Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"

– Леди Бизли-Бизли, мисс Чикчиррикит, мистер Орландо Уозерспун, – доложил Бленкинсоп. – Чай подан, сэр.

С губ Юстеса сорвался беззвучный вопль. Скатерть выпала из его онемевших пальцев. И кот Фрэнсис, ударившись головой о ковер, метнулся вверх по стене, заняв оборону на верху гардины.

Наступила пауза. Юстес не находил что сказать. Он был смущен.

Нарушил молчание Орландо Уозерспун.

– Тэк-с! – сказал Орландо Уозерспун. – Вновь за старые игры, Муллинер, как я погляжу.

Тетя Джорджиана трагически воздела руки:

– Он швырял в моего кота сандвичи с огурцом!

– Да, я заметил, – сказал Уозерспун неприятно-спокойным голосом, сильно напоминая верховного жреца какой-нибудь из наиболее кровожадных религий, который оглядывает двуногую жертву перед тем, как потребовать биту у мальчика на линии. – А также, если зрение мне не изменяет, кекс с изюмом и тартинки.

– Подать еще тартинки, сэр? – спросил Бленкинсоп.

– Короче говоря, этот случай до мельчайших деталей, – продолжал Уозерспун, – совпадает с делом Д.Б. Стоукса, Манглсбери девять, Западный Кенсингтон.

– Послушайте, – сказал Юстес, пятясь от окна, – я могу все объяснить.

– Нужды в объяснениях нет, Муллинер, – сказал Орландо Уозерспун. Он закатал левый рукав пиджака и приступил к закатыванию правого. И напряг бицепсы для разминки. – Произошедшее объясняет себя само.

Джорджиана, тетя Юстеса, которая стояла у гардины и испускала нежные призывные звуки, вернулась к обществу не в самом приятном расположении духа. Ошалев после всего, что ему пришлось перенести, Фрэнсис повернулся к ней спиной, и это больно ее ранило.

– Если ты позволишь мне воспользоваться твоим телефоном, Юстес, – сказала она негромко, – я хотела бы позвонить моему поверенному и лишить тебя наследства. Но прежде, – добавила она, обращаясь к Уозерспуну, который теперь дышал через ноздри в несколько устрашающей манере, – не могу ли я попросить вас об услуге? Отделайте его до полусмерти.

– Это я и собираюсь сделать, сударыня, – галантно ответил Уозерспун, – если эта прекрасная барышня чуть-чуть посторонится.

– Приготовить еще сандвичей с огурцом, сэр? – спросил Бленкинсоп.

– Погодите! – вскричала Марселла Чикчиррикит, до этих пор хранившая молчание.

Орландо Уозерспун слегка покачал головой.

– Если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намерены, мисс Чикчиррикит… Кстати, вы не в родстве с моим старым другом, генерал-майором Джорджем Чикчиррикитом, Королевский восточнокентский полк?

– Это мой дядя.

– Ну-ну! Я обедал с ним не далее как вчера.

– Мир тесен, что ни говорите, – сказала леди Бизли-Бизли.

– Совершенно верно, – сказал Орландо Уозерспун. – И слишком тесен, чтобы в нем могли уместиться котодавильщик Муллинер и я. А потому я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы ликвидировать его. И как я собирался сказать, если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намеривались просить за этого молодца, боюсь, вы будете понапрасну себя утруждать. Я не могу принять никаких ходатайств. Правила Лиги Наших Бессловесных Корешей крайне строги.

Марселла Чикчиррикит испустила хриплый смешок.

– Ходатайства? – сказала она. – Какие ходатайства? Я не собиралась заступаться за этого тошнотворного недоноска. А хотела спросить, нельзя ли мне наподдать ему первой.

– Неужели? Могу ли я спросить почему?

Глаза Марселлы засверкали. Юстес, как он сказал мне, окончательно убедился, что в ее жилах течет испанская кровь.

– Не подать ли еще один кекс с изюмом, сэр? – спросил Бленкинсоп.

– Я вам скажу почему! – вскричала Марселла. – Знаете, что сделал этот человек? Я оставила моего песика Реджинальда на его попечение, и он поклялся холить его и лелеять. А что произошло? Не успела я затворить за собой дверь, как он преподнес его в подарок ко дню рождения какой-то местной лахудре по имени Беатриса и как-то еще там.

Юстес испустил придушенный вопль:

– Дайте же мне объяснить!

– Я была в Париже, – продолжала Марселла. – Иду себе по Елисейским Полям и вижу – навстречу идет девушка с пеки, и я говорю себе: «Э-эй, этот пеки выглядит точь-в-точь как мой Реджинальд». Тут она поравнялась со мной, и вижу – это Реджинальд. И говорю: «Эй! Стой! Что ты делаешь с моим пеки Реджинальдом?» А она говорит: «То есть как это с твоим пеки Реджинальдом? Это мой пеки Персиваль, и его мне подарил на день рождения один мой друг по имени Юстес Муллинер». Ну, я прыгнула в ближайший самолет и отправилась сюда разорвать его в мелкие клочья. И Бог знает, что со мной случится, если мне не позволят врезать ему после всех моих хлопот и затрат.

Закрыв прелестное лицо ладонями, она разразилась неудержимыми рыданиями.

Орландо Уозерспун поглядел на леди Бизли-Бизли. Леди Бизли-Бизли поглядела на Орландо Уозерспуна. В их глазах была жалость.

– Ну-ну! – сказала леди Бизли-Бизли. – Ну-ну-ну, деточка!

– Поверьте мне, мисс Чикчиррикит, – сказал Орландо Уозерспун, отечески поглаживая ее по плечу, – нет почти ничего, в чем бы я отказал племяннице моего старого друга генерал-майора Джорджа из Королевского восточнокентского полка, но в этом случае, как ни прискорбно, я вынужден быть твердым. Мне предстоит выступить с отчетом на ежегодном заседании комитета Лиги Наших Бессловесных Корешей, и как я буду выглядеть, объясняя, что устранился и позволил девушке нежнейшего воспитания действовать за меня в столь важном деле, как стоящее сейчас на повестке дня? Подумайте, мисс Чикчиррикит. Взвесьте!

– Все это очень мило, – сказала Марселла, – но всю дорогу сюда, все эти долгие томительные часы в самолете я поддерживала себя мыслями о том, как разделаюсь с Юстесом Муллинером, когда мы встретимся. Вот поглядите! Я взяла самый тяжелый свой зонтик.

Орландо Уозерспун взглянул на элегантное оружие и снисходительно улыбнулся.

– Боюсь, он вряд ли отвечает требованиям данного случая, – сказал он, – лучше полностью предоставить это дело мне.

– Вы сказали: еще тартинок, сэр? – спросил Бленкинсоп.

– Не хочу показаться нескромным, – сказал Орландо Уозерспун, – но у меня очень большой опыт. Несколько раз комитет выносил мне официальную благодарность.

– Так что, деточка, – ласково сказала леди Бизли-Бизли, – будет много лучше…

– Поджаренный хлеб, глазированные кексы, безе? – спросил Бленкинсоп.

– …предоставить действовать мистеру Уозерспуну. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я чувствую то же самое. Но даже в наши дни, деточка, женщине следует держаться на заднем плане и…

– Ну хорошо, – мрачно сказала Марселла.

Леди Бизли-Бизли заключила девушку в объятия и через ее плечо ободряюще кивнула Орландо Уозерспуну.

– Пожалуйста, приступайте, мистер Уозерспун, – сказала она.

Орландо Уозерспун поклонился с надлежащими словами благодарности. Он повернулся – и только-только успел заметить, как Юстес исчезает за окном.

Дело в том, что, пока они дружески беседовали, Юстес почувствовал нарастающее влечение к этому окну – открытому окну. Оно, казалось, манило его. И, порхнув мимо Бленкинсопа, который в некотором ошеломлении предлагал уже нечто вовсе не потребное, вроде кресс-салата и фруктового ассорти, он бросился в бездну и, удачно приземлившись на обе ноги, помчался навстречу безграничным далям с быстротой, которая не оставляла желать ничего лучшего.

В тот же вечер, закутавшись в длинный плащ и изменив свою внешность при помощи приклеенных усов, он явился ко мне и нетерпеливо потребовал билет до Швейцарии, куда и прибыл несколько дней спустя. С тех пор он ревностно, с неугасимой энергией исполняет свои обязанности.

И столь успешно, что в письме, которое я прочитал на ваших глазах, он известил меня о получении им ордена Алого Эдельвейса третьей степени (скрещенные часы с кукушкой), дающего награжденному право разражаться йодлями в присутствии вице-президента. Большая честь для столь молодого человека.

Бестселлер

Безмятежную тишину, окутывавшую залу «Отдыха удильщика», внезапно нарушило хлюпанье, явно исторгнутое у страдающей души.

И, посмотрев в направлении этого звука, мы узрели, как мисс Постлетуэйт, наша чувствительная буфетчица, утирает глаза кухонным полотенцем.

– Извините, что побеспокоила, – сказала мисс Постлетуэйт в ответ на наши встревоженные взгляды, – но он как раз уплыл в Индию, а ее оставил стоять с крепко сжатыми губами и сухими глазами перед залитым лунным светом старинным домом. А ее песик подполз к ней и лизнул ей пальцы, будто все понимает и сочувствует ей.

Мы растерянно уставились друг на друга. И только мистер Муллинер, с обычной своей проницательностью, тотчас проник в суть тайны.

– А-а! – сказал мистер Муллинер. – Как я понимаю, вы читаете «Пионы памяти». И как они вам?

– Чудный роман, – сказала мисс Постлетуэйт. – Обнажает душу Женщины, будто скальпелем.

– И вы не считаете, что он уступает предыдущим? По-вашему, он не хуже «Разошедшихся путей»?

– Даже лучше.

– А! – сказал Пинта Портера, поняв, что к чему. – Вы читали роман?

– Последнее творение, – сказал мистер Муллинер, – вышедшее из-под пера создательницы «Разошедшихся путей», романа, который, как вы, без сомнения, помните, произвел такую сенсацию несколько лет назад. Меня творчество этой писательницы интересует особенно, так как она моя племянница.

– Ваша племянница?

– По мужу. В частной жизни она – миссис Эгберт Муллинер. – Он допил горячее шотландское виски с лимонным соком и задумался. – Быть может, – сказал он затем, – вам будет интересно послушать историю моего племянника Эгберта и его будущей жены? Незатейливая повесть, всего лишь одна из тех берущих за душу простых человеческих драм, которые ежедневно разыгрываются вокруг нас. Если мисс Постлетуэйт, несмотря на эмоциональный кризис, найдет в себе силы налить мне еще стаканчик, я буду рад ознакомить вас с ней.

Прошу вас вообразить (продолжал мистер Муллинер), как июньской ночью мой племянник Эгберт стоит у конца пирса – достопримечательности живописного маленького курорта Бэроуш-Бей – и собирается с духом, чтобы задать Эванджелине Пембери вопрос, который рвется из самых глубин его сердца. Он стремился задать его сотню раз и сотню раз не осмеливался. Но в этот сто первый раз он чувствовал себя на редкость в форме и, откашлявшись, заговорил.

– Есть нечто, – сказал он тихим хриплым голосом, – о чем я хочу вас спросить.

Он умолк. Почему-то у него перехватило горло. Девушка смотрела на волны, озаренные луной. Ночь была удивительно безветренной. Издалека доносились еле слышные звуки городского оркестра, который кое-как пробирался через «Песню о вечерней звезде» из «Тангейзера», спотыкаясь из-за второго тромбона, который перепутал ноты и играл «Свадьбу куколки».

– Нечто, – сказал Эгберт, – о чем я хочу вас спросить.

– Продолжайте, – прошептала она.

Вновь он помолчал. Он страшился. Ее ответ значил бы для него так много!

Эгберт Муллинер приехал на этот маленький тихий курорт ради лечебного отдыха. По профессии он был младшим редактором в штате «Еженедельного книголюба», и, как известно каждому статистику, младшие редакторы литературных еженедельников занимают почетное место в списке опасных профессий. Лишь самые закаленные способны без дурных последствий для себя вести беседы с дамами, творящими романы.

В течение шести месяцев неделю за неделей Эгберт Муллинер слушал, как дамы-романистки рассуждают об Искусстве и о своих Идеалах. Он созерцал их в уютных уголках роскошных будуаров, наблюдал, как они ласкали собак и были истинно счастливы только среди своих цветов. И однажды утром владелец «Еженедельного книголюба» застал молодого человека, когда тот с клочьями пены на губах глухо и монотонно твердил: «Аврелия Макгоггин черпает вдохновение из благоухания белых лилий!» – и немедленно отвез его к специалисту.

– Да, – сказал специалист, послушав грудь Эгберта через подобие телефонного аппарата, – мы капельку переутомились, мы согласны? Мы видим плавающие в воздухе пятна и порой склонны лаять, как морские львы, просто из-за угнетенности духа? Так-так. Нам требуется пополнить запас красных кровяных телец в наших кровеносных сосудах.

И пополнение это осуществилось сразу же, едва он в первый раз увидел Эванджелину Пембери. Они познакомились на пикнике. Когда Эгберт на мгновение оторвался от извлечения песка из своего салата с курицей, его взгляд упал на божественную девушку, прихлопывающую осу чайной ложкой. И впервые с той минуты, когда Эгберт, шатаясь, вышел из редакции «Еженедельного книголюба», он перестал ощущать себя чем-то таким, что кошка извлекла из мусорного бака, обследовала и, покачав головой, отвергла как непригодное для кошачьего употребления. Во мгновение ока орды красных кровяных телец понеслись в буйной радости по его кровеносным сосудам. Миллионы их радостно плескались, кувыркались и весело кричали миллионам все еще робко жавшимся по берегам: «Прыгайте к нам! Кровь сегодня отличная!»

Десять минут спустя он пришел к выводу, что жизнь без Эванджелины Пембери будет безводной пустыней.

И все же он никак не решался положить сердце к ее ногам. Она выглядела той самой. Она казалась той самой. Вполне возможно, что она и была той самой. Но прежде чем сделать ей предложение, он должен был удостовериться, что это именно так. Ему было необходимо убедиться, что она внезапно не вытащит рукопись, скрепленную в верхнем левом углу розовым шелковым шнурочком, и не попросит у него нелицеприятного отзыва. У всех что-нибудь да вызывает омерзение. Одни не терпят слизней, другие – тараканов. Эгберт Муллинер не терпел романисток.

И вот теперь, когда они стояли рядом в лунном сиянии, он сказал:

– Ответьте мне. Вы написали хотя бы один роман?

Она как будто удивилась:

– Роман? Нет.

– Так может быть – рассказы?

– Нет.

Эгберт понизил голос.

– Стихи? – прошептал он хрипло.

– Нет.

Больше Эгберт не колебался. Он извлек свою душу, как фокусник извлекает кролика из шляпы, и шмякнул ее перед Эванджелиной. Он поведал ей о своей любви, подчеркивая глубину, чистоту, а также удивительную прочность последней. Он взывал, умолял, закатывал глаза, сжимал ее нежную ручку в своих. А когда сделал перерыв в ожидании ответа и услышал, что она много думала в том же ракурсе и чувствует к нему примерно то же, что он к ней, Эгберт еле удержался на ногах. Чаша его радости переполнилась.

Странно, как по-разному действует любовь на разных людей. Любовь заставила Эгберта отправиться с утра на поле для гольфа и пройти десять лунок с побитием своего рекорда. Тогда как Эванджелина, ощутив в душе незнакомое прежде брожение, требовавшее немедленного выхода, села за маленький, почти антикварный столик, съела пять цукатов и начала писать роман.

Три недели солнечного света и озона в Бэроуш-Бей подняли тонус Эгберта настолько, что его медицинский опекун счел возможным для него без опаски вернуться в Лондон и приступить к исполнению своих жутких обязанностей. Эванджелина последовала за ним через месяц. Она достигла своего дома в четыре пятнадцать солнечного дня, а в четыре шестнадцать с половиной в дверь влетел Эгберт, чьи глаза светились любовью.

– Эванджелина!

– Эгберт!

Но не станем задерживаться на восторгах воссоединившихся влюбленных, а прямо перейдем к тому моменту, когда Эванджелина подняла головку с плеча Эгберта и слегка хихикнула. Приятней было бы сказать, что она звонко засмеялась. Но это не был звонкий смех. Это было хихиканье – смущенное, зловещее, пристыженное хихиканье, и непонятный страх заморозил кровь в жилах Эгберта. Он уставился на нее, а она снова хихикнула.

– Эгберт, – сказала она, – я хочу тебе кое-что сообщить.

– Что? – сказал Эгберт.

Эванджелина хихикнула еще раз.

– Я знаю, это звучит ужасно глупо, – сказала она, – но…

– Что? Что?

– Я написала роман, Эгберт.

Авторы античных трагедий неколебимо придерживались правила, согласно которому любой эпизод, способный слишком сильно растрогать или привести в ужас зрителей, должен происходить за сценой. Поэтому, строго говоря, следующую сцену следовало бы опустить. Но современная публика куда закаленнее древних греков, а потому воспроизведем ее для протокола.

Комната перестала описывать круги перед агонизирующим взором Эгберта Муллинера. Мало-помалу рояль, стулья, картины и чучела птиц на каминной полке заняли свои обычные места. А он обрел дар речи.

– Ты написала роман? – сказал он уныло.

– Я дошла до двадцать четвертой главы.

– Ты дошла до двадцать четвертой главы?

– Остальное будет просто.

– Остальное будет просто?

И наступило молчание – молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием Эгберта. Затем Эванджелина вскричала порывисто:

– Ах, Эгберт, я серьезно думаю, что он очень неплох. Я тебе сейчас почитаю.

Когда на нас обрушивается великая трагедия, как странно бывает оглядываться на относительно безобидное начало наших несчастий и вспоминать свою уверенность, что Судьба уже сотворила самое худшее. Эгберт в этот день воображал, будто достиг предела горести и душевных мук. Эванджелина, твердил он себе, рухнула с пьедестала, на который он ее вознес. Она оказалась тайной романописакой. Это предел, чувствовал он, последняя капля. Все рушилось в тартарары.

Увы, он глубоко ошибался. Это было пределом не в большей степени, чем легкий дождичек может считаться грозовым ливнем.

Ошибка, впрочем, была простительной. Мучительная агония, которую он испытал в этот день, более чем извиняет промашку Эгберта Муллинера, вообразившего, будто он испил горькую чашу до самого дна. Он корчился, как на раскаленных углях, пока слушал эту жвачку, которую она назвала «Разошедшиеся пути». Его душа завязывалась узлами.

Роман Эванджелины был ужасной, неприличной стряпней. Не в том смысле, что он вызвал бы румянец стыда на чьих-либо щеках, кроме щек Эгберта, – но она запечатлела на бумаге прямо и открыто единственную известную ей любовную историю: свою собственную. Да, все нюансы его ухаживания, первый священный поцелуй, она не опустила даже ссоры, которая вспыхнула между ними на второй день их помолвки. В романе она переработала эту ссору, длившуюся двадцать три минуты, в десятилетнюю разлуку, тем самым оправдав название и помешав теме исчерпаться – на двадцати пяти страницах. А что до его предложения, так оно было воспроизведено verbatim[15]15
  Дословно (лат.).


[Закрыть]. Эгберт содрогался при мысли, что он умудрился осквернить чистый морской воздух такой жуткой белибердой.

Он поражался – как поражались многие и многие мужчины до него – тому, что женщины способны на подобное. Слушая «Разошедшиеся пути», лично он ощущал, будто внезапно потерял брюки, прогуливаясь по Пиккадилли.

Ему хотелось выразить эти чувства в словах, однако Муллинеры славятся своим благородством и великодушием. Он подумал, что будет испытывать нечто вроде стыда, если ударит Эванджелину или пройдется по ее лицу башмаками на очень толстой подошве. Однако этот стыд не шел ни в какое сравнение с тем стыдом, который его охватит, если он выразит вслух один миллиметр того, что думает о «Разошедшихся путях».

– Чудесно! – прохрипел он.

Ее глаза засияли.

– Ты правда так думаешь?

– Отлично.

Он обнаружил, что ему легче обходиться одним словом.

– Не думаю, что какой-нибудь издатель его купит, – сказала Эванджелина.

Эгберту слегка полегчало. Естественно, ничто не могло изменить тот факт, что она написала роман, но, возможно, его удастся скрыть.

– И потому я намерена оплатить расходы по его изданию.

Эгберт промолчал. Он глядел прямо перед собой и пытался закурить авторучку с помощью незажженной спички.

А Судьба зловеще посмеивалась, зная, что она еще только начала играть с Эгбертом.

Каждые три-четыре сезона бывают отмечены Сенсацией. По неведомой причине великое сердце читателей внезапно подпрыгивает и великий кошелек читателей опустошается ради приобретения экземпляров того или другого романа, который прокрался в мир без предварительной рекламы и обзавелся всего одной рекомендацией – двумя строчками в «Вестнике ресторатора», определившими его как «легкий для чтения».

Преуспевающая издательская фирма «Мейнпрайс и Пибоди» выпустила «Разошедшиеся пути» трехтысячным тиражом. А когда издатели, к своему огорчению, обнаружили, что Эванджелина намерена купить из них всего двадцать – почему-то Мейнпрайс, неисправимый оптимист, вбил себе в голову, что она возьмет сотню («Вы можете продавать их своим друзьям»), – они припрятали остальные в ожидании, когда цена на макулатуру поднимется. Получить же солидную прибыль они рассчитывали, издав «Требуху» Стултиции Бодуин, в связи с чем заранее организовали газетную дискуссию на тему: «Возрастающая угроза сексуальных тенденций в беллетристике: существует ли предел?»

Не прошло и месяца, как «Требуха» полностью провалилась. Газетная дискуссия бушевала, оставляя читателей абсолютно равнодушными. Они успели сделать финта и открыть, что секса с них более чем достаточно и что теперь им требуются хорошие, нежные, высоконравственные, чувствительные романы о чистой любви Его и Ее – романы, которые можно оставлять на виду, а не засовывать судорожно под диванную подушку всякий раз, когда раздадутся голоса ваших подрастающих сыновей. Конкретным же романом, которому они отдали свое предпочтение, оказались «Разошедшиеся пути» Эванджелины.

Именно такие стремительные нежданные изменения общественного мнения и заставляют издателей посыпать голову пеплом, а гениальных молодых романистов мчаться в соседнюю лавку узнать, свободно ли еще место младшего продавца. До последнего момента перед этой переменой секс был вернейшей картой. Издательские списки ломились от непотребных историй Мужчин, которые Делали Это, и Женщин, которым Не Следовало бы Делать Это, но которые Попробовали Это. А теперь без малейшего предупреждения буму пришел конец, и у читателей была практически лишь одна возможность удовлетворить свою новорожденную тягу к чистоте и простоте – драться за экземпляры «Разошедшихся путей».

И дрались они, как тигры. Редакционные комнаты «Мейн-прайса и Пибоди» гудели, точно встревоженный улей. Печатные машины работали круглосуточно. От гор Шотландии до скалистых берегов Корнуолла бушевал спрос на «Разошедшиеся пути». В каждом семейном доме любого пригорода «Разошедшиеся пути» покоились на этажерке рядом с горшком аспарагуса и фамильным альбомом. Священники избирали «Разошедшиеся пути» темой для проповедей, пародисты пародировали их, биржевые маклеры рвали билеты в варьете и оставались дома, чтобы поплакать над ними.

В прессе мелькали заметки о вероятной переделке романа в пьесу, музыкальную комедию и звуковой фильм. По слухам, Найгел Плейфер купил права на него для Сибиллы Торндайк, сэр Альфред Батт – для Нелли Уоллес, а Ледди Клифф планировал на их сюжет оперетту со Стенли Лупино и Лесси Хенсон. Намекалось, что Карнера подумывает о роли Перси – героя романа.

И на гребне этой волны, оторопевшая, но счастливая, возносилась Эванджелина.

А Эгберт? Вон он, Эгберт, плещется в болоте уныния. Но нам некогда тревожиться за Эгберта.

Однако у Эгберта хватало досуга тревожиться за себя. День за днем он пребывал в состоянии, которое было бы смешно назвать недоумением. Он был ошеломлен, ошарашен, оглушен колбаской с песком. Смутно до него доходило, что свыше сотни тысяч абсолютно ему незнакомых людей смакуют самое тайное тайных его частной жизни и что в точности те слова, в которые он облек предложение своих руки и сердца, неизгладимо запечатлелись в памяти ста тысяч и более представителей рода человеческого. Впрочем, если не считать ощущения, что его мажут дегтем и вываливают в перьях на глазах у многочисленной толпы ликующих зевак, он особенно из-за этого не расстраивался. По-настоящему же его тревожила перемена в Эванджелине.

Люди легко свыкаются с благополучием. Эванджелина вскоре оставила позади первый период, когда слава была чем-то новым и смущающим. Первое запинающееся интервью стало далеким воспоминанием. К концу следующих двух недель она уже беседовала с репортерами с небрежной снисходительностью видных политиков и обрушивала на молодых людей с блокнотами слова, которые по возвращении в редакцию они лихорадочно разыскивали в увесистых толковых словарях. Ее искусство, говорила она им, более ритмотоническое, нежели архитектурно-структуралистское, и если говорить о близости с кем-то, то она склоняется к сюрреалистам.

Она вознеслась высоко-высоко над малоинтеллектуальными интересами Эгберта. Когда он предложил отправиться на автомобиле в Аддингтон и погонять мячик по полю для гольфа, она попросила извинить ее: ей надо отвечать на письма. Люди все пишут и пишут ей, делясь, как сильно помогли им «Разошедшиеся пути», а со своими читателями необходимо быть любезной. А еще автографы! Нет, правда, у нее нет ни минутки свободной.

Он пригласил ее поехать с ним на чемпионат среди любителей. Она покачала головой. К сожалению, в этот день, сказала она, ей предстоит читать в «Клубе литературы и прогресса Ист-Далвических дщерей Минервы» лекцию «О некоторых тенденциях современной художественной литературы».

Все это Эгберт еще мог стерпеть. Ведь как ни небрежно она позволила себе отозваться о чемпионате среди любителей, он все равно продолжал ее любить всем сердцем. Но тут в его жизнь, будто облако ядовитого газа, вплыла зловещая фигура Джнт. Хендерсона Бэнкса.

– Кто, – спросил он подозрительно в тот день, когда Эванджелина уделила ему десять минут, прежде чем умчаться, чтобы выступить перед «Объединенными матерями Манчестера» на тему «Роман – должен ли он чему-то учить?», – кто этот мужчина, с которым я видел тебя на улице?

– Так это же не мужчина, – ответила Эванджелина, – а мой литературный агент.

Так оно и было. Джнт. Хендерсон Бэнкс теперь вел все дела Эванджелины. Этот выдающийся прыщ на челе общества был своего рода charlotte russe[16]16
  Сладкие сухари, запеченные с яблоками (фр.).


[Закрыть] в человеческом облике с очками в черепаховой оправе и воркующе-благоговейной манерой по отношению к своим клиенткам. У него было смуглое романтичное лицо, гибкая фигура, дважды обвивающая шею отвратная штука, не то галстук, не то шарф, и привычка начинать свои фразы обращением «моя дорогая». Короче говоря, ни один жених не стерпел бы, чтобы это отродье липло к его невесте. Если уж Эванджелине приспичило обзавестись литературным агентом, Эгберт выбрал бы для нее одного из тех дородных толстомордых литературных агентов, которые жуют недокуренную сигару и одышливо хрипят, входя в кабинет издателя.

Тень ревности скользнула по его лицу.

– Выглядит немножко прохиндейски, – критически заметил он.

– Мистер Бэнкс, – возразила Эванджелина, – просто гений в своем деле.

– Ах вот как? – сказал Эгберт с язвительной усмешкой.

Вот так все и шло некоторое время.

Очень недолгое. Утром в следующий понедельник Эгберт позвонил Эванджелине по телефону и пригласил ее позавтракать вместе.

– Мне очень жаль, – сказала Эванджелина, – но я обещала позавтракать с мистером Бэнксом.

– О? – сказал Эгберт.

– Да, – сказала Эванджелина.

– А! – сказал Эгберт.

Два дня спустя Эгберт позвонил Эванджелине по телефону и пригласил ее пообедать вместе.

– Мне очень жаль, – сказала Эванджелина, – но я обедаю с мистером Бэнксом.

Через три дня после этого Эгберт явился к Эванджелине с билетами в театр.

– Мне очень жаль, – начала Эванджелина.

– Не договаривай, – сказал Эгберт, – разреши, я отгадаю. Ты идешь в театр с мистером Бэнксом.

– Да. У него билеты на премьеру чеховских «Шести трупов в поисках гробовщика».

– У него, значит, билеты?

– Да. Билеты.

– Билеты, значит.

– Да.

Эгберт раза два прошелся по комнате, и на некоторое время наступила тишина, прерываемая только громким скрипом его зубов. Потом он заговорил.

– Что до этого фурункула Бэнкса, – сказал Эгберт, – я вовсе не против, чтобы ты обзавелась литературным агентом. Если уж тебе понадобилось писать романы, это касается только тебя и твоей совести. И уж если ты не стесняешься писать романы, полагаю, тебе нужен литературный агент. Но – и попрошу тебя слушать со всем вниманием – я не вижу никакой необходимости в том, чтобы пользоваться услугами литературного агента, который не только называет тебя «моя дорогая», но словно бы считает, что в его обязанности входит кормить тебя завтраками, обедами и водить тебя в театры каждый день.

– Я…

Эгберт властно поднял ладонь.

– Я еще не закончил, – сказал он. – Никто, – продолжал он, – не назовет меня узколобым. Если бы Джнт. Хендерсон Бэнкс чуть меньше смахивал на вошедших в историю великих любовников, мне было бы нечего возразить. Если бы манера Джнт. Хендерсона Бэнкса разговаривать со своими клиентками не так сильно напоминала о соловье, рассыпающем трели перед подругой, я промолчал бы. Но он смахивает, а она напоминает. При подобном положении дел, и учитывая, что мы помолвлены, я считаю своим долгом потребовать, чтобы ты реже виделась с этим вянущим полевым цветочком. Собственно говоря, я рекомендую вырвать его с корнем. Если ему надо будет говорить с тобой о делах, пусть говорит о них по телефону. И надеюсь, он ошибется номером.

Эванджелина уже встала, и ее глаза метали молнии.

– Вот так, значит? – сказала она.

– Значит, – сказал Эгберт, – так вот.

– Так я крепостная? – осведомилась Эванджелина.

– Чего-чего?

– Крепостная. Рабыня. Батрачка. Покорная любому твоему капризу.

Эгберт обдумал услышанное.

– Нет, – сказал он. – Вовсе нет.

– Да, – сказала Эванджелина, – я – не они. И я не допущу, чтобы ты вмешивался в мой выбор друзей.

Эгберт недоуменно уставился на нее:

– Ты имеешь в виду, что после всего мною сказанного ты намерена и впредь позволять этой непотребной хризантеме резвиться вокруг тебя?

– Вот именно.

– Ты серьезно намерена и дальше якшаться с этим отвратным куском сыра?

– Вот именно.

– Ты наотрез и буквально отказываешься дать пинка этой ошибке природы?

– Вот именно.

– Ну-у-у… – сказал Эгберт. В его голосе зазвучала мольба. – Но, Эванджелина, это же говорит твой Эгберт!

Надменная девушка засмеялась жестоким горьким смехом.

– Неужели? – сказала она. И вновь засмеялась. – Вы, кажется, воображаете, что мы все еще помолвлены?

– А разве нет?

– Категорически нет. Вы меня оскорбили, растоптали самые высокие мои чувства, повели себя как гнусный тиран, и я могу только радоваться, что вовремя поняла, что вы за человек. Прощайте, мистер Муллинер.

– Но послушай… – начал Эгберт.

– Уходите! – сказала Эванджелина. – Вот ваша шляпа.

Она властно указала на дверь. И мгновение спустя захлопнула ее у него за спиной.

В лифт вошел Эгберт Муллинер с грозно нахмуренным лицом, а по Слоун-стрит широким шагом удалился Эгберт Муллинер с еще более грозно нахмуренным лицом. Он понял, что его мечтам пришел конец. Он глухо засмеялся, оглядывая развалины замка, который воздвиг в воздухе.

Ну, ему все-таки осталась его работа.

В редакции «Еженедельного книголюба» сотрудники шептались, что с Эгбертом Муллинером произошла перемена. Он словно бы стал более сильным, более несгибаемым мужчиной. Его редактор, который со времени болезни Эгберта относился к нему с трогательной человечностью, разрешал ему оставаться в редакции и писать отзывы на книжные новинки, а интервьюировать дам-романисток посылал других, более стойких духом, теперь видел в нем свою правую руку, на которую можно полагаться безоговорочно.