Текст книги "Безмолвие девушек"

35

Это продолжалось пять дней, и все это время Ахилл почти не смыкал глаз. На него было тяжело смотреть: красные от слез глаза и бледное, осунувшееся лицо под слоем грязи.

Каждый день начинался с созерцания тела Патрокла. Я разворачивала материю, которой мы обертывали его голову, чтобы оградить от мух, и после отступала. От запаха разлагающейся плоти к горлу подступала тошнота. «Сожги его, во имя богов», – хотелось сказать мне, и я была в этом не одинока. Но Ахилл словно не замечал никаких изменений. Всякий раз, прежде чем уйти, он наклонялся и целовал Патрокла в потемневшие губы. Даже при помощи лент, обмотанных вокруг его челюсти, трудно было держать рот полностью закрытым. Когда Ахилл уходил, вокруг тела собирались прачки и ворчали себе под нос, но я не задерживалась и не слышала, что они говорили.

После ужина он снова отправлялся взглянуть на Патрокла, но вечером никому не дозволялось входить с ним в комнату. Как-то раз я услышала, как Ахилл произнес: «Еще не время», – должно быть, он имел в виду, что Гектор еще жив. Алким томился у приоткрытой двери и время от времени заглядывал внутрь: Ахилл не отходил от стола, и его голова покоилась на груди Патрокла. Как-то поздней ночью он издал громкий стон, и Алким уже толкнул было дверь. Но я перехватила его за руку.

– Нет.

– Не следует оставлять его одного.

– Он уже один.

Алким помедлил, затем кивнул и отступил.

* * *

Сражение теперь кипело под самыми стенами Трои. Как только мирмидоняне покидали лагерь, я взбиралась на мачту Ахиллова корабля и смотрела. Я была там в то утро пятого дня, когда ряды троянцев наконец дрогнули. Даже тогда я надеялась, что они еще перестроятся, но ворота раскрылись, и воины стали отступать внутрь. Приам перегнулся через парапет, призывая Гектора укрыться за стенами. Гекуба и вовсе обнажила свои морщинистые груди, моля сына спастись, но Гектор не внял мольбам. Он повернулся спиной к дому и спасению – и шагнул навстречу Ахиллу.

Не в силах смотреть, я вернулась в хижину и рассказала другим женщинам о том, что видела. Мы понимали, что наблюдаем последние дни Трои, а с падением города умрут и наши надежды на освобождение. И все-таки жизнь еще текла своим ходом, и ткацкие станки не замирали ни на миг. Медленно, по нитке, росло полотно. Женщины словно боялись, что стоит им остановиться, прервать узор, и мир тоже рухнет.

Но вот за непрерывным стуком челноков мы услышали другой звук. В первые мгновения нам приходилось еще напрягать слух, и кое-кому удалось даже убедить других, что это крики чаек. Но нет, это были женские голоса, и они не смолкали. Один за другим станки замирали, и в повисшем молчании мы ясно услышали плач. И поняли, что Гектор, последний и величайший защитник Трои, пал.

Часть III

36

Я не сразу поняла, что это. Когда же Ахилл направил колесницу в сторону конюшен, я увидела, как по земле за ней что-то волочится. Но прошло не меньше пяти минут, прежде чем я узнала в груде ободранной и окровавленной плоти Гектора. Мирмидоняне гудели от возбуждения. Ахилл не только убил Гектора, но еще трижды проехал с его трупом под стенами Трои. А Приам, отец Гектора, стоял у парапета и смотрел, как его сильный и красивый сын превращается в мешок развороченных внутренностей.

В тот миг греки одержали победу, и все это понимали. Я ожидала пения и плясок, но Ахилл вынес на площадку тело Патрокла и велел мирмидонянам пустить вокруг него колесницы. И они мчались все быстрее и быстрее; храпели лошади, свистели кнуты, и клубы песка взметались из-под колес… Воины и лошади едва не падали в измождении, и только тогда Ахилл остановил свою колесницу. Он соскочил наземь и подошел к Патроклу. Положил руки, красные от крови Гектора, ему на грудь.

– Гектор мертв, – произнес он. – Я исполнил все, что обещал. Теперь упокойся же с миром.

Это был миг скорби после суматохи битвы. Мирмидоняне притихли, некоторые из них плакали.

Но если Ахилл намеревался отметить мгновение своего величайшего триумфа излиянием скорби, то Агамемнон был настроен совсем иначе. Он не только объявил великий пир в честь Ахилла, но сам явился, чтобы проводить его в свой стан, и с ним пришли многие из царей. Вино полилось рекой, все смеялись, хлопали Ахилла по спине, и тот старательно смеялся вместе со всеми. Но при этом у него был такой оторопелый вид, словно он не знал, кто все эти люди и почему он должен говорить с ними.

Ахилл выглядел опустошенным. Все эти убийства, жажда мести… Быть может, он думал, что, каким-то непостижимым образом, если он все исполнит – убьет Гектора, обратит в бегство троянское войско, сломит Приама, – то и Патрокл выполнит свою часть договора и восстанет из мертвых. Все мы пытаемся заключать безумные сделки с богами, зачастую даже не сознавая, что делаем это. И Ахилл не стал исключением – он все исполнил, сдержал все обещания; но тело Патрокла по-прежнему оставалось лишь телом.

Однако он вынужден был пойти на этот пир. Любое «приглашение» от Агамемнона следовало принимать как повеление. Кроме того, оба соблюдали видимость дружбы.

Когда Ахилл ушел, мирмидоняне устроили собственный праздник. Мы с Ифис сбились с ног, разнося кувшины с вином, пока Автомедон не повелел нам удалиться в покои и запереть двери на засов. Он понимал, что предстоит дикая ночь.

Я не могла уснуть. Думаю, отчасти виной тому были крики, пение, шум… И в то же время не давала покоя мысль, что Гектор один, изуродованный, лежит там в грязи.

Через некоторое время я встала, выбрала белую простыню, завернулась в плащ и пробралась к конюшням. Я не издала ни звука, но лошади сразу почуяли мое присутствие. Какая-то из них ударила по двери стойла, другие беспокойно перебирали копытами и мотали головами, и в темноте то и дело вспыхивали отблесками их зрачки. Тело лежало посреди двора, до того покалеченное, что едва сохраняло человеческие очертания. Я заставила себя подойти ближе. Света было достаточно, но я лишь бегло посмотрела на Гектора и отвела взгляд. Затем осторожно накрыла полотном его разбитое лицо и удалилась на носках, а он остался лежать один под безучастными звездами.

37

Еще больше вина. Под топот ног и крики ликования снова поднимаются кубки.

 
Зачем родился он красавцем?
На что родился он вообще?
Никто не видит пользы в нем!
Он бестолковый сукин сын!
 

Воины за столами стучат по доскам кубками и кулаками, но те, что сидят рядом, хлопают его в такт пению: по рукам, по плечам, по голове, по бедрам – куда только могут дотянуться. Им не под силу прекратить это, каждый хочет притронуться к нему, но все его тело ноет после сражения. Нет такого места на нем, которое не болело бы.

Кажется, что этот пир будет продолжаться вечно. А ему хочется вернуться – впрочем, теперь, когда Патрокла не стало, возвращаться некуда. Хочется погрузиться во мрак и безмолвие. Но кувшины крепкого вина по-прежнему кочуют от стола к столу, и каждую минуту кто-нибудь поднимается и произносит тост. Ахилл пьет, потому что должен, потому что нет выбора. Смеющиеся, потные лица расплываются перед ним… Очередная шутка расходится по столам, люди подталкивают друг друга локтями, перешептываются… Как бы убедить его принять ванну? Похоже, смысл в этом. Посмотрите на него! Смотрите на его лицо и его волосы!.. Ахилл заставляет себя улыбаться, показать, что он не против и шутки его не обижают. Однако потом резко поднимается. «Надо отлить», – отвечает он на недоуменные вопросы. Но на всем пути до двери каждому хочется похлопать его по спине и поздравить. Они гудят вокруг него, как шершни, что игриво жалят в плечи и грудь. Все это причиняет боль, и глубоко внутри, где должна бы царить радость, зияет лишь темная пропасть.

Снаружи он приваливается к стене и смотрит, как моча стекает по камням к его стопам. Залитый светом чертог остался чуть правее, но Ахилл не хочет туда возвращаться. Боги, скоро рассвет… ведь он исполнил свой долг? В любом случае они так пьяны, что вряд ли хватятся его. Поэтому он идет вдоль берега к собственному стану. Волны омывают его стопы, и он сбивчиво дышит в унисон с морем. Вдоль гавани всюду горят огни. Ахилл знает, что его с радостью примут у любого из этих костров, и вместе с тем еще никогда в жизни он не чувствовал себя так одиноко.

Агамемнон прикидывается, что разделяет его скорбь по Патроклу… Ублюдок был вне себя от счастья, когда Патрокл погиб, потому что знал, что это вновь вовлечет Ахилла в войну… Ничто другое не побудило бы его к этому. Нет, если он и захочет остаться с кем-то в эту ночь, то со своими мирмидонянами, которые действительно разделяют его утрату. Но когда он приближается к своим кораблям, то понимает, что и этого ему не нужно. Нет, лучше остаться наедине с собой… Может, даже уснуть здесь, на берегу. Почему нет? Он делал так прежде.

Или сначала поплавать? Похоже, все считают, что ему давно пора принять ванну. Быть может, они правы? Он подносит пальцы к лицу и чувствует солоноватый запах спекшейся крови, затем поднимает руки и нюхает под мышками. О боги… да, они, как никогда, правы. Ахилл, не раздеваясь, входит в воду. Волны бьются о его бедра, промежность, живот и грудь. Он поднимается и опускается с каждой волной, пока очередная не накрывает его с головой. Она увлекает его все глубже, в зеленый безмолвный мир, его мир – или таковым он мог быть, если б не эта жгучая боль в легких. Он выныривает, хватая ртом воздух, и ложится на спину, и волны качают его взад-вперед.

Небо еще усыпано звездами, но их свет стремительно меркнет под натиском восходящего солнца. Ахилл сознает, что плачет; слезы скатываются по лицу в соленую воду. И снова мочится – чувствует теплый поток в промежности. Он изливает из себя все: и скорбь, и боль, и потери, – и непрочный мир воцаряется в его душе.

Возвращается на берег. Хруст гальки под ногами приглушает все прочие звуки. Его шатает из стороны в сторону. Пьян? Он и сам не понимает, не помнит даже, сколько выпил. Знает только, что ничего не ел. Но с ним что-то не так, он чувствует себя… странно, как будто его распирает изнутри. Плевать. Что бы это ни было, все пройдет. Гектор мертв, и это главное. Все позади. Он повторяет это всякий раз, когда правая нога ступает по гальке. Позади, позади, позади. Гектор мертв, и без него Троя не выстоит – а решающий удар в этой войне нанес он.

Ахилл прислушивается к себе в надежде уловить хотя бы отдаленное эхо тех почестей, какими осыпали его цари. Но внутри все глухо. Убить Гектора недостаточно. Он понял это в ту же минуту, когда прикончил его. Чего он действительно хотел, так это съесть его – мало кто отважился бы сказать такое, но это так. Ему хотелось зубами перегрызть Гектору горло. Поэтому он трижды протащил его тело под стенами Трои, зная, что Приам смотрит. Но даже это стало жалкой подменой вкусу гекторовой плоти на зубах.

Спать. Он садится, чувствует под ладонями бархатистый песок. Зарывает руки глубже, и вот песок уже жесткий, холодный. Глаза болят, веки болезненно трут по зрачкам всякий раз, когда он моргает. Даже отсюда Ахилл слышит пьяные голоса из лагеря – его собственные воины беззаботно сидят вокруг костров, пичкают себя едой и вином. Он еще может присоединиться к ним, напиться до бесчувствия среди людей, которых любит и которым доверяет. А если нет, то там его ждет мягкая постель, огни, хлеб и маслины на столе, кувшин вина… Но нет Патрокла. Нет, лучше остаться здесь. Ощущая вкус соли на пересохших губах, дышать в унисон с морем.

Он ложится на спину, вдавливает лопатки в песок. Черные пики тростника расчерчивают небо, как струны сломанной лиры. Он мгновенно вспоминает свою лиру, на которой не может больше играть. Не играл ни разу с тех пор, как погиб Патрокл. Оставь ее, оставь. Он моргает несколько раз, точно ребенок старается не заснуть, и резко погружается в сон, неверный и невесомый, как свет.

Проходит несколько минут, и Ахилл снова в сознании: рот раскрыт, язык пересох; он пытается что-то сказать и глотает воздух. Или это по-прежнему сон? Он видит каменистые склоны и пучки травы над головой, но наваждение не проходит. Над ним склонился Патрокл – и не чахлый призрак, а человек, сильный и энергичный, каким он и был при жизни. Но настроенный недоброжелательно и даже враждебно – каким он никогда не был.

Ты пренебрег мною, Ахилл.

– Нет, – пытается сказать Ахилл и не может. Не способен говорить. И двигаться. Пытается дотянуться до Патрокла, но руки не слушаются.

Ты так ценил меня, пока я был жив, но пренебрег теперь.

Он силится произнести:

– Я бился с Гектором ради тебя!

Ты даже не сжег меня! Ты знаешь, каково это, когда мухи откладывают яйца на твоей коже?

Кто это говорит? Это… нечто, что склонилось над ним, образ, столь болезненно похожий на Патрокла, или это его собственные мысли? И вместе с тем Патрокл кажется таким настоящим… Даже одежда на нем такая же, какую он носил при жизни. Высокий, сильный…

Восходит солнце, и свет меняет его лицо.

Сожги меня, Ахилл. Мертвые не принимают меня, не дают пересечь реку. Говорят, я не принадлежу им. Но и в этом мире мне не место. Предай мое тело огню, захорони мои кости в золотой урне, которую преподнесла тебе мать. В ней хватит места для двоих. Будем же неразлучны в смерти, как были при жизни.

Неразлучны в смерти – это не то, что ему нужно. Ему хочется обнять Патрокла, сейчас же. Ахилл снова пытается дотянуться до него, но руки по-прежнему неподвижны.

Помнишь, как мы сидели вместе после трапезы и обдумывали свои замыслы? Я не могу вспоминать об этом без слез…

«Так давай же восплачем вместе, – хочется ему сказать. – Усядемся и завоем, как волки, обо всем, что потеряли».

Внезапно оковы, что сдерживали его, спадают. С криком Ахилл тянется к живому человеку перед собой, но рука хватает пустоту, и дух Патрокла с тонким плачем растворяется в земле.

Ничего. Совсем ничего. Но он был здесь. Ахилл до последнего верил, что Патрокл вернется и поговорит с ним. Он перекатывается на колени и торопливо разгребает серебристый песок, добирается до сырого, холодного слоя. И, остервенело загребая песок, выстраивает маленький курган, чтобы отметить место, где появился Патрокл. Он знает, что, как только тело будет сожжено, дух не сможет вернуться.

Но Гектор убит. Ахилл цепляется за эту мысль – вот реальный, осязаемый подвиг. И все же – в этом чуждом переходном пространстве, между сушей и морем, между жизнью и смертью – он вдруг начинает сомневаться. Если Патрокл жив – и он только что видел его и слышал, – то действительно ли Гектор мертв?

Вот как ему необходимо поступить теперь – увидеть Гектора, что бы там от него ни осталось, а после устроить по Патроклу царские игры.

Он медленно возвращается в лагерь. Быстро светает, но пир еще не окончен. Воины с остекленелыми взглядами бродят по лагерю, до того пьяные, что не узнали бы собственных матерей. Завернувшись в плащ, Ахилл бесшумно проходит между хижинами и направляется к конюшням. И замирает. Тело Гектора по-прежнему лежит в грязи, но теперь накрыто полотном. Кто-то накинул на него покрывало. Немыслимо, чтобы кто-то из воинов сделал нечто подобное. Но кто же тогда? Ни одна из рабынь не осмелилась бы…

Когда Ахилл приближается, им овладевают смешанные чувства. Когда он уходил, то оставил на земле груду плоти и переломанных костей, но тело под полотном имеет человеческие очертания. Глаза видят перемену, но разум отказывается принимать ее. Кто-то сыграл над ним шутку, это не тело Гектора. Не может быть им. Медленно, очень медленно – и ему стыдно сознавать, сколько это требует мужества – он садится и стягивает полотно.

И видит перед собой лицо Гектора, безупречное, каким оно было при жизни. Глаза открыты, но если оставить это без внимания, можно подумать, что он спит на царском ложе, рядом со своей супругой Андромахой. Ахилл не в силах отвести взгляд от этих глаз. Порывается закрыть ему веки, только бы не смотреть в эту пустоту, но это стало бы проявлением почтения – а ему не хочется делать этого. Скорее уж выбить эти глаза. Однако он ничего не делает, просто поднимается и оглядывается, словно ищет виновных.

Никого. Ни души вокруг, все празднуют вокруг костров. Но, как бы там ни было, он сглупил, потому что ни одному человеку не под силу свершить такое. За этим стоят боги. Что ж – ПЛЕВАТЬ НА БОГОВ. Он запрокидывает голову и криком выказывает свое пренебрежение к ним. В стойлах лошади трясут головами, бьют копытами, и их тени мечутся по стенам… Ахилл кричит и кричит, его боевой клич разносится над площадкой. Никому не одолеть его, даже богам. Как только встанет солнце, он еще крепче привяжет Гектора к колеснице и погонит лошадей, и в этот раз не остановится, пока не будет сломана каждая кость в этом теле, пока не сотрутся все его черты… Никто не лишит его права мести, даже боги.

38

Женщины не допускаются на сожжение, поэтому меня не было, когда тело Патрокла предали огню. Но позднее я все услышала от Алкима. Тот говорил безостановочно, запинаясь, словно избегал долгих пауз, страшась собственных мыслей. Он любил Ахилла, но в то же время боялся его – и полагаю, все больше боялся за него.

Ахилл сдержал слово и исполнил все, что обещал Патроклу. Умертвил двенадцать троянских юношей – оттянув их головы за волосы, каждому рассек горло, быстро и аккуратно, словно забивал жертвенных коз. Убил лошадей Патрокла и бросил их в костер. За ними последовали его любимые собаки – те, что жили вместе с ними в хижине. «Столько крови», – говорил Алким; он не представлял, как им удастся разжечь все это. Но в конце концов пламя разгорелось.

Стоя в дверях, мы видели, как пламя и искры взметаются в ночное небо. Я обняла Ифис и увела обратно в хижину.

– Что теперь будет со мной? – повторяла она.

И я не могла дать ответа, потому что сама этого не знала. Ифис была добра ко мне в тот первый день, когда я попала сюда. Теперь я могла хотя бы отплатить ей тем же.

Во время игр по Патроклу женщины готовили еду и питье, но не разносили вино за трапезой. По ахейским обычаям в подобных случаях юноши прислуживали старшим. Наше присутствие никак не отмечалось, но время от времени мы выбирались из хижин и наблюдали за состязаниями. Ахилл поспевал всюду: судил гонки, вручал награды, разрешал малейшие разногласия, прежде чем те перерастали в открытые ссоры, и был столь терпелив и чуток, что я с трудом могла узнать его. Он как будто превратился в Патрокла. Только глаза по-прежнему горели огнем, и так же непросто было выдержать его взгляд.

В основном я оставалась в хижине и время от времени предлагала кому-нибудь из трофейных женщин разделить еду или чашу вина. Помню, в один из таких моментов я оглядела комнату и увидела, как Текмесса о чем-то увлеченно говорит с Ифис. Сложно представить контраст более яркий: Ифис, такая бледная и изящная, и Текмесса, раскрасневшаяся и потная, опустошает блюдо ягнятины с травами. Трудно было найти женщин столь непохожих, и все же в одном они были близки – обе прониклись любовью к своим пленителям. И это ставило меня перед неловким вопросом. Буду откровенна, я презирала Текмессу, но вместе с тем никогда не испытывала презрения к Ифис. Я задумалась. Возможно, причины моей неприязни к ней крылись не только в слепом предубеждении против ее поучений и снисходительности? Я в этом сомневалась. Однако мне нравилась Ифис, я даже полюбила ее, и мне нетрудно было понять, за что она полюбила Патрокла, потому что я сама прониклась к нему любовью.

Я упомянула, что Ахилл вручал награды – и что это были за награды! В память о Патрокле он не жалел ничего: доспехи, треножники, лошади, собаки, женщины… Ифис. Она стала первым трофеем в гонках колесниц. Нас никто не предупредил. Когда Автомедон явился за ней, мы сидели в комнате, чинили одежду. Ифис вцепилась в меня, но Автомедон безжалостно разжал ее пальцы и повел прочь. Остальные женщины последовали за ними и смотрели, как она дрожит под холодным ветром с моря, в ожидании, кто станет ее новым хозяином.

То была невероятная гонка. Воины кричали во все горло, когда Диомед первым пересек линию и с торжествующим смехом остановил лошадей. Покрытый пылью и грязью, он соскочил с колесницы и подошел к Ахиллу. Тот указал на Ифис, его награду. Диомед взглянул на нее с разных сторон, как Ахилл когда-то осматривал меня, затем удовлетворенно кивнул, и они с Ахиллом обнялись. Они стояли так довольно долго, держали друг друга за плечи, говорили и смеялись, в то время как один из воинов Диомеда взял Ифис за руку и увел с арены.

Когда толпа расступилась перед ими, Ифис оглянулась, посмотрела прямо на меня – последний, исполненный отчаяния взгляд, – и вот она уже скрылась из виду.

* * *

Без Патрокла и Ифис я чувствовала себя одинокой, как никогда прежде. До того момента, как увели Ифис, я твердила себе, что свыклась с утратами, но, очевидно, это было не так, потому что мне отчаянно ее недоставало. Я подружилась со многими женщинами в стане Ахилла, но не было никого, с кем бы так сблизилась или хотела бы сблизиться. Я просто безучастно сидела за ткацким станком, разливала вино во время трапезы, до боли в ногах гуляла вдоль берега и ничего больше не ждала.

Игры завершились гонкой колесниц, цари разошлись, и Ахилл сел за трапезу один. Когда-то я следила за каждым его движением, подмечала малейшую перемену в выражении лица – теперь же я боялась взглянуть на него. Этот человек дважды говорил, что желал моей смерти, один раз на глазах у всего войска. Я сомневалась, что Ахилл убьет меня, но допускала, что он захочет продать меня работорговцу. Я давно потеряла всякое для него значение. Поэтому смотрела себе под ноги, обходила длинные столы, наполняла кубки один за другим – и, едва освободилась, поспешила удалиться.

Люди были подавлены, скорбь Ахилла омрачала пиршество. Я не чувствовала сострадания к нему. И хоть печалилась по Патроклу, даже моя печаль оказалась пропитана горечью. Да, он был хорошим человеком, да, отнесся ко мне с добротой, – но он был сожжен со всеми почестями, подобающими царскому сыну. А мои братья так и остались гнить.

Я говорю, что избегала смотреть на Ахилла, но постоянно видела его сидящим за столом, который он когда-то делил с Патроклом, – совершенно один в окружении людей, боготворивших его.

И то же можно сказать обо мне. Всякий раз после трапезы я возвращалась в женские хижины, ложилась в постель, которую делила когда-то с Ифис, и накрывалась с головой. Но вскоре – на четвертый или пятый вечер после игр – этому унылому затишью подошел конец. Во время трапезы, как только я первый раз наполнила кубки, Автомедон подозвал меня и сообщил:

– Ахилл ждет тебя сегодня ночью.

У меня подогнулись колени. Я не знала, продолжать ли мне разливать вино или поставить кувшин и удалиться немедленно. Автомедон не дал мне указаний. В итоге я продолжала обходить столы, наполняя кубки, пока трапеза не подошла к концу, и тогда я выскользнула из зала. Собрала волосы, покусала губы, похлопала себя по щекам и села в чулане, куда меня привели в ту первую ночь в лагере. Я вспоминала, как гладила шерстяное покрывало на кровати, водила пальцем по узору, словно могла затеряться в этих завитках, и не пришлось бы больше думать и чувствовать. Затем появился Патрокл и дал мне чашу вина. И в следующую ночь, и многие ночи после рядом со мной была Ифис…

Теперь некому было утешить меня. Я сидела на кровати и тряслась, пока не услышала голоса за дверью: Автомедон и Алким собирались разделить с Ахиллом последнюю чашу вина. Я набралась храбрости и заглянула в щель – и увидела пустое кресло Патрокла. Собак тоже не было, и я удивилась, потому как привыкла, что они всегда лежали у очага. Но потом вспомнила, что Ахилл сжег их на погребальном костре Патрокла. О, я могла себе представить… Он подозвал их, похлопывая по бедрам: «Ко мне, старина! Ко мне!» И собаки приблизились, припав на живот, виляя хвостами и беспокойно облизываясь, сознавая, что сейчас произойдет нечто плохое, но вынужденные повиноваться. Возможно, Ифис все-таки повезло, что она стала первой наградой в гонке колесниц. Собакам Ахилл перерезал глотки.

Наконец разговор в соседней комнате подошел к концу, Автомедон и Алким собрались уходить. Когда они вышли, воцарилось долгое молчание, или оно показалось долгим лишь мне. Но вот за дверью послышались тяжелые шаги. Ахилл медленно отворил дверь, и полоса света легла на пол. Он взглянул на меня и кивнул в сторону своих покоев.

Я последовала за ним и села, насколько было возможно, подальше от него. Пустое кресло Патрокла заполняло собой все пространство. В сравнении с ним даже Ахилл казался эфемерным. Лира в промасленном чехле лежала на столе у его кресла, но он не притрагивался к ней. Я осознала, что не слышала его игры с тех пор, как вернулась к нему.

Тишина угнетала меня. В конце концов я спросила:

– Почему ты не играешь?

– Не могу. Не выйдет.

В постели, под покровом темноты, я стала олицетворением его слов. Ахилл усердно целовал мои груди, словно пытался оживить в памяти то восторженное ощущение. Это продолжалось несколько минут, затем он приподнялся и попробовал ввести в меня свой вялый член. Я, опустив руку, сжимала и ласкала его, стараясь помочь, но все стало только хуже. Я в страхе думала, что значил этот провал – не для него, для меня. Когда стало ясно, что ничего не выйдет, Ахилл со стоном перевернулся на спину. Я скользнула вниз и взяла член в рот, обсасывая его, как сочную грушу, – но, как ни старалась, он оставался вялым, как у ребенка.

В конце концов я сдалась и легла рядом. Любое слово могло обернуться против меня, и потому я молчала. Ахилл лежал очень тихо. Могло показаться даже, будто он уснул, но я знала, что это не так.

– Мне уйти? – спросила я.

В ответ он лишь перевернулся набок. Я скользнула с кровати и стала шарить в поисках одежды. Огонь в очаге почти догорел, лампы давно погасли. Я отыскала и торопливо натянула тунику – задом наперед, как выяснилось позже, – и пробралась к двери. Я не могла вспомнить, где оставила сандалии, и была слишком напугана, чтобы искать их. Стоя на веранде, несколько раз глубоко вздохнула. Вернись я в женские хижины слишком рано, все поняли бы, что я впала в немилость – если они уже этого не знали. Никто не злорадствовал бы, но все взяли бы это на заметку. Я знала по меньшей мере двух девушек, которые понадеялись бы занять мое место.

Меня не волновало, что другая девушка могла стать его любимицей. Я лишь думала, что стала на шаг ближе к невольничьему рынку, – и это занимало меня куда как больше. Я твердила себе, что все не так плохо. Ахилл не избил меня, не пришел в бешенство – не сделал ничего из того, что мог сделать. Поэтому я обхватила себя руками и просто покачивалась из стороны в сторону. Когда же немного оправилась, то пошла, ступая босыми ногами по песку, к женским хижинам.