Текст книги "Безмолвие девушек"

39

Он не может уснуть. Не может есть, не может спать, не может играть на лире – и теперь, по всей вероятности, не способен к соитию… Бесполезен. Он переворачивается сначала на один бок, затем на другой, подтягивает одеяло до самого подбородка, затем срывает его, раскидывает руки и ноги в стороны и сворачивается в клубок – и все это время думает о Патрокле. Не думает, хочет его. Очертания его лица, маленькая горбинка на переносице, кривая усмешка, широкие плечи, узкая талия, сладковатый запах его кожи… Те мгновения, когда они были вместе…

Он не знал, что скорбь подобна физической боли. И не может успокоиться. Разве теперь ему не должно полегчать? Он сделал все, что обещал, – убил Гектора, умертвил двенадцать троянских юношей и разжег на их телах костер для Патрокла. Он копался в пепле в поисках его обугленных костей, нашел все, вплоть до костяшек пальцев, и захоронил в золотой урне – достаточно большой, чтобы вместить и его останки, когда придет время. И он молит богов, чтобы этот миг настал скорее.

Теперь он осознаёт, что пытается сторговаться со своей скорбью. За всеми его исступленными действиями кроется надежда, что боль уйдет, как только он исполнит все обещания. Но к нему приходит осознание, что скорбь не признает сделок. Невозможно избежать страдания – или хотя бы пережить его поскорее. Оно цепко держит его в своих когтях и не отпустит, пока он не усвоит урок, какой оно несет в себе.

Когда же Ахилл все-таки засыпает, на него сразу нисходит сон, который он видит каждую ночь. Темный туннель. Ахилл ощупью движется по нему и всякий раз спотыкается о тела, невидимые во мраке. Когда он наступает на одно из тел, раздутый живот хлюпает под ногами. Он не видит их и не может сказать, на чьи лица он наступает – троянцев или греков. Но в таком скорбном месте, лишенном света и оттенков, едва ли это имеет значение. Хочется верить, что он в подвалах дворца – Приамова дворца, и это означало бы, что они взяли Трою, что, несмотря на все предостережения матери, он дожил до этого мига, стал частью победы – и теперь бродит по этим катакомбам в поисках напуганных женщин. Он знает, что они здесь, то и дело слышит шорох одежды – и чувствует их страх.

Отчаянно хочется верить в это, но волосы на загривке встают дыбом, и он понимает, что находится в царстве Аида и его окружают тела мертвых.

И он старается ощутить жизнь в собственном теле, сжимает руки, напрягает мускулы, делает вдох, такой глубокий, что легкие отзываются болью. Он движется вперед, и постепенно мрак рассеивается. И вот уже светло настолько, что можно оглядеться. Мертвые лежат кругом, как связки старого тростника, раздутые в своих боевых туниках. Троянцы или греки? Все еще трудно сказать. Он присматривается к ним, расправляет складки на плащах – принимается даже трясти их за плечи и руки, пытаясь пробудить, потому что здесь, внизу, так одиноко… Одиноко быть последним из живых. Ни единого отклика. На него смотрят их почерневшие лица, неподвижные, словно рыбьи, глаза. Им нужен огонь, очистительный огонь, и он дал бы им его, если б только мог. Греки или троянцы – никто не должен истлевать вот так, непогребенным и неоплаканным. Затем один из них вдруг поднимается и устремляет на него неподвижный, жалостный взгляд…

Друг, – произносит он.

И Ахилл тотчас узнает его. Ликаон, сын Приама. Тот, кого он никогда не сможет забыть.

Я не узнаю тебя, – пытается он ответить, шевелит губами и пробуждается…

Ахилл резко садится и озирается в страхе, что мог принести за собой это скверное, неупокоенное нечто. И только когда убеждается, что рядом ничего нет, ничто не крадется в тени, снова падает на подушки. Он чувствует запах собственного пота, в паху мокро. На мгновение Ахилл приходит в ужас от мысли, что обмочился, как это случалось в ту первую зиму, когда мама покинула его. Но нет – он трогает простыни под собой, – нет, всё в порядке, это просто пот. Он скидывает с себя одеяло, чтобы воздух осушил кожу.

Почему Ликаон? Он убил десятки людей после смерти Патрокла и сотни с начала войны – так почему из этой кровавой круговерти ему вспоминается именно Ликаон? Все это слово – друг. Оно привело его в бешенство тогда, и оно же преследует его теперь. Определенно, в самом Ликаоне не было ничего выдающегося. Он походил на утопленную крысу, когда Ахилл впервые увидел его выбирающимся из воды, уже без доспехов. Река была тогда полноводна, и течение жадно подхватывало и уносило прочь каждый труп, который Ахилл бросал туда.

Для него эти несколько минут стали краткой передышкой в бою. Но едва ли он успел перевести дух, потому что появился этот червь, эта мерзость, утопленная крыса без шлема, без щита и без копья. Ликаон бросил их, отчаянно цепляясь за жизнь, и полз на коленях по илистому берегу. Ахилл ничего не говорил, просто стоял и с хладнокровием хищника ждал, когда тот посмотрит на него, узнает и придет в ужас.

Следует отметить, что Ликаон не пытался бежать. Впрочем, и бежать ему было некуда: позади река, а перед ним – Ахилл. Вместо этого он бросился вперед, обхватил его ноги и стал молить о пощаде. Ахилл смотрел на него и слушал, и это существо не пробуждало в нем никаких чувств, и ему даже в голову не пришло, что они с ним могли дышать одним воздухом. Боги, чего он только ни говорил, предавая всё и всех в своем жалком стремлении избегнуть смерти. И Гектору он братом не был; ну пусть и не совсем так, рожденные от одного отца, но разными матерями, – и что до самого Гектора, едва ли тот знал его! И он не имел никакого отношения к смерти Патрокла. «Смилуйся, Ахилл! Подумай, как поступил бы твой друг – твой славный, добрый, отважный и кроткий друг…»

Вот оно, это слово.

«Так умри же, друг, – сказал он тогда. – К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя».

Ахилл занес меч и вонзил его в крепкую юношескую шею, точно над ключицей, вогнал клинок так глубоко, как только смог. Ликаон упал вниз лицом, и его алая кровь смешалась с грязью. Еще прежде, чем он перестал дергаться, Ахилл поддел его ногой и столкнул в воду. Несколько минут Ликаон держался на поверхности, и его мокрая туника наполнилась воздухом, но затем течение подхватило его и унесло прочь. Ахилл стоял на берегу и смотрел, пока тело не скрылось из виду. Рыбы обглодают его задолго до того, как оно достигнет моря. Не будет для него ни погребальных обрядов, ни очистительного огня. Отныне никакой пощады троянцам.

И вот теперь мерзавец каждую ночь является ему во сне! Почему, о боги, почему? Если он обречен проводить ночи с мертвым, почему же ему не снится Патрокл? Ахилл сбрасывает одеяло, порывисто встает и подходит к зеркалу. Долго и напряженно смотрит на свое отражение, а между тем за его спиной возникает призрак Патрокла. Ахилл ощущает его присутствие, но даже не думает поворачиваться, поскольку уже знает, что ничего не увидит. И уж точно не сможет к нему прикоснуться.

Он припадает к своему отражению, так что зеркало потеет от его дыхания.

«Так умри же, друг. К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя…»

Никто ему не отвечает. Опустошенный, он плетется обратно в постель. О да. Ахилл быстроногий, сотканный из воздуха и пламени, теперь плетется. Волочит ноги. Тащится. Тело, тяжелое от засевшей в нем смерти, тянет к земле.

Скоро рассвет. Не надеясь снова заснуть, Ахилл надевает тунику и выходит. Направляется прямиком к конюшням, где на площадке лицом в грязи лежит Гектор. Никто не решается прикрыть его или оказать иные знаки почтения. И никто не осмелился вновь накрыть его лицо полотном. Тяжело ступая, Ахилл пересекает площадку. Стопы скользят в сандалиях. Несмотря на утреннюю прохладу, тело лоснится от пота. Он и сам едва ли ощущает себя человеком, поэтому неудивительно, что лошади так мечутся в стойлах.

Он несколько раз глубоко вдыхает. Почему легкие так болят, когда он дышит? Быть может, решили замереть на пару недель раньше, чем остальное тело? Или у него начали отрастать жабры? Так о нем говорят за его спиной. Жабры, перепончатые пальцы… Что ж, его мать – морская богиня, чего он ждал? И у него есть перепонки между пальцами на ногах, как и у матери. Впрочем, у нее они прозрачные – а у него плотные, желтого цвета, и он всегда стыдился их. Еще один факт, известный одному лишь Патроклу, – что он стыдился своих стоп. Значительная часть его обратилась в прах вместе с Патроклом, ибо то, что нельзя разделить, теряет свою суть, перестает быть реальным.

Конюхи поднимают головы, прокашливаются и почтительно кивают, но без раболепия. Таковы все мирмидоняне. Известные на весь свет своей отвагой, преданностью долгу и безоговорочным послушанием. Что ж, отвага и верность долгу действительно им присущи… Но послушание? Никогда. Их не впечатлить царской кровью – да хоть бы и божественной. Их уважение следует заслужить. Ахилл знает, что за последние девять лет неоднократно завоевывал их уважение, и все же с недавних пор стал замечать… Не отторжение, нет, но некоторую настороженность. И не его злоба беспокоит их – пусть и внешне сдержанные, мирмидоняне постоянно впадают в ярость. Нет, все дело в его умении сдержать обиды. Да, должно быть, им хочется сказать: он забрал твою девушку, твою награду, он оскорбил тебя – так провалиться же ему, отплывем домой! Они не понимали, почему он держал их здесь, на этой вонючей полоске суши, принуждая сидеть, как горстку старух, между тем как в тысяче шагов сражались и гибли те, кого они прежде считали товарищами…

Но теперь все позади, им стоило бы забыть об этом. Быть может, они и забыли. Возможно, им претит то, что он совершает каждое утро…

Ахилл прикасается к борту колесницы в том месте, где столько лет стоял Патрокл, намотав поводья на пояс. Каждое утро – одно воспоминание, и каждое утро – знакомый укол боли, от которого даже перехватывает дыхание. Однако он давно приучился скрывать свои слабости. Поэтому обходит колесницу, осматривает каждую деталь, наклоняется и проверяет днище. Обычно после сражений там скапливается столько крови и грязи, что вязнут колеса. И нерадивы те конюхи, которые думают, что могут упростить себе работу. О нет, они не пренебрегут лошадьми – они не станут есть, пока не накормят лошадей, – но вполне способны сходить на берег и набрать морской воды, хотя знают, что с годами соль изъест даже лучший металл. Ахилл не устает повторять им: набирать воду только из колодцев, ни капли морской воды. Он облизывает палец, проводит по спицам и кладет палец в рот. Нет, всё в порядке.

Он выпрямляется, чувствуя себя изможденным. Кажется, все силы покинули его. Быть может, не сегодня? Может, хотя бы раз махнуть на все рукой, вернуться в постель и забыться сном? Но нет, ярость, неукротимая злоба подхлестывает его, и он вновь и вновь пытается утолить ее. Так нищий, покрытый струпьями, чешется, пока не раздирает плоть в кровь, и все равно не в силах унять зуд.

Никто на него не смотрит. Пока он здесь, конюхи заняты делом – таскают ведра с водой, натирают и полируют металл, оценивают его блеск и снова трут. Нервно, допуская оплошности, потому что он наблюдает за ними. Поэтому Ахилл заставляет себя отвернуться. Теперь никто не решается смотреть ему в глаза, как будто его скорбь пугает их. Чего они боятся? Что однажды им самим доведется пережить такую же боль? А может, они боятся, что никогда не переживут подобного, что они неспособны к этому, потому что скорбь их столь же глубока, сколь глубокой была любовь.

Теперь, когда Ахилл стоит к ним спиной, работа идет споро. Поэтому он уходит, оставляет их в покое, – а когда возвращается, спустя каких-то десять минут, все уже готово. Бронзовые поручни сверкают, лошади лоснятся. Конюхи не двинутся с места, пока он все не проверит. Они ждут, что он хотя бы кивнет им, проворчит что-то в одобрение, но Ахилл удивляет всех: он улыбается, смотрит им в глаза и благодарит каждого, прежде чем взять поводья в руки. Они кивают, что-то бормочут и отступают. Люди всегда пятятся в его присутствии; это началось с тех пор, как ему стукнуло семнадцать. Возможно, это дань его доблести на поле боя, или страх перед его гневом, или тому есть другие, более неприглядные причины, о которых ему не хочется думать. Он прижимается лбом к лошадиной морде, чувствует разгоряченное дыхание на лице, и это соприкосновение с животным позволяет ему вновь почувствовать себя человеком.

Теперь Гектор. Его ноги все еще стянуты у лодыжек и привязаны к колеснице. Ахилл проверяет узлы, затягивает покрепче и только потом ногой переворачивает тело. Накануне вечером он оставил в грязи ободранную, кровавую массу из костей и плоти. Теперь же Гектор снова выглядит так, словно спит – крепким, спокойным сном, какого лишен Ахилл. Ему хочется запрокинуть голову и взвыть. Но вместо этого он взбирается в колесницу и разворачивает лошадей. Тело Гектора волочится по бугристой земле, сначала медленно, затем все быстрее. Ахилл направляет колесницу прочь со двора, покидает лагерь, удаляется от берега и поля битвы, гонит лошадей по каменистой тропе, что ведет к мысу, где сжигают мертвых.

Как высоко взметалось пламя в ту ночь, когда он сжег Патрокла, как вскипала на углях кровь троянских пленников… Двенадцать юношей, которых он обещал Патроклу, высоких и сильных, гордость своих семей. Но под конец все были послушны и смиренны, как быки бывают покорны перед закланием.

В последний миг перед тем, как разжечь огонь, Ахилл обрезал на себе волосы и намотал пряди Патроклу на пальцы. Прежде чем отплыть в Трою, он дал обет, что не станет стричь волос, пока не вернется благополучно домой. Там, на отроге, открытый всем ветрам, Ахилл смотрел, как густые локоны плавятся и исчезают в языках синего пламени. Нарушив свою клятву, он оставил всякую надежду вновь увидеть отца. Как говорила мать, его смерть последует за смертью Гектора. Он чувствует это. Знает, что не вернется домой. Несколько дней, в лучшем случае недель, а дальше – ничего.

Урна не видна под громадным курганом, который мирмидоняне насыпали для Патрокла. И все же она так же реальна перед его внутренним взором, как в тот день, когда он поместил в нее кости Патрокла. Костяшки пальцев напомнили, как они детьми играли в камешки. Продолговатые бедренные кости пробудили воспоминания о летних ночах на этом берегу, когда они только высадились у Трои. И, наконец, череп – Ахилл гладил обожженными пальцами по лбу, обводил пустые глазницы, вспоминая его плоть и волосы…

И вот с громовым криком он хлещет лошадей и галопом гонит их вокруг кургана.

В лагере воины прерывают свои занятия и поднимают головы. Конюхи переглядываются и уже представляют, в каком состоянии будут лошади; все их внимание занимает эта мысль, потому что они слишком напуганы, чтобы думать о чем-то еще. Снова и снова разносится над лагерем боевой клич Ахилла, и он все гонит взмыленных лошадей вокруг кургана.

Когда он возвращается, тело Гектора представляет собой окровавленную массу вперемешку с раздробленными костями. Лицо содрано, так что его теперь и не узнать. Ахилл спрыгивает с колесницы, бросает поводья хмурому конюху и направляется по узкому проходу к своему жилищу. Навстречу ему попадается Брисеида. Ее облик вводит его в замешательство – в сумеречном свете она напоминает ему Фетиду. Брисеида вжимается в стену, и он чувствует ее страх.

В своих покоях Ахилл снова подходит к зеркалу. Это повторяется каждое утро и стало заученным ритуалом. Он знает, что увидит, но ему необходимо увидеть, убедиться, что он не напуган. Отраженные в полированной меди увечья, что он нанес Гектору, тенью ложатся на его собственное тело. Быть может, поэтому конюхи не хотят смотреть на него, когда он возвращается?

Но затем Ахилл смещается вправо, тени исчезают, и он снова видит собственное лицо. Они иллюзорны, эти отметины на его лице, однако он видит их каждое утро и каждую ночь, и так непросто разувериться в том, что они реальны…

Он ежится и выходит на солнце. Стоя на ступенях веранды, наблюдает, как понемногу оживает лагерь. Зажигаются костры, и уже идут приготовления к его трапезе, растираются ароматные травы для его мяса. На станках для него уже ткут одежду и покрывала. За углом, у конюшен, люди вычищают его лошадей, полируют его колесницу, и скоро Алким явится, чтобы проверить его доспехи. Все, что он видит вокруг, подчинено ему.

И все же каждое утро он вынужден гнать лошадей вокруг кургана Патрокла, осквернять тело Гектора и тем самым – Ахилл ясно это сознает – бесчестить себя. И он не видит возможности положить этому конец.

40

После той зловещей ночи я не ожидала, что Ахилл снова пошлет за мной, но я ошиблась. Это произошло уже на третью ночь.

Ахилл вошел в свои покои и потребовал еще вина. Он почти ничего не съел во время трапезы и теперь сидел, глядя в огонь, не притрагиваясь к кубку, что я наполнила. Автомедон и Алким ерзали на своих стульях и покашливали. Пустующее кресло Патрокла по-прежнему заполняло собой пространство.

Ахилл довольно рано отпустил их, но мне велел остаться. Скованная ужасом, я сидела на кровати и ждала. Когда же Ахилл поднялся, то не стал раздеваться, а достал из резного сундука ножницы. Затем развернул кресло и пододвинул к зеркалу, после чего протянул мне ножницы и показал обрезанные кончики волос.

– Вот, – произнес он, – попробуй что-нибудь сделать с этим.

Я ждала чего угодно, только не этого. Взяла ножницы и огляделась в поисках чего-нибудь, чтобы накрыть ему плечи. На полу валялся боевой плащ, и я взяла его. Затем собрала между пальцами прядь волос и состригла. Меня охватило странное чувство: в каком-то смысле это было подобно близости. Мне стало не по себе, но так или иначе я сумела привести его волосы в порядок. К счастью, ножницы оказались острыми. Очень острыми. Я провела рукой по его волосам, чтобы убедиться, что все ровно, – и внезапно, без предупреждения, увидела его лежащим на полу, в луже собственной крови, с ножницами, торчащими из шеи. Это видение заставило меня замереть. Я почувствовала, как закружилась голова. Когда же я подняла глаза, то заметила, как Ахилл наблюдает за мной.

– Ну же, – сказал он. – Почему ты медлишь?

Мы смотрели друг на друга – вернее, смотрели в зеркало, на отражения друг друга. Мне хотелось сказать: «Потому что тогда твои славные мирмидоняне замучают меня до смерти». Но я знала, что произносить такое опасно, потому просто опустила взгляд и продолжала стричь – и теперь старалась не прерываться, пока не закончила.

После этого Ахилл велел мне оставаться каждый вечер после трапезы. Но никогда не просил остаться на ночь. Я говорю не просил. Просто привычка – он никогда ни о чем не просил.

Как правило, Автомедон и Алким оставались с нами, но Ахилл не задерживал их надолго. Через некоторое время, когда они уходили, он брал факел, велел мне взять второй, и мы выходили на площадку, где лежало в грязи тело Гектора. Обычно Ахилл переворачивал его ногой, опускал факел и смотрел на его лицо. За двенадцать часов, что проходили с того момента, как он волочил его за собой вокруг кургана, лицо становилось прежним. Даже глаза оставались в глазницах – Ахилл специально оттягивал веки, чтобы проверить. Когда же он поднимался – и этого мига я страшилась больше всего, – увечья, что он наносил Гектору, отражались на его собственном лице.

Иногда на этом все оканчивалось. Но порой Ахилл проверял узлы на ногах Гектора, вскакивал в колесницу и в темноте гнал лошадей вокруг кургана. В такие ночи я пряталась в комнате и ждала его возвращения, скованная ужасом – не за себя, но потому, что в нем как будто не осталось ничего человеческого. Он вызывал лишь… Я едва не сказала: страх и сочувствие. Однако он никогда не пробуждал сочувствие. Страх – да. И я не одна это ощущала. Автомедон и Алким, которые любили его и готовы были помочь, если б только могли, – даже эти боялись Ахилла.

Но они, как и он, были втянуты в бесконечный круговорот ненависти и мести. И если они, при всех их привилегиях, не могли избавиться от этого, то что уж говорить обо мне?

41

Каждый вечер Ахилл сидит один за столом, который привык делить с Патроклом. Трапезы его угнетают, потому что никто не принимается за еду прежде него, а ему кусок в горло не лезет. Однако он заставляет себя с видимым удовольствием прожевать немного. Но ему никогда не удается проглотить то, что он сжевал. Поэтому Ахилл украдкой сплевывает комки мяса в ладонь и прячет под краем тарелки. Алким и Автомедон прислуживают ему и после остаются выпить по чаше вина, но Ахилл чувствует их нетерпение. Конечно, им хочется, чтобы все это поскорее осталось позади, хочется выпить вина с друзьями или отправиться в объятия излюбленных девушек. А есть ли у них излюбленные девушки? Ахилл понятия не имеет. Вот Патрокл знал все…

Когда подают последнее блюдо, Ахилл жестом отпускает обоих. Их присутствие начинает раздражать его. Однако он честен перед собой: они ни в чем не повинны, кроме того факта, что ни один из них не сможет заменить ему Патрокла. Алким – славный малый, добрый, верный и храбрый, хорош в бою. Быть может, немного глуп, но время, возможно, еще изгладит этот изъян. Автомедон не таков: высокий и жилистый, превосходный возничий, но всегда хмур, не любит шуток и незыблем в своем благородстве. Это он был рядом с Патроклом в тот день. Он, а не Ахилл, держал умирающего в объятиях. Он, а не Ахилл, слышал его последний вздох. Он, а не Ахилл, отбивал его тело у троянцев. И за все это Ахилл глубоко признателен Автомедону и всеми силами старается скрыть свою обиду. Почему он? Почему не я? Снова и снова он задается этим вопросом, словно надеется, что однажды получит иной ответ и тяжесть вины наконец свалится с его плеч.

Алким и Автомедон: теперь они ближайшие его соратники. С ними он никогда не бывает в одиночестве – и все же они не могут заменить Патрокла, и потому ни с кем он не ощущает себя более одиноким, чем с ними.

Ахилл стискивает пальцами резные подлокотники – головы горных львов изящной работы – и пытается стряхнуть с себя оцепенение, подняться и тем самым позволить остальным удалиться. Но только он собирается встать, как замечает – нет, не смятение – какую-то перемену в дальней части зала. Кто-то отворил дверь, и снаружи повеяло ночной прохладой. Дрожит пламя факелов, вихрится дым, и Ахилл чувствует свежее дуновение на веках. И вот он – появляется внезапно – старик, убеленный сединой, но не согбенный. Опираясь на посох, приближается к Ахиллу. «Отец», – первая его мысль. Но с чего бы тому пускаться в опасное плавание, чтобы повидаться с сыном, – это выше его понимания… Отец не делал этого прежде. Когда же старик подходит ближе, Ахилл видит, что у него нет ничего общего с Пелеем.

Кажется, больше никто не заметил его. И это придает мгновению еще больше таинственности – оно словно выбивается из привычного порядка вещей.

Старец медлителен, но не приходится гадать, к кому он пришел: его взгляд прикован к Ахиллу. Земледелец, если судить по грязной тунике и грубому посоху, да только походка его выдает. В сознании Ахилла уже зреет подозрение, но лишь смутное, потому что подобный исход еще менее вероятен, чем внезапное появление отца. Попросту невозможен.

Но вот старик приблизился, и теперь их разделяют всего несколько шагов. Затем он опускается на пол – слышен хруст старческих коленей – и припадает к ногам Ахилла. Унизительная поза просителя. На мгновение все вокруг замирает, но окружающие уже начинают переглядываться. Старец говорит, не повышая голоса, так, словно в зале нет больше никого, кроме них, – а возможно, и в целом мире. Ахилл чувствует, как поднимаются волосы у него на затылке. Кажется, он пребывает сейчас где-то в отдаленном будущем, оглядывается и видит себя, сидящим на резном кресле, и высокий, убеленный сединами старец кланяется ему в ноги. И оба застыли в этом мгновении, навеки…

Голос возвращает его к действительности.

– Ахилл, – старец хватает ртом воздух, словно само это имя отнимает у него все силы, – Ахилл…

Только имя, без титулов. Если не брать в расчет унизительный поклон, то это явно встреча равных. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, но это лишь рефлекс – Ахилл не ощущает угрозы. Он запросто мог бы разорвать этого человека надвое, как разваренного цыпленка. А все же он напуган…

– Приам.

Ахилл произносит его имя шепотом, так что люди вокруг не слышат. И стоило ему озвучить его, как подозрение становится фактом. И он чувствует мгновенный прилив злости.

– Будь ты проклят, как тебе удалось пройти?

Ближайшие из воинов уже на ногах, на их лицах написаны смятение и стыд. Они еще не знают, кто это, но понимают, что его здесь быть не должно. Этот человек не должен был попасть в стан, не говоря уже о том, чтобы войти сюда и беспрепятственно приблизиться к Ахиллу. Так близко, что можно прикоснуться к нему, чтобы убить его, раз уж на то пошло…

Ахилл вскидывает руку, и воины неохотно, как цепные псы, отступают.

Приам плачет. Слезы катятся по щекам и исчезают в седой бороде.

– Ахилл…

– Ни к чему повторять мое имя. Я знаю, кто я.

В самом деле? Он так потрясен, что теперь ни в чем полностью не уверен.

– Я задал вопрос. Как ты попал сюда?

– Не знаю. Полагаю, меня привели.

– Боги?

– Наверное, так.

– Ого! В самом деле? А ты не подкупил стражу?

– Нет, ничего подобного. – Кажется, Приам удивлен подобным вопросом. – Я слышал, что ты сказал, когда я появился.

– Я ничего не говорил.

– Нет, ты сказал: отец.

Ахилл пытается вспомнить, но сознание его сковано. Он совершенно точно подумал: отец. И вместе с тем убежден, что не произносил этого вслух. И если Приам читает его мысли, это лишь усугубляет странность их встречи.

– Он уже стар, твой отец, – наверное, он ненамного моложе меня…

– Мой отец ничуть не похож на тебя, он… крепок.

– Ты девять лет не был дома, Ахилл… Ты заметишь перемену, когда вернешься.

Я не вернусь.

Ахилл едва не произносит это вслух, но, странное дело, его сдерживает не присутствие Приама, его врага, – а эти лица вокруг, красные и лоснящиеся в свете факелов, лица его друзей. Он не может сказать правду им.

– Отец тоскует по тебе. Но его хотя бы утешает знание, что ты еще жив… Мой же сын убит.

Ахилл ерзает в кресле.

– Что тебе нужно?

– Гектор. Я хочу забрать тело Гектора.

Слова подобны камню, брошенному в колодец, такой глубокий, что можно провести целую жизнь в ожидании всплеска. Ахилл молчит, не намеренно – он бы ответил, если б мог.

– Я пришел с выкупом. – Приам с видимым усилием пытается пробиться сквозь стену молчания. – Можешь сам взглянуть, всё в повозке… или послать кого-нибудь из воинов… – Оглядывает хмурые лица, и на мгновение его голос меркнет, но затем он снова вскидывает голову. – Верни мне сына, Ахилл. Подумай о своем отце; он такой же старик, как и я. Воздай честь богам.

Ахилл все еще молчит.

– У тебя есть сын, Ахилл. Сколько ему?

– Пятнадцать.

– И он готов вступить в войну?

– Еще нет – он дома с отцом своей матери.

– Готов поспорить, ему не терпится отплыть к Трое. Сражаться бок о бок с отцом, доказать свое мужество… Скоро он будет здесь. Что бы ты чувствовал, Ахилл, если б тело твоего сына лежало непогребенным в моих стенах?

Ахилл качает головой. Приам вновь обхватывает его колени, пальцы впиваются в плоть.

– Я делаю то, чего не делал еще никто до меня: целую руки человеку, убившему моего сына…

Ахилл чувствует прикосновение тонких, сухих губ к ладоням, и это ощущение вызывает мгновенный всплеск ярости. Ему хочется отдернуть руку и протащить этот мешок с костями через весь зал. Он вздрагивает, каждый мускул в теле напрягается, но ему удается совладать с собой. Но когда он опускает глаза, то видит, что с его руками что-то не так. Кисти такие большие… Это руки воина, с детства привычные держать щит и копье, но ведь прежде они не были такими массивными? Нечто похожее произошло в день, когда погиб Патрокл. Ахилл пытается согнуть пальцы, но от этого только хуже. Ногти врезаются в надкожицу, однако почему нет ни капли крови?

И вот руки вновь послушны ему. Ахилл отталкивает Приама, но делает это мягко; чувствует выпирающие ключицы под туникой. После он закрывает лицо руками и плачет: по отцу и Патроклу, по живущему и по мертвому. Приам, все еще держась за подлокотник кресла, оплакивает Гектора и всех других сыновей, погибших в этой бесконечной войне.

Они сидят вплотную друг к другу, почти соприкасаются, но скорбят по разным людям.

Вокруг них воины неуверенно топчутся и покашливают. Теперь всем очевидно, кто этот старец. Очевидно, но от этого не менее удивительно. Автомедон идет к двери, убежденный, что увидит отряд троянских стражей – немыслимо, чтобы Приам явился сюда один, без оружия. Чтобы царь Трои под покровом темноты пробрался в самое сердце ахейского лагеря? Без гарантии прохода? Нет, это невозможно. Он не мог явиться хотя бы без телохранителей…

Но мгновением позже Автомедон возвращается и качает головой. Снаружи никого, только крестьянская повозка и пара мулов.

Воины плотно обступают их, но Ахилл бросает взгляд на Автомедона и дергает головой. Автомедон понимает его без слов. Он раскидывает руки в стороны и отводит всех назад. Алким, до этой секунды стоявший как вкопанный, с разинутым ртом, помогает ему. Вдвоем они освобождают пространство вокруг Ахилла и Приама. Теперь в свете факелов видны лишь хмурые лица, но и этого недостаточно. Ахилл обеими руками дает отмашку. Автомедон размыкает кольцо и принимается выпроваживать всех.

– Всё в порядке, – повторяет он, подталкивая воинов к выходу. – Сами видите, всё в порядке…

Некоторые медлят и оглядываются, все еще не в состоянии осознать увиденное, но Автомедон почти выталкивает их за порог. Воины расходятся, и снаружи доносятся их голоса:

– Это он?

– Тоже мне, все хорошо, а?.. У него мог быть нож.

– Никто даже не обыскал мерзавца.

– Какого хрена творят караульные?

– Наверняка их подкупили…

Но постепенно голоса смолкают.

* * *

В комнате воцаряется тишина. Ахилл протягивает руку и мягко поднимает Приама на ноги. У старца хрустят колени, и он улыбается, как улыбаются люди в преклонных годах, с горечью признавая свое унизительное положение.

Ахилл пододвигает кресло.

– Ну же, садись. Всё в порядке, можешь забрать своего сына. Но не сейчас, завтра.

Однако Приам не хочет садиться. Внезапно он теряет терпение, как капризный ребенок, не желающий засыпать. Он хочет видеть тело Гектора, и не завтра – СЕЙЧАС. Хочет прикоснуться к нему, завернуть в покрывало, какое найдется, и забрать домой. Хочет дать его матери единственно доступное утешение: подготовить тело к сожжению. Его щеки покрывает лихорадочный румянец, он возбужден, его переполняет восторг – потому что он остался жив. Пришел во вражеский лагерь, прямо в чертог Ахилла – и остался жив. Приам даже не надеялся на подобный исход. Да, законы гостеприимства священны, но не в его случае – он здесь не гость. Впрочем, будь он даже гостем, что значат законы гостеприимства для такого человека, как Ахилл, поправшего все прочие законы?