Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"

– А, вот вы где! – заговорил он, когда пришел в себя. – Не могу ли я побеседовать с вами наедине, мистер Муллинер?

Адриан кивнул, сияя улыбкой. Финансист ухватил его за рукав и повел вдоль террасы. Он дышал довольно тяжело.

– Я все обдумал, – сказал он, – и пришел к выводу, что вы правы.

– Прав? – переспросил Адриан.

– Относительно моего брака. Ничего хорошего он не сулит.

– Да?

– Абсолютно. Нелепость! Теперь я это вижу. Я слишком стар для этой девушки.

– Да.

– Слишком лыс.

– Вот именно.

– И слишком толст.

– Слишком, слишком толсты, – согласился Адриан.

Такая внезапная перемена его озадачила, но тем не менее слова финансиста звучали в его ушах музыкой. Каждый слог, произносимый О.Б.И., заставлял сердце подпрыгивать в его груди резвым ягненочком на весеннем лугу, и губы Адриана изогнулись в улыбке.

Увидев ее, сэр Джаспер отпрянул, как испуганная лошадь. Он лихорадочно погладил Адриана по рукаву.

– А потому, – сказал он, – я решил последовать вашему совету и – если воспользоваться вашим выражением – воздержаться.

– Ничего лучшего вы не могли бы придумать, – сердечно отозвался Адриан.

– Если я при таких обстоятельствах останусь в Англии, – продолжал сэр Джаспер, – могут возникнуть неприятности. А потому я намерен немедленно без шума перебраться в какое-нибудь отдаленное место – скажем, в Южную Америку? Как вы думаете, я поступлю правильно? – спросил он, встряхнув чековой книжкой.

– Сугубо правильно, – сказал Адриан.

– Вы никому не упомяните про этот мой планчик? Вы сохраните его в секрете? Если, например, кто-нибудь из ваших закадычных друзей в Скотленд-Ярде выразит интерес к месту моего пребывания, вы сошлетесь на неосведомленность?

– Безусловно.

– Превосходно! – сказал сэр Джаспер с облегчением. – А теперь еще одно. Я понял из слов Брангболтона, что вы хотели бы сами вступить в брак с леди Миллисент. А поскольку к тому времени я буду в… ну, в Каллао, это место напрашивается как-то само собой, так я бы хотел вручить вам мой маленький свадебный подарок незамедлительно.

Он начал торопливо царапать в чековой книжке, вырвал листок и вручил Адриану.

– Помните! – воскликнул он. – Никому ни слова!

– Всеконечно, – сказал Адриан.

Он смотрел, как финансист унесся в сторону гаража, сожалея, что столь несправедливо осудил человека, несомненно во многих отношениях достойнейшего. Вскоре шум мотора возвестил, что тот отправился в дорогу. Радуясь, что хотя бы одна помеха на пути к его счастью исчезла, Адриан неторопливо вернулся в дом, посмотреть, чем занимаются остальные.

Взору его, когда он забрел в библиотеку, предстала мирная, идиллическая картина. Хотя некоторые члены общества высказали желание сыграть робберок-другой в бридж, верх остался за лордом Брангболтоном, который собрал их за маленьким столиком и теперь знакомил с «персидскими монархами», своей любимой игрой.

– Очень просто, черт побери, – говорил он. – Берете колоду и снимаете. Ставите, ну, скажем, десять фунтов, что снимете карту старше, чем типчик, который играет против вас. И если так, то выиграли вы, черт побери. А если нет, то выиграл тот типчик. Все ясно? А? а?

Кто-то сказал, что игра эта похожа на «слепой крюк».

– Она похожа на «слепой крюк», – сказал лорд Брангболтон. – Очень похожа на «слепой крюк». Собственно говоря, если вы умеете играть в «слепой крюк», то умеете играть и в «персидских монархов».

Они расселись и начали игру, а Адриан расхаживал по комнате, силясь утишить ураган чувств, который подняла в его душе недавняя беседа с сэром Джаспером Эдлтоном. Теперь, размышлял он, осталось только каким-то образом победить предубеждение, которое питает против него лорд Брангболтон.

Это, разумеется, будет нелегко. Для начала – вопрос о его стесненных обстоятельствах.

Тут он внезапно вспомнил, что еще не заглянул в чек, врученный ему финансистом.

А заглянув, Адриан Муллинер закачался будто тополь в бурю.

Он не мог бы сказать, чего, собственно, ожидал. Ну, фунтов пять. Или, в лучшем случае, десять. Небольшой подарок, чтобы он мог купить себе зажигалку, или рыбный нож, или подставочку для яиц.

Чек был на сто тысяч фунтов.

Шок оказался столь силен, что, увидев свое отражение в зеркале, напротив которого он стоял, Адриан не узнал собственного лица. Он словно смотрел сквозь туманную дымку. Но затем туман рассеялся, и он увидел ясно не только собственное лицо, но и лицо лорда Брангболтона, который как раз готовился открыть карту, чтобы выиграть у своего соседа слева, лорда Наббл-Ноппа, или проиграть ему.

И едва Адриан подумал, какое действие это внезапно обретенное богатство может произвести на отца его любимой, как по губам у него скользнула внезапная быстрая улыбка.

В тот же миг он услышал у себя за спиной сдавленное восклицание и, поглядев в зеркало, узрел глаза лорда Брангболтона. Всегда несколько выпуклые, они теперь дали бы сто очков вперед глазам любого рака.

Лорд Наббл-Нопп толкал по столу извлеченную из кармана банкноту.

– Опять туз! – сказал он. – Да будь я проклят!

Лорд Брангболтон поднялся из-за стола.

– Извините меня, – сказал он странным хрипящим голосом. – Мне необходимо переговорить с моим другом, с моим любимым старинным другом Муллинером. На пару слов, мистер Муллинер.

Оба хранили молчание, пока не дошли до угла террасы, откуда их никак не могли бы услышать в библиотеке. Тогда лорд Брангболтон откашлялся.

– Муллинер… – начал он. – Нет, скажите мне ваше имя.

– Адриан.

– Адриан, дорогой мой, – продолжал лорд Брангболтон, – память у меня не та, что прежде, но я как будто ясно помню, что вы, пока я принимал ванну перед обедом, высказали пожелание жениться на моей дочери Миллисент.

– Да, – сказал Адриан. – И если вы против этого брака главным образом по финансовым соображениям, то позвольте вас заверить, что с тех пор я стал богатым человеком.

– Я никогда не был против вас, Адриан, из финансовых соображений или каких-либо иных, – сказал лорд Брангболтон, ласково похлопывая его по руке. – Я всегда хотел, чтобы мужем моей дочери стал прекрасный, добросердечный молодой человек вроде вас. Ведь вы, Адриан, – продолжил он свою мысль, – добросердечны как никто. И вам даже в голову не придет огорчить своего тестя упоминанием о каких-либо… каких-либо пустячных… Впрочем, по вашей улыбке там, у карточного стола, я понял, что вы заметили небольшие изменения, которые я привнес в «слепой крюк»… вернее, в «персидских монархов» – ну, некоторые, скажем, вариации с целью придать игре добавочный интерес и азартность, и я чувствую, вы выше того, чтобы поставить своего тестя в неловкое положение. Ну, без лишних слов, мой мальчик, бери Миллисент и с ней мое отцовское благословение.

Он протянул руку, и Адриан горячо ее пожал.

– Я счастливейший человек в мире, – сказал он, улыбаясь.

Лорд Брангболтон содрогнулся.

– Вы не могли бы воздержаться? – сказал он.

– Но я же только улыбнулся, – сказал Адриан.

– Я знаю, – сказал лорд Брангболтон.

Добавить остается немного. Три месяца спустя Миллисент и Адриан сочетались браком в фешенебельной церкви в Уэст-Энде. Присутствовал весь высший свет. Подарки были многочисленными и дорогими, а невеста выглядела пленительно. Обряд совершил преподобнейший настоятель храма.

Лишь потом в ризнице Адриан, посмотрев на Миллисент, вдруг в первый раз по-настоящему понял, что все его беды и треволнения остались позади, что эта прелестная девушка действительно его законная супруга, и на него нахлынуло ощущение неописуемого счастья.

На протяжении всего обряда он хранил серьезность, подобающую мужчине в поворотные минуты его жизни. Но теперь, весь искрясь радостью, будто в груди у него забродила какая-то душевная закваска, он заключил Миллисент в объятия, и по его лицу над ее плечом скользнула быстрая улыбка.

Внезапно он обнаружил, что смотрит прямо в глаза настоятеля. Секунду спустя он ощутил прикосновение к своему рукаву.

– Не могу ли я побеседовать с вами наедине, мистер Муллинер, – осведомился настоятель вполголоса.

История Уэбстера

– Кошки – не собаки!

Есть только одно место, где можно услышать такой перл мудрости, небрежно оброненный в общей беседе, и место это – зал «Отдыха удильщика». Вот там-то, пока мы благодушествовали у топящегося камина, задумчивый Пинта Портера и сделал вышеприведенное заявление.

Хотя беседа до этого момента велась о теории относительности Эйнштейна, мы охотно настроили наши умы на предложенную тему. Регулярное посещение ежевечерних собраний, на которых мистер Муллинер председательствует с таким неколебимым достоинством и такой любезностью, развивает большую гибкость ума. В нашем тесном кружке спор о Последнем Местопребывании Души во мгновение ока может перейти на лучшие способы поджаривания грудинки, не позволяющие ей утратить сочность.

– Кошки, – продолжал Пинта Портера, – эгоистичны. Человек может всячески ублажать кошку неделя за неделей, исполнять ее малейшие прихоти, а она берет и уходит от него, потому что по соседству нашла себе местечко, где чаще дают рыбу.

– А я потому кошек не уважаю, – сказал Виски С Лимонным Соком мрачно, словно человек, хранящий в сердце тайную обиду, – что на них нельзя положиться. Им недостает прямоты, и игру они ведут нечестно. Вы обзаводитесь котом и называете его Томас или Джордж, это уж как выйдет. Все вроде бы чинно и благородно. А потом просыпаетесь в одно прекрасное утро и находите в шляпной картонке шестерых котят. Приходится все начинать сначала, да только под другим углом.

– Если хотите знать, чем кошки плохи, – сказал краснолицый мужчина с остекленелыми глазами, – так это тем, что у них нет никакого такта. Вот у одного моего друга была кошка, и уж он с ней так нянчился! А что произошло? Каков был результат? Однажды вечером он вернулся домой довольно поздно и как раз вставил штопор в замочную скважину, а его кошка – вы не поверите! – выбрала именно эту секунду, чтобы спрыгнуть с дерева ему на шею. Ну, никакого такта!

Мистер Муллинер покачал головой.

– Пусть все так, – сказал он, – но все же, по моему мнению, до самой сути вы не добрались. Истинный порок подавляющего большинства кошек – это нестерпимый вид превосходства, который они на себя напускают. Кошки как класс так полностью и не избавились от чванства, восходящего к тому обстоятельству, что в Древнем Египте им поклонялись как богам. А потому они нередко склонны критиковать и осуждать податливых на соблазн, слабых смертных, с которыми их сводит судьба. Их пристальный взгляд полон упрека. В их глазах сквозит пренебрежительная жалость. И на чувствительного, впечатлительного человека это часто оказывает самое скверное воздействие, порождает комплекс неполноценности в самой тяжелой форме. Странно, что разговор принял такой оборот, – сказал мистер Муллинер, прихлебывая свое подогретое шотландское виски с лимонным соком. – Я лишь сегодня днем вспоминал необычное происшествие с Ланселотом, сыном моего кузена Эдварда.

– Я знавал кота… – начал было Светлый Эль.

* * *

Ланселот, сын моего кузена Эдварда (начал мистер Муллинер), в то время, о котором я говорю, был красивым юношей двадцати пяти лет. Осиротев еще в нежном возрасте, он вырос в доме своего дяди Теодора, высокопреподобного настоятеля Болсоверского собора, и этот святой человек испытал страшный шок, когда по достижении совершеннолетия Ланселот написал ему, что снял студию на Ботт-стрит в Челси с намерением остаться в столице и стать художником.

О художниках настоятель был самого низкого мнения. Как ведущий член Болсоверского наблюдательного комитета, он, мужественно исполняя омерзительный долг, был вынужден присутствовать на частном просмотре суперсуперфильма «Палитры страсти». И теперь ответил на сообщение племянника возмущенной эпистолой, в которой подчеркнул, как прискорбно и больно ему думать, что его собственная плоть и кровь по доброй воле избрал жизненный путь, который рано или поздно приведет его к писанию портретов русских княгинь, которые, лишь наполовину прикрыв наготу, возлежат на диванах в обнимку с ручными ягуарами. Он убеждал Ланселота вернуться под его кров и стать младшим священником, пока еще не поздно.

Но Ланселот остался непреклонен. Он глубоко сожалел о размолвке с родственником, которого всегда уважал, но пусть его прах поберет, если он вернется в среду, душившую его личность и налагавшую оковы на его дух. И в течение четырех лет дядя и племянник хранили взаимное молчание.

За эти годы Ланселот заметно продвинулся на избранном им поприще. И в тот момент, с которого начинается эта история, его будущее казалось весьма радужным. Он писал портрет Бренды, единственной дочери мистера и миссис Б.Б. Карберри-Пэрбрайт, проживающих в доме номер 11 на Макстон-сквер в Южном Кенсингтоне, что означало тридцать фунтов в его носок после доставки туда завершенного шедевра. Он научился жарить яичницу с беконом и практически покорил гавайскую гитару. И в довершение всего был помолвлен с бесстрашной юной поэтессой (приверженной верлибру) по имени Глэдис Бингли, более известной как Сладкозвучная Певица и проживающей в Гарбридж-Мьюс, Фулем, – очаровательной девушкой, очень похожей на зубочистку.

Ланселоту казалось, что жизнь прекрасна и полна радостей. Он наслаждался настоящим, не вспоминая прошлого.

Но как верно подмечено, прошлое неотделимо связано с настоящим, и нам не дано предугадать, в какой момент оно взорвет у нас под ногами бомбу замедленного действия. В один прекрасный день, когда он вносил мелкие изменения в портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт, в студию вошла его нареченная.

Он ожидал ее, так как в этот день она отбывала на трехнедельный отдых на юге Франции и обещала заглянуть к нему по дороге на вокзал. Ланселот отложил кисть и воззрился на Глэдис Бингли с пылкой страстью, в тысячный раз ощущая, как он обожает каждое чернильное пятнышко на ее носике. Она стояла в дверях, вихры коротко подстриженных волос торчали во все стороны, как прутья метлы, и зрелище это проникало в самые глубины его сердца.

– Наше вам, Рептилия! – сказал он с неизъяснимой нежностью.

– И с кисточкой, Червячище, – отозвалась Глэдис, сияя девичьим обожанием сквозь монокль в левом глазу. – У меня ровно полчаса.

– Ну что же, – сказал Ланселот, – полчаса пролетят быстро. А что это у тебя в руке?

– Письмо, олух. А ты думал что?

– Откуда оно у тебя?

– У дверей я столкнулась с почтальоном.

Ланселот взял у нее конверт и изучил его.

– Ох! – сказал он.

– Что случилось?

– Письмо от моего дяди Теодора.

– А я и не знала, что у тебя есть дядя Теодор.

– Еще как есть. И уже много лет.

– Так о чем он тебе пишет?

– Если ты способна прикусить язык на две секунды, то сделай это, – предложил Ланселот, – и я введу тебя в курс дела.

Звонким голосом, который, как и у всех Муллинеров, даже самого дальнего родства, отличался мелодичностью и четкой артикуляцией, он прочел следующее:

Резиденция настоятеля,

Болсовер,

Уилтшир.

Дорогой Ланселот! Как ты уже, конечно, знаешь из «Церковных вестей», мне предложили и я принял вакантную епархию Бонго-Бонго в Западной Африке. Я отплываю немедленно, дабы приступить к возложенным на меня новым обязанностям.

Подобные обстоятельства вынуждают меня подыскать надежный приют для Уэбстера, моего милого котика. Увы, сопровождать меня он не может, ибо вредность климата и отсутствие надлежащих удобств могут совсем подорвать здоровье того, чей организм, увы, не отличается крепостью.

Посему я отправляю его по твоему адресу, мой милый мальчик, в корзине, устланной соломкой, с полной уверенностью, что ты примешь его ласково и заботливо.

С наилучшими сердечнейшими пожеланиями

Твой любящий дядя ТЕОДОР БОНГО-БОНГО.

Когда Ланселот кончил читать это послание, в студии на минуту-другую воцарилось задумчивое молчание. Наконец его прервала Глэдис.

– Ну и нахальство! – сказала она. – Я бы ни за что не согласилась.

– А почему?

– Зачем тебе кот?

Ланселот поразмыслил.

– Бесспорно, – сказал он, – будь у меня полная свобода рук, я предпочел бы не превращать мою студию в кошачий приют. Но тут особые обстоятельства. Последние несколько лет мои отношения с дядей Теодором были несколько натянутыми. Собственно, можно было сказать, что мы расстались навсегда. И мне сдается, что он смягчился. Я бы уподобил это письмо оливковой ветви. Если я ублажу его кота, то, пожалуй, получу право слегка подоить дядюшку, как по-твоему?

– Так он богат, зануда этот? – с интересом спросила Глэдис.

– Очень и очень.

– В таком случае, – сказала Глэдис, – считай, что я беру свои возражения назад. Солидный чек от благодарного котолюба, бесспорно, придется весьма кстати. Мы бы смогли пожениться уже в этом году.

– Вот именно, – подтвердил Ланселот. – Гнусная перспектива, конечно, но раз уж мы решили, то чем скорее покончим с этим делом, тем лучше, верно?

– Абсолютно.

– Так заметано: я беру опеку над котом.

– И правильно делаешь, – сказала Глэдис. – А пока ты не мог бы одолжить мне гребешок? У тебя в спальне имеется такая штука?

– А зачем тебе гребешок?

– Да мне за обедом суп в волосы попал. Я сейчас.

Она выбежала за дверь, и Ланселот, вновь взяв письмо, обнаружил, что не прочел его продолжения на обороте листка.

А там было написано следующее:

P.S. Посылая Уэбстера в твой дом, я действую не только из желания устроить верного друга и товарища наилучшим образом, но мной движет и иное побуждение.

Я полагаю, что общество Уэбстера окажется неизмеримо полезным для тебя как в моральном, так и в воспитательном отношении. Смею надеяться, что его появление под твоим кровом явится поворотным моментом в твоей жизни. С неизбежностью пребывая среди распущенной и безнравственной богемы, в этом коте ты обретешь пример достойного поведения, который, без сомнения, послужит противоядием от отравленной чаши соблазнов, каковую, надо полагать, к твоим губам подносят ежечасно.

P.P.S. Сливки только днем, а рыбу не чаще трех раз в неделю.

Ланселот перечитывал эти наставления во второй раз, когда в дверь позвонили и он увидел на крыльце мужчину с корзиной, закрытой крышкой. Корректное «мяу» из ее недр не оставило сомнений в содержимом, и Ланселот отнес корзину в студию, где разрезал бечевку.

– Э-эй! – рявкнул он, подойдя к двери.

– Что еще?! – взвизгнула сверху его нареченная.

– Кот прибыл.

– Хорошо. Сейчас спущусь.

Ланселот вернулся к корзине.

– Здорово, Уэбстер! – сказал он бодро. – Как делишки, приятель?

Кот не ответил. Он сидел, склонив голову, умываясь и причесываясь, как и принято после железнодорожного путешествия.

Для облегчения этих гигиенических операций он вытянул одну ногу, держа ее на весу. И тут Ланселоту вспомнилось старинное поверье, о котором он в нежном детстве услышал от своей нянюшки. Если, сказала эта женщина, подкрасться к кошке, когда ее нога вытянута на весу, и дернуть за эту ногу, загадав желание, то желание это сбудется не позже чем через тридцать дней. Такое вот милое суеверие, и Ланселот решил, что теорию следует проверить на практике. А потому он с опаской подкрался и уже протягивал руку в намерении дернуть, когда Уэбстер опустил ногу, обернулся и поднял глаза.

Он поглядел на Ланселота, и внезапно Ланселот мучительно осознал, какую недопустимую вольность чуть было себе не позволил.

До этого мгновения Ланселот Муллинер (хотя, казалось бы, постскриптум дядюшкиного письма должен был его насторожить) понятия не имел, какого кота он принял под свой кров. Теперь в первый раз он посмотрел на Уэбстера внимательно и увидел его как единое целое.

Уэбстер был очень большим, очень черным. Он производил впечатление кота сдержанного, но крайне глубокого. Потомок старинного церковного рода, чьи предки церемонно ухаживали за своими избранницами под сенью соборов и на кирпичных оградах епископских дворцов, он обладал тем благолепием манер, какое отличает князей церкви. Его чистые глаза смотрели ясно и невозмутимо и, казалось, проникли в самые дальние уголки души Ланселота, который не замедлил почувствовать себя ужасно виноватым.

Когда-то давным-давно, в дни своего буйного детства, Ланселот, проводя летние месяцы в резиденции настоятеля, настолько забылся под влиянием лимонада и первородного греха, что пульнул в ногу старшего каноника из своего духового ружьеца. А обернувшись, обнаружил, что гостивший у настоятеля архидьякон наблюдал всю эту сцену в непосредственном его тылу. И то, что он почувствовал тогда, встретив взгляд архидьякона, Ланселот ощутил теперь под безмолвным взором Уэбстера.

Уэбстер, правду сказать, бровей не поднял. Но потому лишь, сообразил Ланселот, что таковых у кота не имелось.

Ланселот попятился, залившись краской.

– Прошу прощения, – пробормотал он.

Наступила пауза. Уэбстер продолжал сверлить его взглядом. Ланселот отступил к двери.

– Э… извините… я на минутку, – промямлил он и, бочком выбравшись из комнаты, помчался наверх в полном расстройстве чувств.

– Знаешь… – начал Ланселот.

– Ну, что еще? – спросила Глэдис.

– Тебе зеркало больше не нужно?

– А что?

– Э… я подумал, – сказал Ланселот, – что мне надо бы побриться.

Девушка изумленно уставилась на него:

– Побриться? Так ты же брился всего позавчера.

– Знаю. И все-таки… то есть… ну, в знак уважения. Кот, понимаешь?

– Что – кот?

– Ну, он как бы ожидал, что я… Сказано, собственно, ничего не было, но понять было нетрудно. Вот я и подумал, что быстренько побреюсь и, может быть, переоденусь в мой синий шерстяной костюм.

– Наверное, ему пить хочется. Дай ему молока.

– Ты думаешь, можно? – сказал Ланселот с сомнением. – Понимаешь, я ведь не настолько близко с ним знаком. – Он помолчал, а потом продолжал нерешительно: – И вот что, старушка…

– А?

– Я знаю, ты не рассердишься, что я об этом упоминаю, но у тебя нос в чернильных пятнах.

– Конечно. Нос у меня всегда в чернильных пятнах.

– Ну, а ты не думаешь, если быстренько потереть кусочком пемзы?.. Ты же знаешь, как важны первые впечатления…

Глэдис выпучила на него глаза.

– Ланселот Муллинер, – заявила она, – если ты думаешь, что я обдеру себе нос до костей ради какой-то паршивой кошки…

– Ш-ш-ш! – в агонии перебил Ланселот.

– Пойду вниз, погляжу на него, – сказала Глэдис, надувшись.

Когда они вошли в студию, Уэбстер с брезгливостью созерцал иллюстрацию из «La Vie Parisienne»[3]3
  Парижская жизнь (фр.).


[Закрыть], украшавшую одну из стен. Ланселот торопливо содрал ее со стены.

Глэдис смерила Уэбстера недружелюбным взглядом:

– А, так вот этот паршивец!

– Ш-ш-ш!

– Если хочешь знать мое мнение, – сказала Глэдис, – этот кот жил чересчур вольготно. Ублажал себя, как мог. Посади-ка его на диету.

По сути, ее критика не была необоснованной. Бесспорно, во внешности Уэбстера просматривался отнюдь не просто намек на embonpoint[4]4
  Полнота (фр.).


[Закрыть]. Он обладал той благообразной упитанностью, которую мы привыкли ассоциировать с обитателями резиденций при соборах. Однако Ланселот тревожно поежился. Он так надеялся, что Глэдис произведет хорошее впечатление, а она с места в карьер принялась допускать одну бестактность за другой.

Он томился желанием объяснить Уэбстеру, что у нее просто манера такая, что в кругах богемы, где она блистает, доброжелательное подшучивание над наружностью общепринято и даже очень высоко ценится. Но было поздно. Непоправимое произошло. Уэбстер надменно отвернулся и молча удалился за диван.

Глэдис, ничего не заметив, начала прощаться.

– Ну, наше с кисточкой, – сказала она весело. – Увидимся через три недели. Наверняка вы с этим котом загуляете, стоит мне выйти за дверь.

– Ну пожалуйста! – простонал Ланселот. – Прошу тебя!

Он заметил кончик черного хвоста, торчащий из-за дивана. Кончик этот слегка подергивался, и Ланселот понимал его с полуподергивания. С гнетущим отчаянием он убедился, что Уэбстер уже вынес приговор его невесте, осудив ее как недостойную пустоголовую ветреницу.

Примерно десять дней спустя Бернард Уорпл, скульптор-неовортуист, завернув перекусить в «Лиловую куропатку», увидел там Родни Сколлопа, выдающегося юного сюрреалиста. Они потолковали каждый о своем искусстве, а потом Уорпл спросил:

– Что такое говорят про Ланселота Муллинера? Ходят нелепые слухи, будто его видели свежевыбритым в середине недели. Полагаю, за ними ничего нет?

Сколлоп нахмурился. Он как раз собирался сам заговорить о Ланселоте, так как любил его и очень за него тревожился.

– Это чистая правда, – ответил он.

– Просто не верится!

Сколлоп наклонился к нему. Его красивое лицо было полно тревоги.

– Я тебе кое-что скажу, Уорпл.

– Что такое?

– Мне доподлинно известно, что Ланселот Муллинер теперь бреется каждое утро.

Уорпл раздвинул спагетти, которые развешивал на себе, и посмотрел в образовавшуюся щель на Сколлопа.

– Каждое утро?

– Без единого исключения. Я недавно забежал к нему – и здрасьте! Аккуратненько одет в синий шерстяной костюмчик, щеки выбриты до блеска. И более того: у меня есть основания полагать, что он их пудрит тальком.

– Не может быть!

– Может. И хочешь, я тебе скажу кое-что еще? На столе лежала раскрытая книга. Он поторопился ее спрятать, но опоздал. Руководство по этикету, представляешь?

– Руководство по этикету!

– «Изысканные манеры» леди Констанции Бодбенк.

Уорпл смотал длинную спагеттину, зацепившуюся за его левое ухо. Он был крайне взволнован. Как и Сколлоп, он любил Ланселота.

– Того гляди, он начнет переодеваться к обеду! – вскричал Уорпл.

– У меня есть все основания полагать, – мрачно заметил Сколлоп, – что он уже переодевается к обеду. Во всяком случае, очень похожего на него человека видели в прошлый четверг, когда тот покупал три крахмальных воротничка и черный галстук – у «Братьев Хоуп» на Кингз-роуд.

Уорпл резко отодвинул стул и вскочил. Он был сама решимость.

– Сколлоп, – сказал он, – мы друзья Муллинера – ты и я. В том, что ты мне рассказал, ясно проглядывает какое-то зловредное влияние, и еще никогда он так не нуждался в нашей дружбе. Не отправиться ли к нему прямо сейчас?

– Именно это я и собирался предложить, – сказал Родни Сколлоп.

Двадцать минут спустя они уже были в студии Ланселота, и Сколлоп красноречивым взглядом обратил внимание своего спутника на облик их гостеприимного хозяина. Ланселот Муллинер был корректно, даже щеголевато облачен в синий шерстяной костюм, складки на брюках отглажены, а его подбородок, как с болью в сердце признал Уорпл, глянцево поблескивал в оранжеватом свете заката.

Сигары во ртах его друзей явно напугали Ланселота.

– Полагаю, вы не против выбросить их? – сказал он умоляюще.

Родни Сколлоп с некоторой надменностью выпрямился во весь рост.

– С каких это пор, – вопросил он, – ты воротишь нос от лучших сигар в Челси, четыре пенса штука?

Ланселот поспешил его разуверить.

– Не я, – вскричал он, – а Уэбстер! Мой кот. Просто я знаю, что он не терпит табачного дыма. Из уважения к его взглядам я был вынужден отказаться от трубки.

Бернард Уорпл недоверчиво хмыкнул.

– Ты пытаешься нас уверить, – съязвил он, – что Ланселот Муллинер позволяет командовать собой какому-то чертову коту?

– Тише! – воскликнул Ланселот, затрепетав. – Знал бы ты, как его возмущают сильные выражения!

– Где этот кот? – осведомился Родни Сколлоп. – Вон то животное? – добавил он, указывая за окно, где крутого вида котище с драными ушами стоял и мяукал уголком рта, как отъявленный хулиган.

– Да что ты! – сказал Ланселот. – Это уличный кот, который время от времени заглядывает сюда перекусить чем-нибудь из мусорного бака. Уэбстер совсем другой. Уэбстер полон врожденного достоинства и отличается величавостью манер. Уэбстер – кот, который гордится тем, что всегда выглядит наикорректнейшим образом. Его высокие принципы и возвышенные идеалы светятся у него в глазах, подобно маякам… – Внезапно Ланселот сломался и тихонько добавил совсем иным тоном: – Будь он проклят! Проклят! Проклят!

Уорпл посмотрел на Сколлопа, Сколлоп посмотрел на Уорпла.

– Послушай, старина, – сказал Сколлоп, ласково опуская ладонь на согбенные плечи Ланселота, – мы же твои друзья. Доверься нам!

– Расскажи нам все, – добавил Уорпл. – В чем, собственно, дело?

Ланселот испустил горький тоскливый смешок:

– Вы хотите узнать, в чем дело? Так слушайте. Я подлапник.

– Подлапник?

– Вы же знаете, что такое подкаблучник. Ну а я – подлапник.

И прерывающимся голосом он рассказал им свою печальную повесть. Изложил свою историю отношений с Уэбстером с момента, когда тот прибыл в студию. Уверившись, что кот не подслушивает, он излил душу без купюр.

– Что-то у зверюги в глазах есть такое… – Голос его дрожал. – Гипнотическое. Он накладывает на меня заклятия. Пялится на меня и осуждает. Мало-помалу, шажок за шажком я под его влиянием превращаюсь из нормального уважающего себя художника в… ну, не знаю, как это определить. Достаточно сказать, что я перестал курить, перестал носить шлепанцы и разгуливать без воротничка, что не смею сесть за свой скудный ужин, предварительно не переодевшись, и… – тут он захлебнулся рыданиями, – я продал свою гавайскую гитару.

– Быть не может! – вскричал Уорпл, бледнея.

– Да, – сказал Ланселот, – я почувствовал, что он ее не одобряет.

Наступило долгое молчание.

– Муллинер, – сказал Сколлоп, – это гораздо серьезнее, чем я полагал. Нам следует пораскинуть мозгами, что тут можно сделать.

– Вероятно, – добавил Уорпл, – какой-то выход найдется.

Ланселот безнадежно покачал головой:

– Выхода нет. Я рассмотрел все варианты. Лишь одно, возможно, могло бы избавить меня от нестерпимого ига – если бы я разок, один-единственный разок изловил этого кота на какой-нибудь слабости. Если бы он разок – всего разок – на единый миг утратил свое суровое достоинство, то, чувствую, чары были бы разрушены. Но на это нет ни малейшего шанса! – страстно вскричал Ланселот. – Вот ты только что указал на уличного кота во дворе. Вон он стоит – тот, кто не жалел никаких усилий, чтобы сломить нечеловеческое самообладание Уэбстера. Я слышал, как этот зверюга говорил ему вещи, каких ни один кот, у кого в жилах течет кровь, а не водица, не потерпел бы и секунды. Но Уэбстер бросает на него взгляд, будто викарный епископ на провинившегося мальчика в церковном хоре, отворачивает голову и погружается в освежающий сон.

Он всхлипнул без слез. Уорпл, неисправимый оптимист, попытался по доброте сердечной утешить его, приуменьшив трагедию.

– Что же, – сказал он, – скверно, конечно, но, полагаю, в том, чтобы бриться, переодеваться к обеду и все такое прочее, никакого вреда нет. Многие великие художники… Уистлер, например…

– Погоди! – вскричал Ланселот. – Вы еще не слышали самого страшного.

Он судорожно вскочил, подошел к мольберту и открыл портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт.

– Вот, поглядите, – сказал он, – и скажите, что вы о ней думаете?

Его друзья молча разглядывали повернутое к ним лицо. Мисс Карберри-Пэрбрайт была девицей крайне чопорной и ледяной наружности. Отгадать причину, побудившую ее заказать свой портрет, представлялось невозможным. Никто долго не выдержал бы подобного на стене своего жилища.