Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"

Молчание прервал Сколлоп:

– Вы друзья?

– Видеть ее не могу, – яростно ответил Ланселот.

– В таком случае, – продолжал Сколлоп, – могу говорить откровенно. По-моему, она прыщ.

– Чирей, – добавил Уорпл.

– Фурункул и язва, – подвел итоги Сколлоп.

Ланселот хрипло засмеялся:

– Вы описали ее с поразительной точностью. Она воплощает все наиболее противопоказанное моей артистической натуре. Меня от нее тошнит. Я женюсь на ней.

– Что-о?! – вскричал Сколлоп.

– Ты же собираешься жениться на Глэдис Бингли, – добавил Уорпл.

– Уэбстер так не считает, – сказал Ланселот с горечью. – При их первой встрече он исчислил ее, взвесил и нашел очень легкой. А едва он увидел Бренду Карберри-Пэрбрайт, как задрал хвост под прямым углом, приветственно заурчал и потерся головой о ее ногу. Я сразу понял, что у него на уме.

И с той минуты он прилагает все усилия, чтобы устроить этот брак.

– Но, Муллинер, – сказал Уорпл, всегда торопившийся указать на светлую сторону любой ситуации, – с какой стати эта девушка захочет выйти за никчемного, паршивого олуха без гроша в кармане, подобного тебе? Ободрись, Муллинер, надо просто выждать, и ее начнет от тебя воротить.

Ланселот покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Ты говоришь как истинный друг, Уорпл, но ты не понимаешь. Старая миссис Карберри-Пэрбрайт, мать, присутствующая на сеансах во имя приличий, очень скоро узнала про мое родство с дядей Теодором, у которого наличности куры не клюют. Она знает, что когда-нибудь я буду богат. Она знавала дядю Теодора, когда тот был священником прихода Святого Ботольфа в Найтсбридже, и с самого начала держалась со мной с отвратной фамильярностью старинной знакомой. Без конца старается залучить меня к себе с визитом в свои приемные дни, на свои воскресные завтраки, на свои обеды в тесном дружеском кругу. Как-то раз она даже выразила желание, чтобы я сопровождал ее и ее гнусную дочку на выставку в академии.

Он горько усмехнулся. Ядовитые сарказмы Ланселота Муллинера по адресу Королевской академии искусств цитировались от Тайт-стрит на юге до Холланд-парка на севере, а на восток так до самого Блумсбери.

– Я твердо противостоял всем этим увертюрам, – продолжал Ланселот. – С самого начала я сохранял ледяное безразличие. Я не говорил прямо, что предпочту умереть под забором, чем нанести ей визит, но давал это понять своей манерой держаться. И я уже начинал верить, что заткнул ей пасть, когда вмешался Уэбстер и погубил все. Знаете, сколько раз я уже побывал в этом инфернальном доме за последнюю неделю? Пять! Уэбстер как будто желал этого. Говорю вам, я погибший человек.

Он закрыл лицо руками, Сколлоп тронул Уорпла за плечо, и они бесшумно выскользнули из комнаты.

– Скверно! – сказал Уорпл.

– Очень скверно, – добавил Сколлоп.

– Просто поверить невозможно.

– Ну нет. Увы, подобные случаи не такая уж редкость среди людей, которые, подобно Муллинеру, в заметной степени наделены тонким, сверхчувствительным артистическим темпераментом. Мой приятель, специалист по ритмическим интерьерам, однажды необдуманно согласился взять к себе в студию попугая своей тетки, пока она гостила у друзей на севере Англии. Она была дамой твердых евангелических взглядов, и птица впитала их. У попки была манера наклонять голову набок, испускать звук, словно кто-то откупоривает бутылку, и спрашивать у моего друга, спасен ли он. Короче говоря, когда я навестил его месяц спустя, оказалось, что он установил у себя в студии фисгармонию и как раз звучным тенором распевал духовные гимны, как старинные, так и современные, а попугай стоял на своей жердочке на одной ноге и подтягивал басом. Истинная трагедия. Мы все были очень расстроены.

Уорпл содрогнулся:

– Ты пугаешь меня, Сколлоп! И мы ничем не можем помочь?

Родни Сколлоп призадумался.

– Можно телеграфировать Глэдис, чтобы она немедленно вернулась. Не исключено, что ей удастся урезонить беднягу. Кроткое женское влияние… Да, так и нужно сделать. Загляни на почту по дороге домой и телеграфируй Глэдис. Считай, половина платы за телеграмму за мной.

В студии, которую они покинули, Ланселот Муллинер тупо разглядывал черный силуэт, вступивший в помещение. У Ланселота был вид человека, которого загнали в угол.

– Нет! – вопил он. – Я этого не сделаю.

Уэбстер продолжал смотреть на него.

– С какой, собственно, стати? – спросил Ланселот, слабея.

Взгляд Уэбстера был все так же устремлен на него.

– Ну ладно, – угрюмо буркнул Ланселот.

Он вышел из студии, еле волоча ноги, поднялся в спальню и облачился в визитку и цилиндр. Затем с гарденией в петлице отправился в дом № 11 на Макстон-сквер, где миссис Карберри-Пэрбрайт устраивала одно из своих маленьких чаепитий («несколько самых близких друзей, знаете ли»), чтобы познакомиться с Кларой Трокмортон-Студж, авторшей «Поцелуя сильного мужчины».

Глэдис Бингли поглощала второй завтрак в своем отеле на Французской Ривьере, когда пришла телеграмма Уорпла и вызвала у нее глубокую озабоченность.

В чем, собственно, было дело, ей постичь так и не удалось, ибо вихрь эмоций помешал Бернарду Уорплу связно изложить суть дела. Читая телеграмму, она то думала, что Ланселот попал в железнодорожную катастрофу, то приходила к выводу, что он до такой степени вывихнул свои мозги, что соперничающие приюты для умалишенных дерутся за право числить его среди своих клиентов. Опять-таки был момент, когда ей померещилось, будто сообщение Уорпла имеет лишь одно истолкование: Ланселот в партнерстве со своим котом занялся созданием гарема. Однако один факт был кристально ясен. С ее возлюбленным приключилась какая-то беда, и его ближайшие друзья единодушны в том, что спасти его может только ее незамедлительное возвращение.

Глэдис не колебалась ни секунды. Через полчаса после прочтения телеграммы она уже упаковала чемодан, извлекла волоконце спаржи из своей правой брови и вступила в переговоры о приобретении билета на первый же поезд северного направления.

По прибытии в Лондон она хотела было отправиться прямо к Ланселоту, однако природное женское любопытство побудило ее сначала посетить Бернарда Уорпла, чтобы он бросил свет на некоторые наиболее темные места своей телеграммы.

Уорпл как автор, возможно, предпочитал стиль туманных загадок, но, вынужденный ограничиться устным словом, он развил свою тему вполне удобопонятно, и пяти минут в его обществе оказалось достаточно, чтобы Глэдис постигла все относящиеся к делу факты и на ее лице появилось то суровое выражение, сопровождаемое поджатыми губами, которое можно наблюдать только на лицах невест, когда, вернувшись после краткого отдыха, они узнают, что за время разлуки их любимый успел сбиться с пути добродетели.

– Бренда Карберри-Пэрбрайт, а? – сказала Глэдис со зловещим спокойствием. – Я покажу ему Бренду Карберри-Пэрбрайт! Черт возьми, что это за мир, если девушка не может на секундочку отлучиться на Французскую Ривьеру без того, чтобы ее нареченный не вообразил себя мормонским старейшиной!

Добросердечный Бернард Уорпл пытался успокоить ее, как мог.

– Виноват кот, – сказал он твердо. – А Ланселот – всего лишь жертва. Он явно находится под вредным влиянием или лишен свободы действий.

– Как похоже на мужчину! – сказала Глэдис. – Валить все на невинного котика!

– Ланселот говорит, у него есть что-то такое в глазах.

– Ну, когда я встречусь с Ланселотом, – сказала Глэдис, – он увидит что-то такое в моих глазах.

Она удалилась, ритмично выдыхая языки пламени через нос. Опечаленный Уорпл вздохнул и возвратился к своей неовортуистской скульптуре.

Примерно пять минут спустя Глэдис, проходя через Макстон-сквер на пути к Ботт-стрит, внезапно замерла на месте. Зрелище, представившееся ее взору, заставило бы окаменеть любую невесту.

По тротуару в направлении дома № 11 двигались две фигуры. Вернее, три, если причислить к ним угрюмую собаченцию полутаксовой породы, которая семенила несколько впереди двух других, прикрепленная к поводку. Одной из двух прочих фигур был Ланселот Муллинер, крайне элегантный в сером твидовом костюме и новой фетровой шляпе. Он-то и держал поводок. В другой фигуре по портрету, который видела на мольберте в студии Ланселота, Глэдис узнала эту новейшую Дюбарри[5]5
  Мари Жанна Дюбарри, фаворитка Людовика XV, гильотинирована во время Великой французской революции. Ее имя стало символом аристократического распутства.


[Закрыть], эту печально известную разрушительницу домашних очагов и разорительницу любовных гнездышек, Бренду Карберри-Пэрбрайт.

В следующий миг они поднялись по ступенькам номера одиннадцать и скрылись внутри, где их ожидали чашечки чаю и, возможно, немного музыки.

Примерно полчаса спустя Ланселот, с трудом вырвавшись из вертепа филистеров, помчал домой на быстрокрылом такси. Как всегда после длительного тет-а-тет с мисс Карберри-Пэрбрайт, он ощущал себя ошарашенным и отупелым, будто плавал по морю клейстера и наглотался немалого его количества. Твердо знал он лишь одно: ему необходимо выпить, а потребные для этого напитки находятся в шкафчике за диваном в его студии.

Он расплатился с шофером и кинулся в дом, а его язык сухо дребезжал, ударяясь о передние зубы. И тут на его пути встала Глэдис Бингли, которая, как он полагал, находилась далеко-далеко.

– Ты! – вскричал Ланселот.

– Да, я! – сказала Глэдис.

Долгое ожидание не помогло ей обрести душевное равновесие. После того как она вошла в студию, у нее достало времени топнуть ногой по ковру три тысячи сто сорок два раза, а число горьких улыбок, которые скользнули по ее губам, равнялось девятиста одиннадцати. Она была готова для битвы века.

Глэдис стояла перед ним, и женщина в ней горела огнем ее глаз.

– У, Казанова! – сказала она.

– Кто у-у? – осведомился Ланселот.

– Ты на меня не укай! – вскричала Глэдис. – Укай на свою Бренду Карберри-Пэрбрайт. Да, мне все известно, Ланселот Дон Жуан Генрих Восьмой Муллинер! Я только что видела тебя с ней. И слышала, что вас водой не разольешь. Бернард Уорпл сказал, что ты женишься на ней.

– Нельзя же верить всему, что наговорят неовортуистские скульпторы, – неуверенно возразил Ланселот.

– Спорим, ты вернешься туда на обед, – заявила Глэдис.

Сказала она это наугад, основывая свое обвинение только на собственническом наклоне головы, который подметила у Бренды Карберри-Пэрбрайт при их недавней встрече. Вот, сказала она себе в ту минуту, идет мерзавка, которая намерена пригласить – или уже пригласила – Ланселота Муллинера отобедать у них по-семейному, а потом сводить ее в кино.

Но выстрел попал в цель. Ланселот понурил голову.

– Да, разговор о чем-то таком имел место, – признался он.

– Ага! – воскликнула Глэдис.

Ланселот устремил на нее истомленный взгляд.

– Я не хочу идти туда, – умоляюще сказал он. – Честное слово. Но Уэбстер настаивает.

– Уэбстер!

– Да, Уэбстер. Если я уклонюсь от приглашения, он усядется напротив и уставится на меня.

– Ха!

– Но так и будет. Сама у него спроси.

Глэдис быстро топнула по ковру шесть раз, подняв итог до трех тысяч ста сорока восьми. В ней произошла перемена: она обрела устрашающее спокойствие.

– Ланселот Муллинер, – сказала она, – выбирай! Либо я, либо Бренда Карберри-Пэрбрайт. Я предлагаю тебе дом, где ты сможешь курить в постели, сбрасывать пепел на пол, разгуливать в пижаме и шлепанцах весь день напролет и бриться только утром в воскресенье. А на что ты можешь надеяться, если выберешь ее? Дом в Южном Кенсингтоне (возможно, на Бромптон-роуд), где с вами, вероятно, будет жить ее мамаша. Жизнь, которая будет непрерывной чередой жестких воротничков, тесных штиблет, визиток и цилиндров.

Ланселот затрепетал, но она неумолимо продолжала:

– Вы будете принимать визитеров через каждый четверг, и ты должен будешь обносить их сандвичами с огурцом. Каждый день ты будешь выводить собаку погулять, пока не станешь отпетым собаковыводилой. Будешь обедать в Бейсуотере, а на лето уезжать в Борнемут или Динар. Сделай свой выбор, Ланселот Муллинер! Оставляю тебя наедине со своими мыслями. Но одно последнее слово. Если ровно в семь тридцать ты не явишься в номер шесть-а по Гарбридж-Мьюс в полной готовности повести меня обедать в «Ветчину с говядиной», я все пойму и буду действовать соответственно.

– Глэдис! – вскричал Ланселот.

Но дверь за ней уже захлопнулась.

Несколько минут Ланселот Муллинер, оглушенный, продолжал стоять там, где стоял. Затем его начало назойливо преследовать воспоминание, что он так и не выпил. Метнувшись к шкафчику, он достал бутылку, откупорил ее и уже наполнял стопку щедрой струей, когда его внимание привлекло какое-то движение на полу у его ног.

Там стоял Уэбстер и смотрел на него снизу вверх. В его глазах таилось знакомое выражение легкого упрека.

«Отнюдь не то, к чему я привык в резиденции настоятеля», – казалось, говорил он.

Ланселота парализовало. Еще острее, чем прежде, он ощутил, что скован по рукам и ногам, что попал в капкан, из которого нет спасения. Бутылка выскользнула из его ослабевших пальцев и покатилась по полу, янтарной струей изливая свое содержимое, но в томлении духа он этого даже не заметил. С жестом, какой мог сделать Иов, обнаружив на своем теле еще один гнойный струп, он отошел к окну и угрюмо уставился наружу.

Затем обернулся со вздохом и вновь посмотрел на Уэбстера, а посмотрев, замер как завороженный.

Открывшееся ему зрелище могло ошеломить человека и более сильного, чем Ланселот Муллинер. Сначала он не поверил своим глазам. Затем медленно-медленно до него дошло, что видит он отнюдь не галлюцинацию, порожденную воспаленным воображением. Немыслимое свершалось на самом деле.

Уэбстер скорчился на полу возле расширяющейся лужицы виски. Но не ужас и отвращение понудили его скорчиться. Скорчился он потому, что, скорчившись, ему легче было добраться до крепкой влаги и сподручнее взяться за дело. Его язык погружался в виски, исчезал во рту и вновь погружался с равномерностью и быстротой поршня.

Затем внезапно на краткий миг он перестал лакать, повернул морду к Ланселоту, и по этой морде скользнула быстрая улыбка – до того благодушная, до того интимно-дружеская, до того исполненная веселого духа товарищества, что Ланселот поймал себя на том, что машинально улыбается в ответ – и не только улыбается, но еще и подмигивает. А в ответ на это подмигивание Уэбстер тоже подмигнул – да так сердечно и лукаво, будто сказал: «Ну-ну, проехало!»

Затем, слегка икнув, он вновь начал поглощать свою дозу, пока она еще не впиталась в пол.

В потемки души Ланселота Муллинера внезапно хлынул водопад солнечного света. Словно тяжкое бремя спало с его плеч. Нестерпимое заклятие последних двух недель исчезло, и он ощутил себя свободным человеком. Уэбстер, мнившийся столпом суровой добродетельности, оказался своим в доску. Больше Ланселот никогда не дрогнет под его взглядом. Ему теперь известна вся его подноготная.

Уэбстер к этому моменту, подобно воспетому поэтом красавцу оленю, сполна из озера испил и жажду все же утолил. Озеро виски он покинул, выписывая неторопливые задумчивые вензеля. Время от времени он пробовал мяукать, будто проверяя, не заплетается ли у него язык. Убеждаясь, что да, заплетается, он, видимо, принимал это за отличную шутку, так как после очередной неудачной попытки связно мяукнуть испускал неторопливый веселый смешок. А в заключение внезапно пустился в пляс, ритмично перебирая лапами, будто танцевал старинную сарабанду.

Зрелище было завлекательное, и в любое другое время Ланселот завороженно бы им любовался. Но теперь он присел к письменному столу и торопливо набрасывал коротенькую записку миссис Карберри-Пэрбрайт, суть каковой эпистолы сводилась к следующему: если она воображает, что он хоть на милю приблизится к ее гнусной берлоге нынче вечером или в любой другой вечер, то она очень и очень недооценивает способность Ланселота Муллинера увертываться и ускользать.

Ну, а Уэбстер? К этому времени демон Алкоголь уже полностью овладел им. Жизнь принципиального трезвенника сделала из него готовую жертву роковой влаги. Теперь он достиг стадии, на которой благодушие сменяется буйностью. Глуповатая улыбка исчезла с его морды, сменившись драчливой миной. Несколько секунд он постоял на задних лапах, высматривая противника, а затем, утратив остатки самообладания, очень быстро пять раз обежал комнату, обозлился на пуфик и с невероятной свирепостью атаковал его, не жалея ни когтей, ни зубов.

Но Ланселот ничего этого не видел. Ланселота в студии не было. Ланселот стоял на тротуаре Ботт-стрит и сигналил такси.

– Шесть-а, Гарбридж-Мьюс, Фулем, – сказал Ланселот шоферу.

Коты – это все-таки коты

В зале «Отдыха удильщика» наступило благостное молчание, которое время от времени осеняет пиршество Разума и излияние Души в этой обители уюта. Нарушил его Виски С Содовой.

– Я долго думал, – сказал Виски С Содовой, обращаясь к мистеру Муллинеру, – про этого вашего кота, про Уэбстера.

– А у мистера Муллинера есть кот Уэбстер? – осведомился Стаканчик Портвейна, который вернулся в наш тесный кружок после недельного отсутствия.

Мудрец «Отдыха удильщика» с улыбкой покачал головой.

– Уэбстер, – сказал он, – мне не принадлежит. Он собственность настоятеля Болсоверского собора, который по возведении в сан епископа перед отплытием из Англии, дабы приступить к своим епископским обязанностям в епархии Бонго-Бонго в Западной Африке, оставил животное на попечение своего племянника, Ланселота, художника и сына моего кузена Эдварда. В прошлый вечер я поведал этим джентльменам, как Уэбстер временно перевернул жизнь Ланселота вверх дном. Годы, проведенные в резиденции настоятеля собора, воспитали в нем суровую добродетель и взыскательность, и он обрушил на сына моего кузена всю силу волевой и ханжеской личности. Словно бы Савонарола или кто-нибудь из библейских пророков внезапно вторгся в беззаботную богемную атмосферу студии художника.

– Он пялился на Ланселота и расстраивал ему нервишки, – объяснил Пинта Портера.

– Заставил бриться каждый день и бросить курить, – добавил Виски С Лимонным Соком.

– Он считал Глэдис Бингли, невесту Ланселота, слишком суетной, – сказал Ром С Молоком, – и пытался женить его на девушке, которую звали Бренда Карберри-Пэрбрайт.

– Но в один прекрасный день, – докончил мистер Муллинер, – Ланселот обнаружил, что животное это при всех своих словно бы несгибаемых принципах всего лишь колосс на глиняных лапах и ничем не лучше любого из нас. Он нечаянно уронил бутылку спиртного, а кот упился ее содержимым и повел себя самым неподобающим образом, так что чары, естественно, тут же рассеялись. И какой же аспект истории Уэбстера, – спросил он у Виски С Содовой, – привлек ваше внимание?

– Психологический аспект, – ответил Виски С Содовой. – Мне представляется, что кот этот переживал глубокую психологическую драму. Я словно вижу, как его высшая натура воюет с его низшей натурой. Он сделал первый неверный шаг, но каким был исход? Нейтрализует ли новая деморализующая атмосфера, в которую его ввергли, плоды благочестивых наставлений, которые он получал еще котенком? Или благое влияние церкви одержит верх и он останется тем котом, каким был?

– Если, – сказал мистер Муллинер, – я не ошибаюсь и вы действительно хотели бы узнать, что произошло дальше, я могу вам рассказать. Никакой войны его высшая и низшая натуры между собой не вели. Низшая победила с места в карьер. С момента, когда он столь величаво нахлебался, этот, в недалеком прошлом истинно святой, кот стал гулякой из гуляк. Просыпался он рано, а ложился поздно, и дни его заполнялись вихрем дебошей и сомнительных донжуанских похождений. Не прошла и вторая неделя, как его ухо в непрерывных гангстерских войнах превратилось в свое драное подобие, а его боевой клич стал для обитателей Ботт-стрит в Челси столь же привычным, как утренние йодли молочника.

Виски С Содовой сказал, что это напоминает ему какую-то из величайших греческих трагедий. Мистер Муллинер подтвердил, что некоторое сходство имеет место.

– А что, – вопросил Ром С Молоком, – обо всем этом думал Ланселот?

– Ланселот, – сказал мистер Муллинер, – принадлежал к тем покладистым натурам, что и сами живут, и другим дают. Он смотрел на загулы кота снисходительным оком. Коты, объяснил он как-то вечером Глэдис Бингли, когда она промывала борной кислотой правый глаз Уэбстера, коты остаются котами.

Правду сказать, он вообще выкинул бы всю историю из головы, если бы как-то утром от его дяди не пришла радиограмма, отправленная с парохода посреди океана, с сообщением, что он отказался от своей епархии по причине здоровья и вскоре прибудет назад в Англию. Радиограмму завершали слова: «Мой теплейший привет Уэбстеру».

Если вы не забыли, каковы были отношения между Ланселотом и епископом Бонго-Бонго, а я описал их в тот вечер (продолжал мистер Муллинер), вам не нужно объяснять, как это известие потрясло молодого художника. Гром среди ясного неба. Хотя Ланселот зарабатывал своею кистью достаточно, чтобы содержать себя, он надеялся выдавить из своего дяди ту добавочную сумму, которая бы позволила ему вступить в брак с Глэдис Бингли. И когда Уэбстер был доверен его попечениям, он считал, что указанная сумма уже у него в кармане. Ведь, убеждал он себя, простая благодарность понудит его дядю раскошелиться.

Но теперь?

– Ты же прочла радиограмму, – сказал Ланселот, взволнованно обсуждая с Глэдис Бингли сложившееся положение. – Ты не забыла заключительные слова про теплейший привет Уэбстеру? Без сомнения, дядя Теодор, едва ступив на английскую землю, поспешит сюда для радостного воссоединения с этим котом. И кого он увидит? Хулигана в кошачьем обличье. Гангстера. Громилу. Грозу Ботт-стрит. Да ты погляди на него, – сказал Ланселот, расстроенно махнув рукой в сторону подушки, на которой возлежал Уэбстер. – Только взгляни на него, прошу тебя.

Бесспорно, вид Уэбстера не ласкал взгляд. Недавно на его личный мусорный бак покусились коты-вышибалы из пивной на углу, и, хотя он положил решительный конец их поползновениям, бесследно это для него не прошло. Еще один фрагмент был изъят из уже укороченного уха, а гладкие в недалеком прошлом бока лишились нескольких клочьев меха. Он смахивал на члена уличной шайки после веселого вечера в тесном кругу друзей.

– Что, – продолжал Ланселот, съеживаясь прямо на глазах, – что скажет дядя Теодор при виде этого мордоворота? Винить во всем он будет меня. Он будет настаивать, что это я завлек высокий и прекрасный дух в трясину. И шансы разжиться у него парой-другой сотен на медовый месяц пойдут прахом.

Глэдис Бингли еще пыталась побороть безнадежность.

– Ты не думаешь, что хороший мастер по парикам сумеет что-то сделать?

– Мастер по парикам мог бы присобачить мех на пролысины, – признал Ланселот. – Но как быть с ухом?

– Хирург-косметолог? – намекнула Глэдис.

Ланселот покачал головой.

– Дело же не просто в его внешности, – сказал он, – а в его личности. Самый скверный психолог при виде Уэбстера сразу поймет, что он такое: крутой кот и незаконопослушный гражданин.

– Когда должен приехать твой дядя? – спросила Глэдис после паузы.

– В любую секунду. Он уже, наверное, сошел на берег. Не понимаю, почему его еще нет.

Тут из прихожей донесся шлепок, возвестивший, что в почтовый ящик на двери брошено письмо. Ланселот понуро направился туда. Несколько секунд спустя Глэдис услышала удивленное восклицание, и он вбежал в студию, держа в руке развернутый листок.

– Только послушай, – сказал он. – От дяди Теодора.

– Он в Лондоне?

– Нет. В Гэмпшире. В поместье Уиддрингтон-Мэнор. И что самое главное, он пока не хочет видеть Уэбстера.

– А почему?

– Сейчас я прочту тебе, что он пишет.

И Ланселот прочел следующее:

Уиддрингтон-Мэнор,

Боттлби-в-Долине,

Гэмп.

Дорогой Ланселот!

Без сомнения, тебя удивит, что я не поспешил приветствовать тебя сразу же по возвращении на родные берега. Объяснение в том, что я гощу по вышеуказанному адресу у леди Уиддрингтон, вдовы покойного сэра Джорджа Уиддрингтона, кавалера ордена Британской империи, и у ее матушки, миссис Пултни-Бенкс, с коими я познакомился на пароходе, когда возвращался домой.

После довольно-таки унылых окрестностей Бонго-Бонго я нахожу наши английские сельские пейзажи очаровательными и обретаю здесь приятный отдых и покой. Леди Уиддрингтон и ее матушка воплощение доброты и, особенно первая, мои постоянные спутницы в прогулках по рощам и лугам. Нас чрезвычайно сблизила присущая нам обоим любовь к кошкам.

И это, мой милый мальчик, подводит меня к теме Уэбстера. Как ты без труда себе представишь, я очень хочу вновь его увидеть и заметить все свидетельства любовных забот, которые, не сомневаюсь, ты изливал на него в мое отсутствие, но мне не хотелось бы, чтобы ты отослал его ко мне сюда. Дело в том, что леди Уиддрингтон, хотя и обворожительная женщина, видимо, совершенно лишена умения разбираться в кошках. Она заботливая владелица абсолютно невозможного оранжевого животного по кличке Перси, чье общество, несомненно, будет претить Уэбстеру с его высокими принципами. Когда ты узнаешь, что не далее как прошлой ночью указанный Перси устроил рукопашную – очевидно, из наихудших побуждений – с трехцветным дюжим котом прямо под моим окном, ты поймешь, что именно я имею в виду.

Мой отказ воссоединиться с Уэбстером здесь, боюсь, ставит в тупик мою любезную хозяйку, которой известно, как мне его не хватает, но я должен быть тверд.

Посему храни его, мой дорогой Ланселот, пока я самолично не приеду за ним, дабы увезти его в тихий сельский приют, где я намерен провести закат моих дней.

С наилучшими пожеланиями вам обоим

Твой любящий дядя

Теодор.

Глэдис Бингли была само внимание и, когда Ланселот дочитал письмо, испустила вздох облегчения.

– Ну, это дает нам отсрочку, – сказала она.

– Да, – сказал Ланселот, – отсрочку, чтобы проверить, не сумеем ли мы пробудить в этом животном хотя бы отзвуки былого достоинства. С этой минуты Уэбстер – под домашним арестом. Я отвезу его к ветеринару с требованием, чтобы его вынудили вести простую здоровую жизнь. В окружении чистых помыслов, вдали от искушений, рано ложась, вкушая незатейливую пищу, сидя на строго молочной диете, он, возможно, вновь станет самим собой.

И примерно недели на две в студии сына моего кузена Эдварда на Ботт-стрит, Челси, вновь воцарилось подобие безмятежности. От ветеринара поступали ободряющие известия. Он утверждал, что в характере и наружности Уэбстера заметны значительные перемены к лучшему, хотя, прибавил он, ему бы не хотелось повстречаться с ним ночью в пустынном переулке. А затем в одно прекрасное утро пришла телеграмма от дяди Теодора, которая заставила Ланселота в недоумении сдвинуть брови.

Она гласила следующее:

По получении немедленно приезжай Уиддрингтон-Мэнор визитом неопределенный срок точка Сожалению обстоятельства требуют невинного обмана двоеточие по прибытии помни запятая ты мой поверенный и приехал обсудить со мной важные семейные дела точка Объясню подробно запятая когда увидимся запятая но будь уверен запятая мой милый мальчик запятая я не просил бы запятая не будь это абсолютно необходимо точка Не подведи меня точка Привет Уэбстеру точка.

Кончив читать это таинственное послание, Ланселот поглядел на Глэдис, подняв брови. К несчастью, большинству художников присущ некоторый материализм, толкающий их делать нехорошие выводы из подобных телеграмм, и Ланселот не был исключением из правил.

– Старикан пропустил лишнего, – был его вердикт.

Глэдис – женщина, а потому более возвышенная духовно – не согласилась.

– По-моему, – сказала она, – больше похоже на то, что он спятил. Зачем ему понадобилось, чтобы ты изображал адвоката?

– Он обещает объяснить подробно.

– А как вообще притворяются адвокатами?

Ланселот задумался.

– Адвокаты сухо покашливают, это я знаю твердо, – сказал он. – И еще, думается, они часто прижимают кончики пальцев друг к другу и говорят о процессе Корона против «Биггс лимитед», о вчинении исков, о совершении неправомерных актов и тому подобном. По-моему, у меня получится неплохо.

– Ну, если ты решил поехать, так начинай практиковаться.

– Разумеется, решил, тут нет никаких сомнений, – сказал Ланселот. – У дяди Теодора большие неприятности, это ясно, и мое место рядом с ним. Если все пройдет хорошо, возможно, я успею нагреть его до того, как он увидит Уэбстера. Примерно сколько нам потребуется, чтобы пожениться с удобствами?

– По меньшей мере пять сотен.

– Учту, – сказал Ланселот, сухо покашливая и прижимая кончики пальцев друг к другу.

Ланселот уповал, что по прибытии в Уиддрингтон-Мэнор первым, кого он там встретит, будет его дядя Теодор, который объяснит все подробно. Однако когда дворецкий проводил его в гостиную, там находились только леди Уиддрингтон, ее матушка, миссис Пултни-Бенкс, и ее кот Перси. Леди Уиддрингтон протянула ему руку для пожатия, миссис Пултни-Бенкс кивнула из глубины кресла, в котором сидела, укутанная шалями, но когда Ланселот направился к коту Перси с целью дружески почесать его за правым ухом, тот холодно и злобно покосился на него уголком глаза и, чуть попятившись, точно рассчитанным взмахом лапы со стальными когтями содрал дюйм кожи с его ладони.

Леди Уиддрингтон чопорно выпрямилась.

– Боюсь, вы не понравились Перси, – сказала она сухо.

– Они все понимают, они все понимают! – таинственно объявила миссис Пултни-Бенкс. Несколько секунд она в задумчивости продолжала вязать и считать петли, а потом добавила: – Кошки умнее, чем мы думаем.

Вне себя от боли, Ланселот не сумел даже сухо кашлянуть. Он рухнул в кресло и обозрел маленькое общество слезящимися глазами.

Впечатление у него сложилось самое неблагоприятное. Миссис Пултни-Бенкс выглядела коконом из шалей, но леди Уиддрингтон ничем не маскировалась, и Ланселоту очень не понравилась ее внешность. Владелица Уиддрингтон-Мэнора была одной из тех каменноглазых, целеустремленных, облаченных в твид женщин, монополия на которых словно бы принадлежит сельской Англии. Она приводила на ум королеву Елизавету Тюдор, какой та, вероятно, была в пору своего расцвета. Исполненная решимости, опасная особь. Он не мог понять, как даже общая симпатия к кошкам могла привлечь его дядю к подобной бабище.

Ну, а Перси был чистейшей язвой. Оранжевый телесно и чернильно-черный душевно, он растянулся на ковре, дыша высокомерием и ненавистью. Ланселот, как я уже упоминал, относился снисходительно к крутым котам, но свойственная Уэбстеру буйность была веселая, беззаветная, по-свойски хвастливая. Уэбстер принадлежал к тем котам, которые готовы ринуться с басистыми воплями и проклятиями, чтобы оспорить у соперника право на владение тухлой сардинкой, но подлой злобности в нем не было ни на грош. Перси же, наоборот, несмотря на свою ухоженную внешность, был подлым и ожесточенным. В душе у него не звучала музыка, и способен он был только на коварство, гнусные хитрости и грабежи. Было легко вообразить, как он вылакивает молоко больного котеночка.