Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"

Когда потребовался очерк «Мэртл Бутл среди своих книг», именно Эгберта он отправил на минные поля Блумсбери. Когда юный Юстес Джонсон, неофит, которому, конечно, не следовало давать столь опасного поручения, был обнаружен ходящим кругами и бьющимся головой о решетку Риджент-парка после всего лишь двадцати минут, проведенных в обществе Лоры Ламотт Гриндли, великой сексуальной романистки, не кто иной, как Эгберт, ринулся в брешь. И вернулся измученный, но без единой раны.

Именно в этот период он проинтервьюировал Мабелле Грангерсон и миссис Гул-Планк в один и тот же день – подвиг, о котором и поныне благоговейно вспоминают в редакции «Еженедельного книголюба». Да и не только там. До сих пор любой литературный редактор подбадривает робких сердцем, которые дрожат и пятятся, гордым призывом: «Помните Муллинера!»

«Разве Муллинер поддался страху? – говорят они. – Разве Муллинер дрогнул?»

И вот, когда понадобилась «Беседа по душам с Эванджелиной Пембери» для специального двойного рождественского номера, редактор в первую очередь подумал об Эгберте и послал за ним.

– А, Муллинер!

– Вызывали, шеф?

– Если уже слышали, остановите меня, – сказал редактор, – но как-то раз ирландец, шотландец и еврей…

Когда обязательное начало разговора между редактором и младшим редактором осталось позади, редактор перешел к делу.

– Муллинер, – сказал он в той ласковой отеческой манере, за которую его любили все сотрудники, – я начну с того, что в вашей власти оказать огромную услугу нашей милой старушке газете. Но после этого я должен сказать вам, что вы можете и отказаться, если захотите. Последнее время вам приходилось нелегко, и, если чувствуете, что задача вам не по силам, я пойму. Однако для специального рождественского номера нам необходима «Беседа по душам с Эванджелиной Пембери».

Он увидел, как содрогнулся его молодой сотрудник, и сочувственно кивнул:

– Вы полагаете, подобная миссия вам не по плечу? Этого я и боялся. Говорят, она хуже всей остальной банды. Высокомерна и рассуждает о возвышении духа. Ну, ничего, посмотрю, можно ли употребить юного Джонсона. Я слышал, он полностью пришел в себя и жаждет реабилитироваться. Да-да, пошлю Джонсона.

Эгберт Муллинер уже полностью овладел собой.

– Нет, шеф, – сказал он. – Я поеду.

– Да?

– Да!

– Нам нужны полтора столбца.

– Вы получите полтора столбца.

Редактор отвернулся, скрывая скупую мужскую слезу.

– Отправляйтесь немедленно, Муллинер, – сказал он, – покончите с этим.

В душе Эгберта Муллинера забушевал ураган противоборствующих эмоций, едва он нажал такую знакомую кнопку звонка, которую никак не ожидал нажать вновь. После их разрыва он видел Эванджелину лишь издали, раза два, не больше. Теперь ему предстояло встретиться с ней лицом к лицу. Радовался ли он или сожалел? Ответа у него не было, он знал лишь, что все еще любит ее.

Он вошел в гостиную. Какой уютной она выглядела – ведь тут все дышало Эванджелиной. Вот диван, на котором он часто сиживал, обвив рукой ее талию.

Шаги у него за спиной предупредили его, что настало время надеть маску. Принудив свои губы раздвинуться в неумолимой улыбке интервьюера, он обернулся.

– Добрый день, – сказал он.

Эванджелина заметно похудела. Либо слава ее измучила, либо она прибегла к восемнадцатидневной диете. Ее красивое лицо словно бы осунулось и, если глаза его не обманывали, казалось изнуренным заботами.

Ему почудилось, что при взгляде на него ее глаза засияли, но он сохранил официальный тон незнакомого человека.

– Добрый день, мисс Пембери, – сказал он. – Я представляю «Еженедельного книголюба». Насколько я понимаю, мой редактор просил вас об интервью, и вы любезно согласились рассказать нам кое-что о своих целях и своем творчестве, столь интересующих наших читателей.

Она закусила губу.

– Прошу вас, садитесь, мистер…

– Муллинер, – сказал Эгберт.

– Мистер Муллинер, – сказала Эванджелина. – Пожалуйста, садитесь. Да, я буду рада рассказать вам все, что вас интересует.

Эгберт сел.

– Вы любите собак, мисс Пембери? – спросил он.

– Обожаю, – сказала Эванджелина.

– Мне бы хотелось чуть позднее, – сказал Эгберт, – если вы не возражаете, сфотографировать, как вы ласкаете собаку. Наши читатели очень ценят такие трогательные проявления человеческих чувств. Вы меня понимаете?

– О, вполне, – сказала Эванджелина. – Я пошлю за какой-нибудь собакой. Я люблю собак… и цветы.

– Без сомнения, истинно счастливой вы чувствуете себя среди ваших цветов?

– В целом да.

– Вам иногда мнится, что это души детишек, умерших в полноте своей невинности?

– Очень часто.

– А теперь, – сказал Эгберт, лизнув кончик своего карандаша, – не коснетесь ли вы немного своих идеалов? Как там ваши идеалы?

Эванджелина замялась.

– О, прекрасно себя чувствуют, – сказала она.

– Ваш роман, – сказал Эгберт, – называют среди величайших инструментов нашей эпохи, способствующих возвышению духа. Каково ваше мнение?

– О да.

– Разумеется, есть романы и романы.

– О да.

– Вы обдумываете преемника «Разошедшимся путям»?

– О да.

– Будет нескромным спросить, мисс Пембери, как далеко вы продвинулись в создании этого нового произведения?

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

Есть речи, перед которыми самолюбие тает, будто лед в августе, обида забывается и исстрадавшееся сердце переполняется нежностью, будто рухнула плотина. Из этих речей «Ах, Эгберт!», тем более в сопровождении слез, особенно проникновенна. «Ах, Эгберт!» Эванджелины сопровождалось Ниагарой слез. Она кинулась на диван и теперь грызла уголок подушки в горестном исступлении. Она судорожно сглатывала, точно бульдог, схвативший кусок ростбифа. И во мгновение ока железная сдержанность Эгберта рухнула, словно ей сделали подсечку. Он метнулся к дивану. Он сжал ее руку. Он погладил ее волосы. Он обнял ее за талию. Он похлопал ее по плечу. Он помассировал ей спину.

– Эванджелина!

– Ах, Эгберт!

Единственной ложкой дегтя в бочке счастья Эгберта Муллинера, когда, стоя рядом с ней на коленях, он бормотал слова утешения, было угрюмое убеждение, что Эванджелина непременно позаимствует все происходящее вместе с диалогом для своего следующего романа. И по этой причине, когда ему удавалось опомниться, он начинал подвергать свои фразы цензуре.

Впрочем, затем в увлечении он забыл про всякую осторожность. Эванджелина цеплялась за него, жалобно шептала его имя. К тому времени, когда он умолк, он выдал около двух тысяч слов, каждое из которых заставило бы Мейнпрайса и Пибоди визжать от радости.

Но он не желал тревожиться из-за этого. Подумаешь! Он свое сказал, а если в результате будут проданы сто тысяч экземпляров, так и пусть их! Он сжимал Эванджелину в объятиях, и ему было все равно, даже если бы его признания перевели на все языки. Включая скандинавские.

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

– Любовь моя!

– Ах, Эгберт, у меня такие неприятности!

– Ангел мой! Какие же?

Эванджелина села прямо и попыталась утереть глаза.

– Мистер Бэнкс…

Бешеная ярость омрачила лицо Эгберта Муллинера. Он мог бы это предвидеть, сказал он себе. Человек, который дважды обматывает галстук вокруг шеи, рано или поздно, но непременно гнусно оскорбит беспомощное нежное создание. Добавьте очки в черепаховой оправе, и вы получите точное подобие дьявола во плоти.

– Я убью его, – сказал он. – Мне следовало бы сделать это давным-давно, но такого рода вещи все как-то откладываешь и откладываешь. Что он сделал? Навязывал тебе свои мерзкие ухаживания? Этот сатир в черепаховой оправе пытался тебя поцеловать? Или еще что-нибудь?

– Он связал меня по рукам и ногам.

Эгберт заморгал:

– Что-что?

– Связал меня по рукам и ногам. Продал журналам. Договорился, что я напишу три романа с продолжениями и уж не знаю сколько рассказов.

– Ты хочешь сказать, выторговал для тебя контракты с журналами?

Эванджелина кивнула, обливаясь слезами:

– Да. Он как будто законтрачил меня с кем только возможно. И они присылают мне авансы – сотни и сотни чеков. Что мне делать? О, что мне делать?

– Обналичивать их, – сказал Эгберт.

– Но что потом?

– Истратить деньги.

– Но после этого?

Эгберт поразмыслил.

– Ну, конечно, это не фонтан, но, полагаю, после тебе придется написать романы и рассказы.

Эванджелина разрыдалась, как душа, терзаемая адскими муками.

– Но я не могу! Я уже столько недель пытаюсь – и не могу ничего написать. И никогда не смогу ничего написать. И не хочу ничего писать. Ненавижу писать. Я не знаю, о чем писать. Лучше бы я умерла!

Она приникла к нему.

– Сегодня утром я получила от него письмо. Он только что законтрачил меня с еще двумя журналами.

Эгберт нежно поцеловал ее. Прежде чем стать младшим редактором, он тоже побывал в авторах и понимал ее. Нет, не получение гонорара авансом ранит чувствительную душу художника, ее ранит необходимость работать.

– Что мне делать? – плакала Эванджелина.

– Да бросить все это, – сказал Эгберт. – Эванджелина, ты помнишь свой первый удар в гольфе? Меня там не было, но держу пари, мяч улетел ярдов за пятьсот, и ты еще удивилась, почему эту игру считают трудной. Но потом очень долго у тебя не получался ни единый удар. И только постепенно после многих лет отчаянных стараний ты их освоила. Вот и с писательством то же самое. Ты нанесла свой первый удар, и он произвел сенсацию. А теперь, если ты намерена продолжать, пора прилагать отчаянные старания. Так есть ли смысл? Брось все это.

– И вернуть деньги?

Эгберт помотал головой.

– Нет! – сказал он категорично. – Ты перегибаешь палку. Вцепись в деньги когтями и зубами. Зажми в кулаках. Закопай в саду и пометь место крестиком.

– Но романы и рассказы, кто их напишет?

Эгберт нежно улыбнулся ей.

– Я! – сказал он. – До того как я прозрел, и мне случалось пописывать сахариновую жвачку вроде «Разошедшихся путей». Когда мы будем бракосочетаться, я, если память мне не изменяет, скажу тебе что-то вроде: «Все мое теперь твое», – и в том числе три романа, которые мне так и не удалось всучить ни одному издателю, и по меньшей мере двадцать рассказов, которые не принял ни один журнал. Я отдаю их тебе без всяких условий. Первый из романов ты можешь получить уже сегодня вечером, а потом мы сядем и будем смотреть, как Мейнпрайс и Пибоди продадут полмиллиона экземпляров.

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

– Эванджелина! – сказал Эгберт.

«Стрихнин в супе»

С той минуты, когда Пиво Из Бочки вошел в залу «Отдыха удильщика», стало ясно, что обычное солнечное настроение его покинуло. Лицо у него осунулось, перекосилось. Понурив голову, он сел в дальнем углу у окна, а не присоединился к общей беседе, которая велась у камина с заметным участием мистера Муллинера. Время от времени из угла доносились тяжелые вздохи.

Горькая Настойка С Лимонадом поставил свой стакан, прошел в дальний угол и сочувственно положил ладонь на плечо страдальца.

– В чем дело, старина? – спросил он. – Потеряли друга?

– Хуже, – сказал Пиво Из Бочки. – Детективный роман. По пути сюда прочел половину и забыл его в вагоне.

– Мой племянник Сирил, специалист по интерьерам, – сказал мистер Муллинер, – однажды допустил такую же оплошность. Подобные провалы в памяти не столь уж редки.

– А теперь, – продолжал Пиво Из Бочки, – я всю ночь буду ворочаться с боку на бок, гадая, кто же все-таки отравил сэра Джоффри Татла, баронета.

– А баронета, значит, отравили?

– В самую точку. Лично я думаю, что прикончил его приходской священник, по слухам коллекционировавший редкие яды.

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся.

– Это был не священник, – сказал он. – Я читал «Тайну Мэрглоу-Мэнора». Отравителем был водопроводчик.

– Какой водопроводчик?

– Тот, который во второй главе приходил починить душ. Сэр Джоффри в тысяча восемьсот девяносто шестом году разбил сердце его тетушки, а потому он приклеил змею внутрь сетки душа, и, когда сэр Джоффри включил горячую воду, клей размыло, освободившаяся змея проскользнула в одну из дырочек, укусила баронета за ногу и скрылась в сливном отверстии.

– Но этого не могло быть, – сказал Пиво Из Бочки. – Между второй главой и убийством прошло несколько дней.

– Водопроводчик забыл свою змею дома, и ему пришлось за ней вернуться, – объяснил мистер Муллинер. – Уповаю, раскрытие тайны послужит вам надежным снотворным.

– Я чувствую себя другим человеком, – сказал Пиво Из Бочки. – Не то бы я пролежал без сна всю ночь, разгадывая это убийство.

– Вполне вероятно. В таком же положении оказался и мой племянник Сирил. В современной нашей жизни, – сказал мистер Муллинер, отхлебнув горячего шотландского виски с лимонным соком, – пожалуй, самым примечательным следует считать то, как детективные романы завладели умами общества. Истинный их поклонник, лишившись любимого чтива, ни перед чем не остановится, лишь бы обрести его. Он подобен наркоману, которого лишили кокаина. Мой племянник Сирил…

– Поразительно, чего только люди не забывают в вагонах, – сказал Стакан Портера. – Чемоданы… зонтики… а иногда так даже чучела шимпанзе, как мне рассказывали. На днях мне довелось услышать одну…

Мой племянник Сирил (продолжал мистер Муллинер) питал к детективным романам страсть, какой я не наблюдал ни в ком другом. Я отношу это на счет того факта, что, подобно большинству специалистов по интерьерам, он был молодым человеком хрупкого телосложения, готовой жертвой для любой болезни, появившейся в округе. Всякий раз, когда свинка, или инфлюэнца, или корь, или какой-либо подобный им недуг укладывали его в постель, дни выздоровления он коротал за детективными романами. И поскольку аппетит приходит во время еды, к тому моменту, с которого начинается мой рассказ, он безнадежно пристрастился к ним. Он не только пожирал любое произведение подобного жанра, которое попадалось ему под руку, но и стал завсегдатаем премьер в театрах, услаждающих свою публику спектаклями, в которых из шифоньеров внезапно высовываются костлявые руки, а зрители слегка изумляются, если огни рампы не гаснут чаще чем каждые десять минут.

И вот на премьере «Серого вампира» в одном из театров возле Сент-Джеймсского парка его место оказалось рядом с местом Амелии Бассетт, девушки, которую ему суждено было полюбить со всем долго копившимся и нерастраченным пылом юноши, до этой минуты склонного стушевываться в присутствии представительниц прекрасного пола.

Сирил не знал, что она Амелия Бассетт. Он никогда ее прежде не видел. Знал лишь, что наконец-то встретил свою судьбу, и весь первый акт он мысленно изыскивал способ познакомиться с ней.

А когда в зрительном зале вспыхнули люстры, возвещая первый антракт, резкая боль в правой ноге заставила его очнуться от размышлений. И пока Сирил пытался решить, симптом это подагры или ишиаса, что-то подтолкнуло его посмотреть вниз, и он увидел, что его соседка, захваченная происходившим на сцене, в рассеянии стиснула в пальцах часть его икры и самозабвенно выкручивает.

Сирил счел это отличным point d’appui[17]17
  Здесь: предлог (фр.).


[Закрыть].

– Прошу прощения, – сказал он.

Девушка обернулась. Ее глаза сияли, а кончик носа чуть подергивался.

– Извините?

– Моя нога, – сказал Сирил. – Не могу ли я получить ее назад, если она вам больше не нужна?

Девушка посмотрела вниз и заметно смутилась.

– Ах, простите меня, ради Бога! – воскликнула она.

– Пустяки, – сказал Сирил. – Я был очень рад оказаться вам полезным.

– Я была зачарована.

– Видимо, вам нравятся пьесы такого жанра.

– Обожаю их.

– Как и я. А детективные романы?

– О да!

– Вы читали «Кровь на перилах»?

– О да-да! По-моему, даже «Перерезанные глотки» ни в какое сравнение не идут.

– По-моему, тоже. Ни в какое. Убийства более увлекательные, детективы более проницательные, улики позабористее… Никакого сравнения!

Две родственные души поглядели в глаза друг другу. Для чудесной дружбы нет закваски лучше, чем общие литературные вкусы.

– Я – Амелия Бассетт, – сказала девушка.

– Сирил Муллинер. Бассетт? Почему эта фамилия мне знакома?

– Вероятно, вы слышали о моей матери, леди Бассетт. Она ведь довольно известная охотница на крупную дичь и путешественница по неведомым пустыням и дебрям. Топает по джунглям и тому подобному. Она вышла в фойе покурить. Кстати… – Девушка запнулась. – Если она застанет нас за разговором, вы не забудете, что мы познакомились у Полтервудов?

– Я понимаю.

– Видите ли, мама не любит, когда со мной разговаривают люди, формально мне не представленные. А когда маме кто-нибудь не нравится, она имеет обыкновение обрушивать ему на голову какие-нибудь тяжелые предметы.

– Ах так! – сказал Сирил. – Как горилла в «Крови ведрами»?

– Именно. Скажите мне, – спросила девушка, меняя тему, – будь вы миллионером, предпочли бы вы удар в спину ножом для вскрытия конвертов или чтобы вас нашли без каких-либо следов насилия на теле пустым взором созерцающим нечто жуткое?

Сирил хотел ответить, но взглянул поверх ее плеча и довольно точно воспроизвел второй вариант. В кресло рядом с девушкой опустилась дама редкостной внушительности и впилась в него взыскующим взором через лорнет в черепаховой оправе, точно леди Макбет – в дерзкого таракана.

– Твой знакомый, Амелия? – спросила она.

– Это мистер Муллинер, мама. Мы познакомились у Полтервудов.

– О? – сказала леди Бассетт и оглядела Сирила сквозь лорнет. – Мистер Муллинер, – сказала она, – несколько похож на вождя нижних исси, хотя, разумеется, тот был чуть чернее и носил кольцо в носу. Милейший, обаятельнейший человек, – задумчиво продолжала она, – но под влиянием дешевого джина становился несколько развязным. Я прострелила ему ногу.

– Э… почему?

– Он вел себя не как джентльмен, – чопорно заметила леди Бассетт.

– Уверен, что после вашего назидания, – благоговейно сказал Сирил, – он мог бы написать руководство по хорошим манерам.

– Кажется, и написал, – равнодушно сказала леди Бассетт. – Как-нибудь загляните к нам, мистер Муллинер. Я значусь в телефонной книге. Если вас интересуют пумы-людоеды, могу показать вам парочку-другую интересных голов.

Взвился занавес, началось второе действие, и Сирил вернулся к своим думам. Наконец-то, восторженно размышлял он, в его жизнь пришла любовь. А с ней, вынужден он был признать, и леди Бассетт. Увы, увы, нет в мире совершенства, вздохнул он.

Я не стану останавливаться на ухаживании Сирила, достаточно сказать, что оно продвигалось быстро и успешно. С той минуты, когда он открыл Амелии, что как-то взял автограф у Дороти Сойерс, все пошло без сучка без задоринки. И однажды, явившись с визитом и узнав, что леди Бассетт уехала погостить за городом, он взял руку девушки в свои и сказал ей о своей любви.

Некоторое время все шло чудесно. Амелия отозвалась на его признание вполне удовлетворительно. Она с восторгом приняла его предложение. Пав в его объятия, она особо отметила, что он – мужчина ее мечты.

И вот тут-то прозвучал диссонанс.

– Все бесполезно, – сказала она, и ее дивные глаза наполнились слезами. – Мама никогда не даст своего согласия.

– Но почему? – сказал Сирил в полном ошеломлении. – Что она имеет против меня?

– Не знаю, но обычно она называет тебя «этот недопесок».

– Недопесок? – повторил Сирил. – А что такое «недопесок»?

– Точно не скажу, но, во всяком случае, мама их не терпит. И к сожалению, она узнала, что ты специалист по интерьерам.

– Это престижная профессия, – сказал Сирил с некоторой сухостью.

– Я знаю. Однако ей нравятся мужчины, побывавшие на лоне первобытной природы среди бесконечных диких просторов.

– Ну, я ведь планирую еще и декоративные сады.

– Да, конечно, – сказала Амелия с сомнением, – и все-таки…

– И прах меня побери, – негодующе сказал Сирил, – сейчас ведь не викторианские времена! Все эти материнские согласия и благословения гигнулись лет двадцать назад.

– Да. Но маме никто этого не объяснил.

– Возмутительно, – сказал Сирил. – В жизни не слыхивал такой чепухи. Давай потихоньку улизнем, поженимся, а ей пришлем цветную открытку из Венеции или откуда-то еще с крестиком и надписью: «Это наш номер. Жалеем, что вас нет с нами».

Амелия содрогнулась.

– Она будет с нами, не сомневайся, – сказала бедная девушка. – Ты не знаешь мамы. Чуть только она получит эту открытку, как приедет, положит тебя поперек своих колен и отшлепает щеткой для волос. И я не знаю, сохраню ли я к тебе всю полноту чувств, если увижу, как ты лежишь поперек маминых колен, а она шлепает тебя щеткой для волос. Это испортит наш медовый месяц.

Сирил нахмурился. Однако человек, который значительную часть жизни провел, пробуя патентованные лекарства, всегда оптимист.

– Остается одно, – сказал он. – Я увижусь с твоей матерью и попытаюсь ее образумить. Где она сейчас?

– Уехала утром погостить у Уингемов в Суссексе.

– Отлично! Я знаком с Уингемами. И приглашен приезжать к ним погостить, когда захочу. Пошлю им телеграмму и двину туда сегодня вечером. Я буду усердно умасливать твою мать и попытаюсь добиться, чтобы она переменила свое нынешнее неблагосклонное ко мне отношение. Потом, выждав удобную минуту, сообщу ей новость. Возможно, сработает, возможно, не сработает, но, во всяком случае, думаю, это правильный ход.

– Но ты такой застенчивый, Сирил, такой робкий, такой уступчивый и скромный. Как же ты сумеешь осуществить свой план?

– Любовь придаст мне твердости.

– Думаешь, этого хватит? Вспомни-ка маму. Может, надежнее будет выпить чего-нибудь покрепче?

Сирил нерешительно помялся.

– Мой доктор решительно против алкогольных стимуляторов. Они повышают артериальное давление, говорит он.

– Ну, когда ты встретишься с мамой, тебе понадобится все артериальное давление, какое у тебя имеется. Нет, я тебе очень советую перед разговором с ней залиться горючим.

– Да, – сказал Сирил, задумчиво кивнув. – По-моему, ты права. Будет все по слову твоему. До свидания, мой ангел.

– До свидания, Сирил, любимый. Ты будешь думать обо мне каждую минуту нашей разлуки?

– Все до единой. Ну, практически все до единой. Видишь ли, я как раз приобрел последний роман Хорейшо Слингсби «Стрихнин в супе» и буду время от времени заглядывать в него. Но все остальные минуты… Кстати, ты его читала?

– Пока нет. Я купила, но мама забрала его с собой.

– О? Ну, если я хочу попасть на поезд, который доставит меня в Баркли к обеду, мне надо бежать. До свидания, счастье мое, и помни, что Гилберт Глендейл в «Пропавшем большом пальце левой ноги» обрел свою любимую, хотя ему пришлось преодолеть козни двух таинственных незнакомцев и расправиться с бандой «Черноусых» в полном составе.

Он нежно ее поцеловал и отправился упаковать чемодан.

«Башни Баркли», поместье сэра Мортимера и леди Уингем, находятся в двух часах пути от Лондона по железной дороге. Для Сирила, занятого мыслями об Амелии, перемежавшимися первыми главами захватывающего шедевра Хорейшо Слингсби, эти два часа пролетели незаметно. Собственно говоря, он был так поглощен всем этим, что спохватился, когда поезд уже начал отходить от платформы Баркли-Регис, и только-только успел выпрыгнуть из вагона.

Поскольку он успел на экспресс пять ноль семь, то достиг «Башен Баркли» так рано, что не только оказался на месте, когда ударил гонг к обеду, но и принял участие в животворящем распитии коктейлей перед указанной трапезой.

Приглашенное общество, как он заметил, едва вошел в гостиную, было малочисленным. Кроме леди Бассетт и его самого, там имелись только ничем не примечательная чета Симпсонов и высокий красавец с бронзовым загаром и сверкающими глазами – как ему шепотом сообщила хозяйка дома, Лестер Маплдерхем (произносится «Мам»), путешественник по пустыням и дебрям, а также охотник на крупную дичь.

Быть может, гнетущее открытие, что рядом с ним в комнате находятся двое путешественников по пустыням и дебрям, они же охотники на крупную дичь, толкнуло Сирила незамедлительно последовать совету Амелии. Впрочем, вполне вероятно, и одного взгляда только на леди Бассетт оказалось бы достаточно, чтобы нарушить строгое воздержание от алкогольных напитков, которое отличало его всю жизнь. К обычному ее сходству с леди Макбет теперь добавились четко различимые черты сказочного Людоеда, и это обстоятельство понудило Сирила галопом ринуться к подносу с коктейлями.

После трех стремительно осушенных бокалов он ощутил себя куда бодрее и храбрее, чем прежде. И так обильно он орошал последующий обед белым рейнвейном, хересом, шампанским, выдержанным коньяком и старым портвейном, что по завершении обеда с удовлетворением удостоверился в полном исчезновении из его организма робости и застенчивости. Из-за стола он поднялся в убеждении, что способен вырвать у дюжины леди Бассетт согласие на его брак с дюжиной их дочерей.

Более того, как Сирил конфиденциально сообщил дворецкому, игриво тыкая его пальцем под ребра, он знает, что ему делать, если леди Бассетт попытается ставить ему палки в колеса. Нет, он не сыплет угрозами, растолковывал он дворецкому, а просто доводит до его сведения: он знает, что ему делать. Дворецкий сказал: «Слушаю, сэр. Благодарю вас, сэр», – и инцидент был исчерпан.

Сирил – пребывая в таком на редкость возвышенном и морепоколенном состоянии – намеревался сразу же после обеда приступить к умасливанию. Однако, задремав в курительной, а затем вступив в богословский спор с кем-то из младших лакеев, попавшимся ему в коридоре, до гостиной он добрался примерно в половине одиннадцатого. И испытал крайнее раздражение, когда, войдя туда с веселым кличем на устах: «Леди Бассетт! А подать сюда леди Бассетт!», он узнал, что она уже удалилась к себе в комнату.

Будь настроение Сирила самую чуточку менее восторженным, это известие могло бы несколько умерить его энтузиазм. Однако радушие сэра Мортимера было столь щедрым, что Сирил лишь одиннадцать раз кивнул в знак того, что усек, а затем, удостоверившись, что его добычу поместили в Голубой комнате, понесся туда с кратким: «Ату ее!»

Достигнув двери Голубой комнаты, он забарабанил в нее кулаками и впорхнул внутрь. Леди Бассетт полулежала на подушках с сигарой во рту и книгой в руках. А книга эта, как к вящему своему изумлению и негодованию обнаружил Сирил, была не более и не менее, как «Стрихнин в супе» Хорейшо Слингсби.

Это зрелище заставило его окаменеть на месте.

– Черт меня побери! – вскричал он. – Черт меня подери! Слямзили мою книжку?

При его появлении леди Бассетт опустила сигару. Теперь она подняла брови.

– Что вы делаете в моей комнате, мистер Муллинер?

– Это уже чересчур, – сказал Сирил, содрогаясь от жалости к себе. – Я иду на огромные расходы ради приобретения детективных романов, но стоит мне чуть повернуться спиной, как люди косяками начинают их лямзить.

– Эта книга принадлежит моей дочери Амелии.

– Милая старушка Амелия! – сказал Сирил душевно. – Таких поискать!

– Я взяла роман, чтобы почитать в поезде. А теперь, мистер Муллинер, не будете ли вы столь любезны объяснить мне, что вы делаете в моей комнате?

Сирил хлопнул себя по лбу:

– Ну конечно же! Я теперь вспомнил. Все подробности воскресают у меня в памяти. Она говорила, что вы его взяли. И более того. Я внезапно вспомнил деталь, полностью вас очищающую. В конце пути я засуетился, задергался, вскочил на ноги, швырнул чемоданы на платформу. Короче говоря, совсем потерял голову. И, как идиот, оставил мой экземпляр «Стрихнина в супе» в вагоне. Что же, мне остается лишь принести свои извинения.

– Вы можете не только принести извинения, но и сообщить мне, что вы делаете в моей комнате?

– Что я делаю в вашей комнате?

– Вот именно.

– А-а! – протянул Сирил, присаживаясь на край кровати. – Вы вполне вправе задать такой вопрос.

– Я уже задала его. Три раза.

Сирил закрыл глаза. Почему-то его мозг слегка помутился и вообще несколько утратил хватку.

– Если вы намереваетесь уснуть тут, мистер Муллинер, – сказала леди Бассетт, – поставьте меня в известность, и я буду знать, что делать.

Последние слова эхом отдались в памяти Сирила, и он сообразил, по какой причине обретается там, где обретается. Открыв глаза, он устремил недвижный взор на леди Бассетт.

– Леди Бассетт, – сказал он, – вы, если не ошибаюсь, путешественница по пустыням и дебрям?

– Именно.

– В процессе ваших путешествий вы ведь бродили по множеству джунглей во множестве дальних краев?

– Без сомнения.

– Откройте мне, леди Бассетт, – сказал Сирил проникновенно, – когда вы изводили обитателей указанных джунглей своим присутствием, не приходилось ли вам обращать внимание на один факт? Я имею в виду тот факт, что Любовь царит повсюду – и даже в джунглях. Любовь, вне зависимости от границ и запретов, от национальности и биологического вида, опутывает своими чарами любое одушевленное создание. А потому, кем бы ни был каждый отдельно взятый индивид – туземцем с берегов Конго, американским поэтом-песенником, ягуаром, броненосцем, модным портным или мухой цеце, – он обязательно устремится на поиски подруги. Так почему же не может устремиться на поиски таковой специалист по интерьерам и планированию декоративных садов? Посудите сами, леди Бассетт.

– Мистер Муллинер, – сказала его соседка по комнате, – вы нализались.

Сирил взмахнул рукой в широком жесте и рухнул с кровати.

– Предположим, что я нализался, – сказал он, вновь приняв прежнее положение, – но тем не менее, как бы вы ни возражали, вам никуда не уйти от того факта, что я люблю вашу дочь Амелию.

Наступила напряженная пауза.

– Что вы сказали?! – вскричала леди Бассетт.

– Когда? – рассеянно спросил Сирил, так как он почти грезил наяву и, насколько позволяло одеяло, загибал пальцы на ноге своей собеседницы, играя в детскую игру «Эта свинка поехала на рынок, а эта осталась дома» и так далее до пяти свинок.

– Я не ослышалась? Вы упомянули мою дочь Амелию?

– Сероглазая девушка среднего роста, каштановые волосы с рыжеватым отливом, – услужливо напомнил ей Сирил. – Черт возьми, вы не можете не знать Амелии. Она повсюду бывает. И позвольте кое-что вам сказать, миссис… забыл вашу фамилию. Мы с ней поженимся, если я сумею добиться согласия ее гнусной матери. Говоря между нами, старыми друзьями, каковы, по-вашему, мои шансы?

– Ничтожны.

– Как?

– Учитывая, что я мать Амелии…

Сирил заморгал в искреннейшем изумлении.

– А ведь и правда! Я вас не узнал? Вы были здесь все это время?

– Была.

Внезапно глаза Сирила посуровели. Он чопорно выпрямился.

– Что вы делаете в моей кровати? – спросил он грозно.

– Это не ваша кровать.

– Так чья же?

– Моя.

Сирил безнадежно пожал плечами.

– По-моему, все это выглядит очень странно, – сказал он. – Мне, полагаю, придется поверить вашей истории, но я готов повторить, что считаю все это весьма подозрительным и намереваюсь произвести строжайшее расследование. Предупреждаю вас: все главари и зачинщики мне известны. Желаю вам самой спокойной и доброй ночи.