеры. Она посмотрела на Фредерика так, будто он был запахом лука, и не произнесла ни слова.

Впрочем, и Фредерик был немногословен. Что может быть труднее для молодого человека, чем найти наиболее подходящие слова для начала разговора с девушкой, которая совсем недавно вернула ему письма. (И чертовски хорошие письма! Вскрыв пакет и перечитав их, он был поражен их обаянием и стилем.)

А потому Фредерик ограничился единственным «эк!», после чего опустился в кресло и устремил глаза на ковер. Джейн смотрела в окно, и в комнате царила гробовая тишина, пока из недр часов, тикавших на каминной полке, внезапно не выскочила деревянная птичка и, сказав «куку», не исчезла.

Нежданность появления птички и странно краткое стаккато ее заявления не могли не подействовать на человека, чьи нервы были уже не теми, что раньше. Фредерик Муллинер, взвившись над креслом дюймов на восемнадцать, испустил непродуманное восклицание.

– Прошу прощения? – осведомилась Джейн Олифан, поднимая брови.

– Откуда я мог знать, что она проделает такую штуку? – сказал Фредерик, оправдываясь.

Джейн Олифант пожала плечами. Этот жест как будто выражал полнейшее равнодушие к тому, что знают и чего не знают подонки преступного мира.

Но теперь, когда лед так или иначе был сломан, Фредерик отказался вновь погрузиться в молчание.

– Что вы тут делаете? – спросил он.

– Няня пригласила меня на чай.

– Я не знал, что вы будете здесь…

– О?

– Если бы я знал, что вы будете здесь…

– У вас нос испачкан.

Фредерик скрипнул зубами и достал носовой платок.

– Пожалуй, мне лучше уйти.

– И думать не смейте! – резко сказала мисс Олифант. – Она так вас ждала! Хотя почему…

– Что почему? – холодно подбодрил ее Фредерик.

– Так, ничего.

Последовавшее неприятное молчание нарушалось только судорожными вздохами мужчины, который пытается выбрать самую грубую из трех отповедей, пришедших ему на ум. Но тут вошла няня Уилкс.

– Это лишь предположение, – высокомерно произнесла мисс Олифант, – но не кажется ли вам, что вы могли бы помочь нянечке с тяжелым подносом?

Фредерик, выведенный из задумчивости, вскочил, залившись краской стыда.

– Вы, наверное, совсем изнемогли, нянечка, – продолжала девушка голосом, источавшим негодующее сочувствие.

– Я собирался ей помочь, – пробурчал Фредерик.

– Да. После того как она поставила поднос на стол. Бедная нянечка! Какой он, наверное, тяжелый!

Отнюдь не впервые с начала их знакомства Фредерик испытывал завистливое удивление перед сверхъестественной способностью его бывшей невесты ставить его в положение виноватого. Ударь он свою гостеприимную хозяйку каким-нибудь тупым орудием, муки совести терзали бы его с такою же силой.

– Он всегда был невнимательным мальчиком, – снисходительно сказала няня Уилкс. – Садитесь же, мастер Фредерик, и попейте чайку. Я сварила для вас яичек вкрутую. Я же помню, как вы всегда на них накидывались.

Фредерик быстро перевел взгляд на поднос. Да, сбылись его худшие опасения. Яйца, и такие огромные! Желудок, который в последние годы он изрядно избаловал, слегка пискнул от дурных предчувствий.

– Да, – продолжала няня Уилкс, развивая тему. – Сколько ни дашь вам яичек, все было мало. Как и сладкого пирога. Господи помилуй, как же вы объелись пирога на дне рождения мисс Джейн!

– Пожалуйста, не надо! – сказала мисс Олифант с легкой дрожью.

Она холодно посмотрела на своего изнемогающего друга детства, который барахтался в бездне отвращения к себе.

– Благодарю вас, но я не хочу яиц.

– Мастер Фредерик! – Динамит взорвался, вновь произошла магическая трансформация, и хрупкая старушка преобразилась в грозную силу, перед которой не отступил бы разве что Наполеон. – Не капризничать!

Фредерик судорожно сглотнул.

– Я больше не буду, – сказал он покорно. – И с удовольствием съем яйцо.

– Два яйца! – поправила няня Уилкс.

– Два яйца, – согласился Фредерик.

Мисс Олифант повернула нож в ране.

– И столько сладкого пирога! Какое удовольствие для вас. Но все-таки на вашем месте я бы соблюдала осторожность. Он выглядит очень сдобным. Я никогда не понимала, – продолжала она, обращаясь к няне Уилкс голосом, который Фредерик – теперь ему было лет семь – нашел нестерпимо взрослым и нарочитым, – какую радость люди получают от того, что объедаются, обжираются и изображают собой свиней.

– Ну, мальчики это же мальчики, – возразила няня Уилкс.

– Возможно, – вздохнула мисс Олифант, – но все-таки это неприятно.

В глазах няни Уилкс появился слабый, но зловещий блеск. Она заметила в манерах своей юной гостьи намек на задавакость, а задавакость полагалось укрощать.

– Девочки, – сказала она, – тоже не безупречны.

– А-а! – восторженно вздохнул Фредерик, всецело поддерживая это наблюдение.

– У девочек есть свои маленькие недостатки. Девочки иногда поддаются тщеславию. Я знаю одну маленькую девочку совсем не в ста милях от этой комнаты, которая так гордилась своими новыми панталончиками, что выбежала в них на улицу.

– Нянечка! – вскричала мисс Олифант, розовея.

– Омерзительно! – сказал Фредерик и испустил короткий смешок. И так полон был этот смешок – несмотря на свою краткость – ядовитой иронии, презрения и чудовищного мужского превосходства, что гордый дух Джейн Олифант изнемог от таких оскорблений и глаза ее начали метать молнии.

– Что вы сказали?

– Я сказал «омерзительно».

– Неужели?

– Я не в силах, – раздумчиво сказал Фредерик, – вообразить более прискорбное поведение, нежели выставление себя напоказ подобным образом, и искренне надеюсь, что вас отправили спать без ужина.

– Если бы вас хоть раз оставили без ужина, – сказала мисс Олифант, верившая, что нет защиты лучше атаки, – вас бы это убило.

– Ах так? – сказал Фредерик.

– Вы свинья, и я вас ненавижу, – сказала мисс Олифант.

– Ах так?

– Да, именно так.

– Ну-ну-ну, – сказала няня Уилкс. – Будет, будет, будет!

Она смотрела на них спокойным властным и практичным взглядом, который присущ женщинам, полвека справлявшимся с малолетними капризулями.

– Ссориться нехорошо! – сказала она – Немедленно помиритесь. Мастер Фредерик, поцелуйте-ка мисс Джейн!

Комната закачалась перед выпучившимися глазами Фредерика.

– Что-что? – еле выговорил он.

– Поцелуйте ее и попросите прощения, что ссорились с ней.

– Это она со мной ссорилась.

– Не важно. Маленький джентльмен всегда берет вину на себя.

Неимоверным усилием Фредерик выжал из себя подобие улыбки.

– Приношу извинения, – сказал он.

– Ничего, – сказала мисс Олифант.

– Поцелуйте ее, – сказала няня Уилкс.

– Не хочу, – сказал Фредерик.

– Что-о!

– Не хочу.

– Мастер Фредерик! – сказала няня Уилкс, вставая и указуя грозным перстом. – Ну-ка, марш в чулан под лестницей и сидите там, пока не станете послушным!

Фредерик заколебался. Он происходил из гордого рода. Некогда Муллинер получил благодарность от своего государя на поле битвы под Креси. Но воспоминание о словах его брата Джорджа решило дело. Как ни унизительно было позволить загнать себя под лестницу, но допустить, чтобы она умерла от сердечного приступа, он не мог. Склонив голову, он вошел в чулан, и позади него в замке щелкнул ключ.

Один во тьме, попахивающей мышами, Фредерик Муллинер предался мрачным думам. Минуты две он отдал напряженным размышлениям, в сравнении с которыми мысли Шопенгауэра по утрам, когда философ вставал с левой ноги, показались бы сладкими девичьими грезами, как вдруг из щелки в дверце донесся голос:

– Фредди! То есть мистер Муллинер.

– Что?

– Она вышла на кухню за джемом, – выпалил голос. – Выпустить вас?

– Прошу вас, не утруждайте себя, – холодно отпарировал Фредерик. – Мне здесь очень хорошо.

Ответом было молчание. Фредерик вновь предался своим думам. Если бы его братец Джордж, думал он, предательски не заманил его в эту чумную дыру коварной телеграммой, он бы сейчас опробовал новую клюшку у двенадцатой лунки в Сквоши-Холлоу. А вместо этого… Дверца резко распахнулась и столь же резко захлопнулась. И Фредерик Муллинер, предвкушавший полное одиночество, с немалым изумлением обнаружил, что начал принимать жильцов в свой чулан.

– Что вы тут делаете? – осведомился он с праведным негодованием законного владельца.

Ответа не последовало, но вскоре из мрака донеслись приглушенные звуки, и против его воли в сердце Фредерика пробудилась нежность.

– Послушайте, – сказал он неловко, – не надо плакать.

– Я не плачу, я смеюсь.

– О? – Нежность поугасла. – Так вас забавляет, что вы заперты в этом чертовом чулане?

– Нет ни малейших причин прибегать к грубым выражениям.

– Абсолютно с вами не согласен. Для грубых выражений есть все причины. Просто оказаться в Бингли-на-Море – уже полная жуть. Однако находиться под замком в бинглском чулане…

– …с девушкой, которую вы ненавидите?

– Не будем касаться этого аспекта, – с достоинством сказал Фредерик. – Важно то, что я сейчас нахожусь в чулане в Бингли-на-Море, тогда как, существуй в мире хоть капля справедливости или честности, я бы в Сквош-Холлоу…

– О? Так вы все еще играете в гольф?

– Разумеется, я все еще играю в гольф. Почему бы и нет?

– Не знаю. Я рада, что вы все еще способны развлекаться.

– Почему «все еще»? Или вы думаете, что потому лишь…

– Я ничего не думаю.

– Полагаю, вы воображали, что я буду маяться, нянчась с разбитым сердцем?

– О нет! Я знала, что вы сумеете легко утешиться.

– Что означают ваши слова?

– Не важно.

– Вы намекаете, что я один из тех мужчин, кто беззаботно меняет одну женщину на другую – презренный мотылек, порхающий с цветка на цветок, попивая…

– Да. Если уж вы хотите знать, я считаю вас прирожденным попивателем.

Фредерик задрожал от такого чудовищного обвинения.

– Я никогда не попивал. И, более того, я никогда не порхал.

– Смешно!

– Что смешно?

– То, что вы сказали.

– У вас, видимо, очень острое чувство юмора, – сокрушительно заявил Фредерик. – Вас смешит, что вас заперли в чулане. Вас смешит, когда я говорю…

– Что же, уметь находить в жизни смешное очень приятно, не так ли? Хотите знать, почему она заперла меня здесь?

– Не имею ни малейшего желания. А почему?

– Я забыла, где нахожусь, и закурила сигарету. Ой!

– Ну, что еще?

– Мне показалось, шуршит мышь. Как по-вашему, в этом чулане водятся мыши?

– Безусловно, – ответил Фредерик. – Сотни мышей.

Он было перешел к их описанию – большущие, жирные, склизкие, предприимчивые мыши, но что-то острое и жесткое поразило его лодыжку мучительной болью.

– Ох! – вскричал Фредерик.

– Ах, извините. Это были вы?

– Да.

– Я брыкалась, чтобы разогнать мышей.

– Понимаю.

– Очень больно?

– Только чуть посильней предсмертной агонии, благодарю вас за участие.

– Мне очень жаль.

– И мне.

– Во всяком случае, мышь получила бы хороший урок, будь это мышь, верно?

– Полагаю, урок до конца ее дней.

– Ну, мне очень жаль…

– Забудьте! Почему меня должны тревожить разбитые кости лодыжки, когда…

– Что когда?

– Я забыл, что хотел сказать.

– Когда разбито ваше сердце?

– Мое сердце не разбито. – Фредерик хотел, чтобы тут не оставалось и тени сомнения. – Я весел, счастлив. Кто, черт подери, этот Диллингуотер? – закончил он не по теме.

Наступило краткое молчание.

– Ну, просто человек.

– Где вы с ним познакомились?

– У Пондерби.

– А где состоялась ваша помолвка?

– У Пондерби.

– Значит, вы еще раз гостили у Пондерби?

– Нет.

Фредерик поперхнулся.

– Когда вы поехали погостить у Пондерби, вы были помолвлены со мной. Так, значит, вы порвали со мной, познакомились с этим Диллингуотером и были с ним помолвлены за один визит, продлившийся менее двух недель?

– Да.

Фредерик ничего не сказал. Задним числом ему пришло в голову, что это была самая подходящая минута для восклицания: «О, Женщина! Женщина!» – но в тот момент он этого не сообразил.

– Не вижу, какое у вас есть право критиковать меня! – сказала Джейн.

– Кто вас критиковал?

– Вы!

– Когда?

– Только что.

– Призываю небеса в свидетели! – вскричал Фредерик Муллинер. – Я ни единым словом не намекнул, что полагаю ваше поведение самым гнусным и отвратительным из всего мне известного. Я даже ничем не выдал, что ваше признание потрясло меня до глубины души.

– Нет, выдали! Вы хмыкнули.

– Если в Бингли-на-Море в это время года хмыкать запрещено, – холодно произнес Фредерик, – меня следовало бы раньше поставить об этом в известность.