Текст книги "Безмолвие девушек"

19

Вечером, после трапезы, они отправились посмотреть на укрепления, которые Агамемнон начал возводить между лагерем и полем битвы. Стоя на мачте своего корабля, Ахилл радовался успешной атаке троянцев, и его, по всей видимости, ничуть не тревожили потери среди греков. Теперь же ему стало любопытно взглянуть на попытки Агамемнона защитить лагерь.

Когда они пришли к месту будущих укреплений, начало смеркаться, но это не помешало им все разглядеть. На пустоши, что отделяла песчаные дюны от поля битвы, воины рыли огромную траншею. Сотни людей, с головы до пят перемазанных грязью, катили тележки с землей, в то время как другие вгрызались лопатами в жидкую глину. Эти земли лежали в пойме двух могучих рек, что разливались каждую осень в период штормов, и вряд ли существовал более изощренный способ напомнить об этом. Вода заливала ров, едва воины успевали отрыть его. Другие укладывали мешки с песком в попытках сдержать поток. По дну траншеи были проложены доски, и все равно местами вода поднималась выше колен. Надо рвом вздымался мощный вал, вдоль которого через равные промежутки расположились караульные посты; часовые устало наблюдали за творящимся под ногами хаосом.

– Что ж, – произнес Ахилл, – очевидно, он опасается, что они могут прорваться.

Патрокл посмотрел в сторону берега, на длинные ряды кораблей, вытащенных на сушу. Черные, с хищно изогнутыми носами, они наводили ужас всюду, где бы ни появлялись, – но в нынешнем положении представляли собой лишь кучи сухих дров. Несколько горящих стрел, хороший ветер, чтобы разнести пламя, и весь их флот будет объят огнем – в считаные минуты.

Было невыносимо просто стоять и ничего не делать.

– Мы могли бы помочь. Ты сказал, что не станешь сражаться, но не говорил, что ничего не будешь делать.

– Может, и не говорил, но имел это в виду. Кто виноват в его неудачах? Только он сам.

– Но другие ни в чем не виноваты. – Патрокл указал пальцем на измотанных воинов. – Это не их вина.

– И не моя.

Напряженное молчание. Глядя в траншею, Патрокл вспомнил, как мальчишкой наблюдал за муравьями: те тащили кусочки листьев, похожие на крошечные корабли. Он попытался отогнать воспоминания, но не смог. Медленно, по-прежнему в молчании, они с Ахиллом двинулись дальше. Патрокл почувствовал, что напряжение спало, и спросил:

– Думаешь, это сдержит их?

Ахилл покачал головой.

– Нет, только замедлит его отступление. – Он указал на участок земли по другую сторону рва. – Там будет бойня.

Патрокл сделал глубокий вдох.

– Значит, это всё?

– Смотря что ты имеешь в виду. Я не желаю сейчас слышать о нем.

Речь не о тебе.

Они так хорошо знали друг друга, что несказанные слова повисли в воздухе между ними. Молчание. Затем Патрокл произнес:

– Ты ведь знаешь: если они прорвутся, тебе придется вступить в бой. Они не пощадят твои корабли только потому, что ты не сражаешься.

Ахилл пожал плечами.

– Если на нас нападут, я буду сражаться. – Он отвернулся. – Идем, я достаточно насмотрелся.

20

Мы понимали, что война складывалась для греков не лучшим образом. Если прежде до нас долетал лишь отдаленный рокот битвы, и при желании можно было не обращать на это внимание, то теперь приглушенный грохот был слышен даже сквозь стук ткацких станков. По шуму все догадывались, что троянцы подбираются все ближе, но будь мы даже глухими, хмурые лица греков говорили о том же. Воины были взвинчены, готовые пнуть всякого, кто окажется на пути. Мы все держались так, словно нам безразличен исход сражений. Впрочем, вряд ли их волновало, о чем мы думали. Некоторые из нас, в особенности те, которые и прежде жили в неволе, смотрели на это с неподдельным равнодушием. При любом исходе их участь не изменилась бы ни в худшую, ни в лучшую сторону. Но женщины, которые в прошлой жизни были свободными, имели какое-то положение, – те пребывали между страхом и надеждой. Одни убеждали себя, что если – если – троянцы прорвутся, то примут нас как долгожданных сестер. Но так ли будет на самом деле? Или они увидят в нас вражеских наложниц, с которыми можно делать все, что душе угодно? Я догадывалась, какой исход наиболее правдоподобен. Но только при условии, что мы переживем битву. Скорее всего, они атаковали бы ночью, осыпав лагерь горящими стрелами, чтобы посеять в панику и неразбериху. Пламя в считаные минуты охватило бы хижины, а женщин на ночь запирали.

Поэтому мы следили, раздираемые надеждой и отчаянием, как троянцы приближаются день за днем. С утра в лагере словно вымирали все мужчины – каждый, кто мог стоять на ногах, должен был сражаться, – и мы были, по крайней мере, избавлены от неусыпного надзора, который, как ничто другое, отравлял жизнь в стане Агамемнона. Мы по-прежнему работали с утра до вечера, но теперь постоянно прерывались, выходили на солнце поесть маслин с хлебом и, прислушиваясь к звукам битвы, гадали, становились они ближе или отдалялись.

Как-то утром мы сидели на ступенях, и я увидела Рицу. Мы не встречались несколько дней; она трудилась не покладая рук в лазарете и ночевала там же. У нее был изнуренный вид, и меня охватил страх – я не могла позволить себе потерять Рицу.

– Я в порядке, – сказала она. – Последние дни выдались непростыми… Собственно, затем я и пришла. Спросила Махаона, нельзя ли взять тебя в помощницы. Он дал согласие.

Я пришла в восторг, но в следующий миг подумала: «Нет, не дождешься».

– Он ни за что не отпустит меня.

– Отпустит, Махаон уже спрашивал.

Главный лазарет располагался рядом с ареной, в двадцати минутах ходьбы от стана Агамемнона. Я не смела оглянуться или выдохнуть, пока мы не оказались за воротами, но затем замедлила шаг и огляделась так, как если бы видела все впервые: воздух дрожал над костром, радужный петушок искал зерно в песке, из прачечных тянуло резким запахом мочи… Все казалось мне новым, волшебным и словно другим.

Когда мы пришли в стан Нестора, я с удивлением обнаружила, что перед лазаретом установлены несколько шатров. Полотно было покрыто пятнами и пропахло за долгие годы в трюмах кораблей. Я поняла, что в этих самых шатрах греки жили в первую зиму, когда самонадеянно полагали, что проведут здесь несколько месяцев, а то и недель. И вот, спустя девять лет, шатры снова понадобились, чтобы разместить раненых. Пригнув голову, я вошла вслед за Рицей в ближайший из шатров. Да, я подслушивала разговоры во время вечерней трапезы, и до нас долетали звуки битвы. Но до той минуты я не представляла, насколько плохи были дела у греков. Воздух был пропитан запахом крови.

Я проследовала за Рицей по узкому проходу между рядами матрасов. Махаон сидел на куче соломы и зашивал кому-то рану. Поднял голову.

– А ты не спешила, – сказал он Рице, затем взглянул на меня. – Добро пожаловать.

Мне нравился Махаон. Впервые я увидела его в стане Ахилла, во время мора, когда он давал нам советы по лечению. Я позабыла многих мужчин, которых встречала в лагере, но прекрасно помню Махаона. Это был дородный мужчина, уже немолодой – хотя возможно, что он выглядел старше своих лет. Убеленные сединой волосы, высокий лоб, зеленые глаза в переплетении морщин, язвительное чувство юмора и глубокий скептицизм в отношении медицины, способной попрать законы природы, – скептицизм, по моему опыту, разделяемый всеми выдающимися целителями. Стоя там, я наблюдала за его действиями и впервые, с тех пор как попала в этот лагерь, почувствовала себя в безопасности. Не знаю почему. Махаон затянул узел, похвалил обливающегося по`том воина за стойкость и направился к следующему раненому. Рица дала воину воды – вино ему запретили – и уложила поудобнее. Он осторожно повернулся на бок, закрыл глаза и почти мгновенно погрузился в сон. Я не понимала, как вообще можно уснуть в подобном месте. В сумраке гудели трупные мухи, то и дело раздавались крики и вопли раненых: люди в лихорадочном бреду пытались сорвать с себя повязки, и приходилось удерживать их силой.

Рица отвела меня в дальнюю часть шатра и усадила за длинный стол. Приятно было сидеть рядом с ней на скамье. Перед нами лежали ступки и пестики и несколько горшков с растертыми травами. Над головой висела, покачиваясь на сквозняке, перекладина с пучками высушенных трав. На столе были сложены свежие травы, какие можно было собрать в округе, и через открытый полог в шатер залетали пчелы, привлеченные пряным ароматом. Многие из трав – тех, которые я могла опознать – должны были унимать боль, но другие применялись для очистки ран. Рица объясняла, что люди чаще погибали от заражения, чем от потери крови.

– Посмотри на Махаона, когда он осматривает раненого. Он как будто и не глядит на рану, а только прислушивается.

Позднее днем я увидела, как Махаон склонился над раненым, которого принесли в то утро. Сначала он просто смотрел на рану, долго и внимательно, а потом стал ощупывать, осторожно надавливая пальцами. Рица оказалась права: по его лицу было видно, что он вслушивается. И тогда я тоже услышала – звук был едва уловимый, но я бы вряд ли спутала его с чем-то другим: хруст под кожей. Махаон улыбнулся, произнес что-то в утешение, но не прошло и часа, как раненого перенесли в барак у мыса, где сжигали мертвых. Мы называли это место «смрадным», потому что от зловония даже при открытых дверях перехватывало горло. Из тех, кого туда уносили, никто не возвращался.

– Это земля, – сказала Рица. – Она попадает в рану, и если слышишь этот хруст… – Она покачала головой.

Должна признать, я ощутила странное удовлетворение от мысли, что плодородная троянская земля убивала захватчиков. И в то же время душа моя была исполнена скорби, как во время мора, потому что многие из этих воинов были так молоды, некоторые еще совсем мальчишки… И если одни по своей наивности рвались в бой, то другие не желали даже находиться здесь. Но хоть я невольно и прониклась состраданием к этим израненным, бьющимся в лихорадке мужчинам, я по-прежнему питала к ним ненависть и неприязнь.

Я сказала об этом Рице. Она лишь пожала плечами и продолжала накладывать мазь на припарки.

Я чувствовала ее раздражение, но вместе с тем считала, что важно прояснить некоторые моменты. Было бы проще во многих отношениях убедить себя, что мы едины во всем этом, зажатые на узкой полосе между песчаными дюнами и морем. Просто, но неправильно. Они мужчины и свободны, я – женщина и подневольна. И никакая сентиментальная болтовня о единении в этом плену не скрыла бы пропасти между нами.

Каждый вечер перед трапезой цари и командиры навещали раненых, обходили ряды матрасов и подбадривали воинов: «Не тревожься, скоро мы вытащим тебя отсюда». Воины встречали их ликованием и смеялись, но стоило вельможным особам уйти, и снова поднимался ропот. Насколько я знаю, никто из царей не ходил к смрадному бараку, и даже в главном лазарете почти все внимание уделяли легкораненым.

Несмотря на все это, время, которое я провела в лазарете, работая бок о бок с Рицей, кажется мне счастливым. Счастливым? Мне и самой не верится. Но это так, мне полюбилось мое новое занятие. Говорят: «Если любишь орудия своего труда, значит, сами боги вложили их в твои руки». Что ж, я полюбила этот пестик и ступку, мне нравилось отполированное углубление в чаше, нравилось, как пестик лежал у меня в руке, словно я держала его всю жизнь. Мне нравились горшки и блюдца на столе и аромат свежих трав, нравилось, как покачивалась над головой перекладина с пучками высушенных трав. Я не замечала, как пролетали часы, обо всем забывала за работой. Я уже обладала кое-какими знаниями и умениями, но еще многому научилась у Рицы и Махаона. Когда он заметил мою увлеченность, то не жалел на меня времени. И тогда я действительно подумала: «У меня получится». И уже не чувствовала себя лишь подстилкой Ахилла – или плевательницей Агамемнона.

* * *

Пришел тот день, когда битва грянула так близко, что все мы замерли с одной мыслью: в следующий миг троянцы ворвутся в шатер. Наплыв раненых не спадал ни на минуту. Я разносила чаши с болеутоляющим отваром, а затем, когда остальные уже не справлялись, помогала промывать и перевязывать раны. Махаон велел нам использовать соленую воду – не брать морскую, а добавлять соль в свежую воду из колодцев. Эта процедура причиняла неимоверные страдания, но воины всегда шутили и смеялись. У них это считалось проявлением мужества. Конечно, у них были легкие ранения. Тех, кого приносили в полусознательном состоянии или уже при смерти, не волновало, что мы там делали.

Воины, которые могли стоять на ногах, выходили наружу и садились на свежем воздухе. Я передавала им кувшины с разбавленным вином и разносила блюда с холодным мясом и хлебом. Все разговоры были о разгроме. Они злились на Ахилла за его отказ сражаться, но винили в этом Агамемнона.

– Надо было сразу вернуть проклятую девку, – сказал один из воинов, когда я помогала ему налить вино в чашу. – С этого все и началось.

– Им-то какое дело, – отозвался другой. – Кто видел здесь хоть одного командира?

Одобрительный ропот.

– Нет, они все слишком заняты, командуя в тылу.

Но скоро все изменилось. Первым появился Одиссей, за ним почти сразу явился Аякс, а спустя еще пару часов – сам Агамемнон. Быть может, он избегал участвовать в рейдах, но теперь уже не мог отсиживаться в стороне. Слишком много было поставлено на карту. Его собственная жизнь оказалась под угрозой. Махаон лично промыл и перевязал его рану, и это была вовсе не царапина. Странно было видеть Агамемнона сидящим там, бледного и изнуренного. Однако со стороны он по-прежнему являл собою внушительную фигуру. Я вдруг поняла, кого он напоминал мне: статую Зевса на арене. Впрочем, впоследствии я выяснила, что статую изготовили по его образу, и сходство уже так не удивляло.

Его встречали с притворным ликованием, но стоило ему удалиться – по проходу между рядами матрасов, освобожденному специально для него, – и люди снова зароптали. Недовольны были даже те воины, которые пришли навестить друзей, но больше других жаловались раненые, вынужденные часы напролет лежать в духоте и ворочаться в поту, стараясь не чесать зудящие раны под повязками. И все чаще я слышала одно и то же имя. Оно звучало отовсюду, в устах простых воинов, командиров и даже кое-кого из подручных Агамемнона: предложи ему выкуп, умоляй его, целуй ему задницу, если потребуется, но, ради богов, заставь ублюдка сражаться!

Я держалась поблизости и слушала, но потом пришлось вернуться за стол и подготовить побольше примочек перед очередным наплывом раненых. Однако даже в дальней части шатра я слышала имя, произносимое сначала шепотом, но потом уже в голос. Снова и снова, на протяжении дня, пока раненые набивались в переполненный уже лазарет, звучало это имя: Ахилл, Ахилл. И снова: Ахилл!

21

– Нет, нет и еще раз нет!

Агамемнон вскинулся, зацепив рукавом кубок: тот опрокинулся, и вино растеклась по столу. Я бросилась вытирать, но в тот же миг меня нетерпеливо отпихнули. Вино капало со стола, и на полу образовалась багровая лужа. Молчание повисло в воздухе, стало буквально осязаемым.

Затем Агамемнон произнес, подчеркивая каждое слово:

– Я не собираюсь ползать перед этим засранцем.

– Тогда пошли кого-нибудь другого, – предложил Нестор. – Пусть другие ползают. Он и не ждет, что ты явишься сам.

– О, думаю, ты недооцениваешь его спесь.

С веранды послышались тяжелые шаги, и мгновением позже в покои, хватая ртом воздух, ввалился Одиссей. Одна его рука была перехвачена окровавленной повязкой.

– Если он с дурными вестями… – промолвил Агамемнон.

– Во имя богов, перестань. – Нестор повернулся ко мне. – Дай ему вина.

Я наполнила кубок и передала Одиссею. Тот осушил его в несколько глотков. Это было крепкое вино, самое крепкое, какое имелось в запасах Агамемнона, и оно могло усилить кровотечение, но мне слова никто не давал. Я видела, что повязка уже пропитана кровью.

Нестор склонился над Одиссеем.

– Не спеши, переведи дух.

– Некогда переводить дух, – процедил Агамемнон.

Одиссей вытер губы тыльной стороной ладони.

– Боюсь, новости и в самом деле дурные. Они встали лагерем по другую сторону рва; даже их разговоры слышны, так что можно слова разобрать, – вот до чего они близко. В десятке шагов, в десятке, будь я проклят, шагов. Это конец.

Нестор выпрямился.

– Еще нет.

– Более чем.

– Завтра я пойду в бой.

– Нестор, при всем почтении, но ты стар. Прости, но это так.

Нестор выглядел оскорбленным.

– Каждый человек на счету.

– Нет, достаточно одного человека.

– Ни к чему сотрясать воздух, – произнес Агамемнон. – Нестор уже все сказал. – Он тяжело сел. – Итак… перейдем к главному. Много ли, по-вашему, он запросит?

Одиссей скривился – от боли или неприязни, сложно было сказать.

– Уговорить его будет непросто.

– Если вообще возможно, – добавил Нестор.

Агамемнон лишь отмахнулся.

– Вот на что я готов. – Он принялся перечислять, загибая пальцы. – Семь треножников, десять золотых слитков, двадцать медных котлов, дюжину жеребцов – один лучше другого – и семь девушек, которые достались мне, когда мы взяли Лесбос. – Он указал пальцем на Одиссея. – Мой залог…

Нестор сидел возле огня и крутил перстень на большом пальце. Помню, перстень был с рубином, таким крупным, что рука переливалась в алых отсветах. Наконец он поднял голову.

– А девушка?

– Да, само собой… девушка.

Все взоры устремились на меня, и я отступила в тень.

– Если она еще нужна ему, – заметил Одиссей. Он оглядел всех по очереди. – Полагаю, теперь она несколько подпорчена?

– Она уже досталась мне такой, – сухо ответил Агамемнон. – Я и пальцем ее не коснулся.

Нестор и Одиссей смерили меня взглядами. Я чувствовала, как кровь прихлынула к лицу, но продолжала смотреть себе под ноги.

– И ты готов поклясться в этом? – бесстрастно спросил Нестор.

– Разумеется.

Повисло молчание. В очаге треснуло полено, взметнув в воздух сноп искр.

– Хорошо, – произнес наконец Нестор.

– Нет, постой, – это еще не всё. Если… нет, не если – когда мы возьмем Трою, он сможет выбрать любую из моих дочерей. Я сделаю его своим зятем, во всем равным моему сыну. Теперь никто не скажет, что мне неведомо великодушие. Но, разумеется, это имеет свою цену. Взамен он признает мою власть и мое предводительство. Он должен подчиняться моим приказам.

– Это справедливо, – осторожно промолвил Одиссей. – Ты пойдешь сам?

– Нет, конечно, я не собираюсь ползать на коленях перед ублюдком. Отправлю… Ох, даже не знаю… Быть может, тебя.

– Ему необходимо осмотреть рану, – заметил Нестор.

– Брось, это просто царапина. Конечно, я пойду.

– Кто еще? – спросил Агамемнон. – Ты, Нестор?

– Нет, это не лучшая мысль. При мне ему придется держаться смиренно – сомневаюсь, что нам это нужно. Думаю, ему нужно немного повыступать, прежде чем он уступит. Если он уступит… Как насчет Аякса?

– Аякс? – переспросил Одиссей. – Он и трех слов вместе не свяжет.

– Это да, но Ахилл его уважает. Как воина. И они родичи.

– Это верно.

Агамемнон терял терпение.

– Значит, решено? – Он обвел всех взглядом.

– Необходимо осмотреть рану, – настаивал Нестор. – Кровь еще идет.

– Отлично, – сказал Агамемнон. – Может, если немного крови накапает на его ковры, он поймет, насколько все плохо.

– Он и так это понимает.

Я догадывалась, почему Нестор не хочет участвовать в посольстве. Он был слишком изворотлив и тщеславен, чтобы возглавлять миссию, обреченную на провал. Я даже не надеялась на иной исход. Возможность вернуться к Ахиллу казалась… Не знаю. Сказочной. Думаю, до того момента я не сознавала, как мне не хватало доброты Патрокла.

– Да, и девчонку, – сказал Агамемнон. – Возьмите ее с собой. – Он сложил ладони чашей и приложил к груди. – Пусть видит, чего он лишается.

Одиссей выдавил улыбку.

– Верно. Возможно, это переменит его решение.

– И скажи, что я ни разу… Ну ты знаешь.

– Не сношал ее?

– Но ничего сверх этого. Никаких извинений. – Агамемнон поднял палец. – Никаких извинений.

Нестор повернулся ко мне.

– Ступай, возьми накидку.

Я бросилась к женским хижинам в поисках Рицы. Она сидела на полу, набросив одеяло на плечи. Я встала у двери, до того переполошенная, что не могла вспомнить, зачем прибежала, и тупо озиралась. Пламя в лампе затрепетало на сквозняке, и по полу извивались блеклые тени.

Рица подняла на меня взгляд: в полумраке зрачки были большими и черными.

– Что случилось?

– Он отсылает меня обратно.

Едва я это произнесла, как принялась приглаживать волосы, покусывать губы и растирать щеки. Надела крепкие сандалии, более пригодные для прогулок вдоль пляжа, затем на четвереньках подобралась к сундуку в углу и на удачу достала лучшую свою накидку.

– Что происходит? – шепотом спросила Рица.

Я ответила также вполголоса:

– Они пытаются выкупить у Ахилла прощение, чтобы он снова сражался. Девушки с Лесбоса, – я кивнула на дальний угол, – это тоже часть выкупа. Только не говори им. Может, ничего и не выйдет.

Я завернулась в накидку так плотно, как матери пеленают младенцев, чтобы те перестали плакать. Снаружи послышались мужские голоса. Рица подтолкнула меня к двери.

– Иди, ступай.

Одиссей и Аякс стояли в десяти или пятнадцати шагах от нас. Одиссей, худой и темный, напоминал хорька; над ним, словно башня, возвышался крупный, светловолосый Аякс. С ними были глашатаи Агамемнона в церемониальных плащах цвета бычьей крови. Одиссей потешался над предположением, что Агамемнон не притрагивался ко мне.

– Я же не о пальцах его спрашивал, – посмеивался он. Затем, завидев меня, спросил отрывисто: – Где твоя вуаль?

Рица бросилась внутрь. Через минуту вернулась с длинной белой вуалью и набросила ее мне на голову и плечи. Я вспомнила Елену и содрогнулась. В окружении мужчин с факелами я, должно быть, выглядела как юная девушка, навсегда покидающая отчий дом. Но чувствовала себя покойницей, ведомой к погребальному костру. Я по-прежнему ни на что не надеялась. Огляделась, но ничего не видела из-за вуали, если только не смотрела себе под ноги.

Одиссей что-то достал из-под плаща.

– Вот, надень.

Я приподняла вуаль и увидела в его руках ожерелье из опалов: пять крупных камней, мутных на первый взгляд, но стоило Одиссею шевельнуть рукой, и в глубине их начало переливаться пламя. Сердце едва не выскочило у меня из груди. Это ожерелье принадлежало моей матери, отец подарил его ей в день свадьбы. Должно быть, Агамемнон взял его в свою долю из награбленного, когда пал Лирнесс. Я взяла ожерелье дрожащими пальцами и надела на шею. Рица подскочила, чтобы помочь с застежкой. Поначалу меня одолела слабость от потрясения – это было хуже, чем вид Мирона в тунике моего отца, – но потом я ощутила тепло камней на коже и почувствовала себя лучше. Как будто мама коснулась меня ладонью.

Мы двинулись в путь. Глашатаи со своими позолоченными посохами возглавляли шествие. Я шла позади, приподняв край вуали, чтобы видеть, куда ступаю. Оглянулась через плечо и увидела, что Рица стоит на ступенях и машет мне вслед. Но скоро она растворилась во мраке, и я больше не оглядывалась.

В стане Агамемнона песок, утоптанный множеством ног, стал черным, но вдоль берега он был чистый, плотный и сырой. Я смотрела вслед Одиссею и Аяксу, их следы сочились водой. Никто не оборачивался на меня, поэтому через какое-то время я подняла вуаль и окинула взглядом море. Выглянула луна, и на краткий миг, пока не набежали гонимые ветром облака, на водной глади проявилась дорожка света.

Глашатаи вышагивали величаво и статно. Я чувствовала нетерпение Одиссея: ему хотелось, чтобы это все поскорее осталось позади, чем бы «это все» ни обернулось. Сомневаюсь, что он верил в успех своей миссии. Он говорил с Аяксом, но я не разобрала о чем, – ветер срывал слова с его уст и уносил прочь. Слева гигантские волны разбивались о скалы, и белые брызги вздымались в воздух. Справа над крышами хижин разносилось пение троянцев. На удивление близко: казалось, они были в самом лагере. Я видела, как Одиссей и Аякс поворачивали головы в ту сторону, и их лица были остро очерчены и бледны в свете луны.

Стены вокруг стана Ахилла стали выше, и земля перед ними была утыкана острыми кольями. Если прежде стены служили только для разграничения территории мирмидонян на побережье, то теперь это были полноценные укрепления – и направленные не в сторону троянцев. Одиссей бросил взгляд на Аякса, словно говорил: «Вот видишь?» У ворот стояла стража, но это не стало препятствием: Одиссея и Аякса сразу узнали и пропустили.

Мы прошли внутрь. Этот миг был крайне волнителен для меня. В ночном воздухе разносилась музыка, Ахилл пел и играл на лире. И, как обычно, многие пленные женщины собрались на верандах и слушали. Я огляделась в поисках Ифис, но не увидела ее.

Когда мы подошли к жилищу Ахилла, Одиссей велел мне дожидаться снаружи. Они заспорили, как им следует войти. Глашатаи хотели церемонно пройти через главный вход, но Одиссей с ними не соглашался. Он хотел, чтобы это выглядело дружеским визитом, без условностей: как будто два друга решили заглянуть к нему… Глашатаи были возмущены, но Одиссей превосходил их по положению, и им пришлось уступить. Решение было принято: они пройдут к личному входу Ахилла, который вел прямо в его покои, а глашатаи останутся снаружи.

– Можете ждать у ворот или дожидаться, – сказал Одиссей. – Мне все равно. Но вы туда не войдете.

Я не знала, куда себя деть, и просто сидела на ступенях, спрятав от холода руки в складках туники. Слышала голос Ахилла, удивленный, но при этом учтивый и доброжелательный – быть может, немного настороженный, но, возможно, я все это надумала. Я надеялась услышать голос Патрокла, но знала, что он, как и всегда, предпочтет хранить молчание. Холодный ветер гулял между хижинами. Мне так хотелось разыскать Ифис, но я боялась, что в какой-то момент меня позовут. Я даже не сомневалась в этом.

Я огляделась. На веранде догорали несколько факелов, в воздухе витал запах говяжьего сала. Голоса за дверью нарастали. Мне хотелось спуститься к морю и, быть может, войти в воду, как я привыкла делать, пока жила здесь, но, конечно, я не осмелилась бы делать это теперь. Я просто сидела, как овца на привязи, с осознанием, что в этих стенах решалась моя судьба. Коснулась ожерелья на шее, один за другим перебирая камни, еще теплые, как яйца из-под несушки. Мысли унесли меня обратно в Лирнесс: я сидела на кровати в покоях матери и смотрела, как она наряжается к пиру. Наверное, повод был особенный – может, свадьба старшего брата, – потому что мама надела это ожерелье из опалов. Иногда, если она не спешила, то разрешала расчесать ей волосы…

Согревая себя теплом воспоминаний, я позабыла о своей участи. Потом дверь резко распахнулась, и Одиссей знаком велел мне войти.