Текст книги "Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы"

Лопе, 22 апреля[867]867
  Письмо к матери. Итальянский оригинал см.: Lettere del Con. Pietro di Brazzà Savorgnan a Sua Madre // Atti dell’accademia pontifica de’nuovi Lincei. T. 29. 1875–1876. P. 416–418.


[Закрыть]

Если в данный момент мои люди опасаются нападения оссьеба, то меня больше беспокоят оканда, у которых я сейчас нахожусь. Дело в том, что, обрадованные появлением в их стране четверых белых и даже пяти, считая доктора Ленца, да еще с огромным количеством товаров, они могут легко отказаться плыть с нами к адума; единственный повод, который заставит их подняться по Огове, – это покупка рабов и слоновой кости.

Сейчас в обмен на цыплят и бананы они получают от белых необходимые им вещи.

Я особенно боюсь, что даже если оканда и решат сопровождать нас к адума, они ни за что не согласятся с тем, чтобы наши товары покинули их территорию, тем более если я увезу наш груз далеко от них, так как это отразится впоследствии на их торговле, ибо изобилие европейских товаров в стране адума, естественно, снизит цену их собственных. Вот почему оканда хотят противопоставить мне единственное оружие, против которого я бессилен, – свою инертность.

Что же делать, если оканда откажутся подняться вверх по реке? Что делать, если они не пожелают перевозить мой груз? Ничего.

Вот так, находясь здесь уже целый месяц, я оценивал ситуацию. К счастью, она изменилась, и вот почему.

Чтобы избежать нападения оссьеба, когда я поплыву вверх по Огове, мне оставалось только одно средство: внушить им такое представление о моем могуществе, чтобы они осознали безнадежность сопротивления и враждебных действий, которые могут стоить им больших потерь. Я решил пойти к ним первым.

Я пересек их границу, реку Офуэ, и пришел в деревню Мамьяки, которая находится в одном дне пути от этой реки. Мамьяка, вождь деревни, носящей то же имя, был предупрежден о моем визите; я явился к нему в сопровождении четырех сенегальцев и нескольких павинов. Хотя оссьеба были довольно сдержанны, меня приняли с радушием; спустя два дня лед тронулся, и мы стали друзьями.

Я смог тогда продемонстрировать им действие ракет à la Congrève[868]868
  «Типа Конгрива». Уильям Конгрив (1772–1828 гг.) – британский изобретатель, пионер ракетной артиллерии; создатель первой боевой пороховой ракеты с оболочкой из листового железа (ракета Конгрива).


[Закрыть], дальнобойного ружья, разрывных пуль, но больше всего их поразила вспышка магния с маленькими змейками, так называемыми «фараонами», которые образуются при фейерверке-конусе небольшого размера и белом, как известь.

Жители деревни Мамьяки и соседних деревень быстро разнесли славу о моих подвигах, и после этого визита оссьеба стали бояться меня.

Перед уходом я сказал им, что скоро вернусь и что буду продвигаться на восток.

Теперь оставалось только придумать средство, чтобы победить инертность оканда.

С этой целью я предложил Мамьяке проводить меня вместе с его людьми до Лопе, пообещав, что он будет под моей защитой и получит сопровождение на обратный путь. Мне удалось, правда не без труда, уговорить его. Таким образом, я пересек с ним и с девятью его соплеменниками землю их заклятых врагов – оканда.

До этого оканда, пугая меня, пытались отговорить от похода к оссьеба; каково же было их изумление, когда они увидели, что я возвращаюсь в компании их противников, которые собирались провести три дня в Лопе.

Одновременно я разрушил их макиавеллистские ухищрения. Угроза, что мы можем покинуть их территорию, используя оссьеба для переноски груза, заставила оканда сделать то, что я хотел.

Когда Мамьяка уходил, я сказал, что вскоре навещу его, и вчера вечером с удивлением увидел, что он сам явился ко мне в сопровождении тридцати пяти оссьеба.

Чтобы оканда поверили, что я намерен возвратиться к ним после похода к адума, и чтобы, кроме того, в комфортных условиях дожидаться конца сезона дождей, я приказал строить большую хижину к общему восторгу жителей, которые никогда ничего подобного не видели. Пока мы еще оставались здесь, я решил воспользоваться этим временем, чтобы отправить Балле в Габон. Он увезет с собой четырех больных из нашего отряда, сделает необходимые закупки и вернется с новыми людьми взамен тех четырех. Он должен быть здесь, по моим расчетам, в конце июля, когда начнутся приготовления к отъезду.

Я сам воспользуюсь этим обстоятельством, которого ждал в течение двух недель, чтобы послать тебе мои письма. Их путь будет более быстрым и надежным, чем прежде. Балле уезжает завт ра ранним утром в пироге одного из оканда, который доставит его в Ламбарене и привезет обратно. Надеюсь в свою очередь получить через него ваши письма с добрыми новостями.

Завтра я отправляюсь вместе с Мамьякой к оссьеба, которых мне теперь нечего бояться, тем более что иду я к ним без всяких товаров. Если я смогу добраться до адума, то трудности, с которыми я встречусь впоследствии, думаю, окажутся не столь серьезными, как те, через которые я уже прошел. Но мои связи с Европой будут полностью прерваны, вероятно, до моего возвращения.

Помните, что чем дальше в глубь страны я буду продвигаться, тем меньше опасностей встречу на своем пути и тем легче станет мое путешествие. Так что не волнуйтесь: отсутствие новостей – хорошая новость. И потом, с каким удовольствием я вернусь в нашу, надеюсь, уже достроенную хижину и оценю мягкость постели, заботливо разложенной на досках.

Честно говоря, мне раньше никогда не приходило в голову, что есть огромная разница между сном на земле и сном на досках; правда, хотя я и называю себя владельцем дома, однако очень редко пользуюсь им, проводя все время в походах.

Я рад сообщить вам, что чувствую себя прекрасно; здешний климат гораздо здоровее, чем в низовьях реки.

Лопе, 23 ноября 1878 г.[869]869
  Итальянский оригинал см.: Spedizione al fiume Ogoué del conte Pietro Savorgnan di Brazzà // Bollettino della società geografica italiana. T. 14. 1877. P. 213–226.


[Закрыть]

Моя дорогая мама!

В апреле я начал описывать тебе первый этап моего путешествия. Сегодня, не имея другой бумаги, я посылаю тебе письмо, написанное на листках из моего альбома; первый рассказ о путешествии в неизведанную страну себе[870]870
  Шебо (мошебо). См.: Путеш. Гл. XVIII.


[Закрыть] где-то затерялся.

Когда Балле уехал в Габон, я, со своей стороны, отправился к павинам, живущим подле водопадов Бове; это те самые племена, которые напали на маркиза де Компьеня и Альфреда Марша и заставили их повернуть обратно. Мой путь к ним был сопряжен с трудностями, так как вождь Нааман отказывался пропустить меня в свою деревню. Но все же я добился разрешения и пробыл у него несколько дней; мы расстались по-хорошему. Однако я не смог дойти до деревень <павинов> на реке Ивиндо.

Вернувшись к Мамьяке (вождю, сопровождавшему меня в Лопе), я встретил у него доктора Ленца, который, решив последовать моему примеру, наконец-то оказался у оссьеба.

Ты уже знаешь, что Ленц прибыл к оканда в июне 1875 г. Те получили от него хорошую плату за то, чтобы проводить его к адума и оссьеба, а затем, симулируя отъезд, покинули доктора в устье реки Офуэ. Целый год он не мог вырваться оттуда.

Что касается меня, то я путешествую по стране оссьеба в полной безопасности, несмотря на их дурную репутацию. Теперь я друг самых влиятельных вождей и повсюду желанный гость. Узнав о моем намерении посетить их, вожди с Ивиндо сами пришли в деревню Мамьяки и предложили отправиться к ним всем вместе. Кроме того, они просили меня проводить их к белым людям, когда я буду возвращаться по Огове.

Быть поближе к белым – цель, к которой постоянно стремятся все оссьеба.

21 мая я вернулся в Лопе вместе с оссьеба, согласившимися идти со мной к адума и шаке. Мне их предоставил сам Мамьяка, и он же предложил в проводники своего племянника Забуре. В это время его люди вели войну против прибрежных деревень и, следовательно, не могли пользоваться обычной дорогой. Мне сказали, что путь, по которому они собираются идти, лежит через девственный лес, где не встретишь ни одного селения, а тропы, проложенные охотниками, еле заметны. Придется потратить четыре дня, чтобы дойти до их деревни, находящейся всего в одном дне хода от деревень моих оссьеба.

Прибыв 26 мая в деревню Мамьяки, я отдал вождю соль за провизию для четырнадцати мужчин и двух женщин, которые должны были нести наш багаж. На следующий день мы начали свой поход через лес.

Прежде чем продолжить рассказ, я сделаю небольшое отступление. Ты, конечно, удивишься, увидев столько пятен на моем письме. Извини меня, мне не очень удобно писать. Лампой мне служит старая банка из-под сардин, наполненная пальмовым маслом, и привлеченные светом тысячи бабочек и других насекомых, которых здесь чрезвычайно много, вьются вокруг и падают в масло, где устраивают дьявольский шум. А затем садятся на бумагу.

Как я тебе уже сказал, 27 мая мы вошли в лес; в первый же день я ощутил там полное одиночество, не было заметно никаких следов зверей; земля под ногами была неровной. Я даже не видел Забуре, который постоянно советовался с проводниками, по правильной ли дороге мы идем; мне казалось, что ее вообще нет. Когда идущий впереди меня человек терялся из виду, я выкрикивал свое имя, чтобы дать знать, где я нахожусь. Мы пересекали бесконечные речушки; одну из них нам пришлось переходить трижды: мы потратили на это около получаса, то поднимаясь, то спускаясь вдоль берега по колено в воде. К счастью, гигантские деревья образовывали над нашими головами зеленый купол, не пропускавший солнечных лучей, иначе бы я не выдержал подобного марша, хотя и приобрел некоторый опыт, пожив у оканда.

Часто некоторые из этих огромных деревьев, упавших от дряхлости или пораженных молнией, служили нам мостками, и мы делали по их стволам по полсотни шагов. Какой же высоты они должны были быть, если бы их покрывали ветви? В другом месте препятствием становились водные потоки. Приходилось идти вдоль них, пока не встретится естественный мост из упавшего дерева, соединяющий берега. У речки Боалл один из таких стволов длиной в пятьдесят шесть шагов возвышался над водой на шесть – восемь метров. Когда мои тяжело нагруженные люди переходили по таким мосткам, те начинали раскачиваться от шагов, а я, претендовавший на родине на звание прекрасного эквилибриста, пропускал их вперед и шел один, чтобы не упасть. Здесь, среди леса, единственным живым звуком, доходившим до моих ушей, были крики шумливого турако. Я забыл тебе сказать, что мы были вынуждены постоянно наклоняться и даже ползти на четвереньках, раздвигая руками лианы и бамбуки, преграждавшие нам путь.

К слову, когда мы уже были в деревне Забуре, я с огромным неудовольствием констатировал, что моя бедная шапка, обломавшая столько ветвей, была безнадежно разорвана спереди.

Был сезон дождей, и дорога, залитая водой, замедляла наше движение. Мы остановились, когда в лесу начало темнеть – знак, что солнце, которого не было видно, клонилось к закату.

Конечно, европейцы оказались бы в затруднительном положении перед перспективой есть и спать на сырой земле или, точнее, на слое опавших листьев, павины же – истинные жители леса – сумели с невероятной быстротой возвести шалаш и соорудить постели. Одни собирали ветви, другие делали из жердей легкий каркас крыши, на которую набрасывали широкие листья, принесенные третьими; вода не проходит через такие покрытия – им опасен только ветер, но он никогда не дует у подножья огромных деревьев. Когда листьев не хватило, в дело пошла кора, которая легко отделялась от ствола. Итак, крыши для шалашей были готовы.

Что касается постелей, павины соорудили их из четырех рогатин, воткнутых в землю, на которые набросали ветви; надо, конечно, иметь привычку, чтобы спать на них; зато у этих постелей то преимущество, что они спасают от сырости, идущей от земли, костры же, зажженные с двух сторон, заменяют одежду и одеяла. Туземцы, как я уже сказал, действовали с такой сноровкой, что за двадцать минут работа была закончена; теперь они сидели вокруг огня и тихо беседовали.

Я восхищался их ловкостью, не беспокоясь о собственном ложе; мне не стоило труда приготовить его, не зря же я моряк: я повесил гамак между двумя деревьями на высоте одного или двух метров, а одеяло, протянутое над головой, служило мне палаткой; так что кусок ткани и несколько веревок быстро превратились в кровать.

После целого дня пути под дождем для меня было огромным счастьем растянуться на этом благословенном куске материи, которую я высушил у костра. Оссьеба же (павины), под дождем сооружавшие постели из листьев, обсохли и улеглись спать, укрывшись вместо одеял обычной мягкой корой.

28 мая, на рассвете, мы снова тронулись в путь. Местность оставалась такой же неровной: приходилось постоянно то спускаться, то подниматься; лес продолжал хранить величественное молчание. В полдень один из павинов убил копьем толстую, хотя и короткую, змею с тремя наростами на носу: я узнал в ней рогатую гадюку[871]871
  Речь идет о габонской гадюке (Bitis gabonica), самой крупной гадюке в мире (средняя длина – от 122 до 152 см, но иногда она доходит до 2 м) с большой головой треугольной формы и узкой шеей; между ноздрями у нее располагаются два рога. Длина ее клыков может достигать 55 мм – больше, чем у какой-либо другой ядовитой змеи. Обитает преимущественно во влажных тропических и экваториальных лесах Африки южнее Сахары. См.: Marsh N. A., Whaler B. C. The Gaboon viper (Bitis gabonica): its biology, venom components and toxinology // Toxicon. Vol. 22. No. 5. 1984. P. 669–694.


[Закрыть] (очень опасную). Нам стали попадаться слоновьи следы. Забуре предупредил меня, что из-за дождя мы двигаемся очень медленно и от деревни нас отделяет еще семь дней пути; кроме того, он сказал, что нам не хватит продовольствия, чтобы дойти до покинутой недавно деревни, где мы рассчитывали запастись провизией, и поэтому крайне необходимо убить какого-нибудь зверя.

Я опечалился, услышав, какими нереальными надеждами тешили себя павины, думая о пище, но, когда проверил их запасы, был просто обескуражен: их хватало самое большее на два дня, а с моими весь отряд мог продержаться лишь дня три или четыре. И это при том, что павины отличаются умеренностью в еде во время походов.

Поскольку я пользовался у них репутацией великого охотника, они считали меня способным убить любое животное, особенно после того, как мне посчастливилось, когда я жил у них, подстрелить на лету журавлей да еще попасть в крупную антилопу; я убил ее в Бингилли, направляясь к водопаду Бове.

Сначала я решил повернуть обратно, страшась голода, и если этого не сделал, то только потому, что Забуре уверил меня, что мы обязательно найдем продовольствие в ближайшей деревне. Так что я продолжил путь, одолеваемый тревожными мыслями. Каждый раз, находясь с павинами, я давал себе зарок: если стрелять, то только наверняка. Тем не менее по дороге я внимательно смотрел на верхушки деревьев, пытаясь увидеть там обезьяну или какое-либо другое животное, в которое пришлось бы стрелять без всякой надежды на успех.

В два часа мы остановились перекусить, и павины поделили между собой убитую змею. Какие великие ходоки эти павины! С ящиками весом в двадцать четыре килограмма на плечах они преодолевают труднопроходимые расстояния так, как если бы шли налегке.

К вечеру, немного отстав от них, я услышал, как павины окликают меня тихими голосами; я подумал, что они увидели обезьяну, но мой переводчик, идя впереди нашего небольшого отряда, сообщил, что речь идет о слоне; на меня устремились все взоры, полные радости, как если бы зверь был уже убит (у меня же не было никакой уверенности, к тому же у моего карабина только один ствол имел нарезку).

Недостаток продуктов вынудил меня начать охоту на слона. У меня не было пули для гладкого ствола карабина, поэтому я вставил в него пулю калибра нарезного ствола, решив стрелять только в упор и только ради защиты. Кроме того, я опасался, как бы ружье не взорвалось.

Я продвигался вперед вместе с Метуфой, одним из моих двух сенегальцев, осторожные же павины отстали от нас со своей ношей; я понимал, что, имея только кремневые ружья, они, естественно, боялись толстокожего зверя.

Пройдя некоторое время по его следам, Метуфа тоже начал испытывать страх; он шел немного позади, хотя и не терял меня из виду. Я уже отчаялся увидеть слона и продвигался без всякой осторожности, как вдруг слева от меня шум ломающихся ветвей возвестил о его присутствии. Повернувшись на сто восемьдесят градусов, я увидел в двадцати шагах среди листьев и лиан его голову и глаза, устремленные на меня.

В первый момент, неожиданно оказавшись перед таким огромным зверем, я, не буду этого отрицать, почувствовал некоторое волнение, хотя не знаю определенно, было ли или нет моей первой мыслью – «бежать».

«Спокойно! Целься точно», – сказал я себе.

Я опустился на колено, готовясь выстрелить. Слон стоял неподвижно и смотрел на меня, а я ждал, когда он сменит положение. Наконец я осторожно прицелился, чтобы пуля, задев голову, смогла раздробить ему плечо и шею. Раздался выстрел; я оставался на месте, ничего не различая среди дыма; я подумал, что поразил зверя в самое сердце и он умер на месте. Я решил подойти к нему поближе, но страшный грохот дал мне знать, что он не убит и несется прямо на меня. Мгновенно в два прыжка я отскочил в сторону с ружьем на плече, а слон уже бежал прочь, хотя кровь, остававшаяся на земле, говорила, что он смертельно ранен.

Я окликнул Метуфу, который, решив, что я смят под ногами слона, звал меня, обезумев от ужаса. До этого момента мне не было страшно, испугался только, когда услышал его крики и осознал всю опасность, которой подвергался. До того я сохранял полное присутствие духа; помню, как крикнул Метуфе, чтобы он отскочил в сторону, когда мне показалось, что слон может смести меня с пути.

Два павина, уверенные, что животное смертельно ранено, отправились со мной по его следу. Мы шли примерно полчаса по кровавым пятнам. Дойдя до речушки, услышали большой шум в воде и подумали, что догнали слона, но мы ошиблись: это был не он, а четверка диких быков, которых мы спугнули и которые убегали от нас. Я сразил одного из них пулей в позвоночник.

Говяжье филе для бифштекса, о котором я так мечтал, начиная с отъезда с побережья, было наконец добыто, и теперь нам не нужно было бояться голода оставшуюся часть пути. Это была настоящая удача. Мои люди и я просто бы умерли: ведь мы не обнаружили никакой пищи в покинутой деревне, где все съели слоны.

Мы остановились в той деревне, чтобы закоптить мясо быка, но я не смог попробовать моего любимого бифштекса – павины так разделали тушу, что было невозможно найти хоть что-нибудь, напоминавшее филе.

Утром нас разбудил проливной дождь, и весь день ушел на копчение быка. Вечером у Метуфы началась лихорадка, и он стал кашлять кровью. Я был в полном отчаянии, ибо среди всех моих сенегальцев этот был наиболее предан мне, да и я полюбил его. Было бы несчастьем, если бы пришлось расстаться с ним; я отдал ему свое одеяло, так как его промокло насквозь.

Мы ушли на рассвете. У людей были очень тяжелые вещи: кроме ящиков, они несли еще мясо быка; мы взяли все, кроме остова.

Мы разбили лагерь поздно ночью, вымокшие до нитки, – дождь уже давно шел не переставая. Я не хотел ложиться в мокрой одежде и подсел к костру. То была, можно сказать, музыкальная ночь, ибо я провел бо́льшую часть ее, пропев все арии, которые приходили мне в голову и будили воспоминания о дальних странах. Я съел маниоку и сушеное мясо и выпил чаю, который, к счастью, у меня был, конечно, без сахара – роскошь, позволительная только в Европе.

Дождь лил всю предыдущую ночь, сопровождал нас целый день и кончился только к вечеру. Это позволило мне высушить одежду и поспать в оставшиеся ночные часы.

На следующий день мы шли по тропе, проложенной огромными ступнями слонов и диких быков. Павины успокоились лишь тогда, когда поняли, что звери двигались в обратном направлении.

3 июня мы достигли берега Огове, и глубокое волнение, которое я испытал, вознаградило меня за все наши мучения. Первым из европейцев я видел реку в зоне водопадов. Я вскоре увижу их! Но я ошибался. До водопадов[872]872
  До Думе.


[Закрыть] было еще четыре дня пути.

Я соорудил плот из нескольких легких деревьев и пересек реку, в том месте шириной от семисот до восьмисот метров.

Такие плоты, или лодки оссьеба, как их здесь называют, – не очень комфортабельный вид транспорта, но единственный, которым пользуются жители, чтобы переплыть с одного берега на другой. Плот представляет собой три или четыре ствола, срубленных в лесу и соединенных лианами; переправившись на таком плоту, его сразу же бросают. Когда я пересекал на нем реку, некоторые европейские товары, которые я взял с собой, побывали в воде и пришли, к сожалению, в негодность.

4 июня. Мы стоим лагерем на другом берегу Огове, и у меня снова начинаются приступы лихорадки. Ночью пришлось стрелять в тигра, бродившего вокруг нас. Тигры водятся в этих местах, я часто встречал их следы.

5 июня. Шли весь день.

6 июня мы наконец прибыли в деревню Забуре. Половина ее жителей – оссьеба, другая половина – шаке, племя, очень многочисленное и, по моим сведениям, обитающее к юго-востоку от земли оссьеба. Мне кажется, шаке мало отличаются от них.

По прибытии я сразу же послал Ндоллу, шаке, к оссьеба сообщить им, что белый человек хочет посетить их страну. Кроме того, я просил пирогу, чтобы подняться вверх по реке; чтобы посланцу поверили, я вручил ему мою палку и бенгальский огонь.

Ндолла должен был вернуться 7-го числа. Но 8, 9, 10 и 11-го я напрасно ждал и его, и пирогу. Тогда я решил сам отправиться к оссьеба за пирогой и снова пересек реку в сопровождении Забуре и его людей. Вечером я остановился в деревне Джокондо, у шаке.

13 июня я покинул Джокондо. Но, ослабевший после трехмесячного похода в период дождей, я опять стал жертвой жестокой лихорадки, помешавшей мне идти, и был вынужден вернуться обратно.

14 июня я снова пустился в путь. Но после двух часов ходьбы, несмотря на ипекакуану и сильную дозу хинина, лихорадка обрушилась на меня с еще большей силой.

Я послал своего переводчика Дени, единственного, кто оставался со мной, раздобыть где-нибудь желанную пирогу. Двое павинов, находившихся со мной, страшно рассердились, когда увидели, что Дени уходит с моим карабином. Я показал им небольшой карманный револьвер, который их совсем не успокоил. «Тигр большой, а револьвер маленький», – сказали они. Вечером я понял, что эти «свирепые каннибалы» де Компьеня хотели сварить меня живьем. Они принесли столько дров, что их наверняка хватило бы, чтобы поджарить меня если не сразу, то определенно на медленном огне, а затем, удовлетворенные проделанной работой, расположились в сторонке. К счастью, никакого тигра не появилось; в противном случае, они бы поджарили меня из страха, что тот проглотит сырыми их самих.

После полудня[873]873
  15 июня.


[Закрыть] прибыл переводчик с пирогой от Джумбы, короля шаке. Я употребляю слово «король», поскольку так же именуется и Реноке, пользующийся не меньшим влиянием у иненга, чем Джумба у своих соплеменников.

Вечером я снова оказался в деревне Забуре, рассчитывая провести в ней ночь, и был неожиданно обрадован, встретив там доктора Ленца. Наконец-то я смог познакомить его с этой страной. Он прибыл сюда утром и до 24 июня оставался со мной в деревне Джумбы; мы вместе изучали окрестности.

26 июня я прошу у Джумбы людей и пироги, чтобы поехать за товарами, но он отвечает, что потерял свою большую пирогу и что завтра прикажет срубить дерево, чтобы сделать для меня новую.

Находясь здесь, мы стали свидетелями обряда обрезания.

Три ночи я не спал из-за адского грохота, сопровождающего любой африканский праздник. Обрезанию подвергаются молодые люди от восемнадцати до двадцати лет. Праздник длится три дня и проходит в танцах под звуки тамтама. По прошествии трех дней юношей облачают в нарядные одежды со всевозможными украшениями, бисером и медными браслетами, заимствованными у других; их лица покрывают белой краской, чем-то вроде известки. В таком виде их проносят по всей деревне под звуки тамтама с песнями, криками и выстрелами.

Колдун подвешивает на высоких ветвях или деревянных столбах, воткнутых в землю, глиняный горшок с вареным мясом, приправленным различными травами; затем его покрывают заколдованной звериной шкурой.

В следующие за этой церемонией дни юноши, сделав один залп из ружья, усаживаются под деревом, каждый под своим. Мужчина, забравшись на вершину, опускает им в рот на бечевке кусочек заколдованного мяса, после чего, дав еще один залп, все расходятся по домам, а обрезанных помещают в хижину, стоящую в стороне, и оставляют одних. Месяц спустя они возвращаются к обычной жизни.

25 июня. Я отправляюсь к Думе.

26 июня. Я делаю остановку в деревне адума[874]874
  У вождя Ндумбы (Путеш. Гл. XI).


[Закрыть] по соседству с той, где находится доктор Ленц. Он тоже отправляется со мной к Думе.

27 июня. Мы идем вместе и проводим вечер в деревне Нгеме.

28 июня. Я останавливаюсь в деревне Кумбы Марибо. Доктор Ленц немного отстает от меня.

29 июня. В девять часов утра первым из европейцев я подхожу к водопадам Думе.

30 июня. Доктор Ленц присоединяется ко мне у Думе; поскольку мне нужно достать у адума и шаке людей и пироги, я снова спускаюсь вниз по реке, тогда как он рассчитывает идти дальше вверх по течению. 11 июля, когда доктор возвращался через деревню Джумбы в страну оканда, чтобы оттуда уехать в Европу (Думе Ленц покинул 2 июля), он рассказал мне, что достиг места впадения Себе в Огове (в полутора днях пути на пироге от Думе), но ночью все находившиеся с ним туземцы бросили его, и он не смог продолжать путь.

Покинув Думе, я остановился у Нгеми, влиятельного вождя адума, где собрал вождей соседних деревень, которые пообещали мне пироги. Затем я сделал остановку в деревне вождя адума Думбы[875]875
  В «Путешествиях» (Гл. XII) – Ндумба.


[Закрыть], поскольку мне сказали, что этот вождь, с которым я встречался в Лопе, вернулся оттуда, чтобы повидаться со мной.

Прибытие Думбы и его нелепые объяснения вызвали у меня подозрения относительно мотивов его действий. Последующие события показали, почему он появился здесь столь неожиданно. Оканда, которым не нравилось, что я уехал к адума и шаке, послали его сюда, чтобы он передал и тем, и другим их требование не давать мне пироги, иначе они разорвут с ними торговые отношения.

Не зная всего этого, я отправился из его деревни в деревню Джумбы, полагая, что Думба не замедлит прибыть с достаточным количеством пирог, чтобы перевезти мою штаб-квартиру из Лопе к Думе, каковым и было мое намерение.

Когда я был у Думбы, меня очень порадовало, что пирога, уже спущенная на воду, будет, как он сказал, окончательно готова через пять дней. По прошествии шести дней я снова поднялся к нему по реке за другими обещанными лодками, но не нашел в его деревне ничего готового к отъезду. Он же покуражился надо мной, забрав мою собственную пирогу и пообещав взамен другую, на которой, по его словам, я мог бы спуститься в деревню Джумбы, а затем отказался от своего обещания и высадил меня у какой-то прибрежной деревни.

По его наущению вождь этой деревни тоже посмеялся надо мной, за что по моему приказу был высечен двумя сопровождавшими меня лапто.

Зная, что никто из моих спутников не умеет хорошо плавать, я сам пересек реку вплавь и взял в деревне Думбы маленькую пирогу, чтобы на ней вернуться к Джумбе. На следующий день мы отправились к нему. Доплыв до одного порога, пирога опрокинулась, как я того и ожидал: у моих людей не было опыта управления подобными суденышками.

Я очень радушно принимал Думбу в Лопе и одарил его различными подарками; я тем более затруднялся объяснить резкое изменение в его поведении по отношению ко мне, поскольку после своего возвращения от оканда он побывал у разных вождей, которые недавно оказали мне теплый прием.

С некоторых пор я стал приберегать кое-какие продукты на случай непредвиденных обстоятельств и питался одной маниокой; к тому же меня в третий раз трепала лихорадка, отнимавшая все мои силы; я торопился скорее вернуться в Лопе, где можно было найти хотя бы относительный комфорт. Да еще поведение Думбы[876]876
  В итальянском оригинале это говорится о Джумбе (Spedizione al fiume Ogoué… Р. 223).


[Закрыть] вызывало у меня огромное беспокойство; к тому же я боялся, что оканда не поплывут вверх по Огове, а если и поплывут, то без моих товаров. <26 июля я прибыл в деревню Джокондо.>

Я нашел человека по имени Бонго, который соглашался за вознаграждение поработать гребцом, но его вождь не дал ему разрешения и утверждал, что тот вовсе не хотел спускаться по реке и тянул время, чтобы только получить от меня традиционный подарок. Сдерживая нетерпение, я был вынужден ждать дальнейшего развития событий. <Вскоре туда прибыл Джумба.>

Я встречался с Джумбой дважды[877]877
  К этому времени де Бразза уже находился в деревне Джокондо, куда он прибыл из деревни Джумбы 26 июля; туда вскоре приехал и сам Джумба (Путеш. Гл. XII).


[Закрыть], и каждый раз он предлагал мне вернуться вместе с ним в его деревню, но я отказывался и осыпал вождя угрозами. Позже я узнал, что он прибегал к колдовству против меня, и как бы в подтверждение этому 12 августа[878]878
  10 августа (Пис. VIII).


[Закрыть] у меня случился сильный приступ лихорадки, сопровождавшийся рвотой, с которой я не мог справиться. Я слабел с каждым часом и ничего не брал в рот, кроме воды, прокипяченной с палочками сахарного тростника. Необходимо тебе напомнить, что, прибыв в деревню <Джокондо>, я приказал Метуфе, одному из сенегальцев, спуститься по Огове до Лопе и отвезти туда одно из моих писем; ему пришлось плыть на одной из туземных пирог, в которой едва помещались два человека; она была такой узкой, что туземец-гребец с трудом втиснулся в нее.

После отъезда Метуфы я немного успокоился, потому что Балле был теперь предупрежден о вероломстве оканда.

Той пирогой управлял сын вождя <Джокондо>. Прежде чем дать согласие на его отъезд, отец посоветовался со своими колдунами, которые совершили соответствующий обряд. Положив в корзину бананы и предложив этот дар духам, они взяли трещотку, предназначенную для того, чтобы пробуждать их, и, встряхивая ее, спросили: «Правильно ли я делаю, что посылаю своего сына к оканда с белым человеком?» Ответ, вероятно, был положительным, поскольку, снова тряся трещоткой, колдуны спросили: «Он должен уезжать сегодня?» Ответ тоже был утвердительным, поскольку юноша стал готовиться к отъезду: он отрезал у себя одну прядь волос на затылке, другую спереди, один ноготь на ноге, другой на руке. Вождь взял все это и, завернув в пакет, оставил в хижине колдуна, под покровительством которого его сын будет находиться в течение всего путешествия.

Продолжаю. Если сначала я писал тебе, что болею, то сейчас уже здоров.

С 10 августа я чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже; помню, что один раб-окота, который проявлял ко мне некоторое внимание, видя, с каким трудом я передвигаюсь, дал мне палку, чтобы я мог опираться на нее.

11 августа я почувствовал такую слабость, что решил любой ценой спуститься в Лопе, даже если мне придется, к моему великому сожалению, прибегнуть к силе.

Я никогда не пускался в долгий путь на маленькой пироге, которой мои люди не умели управлять, поэтому решил отправиться на следующий день в деревню Джумбы, чтобы взять там его большую пирогу и уехать на ней, если возможно, с теми же туземцами, которые привезли меня сюда. Вечером я послал переводчика Дени на моей лодочке посмотреть, где стоит большая пирога.

17 августа с четырьмя жителями деревни, среди которых был и раб-окота, я прибыл в деревню Джумбы, но не увидел там большой пироги – вероятно, вождь ее спрятал, догадавшись о моих планах; тогда я принял решение спускаться на своей, пригрозив убить тех из гребцов, кто откажется отвезти меня к оканда.

Когда мы проплывали мимо их деревни, они захотели пристать к берегу, несмотря на мои угрозы; тогда, чтобы напугать их, я выстрелил в старшего по команде, пуля задела только его ухо; в ответ они принялись раскачивать пирогу. Я немедленно пресек их действия, убив вожака, а Дени из своего карабина убил еще одного; оказалось, что это был раб-окота, о котором я тебе рассказывал; двое оставшихся бросились в воду. Из деревни раздалось несколько ружейных выстрелов; я немедленно заставил замолчать стрелявших, выпустив один залп поверх их голов. В конце концов я спустился вниз по реке с моими людьми. Я сожалел о двух смертях, особенно о бедном рабе-окота, но не испытывал никаких угрызений совести – я только защищал свою жизнь. К тому же в этот момент я был тяжело болен.