Текст книги "Вечера с мистером Муллинером"
Автор книги: Пелам Вудхаус
Жанр: Литература 20 века, Классика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
– Прошу вас, мистер Муллинер, – сказала она холодно.
Но Августина это не остановило. Подобно всем Муллинерам, он в глубине души был человеком отчаянной храбрости.
– Они говорят, что вы подумываете всунуть им палку в колеса, – сказал он. – Уповаю, это не так?
– Именно так, мистер Муллинер. Не правда ли, Перси?
– Именно, – сказал епископ.
– Мы со всей тщательностью навели справки об этом молодом человеке и считаем его совершенно неподходящей партией.
– Неужели? – сказал Августин. – А я всегда считал его своим в доску. Что, собственно, вы имеете против него?
Леди епископша содрогнулась.
– Мы узнали, что его часто видят танцующим в поздние часы, причем не только в раззолоченных лондонских ночных клубах, но даже в Уолсингфорде-ниже-Чивни-на-Темзе, где, казалось бы, атмосфера должна быть чище. В здешних окрестностях имеется увеселительное заведение, которое, если не ошибаюсь, носит название «Родной дом вдали от родного дома».
– Да. Чуть дальше по дороге, – сказал Августин. – Там сегодня маскарад, если вы думаете туда заглянуть. Костюмы по желанию.
– Насколько я поняла, его видят там почти еженощно. Впрочем, против танцев qua[19]19
Как (лат.).
[Закрыть] танцев, – продолжала леди епископша, – я ничего не имею. При соблюдении приличий это приятное и невинное развлечение. В дни юности я и сама блистала в польке, шотландке и контрдансах. Именно на танцевальном вечере в помощь неимущим дщерям священнослужителей англиканской церкви я познакомилась с моим будущим супругом.
– Неужели? – сказал Августин. – Ну что же, гип-гип ура! – И он осушил свою рюмку портвейна.
– Но танцы, как их понимают теперь, совсем другое дело. Не сомневаюсь, что бал-маскарад, как вы выразились, окажется на поверку одной из тех оргий, на которых не представленные друг другу люди обоих полов, не краснея, швыряют друг в друга цветными целлулоидными шариками и всякими иными способами ведут себя в манере, более подходящей для Содома и Гоморры, нежели для нашей милой Англии. Нет, мистер Муллинер, если этот молодой человек, Рональд Брейси-Гаскойн, имеет привычку посещать заведения вроде «Родного дома вдали от родного дома», он не годится в спутники жизни такой чистой юной девушке, как моя племянница Гипатия. Я права, Перси?
– Совершенно права, моя дорогая.
– Что же, тогда ладненько, – философски заметил Августин и заговорил о приближающемся панангликанском синоде.
Деревенская жизнь выработала у Августина превосходную привычку рано ложиться спать. Утром ему предстояло сочинить проповедь, и, чтобы завтра иметь свежую голову и быть в наилучшей форме, он удалился ко сну в одиннадцать. И поскольку он предвкушал восемь часов беспробудного сладкого сна, то с немалым раздражением ощутил около полуночи, что какая-то рука трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел, что свет горит, а возле его кровати стоит епископ Стортфордский.
– А-а! – сказал Августин. – Что-то стряслось?
Епископ благодушно улыбнулся и напел несколько тактов из духовного гимна. Он явно был в прекрасном расположении духа.
– Ничего, мой дорогой, – ответил он. – Вернее, совсем наоборот. Как вы, Муллинер?
– Отлично, епискуля.
– Ставлю две епитрахили против одного воротничка, вы чувствуете себя не столь превосходно, как я, – сказал епископ. – Наверное, что-то в здешнем воздухе. Последний раз я чувствовал себя так в вечер после Гребных гонок[20]20
Традиционные соревнования по гребле между Оксфордским и Кембриджским университетами.
[Закрыть] тысяча восемьсот девяносто третьего года. У-ух! – продолжал он. – Тру-ля-ля! Как приятны шатры твои, о Иаков, и твои скинии, о Израиль! Числа, сорок четыре, пять[21]21
Библейская Книга Чисел кончается 36-й главой.
[Закрыть]. – И, ухватившись за край кровати, он попытался сделать стойку на руках.
Августин смотрел на него с возрастающей тревогой. Он не мог избавиться от странного ощущения, что за этой кипящей энергией кроется нечто зловещее. Она не походила на обычное для его гостя настроение достойной веселости – в церковных кругах епископ славился своим бодрым оптимизмом.
– Да, – продолжал епископ, завершив гимнастические упражнения. – Я чувствую себя боевым петушком, Муллинер. Я полон сил. И мысль о том, чтобы потратить зря золотые часы ночи под одеялом, показалась мне настолько нелепой, что я не мог не встать и не заглянуть к вам, чтобы поболтать. И вот о чем я хочу поговорить с вами, мой милый. Не знаю, помните ли вы, как написали мне – после Крещения, если не ошибаюсь, – о том, какой успех имела здесь пантомима, которую вы поставили с бойскаутами? Вы, кажется, играли в ней Синдбада-Морехода?
– Совершенно верно.
– Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.
– Для чего?
– Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.
– Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.
– Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire[22]22
Сидеть сложа руки (фр.).
[Закрыть] и мешкать, – сказал епископ, хмурясь, – от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, – добавил он мягче, – не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?
– Обычный матросский костюм, епискуля.
– Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?
– Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».
– Превосходно. Итак, мой милый, – сказал епископ, сияя улыбкой, – просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.
Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ – кошка, принадлежащая кухарке.
О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.
Кабинет Августина был на первом этаже и выходил в сад. Ночь была чудесная, и он открыл стеклянную дверь террасы, чтобы полнее насладиться благоуханием цветов, льющимся из сада. Затем сел за письменный стол и приступил к сочинению проповеди.
Сотворение проповеди, сколько-нибудь осмысленной и все-таки доступной умам его сельской паствы, всегда требовало от Августина Муллинера предельной сосредоточенности. Вскоре он с головой ушел в работу и не замечал ничего вокруг, поглощенный поисками простенького синонима в один слог для «супралапсарианизма»[23]23
Один из кальвинистических толков.
[Закрыть]. Глаза у него остекленели от усилий, а кончик языка, высунувшийся из левого уголка рта, описывал медлительные круги.
Очнувшись от этого транса, он сообразил, что кто-то окликает его по имени и он более в комнате не один.
В его кресле, в зеленом халатике, облегающем гибкую юную фигурку, сидела Гипатия Уэйс.
– Приветик, – сказал Августин. – Ты здесь?
– Приветик, – сказала Гипатия. – Да, я здесь.
– Я думал, ты отправилась в «Дом вдали от дома» на встречу с Рональдом.
Гипатия покачала головой:
– Мы туда не добрались. Ронни по знакомству предупредили, что в эту ночь готовится полицейский налет. И мы решили воздержаться.
– Правильно! – сказал Августин с одобрением. – Осмотрительность прежде всего. Какое бы дело ты ни начал, памятуй о конце и никогда не промахнешься. Екклесиаст, семь, тридцать шесть[24]24
Ни в одной главе библейской Книги Екклесиаста нет тридцати шести стихов.
[Закрыть].
Гипатия прикоснулась платочком к глазам.
– Я не могла уснуть, увидела свет и спустилась. Я так несчастна, Августин.
– Из-за положения с Ронни?
– Да.
– Не вешай носа. Все будет тип-топ.
– Не понимаю, с чего ты взял! Ты слышал, как дядя Перси и тетя Присцилла говорят о Ронни? Будто он по меньшей мере Блудница Вавилонская.
– Знаю-знаю. Но как я намекнул сегодня, у меня есть идейка. Я много думал о вашем положении, и, полагаю, ты согласишься со мной, что загвоздка в твоей тете Присцилле. Умягчи ее, и епискуля сам умягчится. То, что она скажет сегодня, он скажет на следующий день. Иными словами, если мы перетянем ее на нашу сторону, он тут же даст тебе благословение. Я прав или не прав?
Гипатия кивнула.
– Да, – сказала она. – Это верно. Дядя Перси всегда делает то, что ему велит тетя Присцилла. Но как ты думаешь ее умягчить?
– С помощью муллинеровского «Взбодрителя». Помнишь, сколько раз я хвалил тебе свойства этого замечательного тонизирующего средства? Оно удивительным образом преображает взгляд на мир. Достаточно подлить несколько капель в теплое молоко твоей тети Присциллы завтра вечером, и ты будешь потрясена результатами.
– Ты гарантируешь?
– Стопроцентно.
– Тогда все хорошо, – сказала девушка, заметно повеселев. – Потому что именно это я и сделала сегодня вечером. Ронни как раз предложил такой фокус, когда ты подошел к нам в саду, ну, я и решила попробовать. Нашла бутылку вот в этом шкафчике, подлила в теплое молоко тети Присциллы, а для равновесия и в пуншик дяди Перси.
Ледяная рука стиснула сердце Августина Муллинера. Он начал постигать скрытые пружины сцены, недавно разыгравшейся у него в спальне.
– Сколько? – охнул он.
– Самую чуточку, – сказала Гипатия. – Я не собиралась травить милых старичков. Примерно по столовой ложке на нос.
Из уст Августина вырвался хриплый дрожащий стон.
– Знаешь ли ты, – сказал он глухим голосом без всякого выражения, – что средняя доза для взрослого слона составляет одну чайную ложку?
– Не может быть!
– Может. Перебор в дозировке приводит к самым жутким последствиям. – Он снова застонал. – Неудивительно, что епископ вел себя немного странно, когда недавно говорил со мной.
– Странно себя вел?
Августин скорбно кивнул:
– Он вошел ко мне, ухватился за край кровати, сделал стойку на руках и ушел в моем костюме Синдбада-Морехода.
– Зачем он ему понадобился?
Августин содрогнулся.
– Страшно подумать, – сказал он, – но не замыслил ли он посещение «Дома вдали от дома»? Там же маскарад, помнишь?
– Ах да, конечно! – сказала Гипатия. – Пожалуй, именно поэтому тетя Присцилла зашла ко мне час назад и спросила, не одолжу ли я ей мой костюм Коломбины.
– Не может быть! – вскричал Августин.
– Очень даже может. Я не поняла, зачем он ей понадобился. Но теперь все ясно.
Августин испустил стон, вырвавшийся из самых глубин его души.
– Сбегай в ее спальню, посмотри, там она или нет, – сказал он. – Если я не слишком ошибаюсь, мы посеяли ветер и пожнем бурю. Осия, восемь, семь.
Гипатия убежала наверх, а Августин принялся мерить комнату лихорадочными шагами. Он завершил пять кругов и начал шестой, как вдруг снаружи донесся шум, в стеклянную дверь влетело нечто матросское и, тяжело дыша, рухнуло в кресло.
– Епискуля! – вскричал Августин.
Епископ сделал ему знак рукой, обещая побеседовать с ним, как только восстановит дыхание, и продолжал пыхтеть. Августин смотрел на него с глубокой озабоченностью. В облике его гостя было что-то подержанное. Часть синдбадовского костюма была сорвана с него, будто какой-то необоримой силой, а бескозырка вовсе исчезла. Казалось, оправдались наихудшие опасения Августина.
– Епискуля! – вскричал он снова. – Что произошло?
Епископ выпрямился в кресле. Дышал он уже спокойнее, и на его лице появилось довольное – почти самодовольное – выражение.
– Фу-у-у! – сказал он. – Было дело!
– Скажите мне, что произошло? – испуганно умолял Августин.
Епископ поразмыслил, располагая факты в хронологическом порядке.
– Ну, – сказал он, – когда я добрался до «Родного дома вдали от родного дома», там все танцевали. Отличный оркестр. Отличная музыка. Отличный паркет. Так что я начал танцевать.
– Вы танцевали?
– Разумеется, я танцевал, Муллинер, – ответил епископ с величавым достоинством, так ему шедшим. – Джигу. В подобных случаях, считаю я, долг высшего духовенства – подавать благой пример. Вы же не думали, что я отправлюсь в место, подобное «Дому вдали от дома», раскладывать пасьянсы? Безобидные развлечения не запрещены, если мне не изменяет память.
– Но вы умеете танцевать?
– Умею ли я танцевать? – сказал епископ. – Умею ли я ТАНЦЕВАТЬ, Муллинер? Вы слышали про Нижинского?
– Да.
– Мой сценический псевдоним.
Августин судорожно сглотнул.
– С кем вы танцевали? – спросил он.
– Сначала, – сказал епископ, – я танцевал соло. Но затем, к счастью, появилась моя дорогая супруга, просто пленительная в костюме из какого-то воздушного материала, и мы танцевали вместе.
– Она не удивилась, увидев вас там?
– Нисколько. С какой стати?
– Ну-у, не знаю.
– Так зачем вы спрашивали?
– Я не подумал.
– Всегда думайте, прежде чем заговорить, Муллинер, – сказал епископ.
Дверь отворилась, и вбежала Гипатия.
– Ее там… – Она умолкла. – Дядя! – воскликнула она.
– А, моя дорогая! – сказал епископ. – Но слушайте дальше, Муллинер. Мы танцевали и танцевали, и тут возникла крайне досадная помеха. Только мы вошли во вкус – все вокруг менялись партнерами и превосходно проводили время, – как вдруг откуда ни возьмись нахлынули полицейские, и – конец веселью. Крайне грубый и неприятный сброд. К тому же любители совать нос не в свои дела. Один без конца выспрашивал мою фамилию и адрес. Но я вскоре положил конец этому вздору. Врезал ему в глаз.
– Вы врезали ему в глаз?
– Врезал в глаз, Муллинер. Вот тогда-то и был порван ваш костюм. Этот субъект совсем меня допек. Пропускал мимо ушей мои слова, что свое имя и адрес я сообщаю только старейшим и ближайшим друзьям, и имел наглость ухватить меня за то, что, я полагаю, портной назвал бы свободной складкой ниже пояса в моем одеянии. Ну, естественно, я и врезал ему в глаз. Я происхожу из рода воинов, Муллинер. Мой предок, епископ Одо, славился во времена Вильгельма Завоевателя умением искусно орудовать боевым топором. Вот я и вдарил этого типа. Ну и кувыркнулся же он! – сказал епископ, довольно посмеиваясь.
Августин и Гипатия переглянулись.
– Но, дядя… – начала Гипатия.
– Не перебивай, дитя мое, – сказал епископ. – Я теряю нить из-за того, что ты меня все время перебиваешь. О чем бишь я? Ах да! Ну, тогда общее смятение еще более усилилось. Tempo[25]25
Степень скорости исполнения музыкальной пьесы (ит.).
[Закрыть] всего, так сказать, происходящего убыстрилось. Кто-то погасил освещение, а еще кто-то опрокинул стол, и я счел за благо удалиться. – Его лицо приняло задумчивое выражение. – Уповаю, – сказал он, – что моя дорогая супруга также сумела удалиться без особых затруднений. Когда я видел ее в последний раз, она выпрыгивала в окно – по моему мнению, с большой грацией и самообладанием. А вот и она! И нисколько не расстроена после своих приключений. Входи, входи, моя дорогая. Я как раз рассказывал Гипатии и нашему любезному хозяину о приятном вечере, который мы провели.
Леди епископша стояла, еле переводя дух. Она была не в лучшей форме. И походила на танк, у которого вышел из строя один цилиндр.
– Спаси меня, Перси! – еле выговорила она.
– Непременно, моя дорогая, – душевно сказал епископ. – От чего?
Леди епископша безмолвно указала на стеклянную дверь. Сквозь нее, как воплощение Рока, широким шагом входил полицейский. И тоже дышал тяжело, словно страдал запалом.
Епископ выпрямился во весь рост.
– Объясните, – сказал он холодно, – что означает такое вторжение?
– Уф! – сказал полицейский, закрыл дверь и прислонился к ней.
Августин решил, что настал момент, когда необходимо пустить в ход такт.
– Добрый вечер, констебль, – сказал он радушно. – Вы, мне кажется, тренировались? Полагаю, вам не помешает выпить чего-нибудь освежающего.
Полицейский облизнулся, но ничего не ответил.
– У меня здесь в шкафчике есть превосходное тонизирующее средство, – продолжал Августин, – и, думаю, оно восстановит ваши силы. Я добавлю к нему немножко зельтерской.
Полицейский взял стаканчик, но как-то рассеянно. Его внимание по-прежнему было приковано к епископу и его супруге.
– Попалась, а? – сказал он.
– Я не понимаю вас, констебль, – сурово отозвался епископ.
– Я гнался за ней, – сказал полицейский, указывая на леди епископшу, – добрую милю, не меньше.
– Следовательно, вы вели себя, – возмущенно сказал епископ, – самым непозволительным и неуместным образом. По совету врача моя дорогая супруга каждую ночь перед отходом ко сну совершает краткую пробежку по пересеченной местности. До чего мы дожили, если она не может выполнять медицинских предписаний, не подвергаясь преследованиям – причем крайне назойливым – со стороны местной полиции!
– А в «Дом вдали от дома» она тоже зашла по предписанию врача? – въедливо осведомился полицейский.
– Я был бы весьма удивлен, узнав, – сказал епископ, – что моя дорогая супруга оказалась в окрестностях упомянутого вами заведения.
– Вы там тоже были, я вас видел.
– Абсурд!
– Я видел, как вы поставили фонарь констеблю Букеру.
– Смешно!
– Если вас там не было, – сказал полицейский, – так почему на вас матросский костюм?
Епископ поднял брови.
– Я не могу допустить, чтобы мой выбор костюма, – сказал он, – сделанный (едва ли стоит об этом упоминать) после долгих размышлений и взвешивания, подвергался критике со стороны человека, который постоянно является на публике в синей форме и шлеме. Что именно, могу ли я спросить, вы находите достойным осуждения в матросском костюме? Нет ничего дурного, смею сказать, ничего позорного в матросском костюме. Многие из славнейших сынов Англии носили матросские костюмы. Нельсон, адмирал Битти…
– И капитан Флинт, – сказала Гипатия.
– И, как ты говоришь, капитан Флинт.
Полицейский грозно нахмурился. Как мастер ведения дискуссии он вынужден был признать, что столкнулся с более сильными противниками. И все-таки, словно бы он говорил себе, должен же быть ответ даже на эти неопровержимые доводы, которые он только что выслушал. Чтобы смазать свой мыслительный механизм, он взял стаканчик с «Взбодрителем» и зельтерской и осушил его одним глотком.
Тут же – будто след дыхания, испаряющийся со стали, – хмурое выражение стерлось с его лица, сменившись улыбкой невообразимой доброты и благожелательности. Он вытер усы и засмеялся какому-то приятному воспоминанию.
– Смеху было! – сказал он. – Когда старик Букер перекувыркнулся. Даже не знаю, видел ли я когда-нибудь удар лучше. Четко, чисто… И ведь всего дюймов шесть размаха, верно? Видно, вы в свое время боксировали, сэр.
В ответ на улыбку полицейского суровая непреклонность исчезла с лица епископа. Он уже не походил на Савонаролу, обличающего людские грехи, и вновь обрел обычное добродушие.
– Угадали, констебль, – сказал он, просияв. – Когда я был несколько моложе, то два года побеждал в открытом чемпионате среди младших священников в тяжелом весе. Видно, старая сноровка не ржавеет.
Полицейский снова засмеялся:
– Что так, то так, сэр. Но, – продолжал он с досадой, – понять не могу, зачем было устраивать такую заварушку? Наш чурбан-инспектор говорил: «Устроите налет на «Дом вдали от дома», ребята, понятно?» Ну, мы и устроили. Только у меня не лежало к этому сердце, и у остальных сердце к этому тоже не лежало. Что, спрашивается, плохого, если люди разумно повеселятся? Я так считаю. Ничего тут плохого.
– Абсолютно так, констебль.
– Вот я и говорю, пусть люди веселятся, как им нравится, вот что я говорю. А если полицейские привяжутся, врежьте им в глаз, говорю я, ну как вы – констеблю Букеру. Вот что я говорю.
– И правильно, – сказал епископ, оборачиваясь к жене. – Человек большого ума, не правда ли, моя дорогая?
– Его лицо с самого начала показалось мне очень симпатичным, – сказала леди епископша. – Как вас зовут, констебль?
– Смит, дамочка, но называйте меня Сирилом.
– Разумеется, – сказала леди епископша. – С истинным удовольствием. Много лет назад я в Линкольншире была знакома с некими Смитами. Сирил, они не ваши родственники?
– Может, и так, дамочка. Мир тесен.
– Хотя, насколько помнится, их фамилия была Робинсон.
– Такова жизнь, дамочка, так ведь? – сказал полицейский.
– Именно так, Сирил, – сказал епископ. – Ваша правда.
Это пиршество любвеобилия, которое с каждой минутой становилось все более вязким и липким, нарушил холодный голос Гипатии Уэйс.
– Ну, должна сказать, – сказала Гипатия, – и хороши же вы!
– Кто хороши, дамочка? – осведомился полицейский.
– Да эти двое, – объяснила Гипатия. – Вы женаты, констебль?
– Нет, дамочка. Я всего лишь одинокая щепка, несомая рекой жизни.
– Ну, во всяком случае, я уверена, вы знаете, что такое любовь.
– И еще как, дамочка.
– Ну так я люблю мистера Брейси-Гаскойна. Возможно, вы с ним знакомы. Вы ведь подтвердите, что он – человек высочайших нравственных достоинств.
– Самых что ни на есть, дамочка.
– Ну так я хочу выйти за него замуж, а мои дядя и тетя, вот эти самые, не позволяют мне. Говорят, что он суетная никчемность. И только потому, что Ронни любит танцевать. А сами протирают подметки, отплясывая. Разве это честно?
Она уткнула лицо в ладони, подавляя рыдание. Епископ и его супруга переглянулись в полном недоумении.
– Не понимаю, – сказал епископ.
– И я, – сказала леди епископша. – Деточка моя, почему ты говоришь, будто мы не согласны на твой брак с мистером Брейси-Гаскойном? Откуда ты это взяла? Во всяком случае, что касается меня, пожалуйста, выходи за мистера Брейси-Гаскойна. И думаю, я говорю также и от имени моего дорогого мужа.
– Вот именно, – подтвердил епископ. – Абсолютно.
Гипатия радостно вскрикнула:
– Правда? У вас нет возражений?
– Ну конечно. Сирил?
– Ни единого, дамочка.
Лицо Гипатии омрачилось.
– Боже мой! – сказала она.
– Что случилось?
– Так мне же придется ждать не один час, прежде чем рассказать ему. Только подумайте! Ждать и ждать!
Епископ засмеялся своим заразительным смехом:
– Зачем ждать, моя милая? Чем скорее, тем лучше.
– Но он же лег спать…
– Так разбуди его, – сердечно посоветовал епископ. – Вот что я предлагаю. Ты, я, Присцилла – и вы с нами, да, Сирил? – отправимся сейчас же к нему, станем у него под окном и закричим.
– Или будем бросать в окно камешки, – предложила леди епископша.
– Разумеется, моя дорогая, если ты предпочитаешь этот способ.
– А когда он высунет голову, – сказал полицейский, – может, будем держать наготове садовый шланг и обдадим его? Вот смеху-то будет!
– Мой милый Сирил, – сказал епископ, – вы умеете предусмотреть все. Непременно употреблю свое влияние на власти предержащие, чтобы вас возвели в ранг, который предоставит вашим талантам более широкое поле деятельности. Так в путь! Вы с нами, мой милый Муллинер?
Августин покачал головой:
– Я должен дописать проповедь.
– Как скажете, Муллинер. В таком случае, если вы любезно оставите окно открытым, мой дорогой, мы сможем вернуться в наши постели по завершении этой благой миссии, не потревожив никого в доме.
– Ладненько, епискуля.
– Ну пока-пока, Муллинер.
Августин взял ручку и вновь принялся трудиться над проповедью. Он слышал, как в благоухающей ночной тьме замирают, удаляясь, четыре голоса, исполняя старинную английскую хоровую песню.
– «Веселое сердце благотворно, как врачевство». Притчи, семнадцать, двадцать два, – негромко сказал Августин.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.