Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"

Абсолютно невозможно, решил Мервин. Ее бы очень даже вдохновило, что он ради нее показал себя лучше некуда, и она принялась бы утешать его и обласкивать.

Значит, и Клариса, чувствовал он, должна поступить точно так же, а потому следующий ход ясен: снова прошвырнуться до Итон-сквер и все ей объяснить. Поэтому он почистил шляпу, сощелкнул пылинку с рукава и схватил такси.

Всю дорогу Мервин репетировал свою речь и весьма одобрительно оценил результат. Он мысленно видел кроткие заплаканные глаза Кларисы, внимающей рассказу о том, как Рука Закона ухватила его за брючный ремень. Но когда он прибыл на место, произошла непредвиденная заминка. Дворецкий, открывший дверь дома на Итон-сквер, сообщил ему, что благородная девица одевается.

– Доложите, что пришел мистер Муллинер, – сказал Мервин.

Дворецкий поднялся по лестнице, и вскоре сверху донесся звонкий пронзительный голос его возлюбленной, отдающей распоряжение дворецкому зашвырнуть мистера Муллинера в гостиную и запереть столовое серебро.

Мервин вошел в гостиную и сел там в ожидании.

Гостиная была одной из тех, которые предлагают визитеру не так уж много приятных развлечений. Мервин сообщил мне, что его очень насмешила фотография покойного родителя девицы на каминной полке – пожилого джентльмена с пышными бакенбардами и бородой, который напомнил ему ветхий диван с вырвавшейся наружу набивкой из конского волоса. Но все остальное ничего занимательного не предлагало – альбом с видами Италии и экземпляр индийской любовной лирики в сморщенном коленкоровом переплете. Вскоре его начала томить скука.

Он отполировал ботинки диванной подушкой, взял шляпу со столика, на который положил ее, и еще раз почистил. Других интеллектуальных развлечений не нашлось, а потому он просто откинулся на спинку кресла, отстегнул нижнюю челюсть, позволил ей отвиснуть и погрузился в подобие комы. Мервин еще находился в этом трансе, когда вдруг с восхищением услышал, что на улице разгорелась собачья драка. Он подошел к окну и выглянул наружу, но драка, видимо, происходила где-то возле входной двери, и козырек крыльца загораживал от него противников.

Надо сказать, что Мервин никогда не упускает возможности полюбоваться собачьей дракой. Многие из счастливейших часов своей жизни он провел, созерцая схватки собак. А эта, судя по звукам, обещала стать выдающейся. Он сбежал по лестнице и открыл входную дверь.

Как и подсказали ему его натренированные чувства, драка завязалась у самого крыльца. Мервин стоял в открытых дверях и упивался ею. Он всегда утверждал, что лучшие собачьи драки возникают в окрестностях Итон-сквер, потому что туда имеют обыкновение забредать крутые псы с Кингз-роуд – псы, воспитанные на джине и утюгах тамошних баров и пивных и умеющие подать товар лицом.

Данная стычка свидетельствовала в пользу этой теории. Она возникла между своего рода коктейлем из мастифа и ирландского терьера с одной стороны и длинношерстным рагу из семи пород с другой, причем последний участник имел столь залихватский вид, что наталкивал зрителя на мысль о своей причастности к колонии художников ниже по реке. Минут пять бой развивался настолько упоительно, насколько может пожелать душа, но затем внезапно оборвался. Оба участника одновременно увидели кошку под аркой ворот через два дома и, обменявшись торопливым лапопожатием, с лаем помчались к ней.

Мервина немало огорчил такой нежданный финал занимательного зрелища, но что произошло, то произошло. Он повернулся к двери и уже намеревался закрыть ее за собой, когда внезапно появился рассыльный с объемистым пакетом.

– Распишитесь, пожалуйста, – сказал рассыльный.

Ошибка была вполне естественной. Увидев Мервина в дверях дома и без шляпы, рассыльный принял его за дворецкого. Он сунул пакет в руки Мервина, вынудил его расписаться на желтом листке и удалился, оставив наедине с пакетом.

Взглянув на пакет, Мервин увидел, что адресован он ей – Кларисе.

Но не это заставило его пошатнуться не сходя с места. Пошатнуться не сходя с места его вынудило то обстоятельство, что на пакете красовался ярлык «Беллами и К°, фрукты по заказу». И, ткнув в бумагу пальцем, он убедился, что внутри скрывалось нечто хлипкое, которое, безусловно, не было яблоками, апельсинами, орехами, бананами или чем-либо им подобным.

Мервин склонил свой изящно очерченный нос и понюхал пакет. А понюхав, еще раз пошатнулся не сходя с места.

Ужасное подозрение обожгло его.

Не то чтобы сын моего кузена был наделен качествами, которые могли бы сделать его преуспевающим сыщиком. Он отнюдь не славился способностью извлекать ошеломляющие выводы из анализа сигарного пепла или отпечатков подошв. Правду сказать, скрывай этот пакет в себе сигарный пепел, Мервин не обратил бы на него особого внимания. Но при данных обстоятельствах кто угодно мог поддаться подозрениям.

Взвесьте факты! Понюхав, Мервин обнаружил, что под оберточной бумагой скрыта клубника. А единственным человеком, кроме него самого, кому было известно, что девица хочет клубники, был Уффи Проссер. Да и практически единственным человеком в Лондоне, способным купить клубнику в это время года, был Уффи, а Уффи, как ему вспомнилось, во время их беседы о красоте указанной девицы и вообще о ее внешности выглядел коварным и затаившим недоброе.

Потребовалась лишь секунда, чтобы Мервин Муллинер разорвал бумагу и поглядел на карточку внутри.

О да, все было точно так, как он предвидел. «Александр К. Проссер» значилось на карточке, и, как сообщил мне Мервин, его ничуть не удивило бы, узнай он, что «К.» означает «Кларенс».

Его первым чувством, пока он стоял, устремив взор на карточку, было праведное негодование, что такому двуличному типу, как Уффи Проссер, столько лет позволяют загрязнять атмосферу Лондона. Одной рукой отказать человеку в двадцати фунтах, а другой посылать клубнику его девушке – подобного свинского свинства Мервин не сумел бы вообразить при всем желании.

Он пылал праведным гневом. И все еще продолжал пылать, когда последний выпитый в клубе коктейль, дремавший у него в желудке, внезапно встрепенулся и вступил в игру. Абсолютно неожиданно, сообщил мне Мервин, третий мартини принялся резвиться как ягненок и прыгнул ему в мозг, одарив идеей, которая осеняет человека лишь раз в жизни.

Что, собственно, мешает ему, спросил он себя, припрятать карточку, заграбастать ягоды и преподнести их благородной девице со скромным поклоном от мистера Муллинера, эсквайра? Да абсолютно ни-че-го, ответил он себе. План первый сорт, наглядно демонстрирующий, что способны сотворить три мартини средней сухости.

Мервин весь дрожал от радости и торжества. Стоя в холле, он ощутил, что все-таки провидение существует и приглядывает за тем, чтобы верх в конце концов оставался за хорошими людьми. И восторг его был так велик, что он не выдержал и разразился песней. Но не успел он продвинуться за первую высокую ноту, как Клариса Моллеби вновь подала голос сверху:

– Прекрати!

– Что ты сказала? – спросил Мервин.

– Я сказала: прекрати! Внизу кошка с головной болью пытается уснуть.

– Послушай, – сказал Мервин, – ты еще долго?

– Что – долго?

– Будешь одеваться? Я хочу тебе кое-что показать.

– Что?

– Да так, пустячок, – небрежно ответил Мервин. – Просто несколько отборных клубничин.

– Эк! – сказала девица. – Неужели ты и правда их достал?

– Еще бы! – подтвердил Мервин. – Я же обещал!

– Спущусь через минутку, – сообщила она.

Ну, вы же знаете девушек. Минутка растянулась на пять минут, а пять минут на четверть часа, и Мервин совершил обход гостиной, и посмотрел на фотографию покойного родителя, и взял альбом с видами Италии, и открыл индийскую лирику на сорок третьей странице, и снова закрыл, и взял с дивана подушку, и снова отполировал ботинки, и снова почистил шляпу, а ее все не было.

И вот, чтобы как-нибудь скоротать время, он некоторое время разглядывал клубнику.

Взятые как просто клубничины, сообщил он мне, ягоды производили впечатление довольно жалкое, если не сказать убогое. Нездоровый бело-розовый цвет наталкивал на мысль, будто они только что перенесли долгую болезнь, требовавшую обильных кровопусканий с помощью пиявок.

– Выглядят они паршиво, – сказал себе Мервин.

Конечно, значения это не имело – ведь девица просто потребовала, чтобы он снабдил ее клубникой, а отрицать, что это клубника, не рискнул бы никто. Пусть третьего сорта, но тем не менее подлинные клубничины, и этот факт опровержению не подлежал.

И все-таки ему было больно разочаровывать бедную девочку.

– А есть ли у них хоть какой-то вкус? – спросил себя Мервин.

Ну, у первой не было никакого. Как и у второй. Третья оказалась чуть душистее, а четвертая так и вовсе сочной. Самой лучшей, как ни странно, оказалась последняя в корзиночке.

Он как раз доедал ее, когда в гостиную вбежала Клариса Моллеби.

Ну, Мервин, разумеется, попытался выйти с честью из положения, но его усилия остались втуне. Собственно, сообщил он мне, ему не удалось продвинуться дальше первого «послушай!..». И все завершилось тем, что девица вышвырнула его вон в зимние сумерки, не дав ему даже шанса забрать свою шляпу.

И у него не хватило мужества вернуться за шляпой попозже, так как Клариса Моллеби недвусмысленно предупредила, что, если он посмеет еще раз сунуть свою безобразную рожу к ней в дом, дворецкому приказано пристукнуть его и освежевать заживо, причем дворецкий ждет этого не дождется, так как Мервин ему никогда не нравился.

Вот так. Все это было большим ударом для сына моего кузена, поскольку он считает – и, на мой взгляд, справедливо, – что его странствования окончились полным фиаско. Тем не менее, на мой взгляд, мы должны отдать ему должное за обладание тем былым рыцарским духом благородства, о котором упомянул недавно наш друг.

У него были наилучшие намерения. Он сделал, что мог. А большего нельзя требовать даже от Муллинера.

Голос из прошлого

В старинной исторической школе для мальчиков, расположенной в одной-двух милях от «Отдыха удильщика», сменился директор, и наше небольшое общество в зале этого уютного заведения обсуждало указанное событие.

Поседелый Темный Эль разволновался.

– Бенджер! – воскликнул он. – Назначить Бенджера директором! Ну и учудили же!

– У него прекрасная репутация.

– Да. Но черт побери, он учился со мной в одном классе!

– Со временем даже и такое забывается, – поторопились мы его успокоить.

Темный Эль сказал, что мы ничего не поняли, а суть в том, что он прекрасно помнит малолетнего Грязнулю Бенджера в итонском воротничке, заляпанном джемом, когда математик снимал с него стружку за то, что он принес в класс белых мышей.

– Толстый коротышка с розовой физиономией, – продолжал Темный Эль. – Я видел его прошлым летом, и он остался совсем таким же. Не представляю его директором. Я всегда считал, что им по сто лет, что они исполинского роста, с огненными глазами и длинными седыми бородами. На мой взгляд, директор – это что-то вроде смеси «Бытия» Эпстайна[9]9
  Джейкоб Эпстайн (1880–1959) – американский скульптор, автор религиозных и символических композиций.


[Закрыть] и чего-нибудь такого из «Откровения».

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся:

– Полагаю, школу вы покинули рано?

– В шестнадцать лет. Дядя взял меня в свою фирму.

– Вот именно! – сказал мистер Муллинер, умудренно кивая. – Иными словами, вы завершили свою школьную карьеру до того возраста, в котором мальчик, вступая в личные отношения с человеком на самой вершине, начинает видеть в нем наставника, философа и друга. В результате вы страдаете от широко известной фобии – зацикливании на директоре. Совсем как мой племянник Сачеверелл. Он был хрупким юношей, а потому родители забрали его из Харборо, едва ему исполнилось пятнадцать лет, и школьное образование он завершал с домашним учителем. Я не раз слышал, как Сачеверелл заявлял, что преподобный Д.Г. Смезерс, правящий дух Харборо, был из тех, кто грызет битые бутылки и пожирает своих отпрысков во младенчестве.

– Я твердо верил, что директор моей школы в полнолуние за площадкой для игр приносил человеческие жертвы, – заметил Темный Эль.

– Люди, которые, подобно вам и моему племяннику Сачевереллу, рано расстаются со школой, – сказал мистер Муллинер, – так никогда полностью и не избавляются от подобных поэтических отроческих фантазий. Фобия преследует их всю жизнь. И порой это приводит к любопытным результатам – как и в случае с моим племянником Сачевереллом.

Именно в ужасе, внушенном ему некогда директором школы (продолжал мистер Муллинер), я видел объяснение необыкновенной кротости и робости моего племянника Сачеверелла. Он рос нервным мальчиком, и годы, казалось, не добавили ему ни на йоту уверенности в себе. К тому времени, когда он обрел статус мужчины, его, вне всяких сомнений, следовало отнести к той части человечества, которая никогда не находит свободного места в вагоне метрополитена и теряется в присутствии дворецких, регулировщиков и почтовых служащих женского пола. Он был молодым человеком того типа, над которым люди смеются, когда официант заговаривает с ними по-французски.

И это тем более прискорбно, что как раз в то время он тайно помолвился с Мюриэль, единственной дочерью полковника сэра Редверса Бранксома, помещика старой закалки, обладающего самым крутым характером, какой только можно отыскать среди тех, кто кричит: «Ату ее!», едва свора помчится за лисицей. Мой племянник познакомился с Мюриэль, когда она гостила у своей тетушки в Лондоне, и завоевал ее сердце отчасти скромностью и застенчивостью манер, а отчасти фокусами с веревочкой, в которых был большим докой.

Мюриэль принадлежала к тем бодрым, энергичным девушкам, которыми изобилуют английские графства, где свято чтят традиции лисьей травли. Она выросла среди самоуверенных юношей, которые носили гетры и щелкали по ним хлыстами для верховой езды, и подсознательно мечтала о чем-то ином. Застенчивая, нежная, робкая натура Сачеверелла, казалось, пробудила в ней материнские чувства. Он был таким слабым, таким беспомощным, что ее сердце раскрылось перед ним. Дружба быстро сменилась любовью с тем результатом, что в один прекрасный день мой племянник стал женихом и оказался перед необходимостью сообщить эту новость старшим обитателям поместья.

– И если ты думаешь, что это легкая задачка, – сказала Мюриэль, – то даже не надейся! Папаша – людоед. Помню, когда я была помолвлена с моим кузеном Бернардом…

– Когда ты что? Со своим кем?! – ахнул Сачеверелл.

– Ну да, – сказала девушка. – Разве я тебе не рассказывала? Я одно время была помолвлена с моим кузеном Бернардом, но разорвала помолвку, потому что он попытался мною командовать. В старине Б. обнаружился избыток мужчины-деспота, и я дала ему от ворот поворот. Хотя мы по-прежнему добрые друзья. Но я не об этом. Когда появлялся папаша, Бернард сглатывал, будто тюлень, и весь съеживался. А ведь он – гвардейский офицер. Так что сам понимаешь. Однако начнем действовать. Я приглашу тебя в «Башни» на воскресенье, и мы посмотрим, что из этого получится.

Если Мюриэль надеялась, что в течение этого визита между отцом и женихом возникнут взаимная симпатия и уважение, ей пришлось горько разочароваться. С самого начала все пошло вкривь и вкось. Хозяин «Башен» принял Сачеверелла весьма радушно – поселил его в Голубом апартаменте, лучшем помещении для гостей, и велел подать бутылку старого портвейна, но было ясно, что молодой человек произвел на него не слишком благоприятное впечатление. Полковник любил поговорить об овцах (в болезнях и в здравии), навозе, пшенице, турнепсе, травле лис, охоте на птиц и ужении рыбы, тогда как Сачеверелл особенно блистал, когда речь шла о Прусте, русском балете, японских гравюрах и влиянии Джеймса Джойса на молодых блумсберрийских романистов. Души этих двух людей не имели ни одной точки соприкосновения. Полковник Бранксом не загрыз Сачеверелла в буквальном смысле слова, но никак не более того.

Мюриэль очень расстроилась.

– Вот что, Собачье Рыло, – сказала она, провожая в понедельник любимого на станцию к лондонскому поезду, – мы сделали неверный ход. Не исключено, что родитель полюбил тебя с первого взгляда, но, если даже это и случилось, он поглядел еще раз и изменил свои чувства.

– Боюсь, мы были не вполне en rapport[10]10
  В душевной гармонии (фр.).


[Закрыть], – вздохнул Сачеверелл. – Не говоря уж о том, что при одном взгляде на него у меня возникало странное щемящее чувство: казалось, разговор со мной вызывает у него скуку.

– Ты говорил не совсем о том, о чем следовало бы.

– Но всему есть предел! Мне о турнепсе известно так мало! А навоз для меня и вовсе тайна за семью печатями.

– Я к тому и веду, – сказала Мюриэль. – Именно это и необходимо изменить. Прежде чем ввести папашу в курс дела, требуется провести тщательное культивирование верхнего слоя почвы, надеюсь, ты меня понимаешь. К тому моменту как прозвучит гонг к началу второго раунда и старина Страшила Дэн Макгру, дыша пламенем, кинется на тебя из своего угла, ты должен овладеть начатками агрономической науки. Он будет есть у тебя из рук.

– Но каким образом?

– Сейчас объясню. Я на днях читала какой-то журнальчик, и там была реклама курсов заочного обучения практически чему угодно. Тебе надо только поставить крестик против избранного тобой предмета, вырезать купон и отправить по адресу, а все остальное они берут на себя. Станут присылать тебе брошюрки и всякое такое. А потому, чуть вернешься в Лондон, найди эту рекламу – она была в «Пиккадилли мэгэзин», – напиши им, и пусть начинают.

Всю обратную дорогу Сачеверелл размышлял над этой рекомендацией, и чем дольше он размышлял, тем безупречней она ему казалась. В ней было решение всех его проблем. Вне всякого сомнения, неодобрение полковника Бранксома он навлек в первую очередь тем, что показал себя полным профаном во всех областях, особенно дорогих сердцу предполагаемого тестя. Если он обретет возможность время от времени высказывать весомое мнение касательно гуано или воздействия инсектицидного раствора на ягнят лестерширской породы, отец Мюриэль, безусловно, начнет взирать на него более благосклонным оком.

Не теряя времени, Сачеверелл вырезал купон и отправил его с соответствующим чеком по указанному адресу. Два дня спустя прибыл объемистый пакет, и он тут же сел изучать присланный материал.

К тому времени, когда Сачеверелл осилил первые шесть уроков, им окончательно овладело глубочайшее недоумение. Разумеется, он ничего не знал о методах заочного обучения и был готов слепо положиться на своего незримого наставника, и все же ему показалось несколько странным, что в курсе постижения агрономической науки нет ни единого упоминания об агрономической науке. Хотя – пусть и совсем дитя в подобных вопросах – он все-таки полагал, что наука эта должна быть одной из первых тем, предлагаемых для изучения.

Но ничего подобного! Уроки содержали изобилие советов о глубоком дыхании, и о регулярных физических упражнениях, и о холодных ваннах, и о йоге, и о тренировке подсознания, но что касается научной агрономии – ничего, кроме уверток и фигуры умолчания. Дело ну никак не доходило до дела. Ни словечка об овцах, ни звука о навозе! А то обстоятельство, что авторы курса упорно избегали даже намека на турнепс, наводило на мысль, что они считают этот полезнейший корнеплод чем-то вовсе не пристойным.

Сначала Сачеверелл смирялся с этим столь же покорно, как со всем в жизни. Но постепенно, по мере того как он углублялся в занятия, им начало овладевать прежде неизвестное ему чувство досады. Он ловил себя на раздражительности, особенно по утрам. И когда прибыл седьмой урок, доказавший, что его наставники по-прежнему кокетливо избегают агрономической науки, он решил, что больше мириться с этим не намерен. Он пришел в бешенство. Да эти люди сознательно его дурачат. Нет, он отправится к ним и без обиняков даст им понять, что они не на такого напали.

Штаб-квартира курсов заочного обучения «Положитесь на нас» помещалась в большом здании по соседству с Кингзроуд. Сачеверелл, ворвавшись в дверь, как восточный ветер, оказался перед маленьким мальчиком с холодными, надменными глазами.

– Ну? – сказал мальчик с глубочайшим подозрением. Он, казалось, из принципа равно не доверял ни ближним, ни дальним, приписывая любому их поступку самые черные побуждения.

Сачеверелл резким жестом указал на дверь с табличкой «Джнт. Б. Пилбрик, упр.».

– Я желаю видеть Джнт. Б. Пилбрика, упр., – заявил он.

Губы мальчика брезгливо изогнулись. Секунду казалось, что на это заявление он ответит пренебрежительным молчанием. Затем он снизошел до единственного презрительного слова:

– Техкомуненазначеномистерпилбрикнепринимает.

Несколько недель тому назад подобный отказ заставил бы Сачеверелла убраться восвояси, краснея, пошатываясь, путаясь в собственных ногах. Но теперь он отбросил дитятю со своего пути, точно пушинку, и широким шагом вошел в кабинет.

За письменным столом восседал лысый мужчина с моржовыми усами.

– Джнт. Пилбрик?

– Да, это мое имя.

– Ну, так слушай меня, Пилбрик, – сказал Сачеверелл. – Я уплатил пятнадцать гиней авансом за курс агрономической науки. Вот семь уроков, которые я получил по сей день, и, если ты сумеешь отыскать в них хотя бы единое слово, имеющее отношение к агрономической науке, я съем свою шляпу – и твою, Пилбрик.

Управляющий водрузил на нос очки и сквозь них уставился на лавину брошюр, которую Сачеверелл обрушил на стол перед ним. Он поднял брови и прищелкнул языком.

– Прищелкивание прекратить! – сказал Сачеверелл. – Я пришел сюда за объяснением, а не за прищелкиванием.

– Да-да-да, – сказал управляющий. – Как любопытно!

Сачеверелл с силой ударил кулаком по столу.

– Пилбрик! – рявкнул он. – Прекрати вилять! Это не любопытно, а возмутительно, чудовищно, нестерпимо, и я намерен принять самые крутые меры. Я предам эту скандальную историю самой широкой, самой безжалостной огласке и не пожалею сил на самое дотошное exposе[11]11
  Изложение фактов (фр.).


[Закрыть].

Управляющий укоризненно поднял ладонь.

– Прошу вас! – сказал он с мольбой в голосе. – Я разделяю ваше негодование, мистер… Муллинер? Благодарю вас. Я сочувствую вашему огорчению. Но могу вас заверить, что желания обмануть вас не было. Просто прискорбная ошибка кого-то из секретарей, и ему будет сделан строгий выговор. Вам выслали не тот курс.

Праведный гнев Сачеверелла чуть поостыл.

– А? – сказал он, несколько умиротворенный. – Понимаю. Не тот курс.

– Не тот курс, – сказал мистер Пилбрик. – И, – продолжал он, лукаво поглядев на своего собеседника, – мне кажется, вы согласитесь, что столь быстрые результаты – блистательная рекомендация наших методов.

Сачеверелл был озадачен.

– Результаты? – сказал он. – Какие результаты?

Управляющий благодушно улыбнулся.

– Последние недели, мистер Муллинер, – сказал он, – вы проходили наш курс «Как Обрести Абсолютную Уверенность В Себе И Железную Волю».

Когда Сачеверелл покинул приемную курсов заочного обучения, его грудь переполнял непривычный восторг. Всегда приятно узнать разгадку тайны, которая долгое время вам досаждала, а то, что поведал ему Джнт. Пилбрик, бросило свет на несколько загадок. Он уже некоторое время сознавал, что в его отношениях с окружающим миром что-то изменилось. Ему на память пришли таксисты, которым он смотрел прямо в глаза, заставляя их увянуть, а также нахальные пешеходы, которым он не уступал ни дюйма тротуара, хотя еще на днях покорно отступил бы в сторону. Тогда эти эпизоды ставили его в тупик, однако теперь они получили исчерпывающее объяснение.

Но главным образом он упивался мыслью, что избавился от докучной необходимости штудировать агрономическую науку – предмет, который всегда претил его артистической душе. Ведь совершенно очевидно, что человек с волей настолько железной, как у него, только попусту переводил бы время, зазубривая нуднейшие факты для того лишь, чтобы угодить сэру Редверсу Бранксому. Сэр Редверс Бранксом, твердо знал Сачеверелл, примет его таким, какой он есть, и не поперхнется.

Никаких помех с этой стороны он не ожидал. Перед его умственным взором возникло видение: небрежно расположившись за обеденным столом в «Башнях» и прихлебывая портвейн, он ставит полковника в известность о своем намерении незамедлительно вступить в брак с его, полковника, дочерью. Не исключено, что из чистой вежливости он любезно сделает вид, будто просит согласия старого хрыча на этот брак, но при первой же попытке заупрямиться он примет необходимые меры.

Очень довольный, Сачеверелл шагал к отелю «Карлтон», где намеревался перекусить, как вдруг, едва достигнув Хеймаркета, он резко остановился, и его волевое лицо сурово нахмурилось.

Мимо проехало такси, и в такси сидела его невеста, Мюриэль Бранксом. А возле нее с ухмылкой на гнусной физиономии сидел молодой человек в галстуке Королевской гвардии. Судя по их виду, они направлялись куда-то, чтобы с удовольствием перекусить.

Подобно всем Муллинерам, Сачеверелл был наделен тончайшей интуицией, а потому он тотчас заключил, что молодой гвардеец – не кто иной, как Бернард, кузен Мюриэль. В том, что Сачеверелл застыл на месте, сжимая кулаки и сверкая глазами вслед такси, мы можем усмотреть неопровержимое доказательство, что вид парочки, беззаботно расположившейся в теснейшей близости на заднем сиденье автомобиля, вызвал у него приступ злости и ревности.

Мюриэль, по ее же собственным словам, как-то раз была помолвлена со своим кузеном, и мысль, что между ними сохранилась подобная тошнотворная близость, обожгла душу Сачеверелла, будто серная кислота.

Фамильярничают на задних сиденьях такси, черт побери! Наслаждаются тет-а-тетами за ресторанными столиками, подумать только. Ведь именно такое поведение и навлекло на Содом и Гоморру неодобрение свыше. Ему стало ясно, что Мюриэль принадлежит к тем девушкам, которые требуют твердой руки. В нем не было и капли викторианского мужчины-деспота – он льстил себя мыслью, что исповедует самые современные, самые широкие взгляды, – но, если Мюриэль воображает, что он будет нем и неподвижен, как устрица, пока она устраивает по всему Лондону одну вавилонскую оргию за другой в компании пучеглазых гвардейцев, гнусно ухмыляющихся в усы щеточкой, ее ждет горькое разочарование!

И подумал это Сачеверелл Муллинер без всяких там «может быть» или «пожалуй».

Он было поиграл с мыслью самому вскочить в такси и выследить их. Но тут же отказался от нее. Он пребывал в бешенстве, но полностью владел собой. Показать Мюриэль, куда раки откочевывают на зиму, он решил без свидетелей. Раз она в Лондоне, то, значит, гостит у тетушки в Эннисмор-Гарденс. Утолив голод, он отправится туда без лишней спешки.

По прибытии в Эннисмор-Гарденс Сачеверелл узнал от дворецкого, что Мюриэль действительно гостит там, как он и предполагал, но в данную минуту отсутствует, отправившись позавтракать в городе. Сачеверелл сказал, что подождет, и вскоре в отворившуюся дверь гостиной вошла его нареченная.

Увидев его, она словно бы очень обрадовалась.

– Приветик, Стрептококк, старина, – сказала она. – Вот, значит, ты где! Я тебе позвонила утром спросить, не угостишь ли ты меня завтраком, но ты оказался в отсутствии, а потому я заарканила Бернарда, и мы отправились в «Савой».

– Я вас видел, – холодно заметил Сачеверелл.

– Да? Так почему, дубина, ты нас не окликнул?

– У меня не было никакого желания знакомиться с твоим кузеном Бернардом, – сказал Сачеверелл все тем же замороженным голосом. – И раз уж мы коснулись этой омерзительной темы, я должен попросить тебя прекратить всякие встречи с ним.

Мюриэль уставилась на него в изумлении:

– Сколько ты должен?

– Я должен попросить тебя прекратить всякие встречи с ним, – терпеливо повторил Сачеверелл. – Я не желаю, чтобы ты впредь поддерживала знакомство со своим кузеном Бернардом. Мне не нравится его вид, и я против того, чтобы моя невеста завтракала наедине с молодыми людьми.

Мюриэль как будто совсем растерялась.

– Ты хочешь, чтобы я прицепила жестянку к хвосту бедняги Бернарда?! – ахнула она.

– Я настаиваю на этом.

– Идиотина несчастная, мы же выросли вместе!

Сачеверелл пожал плечами.

– Если, – сказал он, – тебе удалось выжить, общаясь с Бернардом в детстве, нет никаких оснований искушать судьбу и впредь. Зачем сознательно подвергаться смертельной опасности, продолжая искать его общества? Вот так, – закончил Сачеверелл лаконично. – Я сообщил тебе мои пожелания, и изволь с ними считаться.

Мюриэль, казалось, не находила нужных слов. Она булькала, как закипающая кастрюлька. Впрочем, ни один беспристрастный критик не осудил бы ее за подобное проявление чувств. Не следует забывать, что в последний раз, когда она видела Сачеверелла, любой полевой цветочек в сравнении с ним сошел бы за чикагского гангстера. И вот он сверлит ее взглядом и орет, будто Муссолини, извещающий итальянских чиновников, что их оклады урезываются на двенадцать процентов.

– А теперь, – сказал Сачеверелл, – я хочу коснуться еще одного вопроса. Я желаю безотлагательно увидеться с твоим отцом, чтобы сообщить ему о нашей помолвке. Ему давно пора узнать о моих планах. Поэтому буду рад, если ты приготовишь для меня комнату в «Башнях» в ближайшую субботу. Ну, – закончил Сачеверелл, взглянув на часы, – мне пора. Меня ждут несколько дел, а твой завтрак с кузеном так затянулся, что час уже поздний. Всего хорошего. Увидимся в субботу.

Когда в следующую субботу Сачеверелл отправился в «Башни», он ощущал, что море ему по коленные чашечки. Утром он получил весомое наставление, как ожелезить свою волю, и принялся штудировать его в поезде. Самое оно! Внятное объяснение того, как Наполеон онаполеонился, и разные приемчики – как прищуривать глаза и сверлить людей взглядом, – которые сполна окупали затраты на заочное обучение. На станции Маркет-Бранксом он сошел, буквально захлебываясь уверенностью в себе. Тревожило его лишь опасение, как бы сэр Редверс в безумии не попытался высказаться против его плана. Ему претила мысль о необходимости испепелить бедного старикана за его же обеденным столом.

Сачеверелл размышлял об этом, внушая себе, что должен приложить все усилия и обойтись с полковником как можно мягче, и тут кто-то произнес его имя:

– Мистер Муллинер?

Он обернулся. У него не было сколько-нибудь весомых оснований полагать, что глаза обманывают его. Но если глаза его не обманывали, то он видел перед собой кузена Мюриэль Бернарда, и никого другого.

– Меня отправили встретить вас, – продолжал Бернард. – Я племянник старичка. Потопали к авто?

Сачеверелл не мог произнести ни звука. Мысль, что Мюриэль после сказанного им пригласила своего кузена в «Башни», лишила его дара речи. И он прошествовал к автомобилю в молчании.

В гостиной «Башен» они застали Мюриэль: уже переодетая к обеду, она бодро сбивала коктейли.