Текст книги "Безмолвие девушек"

45

Эти одиннадцать дней мира после девяти лет кровопролитной войны…

То было странное время – время вне времени. Мы жили словно под гребнем волны. Каждый день за стенами Трои раздавались крики ликования, когда очередной воин побеждал в гонках и получал награду из оскудевших сокровищниц Приама. Но никому из них не было суждено долго наслаждаться плодами победы.

На второй день Аякс пришел к нам на ужин и привел с собой Текмессу и маленького сына. Мы с ней сидели на веранде и ели сладости, которые так любила Текмесса, – скорее, она ела, а я наблюдала. Мальчик играл деревянной лошадкой, вырезанной ему отцом: прищелкивая языком, издавал цокот копыт. Я прикрывала глаза от солнца и смотрела, как Ахилл и Аякс играют в кости. Они сидели за столом посреди двора, смеялись и подзадоривали друг друга, громко причитали и хлопали себя по лбу, если не выпадали нужные числа. Их жесты выглядели преувеличенно, как если б артисты изображали игру в кости.

Внезапно Аякс вскочил на ноги. Я решила, что он увидел кого-то в дверях, и проследила за его взглядом, но там никого не оказалось. Когда я повернулась обратно, Аякс уже лежал на земле, поджав колени, и выл, как новорожденный младенец. Ахилл не двигался с места, сидел и ждал, когда минует приступ. Наконец Аякс взял себя в руки и вернулся за стол. Не проронив ни слова, они просто продолжили игру, словно ничего такого не случилось. Сам приступ, от начала и до конца, продлился не дольше десяти минут.

Текмесса приподнялась было в кресле, но затем снова села и потянулась за очередной порцией орехов с медом.

– Он совсем не спит, – сказала она. – Его преследуют кошмары. Как-то ночью ему приснилось, что его пожирает паук, и он проснулся с воплем. Ох, а если я спрошу его, что с ним…

– И он не хочет говорить?

– Конечно, не хочет! Мне положено молча мириться с этим, а если я и пытаюсь заговорить, то сама знаешь: «Женщине подобает безмолвие».

Все женщины, кого я знала, впитали эту истину с молоком матери. Мгновение мы молчали, размышляя над этим, а потом внезапно рассмеялись. И то был не просто смех – мы верещали и задыхались, пока мужчины не уставились на нас, и тогда Текмесса зажала рот подолом туники и давилась от хохота. Приступ прошел так же внезапно, как и начался. Мы посидели, утирая слезы, затем я взяла блюдо и предложила Текмессе угоститься еще… Внешне – если не считать сдерживаемой икоты – мы вернулись к обычному своему состоянию, и вместе с тем что-то переменилось. Текмесса никогда мне особенно не нравилась, но с той минуты мы стали подругами.

– Как скоро можно определить, что ты беременна? – спросила я.

Текмесса уставилась на меня.

– Ну по-разному… Я вот сразу поняла: меня мутило уже с первого дня. Но знаешь… У всех по-своему; некоторые говорят, что ничего не замечали, пока не начались схватки. Хоть я не понимаю, как такое можно не заметить. Даже если у тебя продолжаются месячные. Если тебя каждые пять минут пинают в живот, сложно не догадаться… – И все время, пока говорила, она не сводила с меня пристального взгляда. – Он от него?

– Да.

– Уверена?

– Да.

– Не от Агамемнона?

– Невозможно. Задний проход, помнишь?

Текмесса пришла в восторг – чего я не могла сказать о себе.

Тени понемногу становились длиннее. Обычно в это время мужчины поднимались и шли к столу, но в эти несколько минут, когда солнце только коснулось горизонта, никто не двигался. Аякс повернулся в кресле и смотрел в нашу сторону. Сначала я подумала, что он смотрит на маленького сына, который скакал по веранде и кричал: «Мама, посмотри на меня! Смотри на меня!» Но потом я с содроганием заметила, что его глаза абсолютно пусты. Ахилл из кожи вон лез, пытаясь отвлечь Аякса: предлагал выпить, сыграть еще партию в кости, что угодно – и ничего не мог противопоставить этому жуткому взгляду, устремленному сквозь хижину, через двор, над полем битвы, до самых ворот Трои и дальше. Я осознала, что Аякс не смотрел ни на что конкретно. Он смотрел в пустоту.

* * *

После трапезы в покоях Ахилла зазвучала музыка. Алким играл на лире, Автомедон обнаружил неожиданный талант в игре на флейте. Впрочем, когда он попытался запеть, это напоминало рев теленка, оторванного от коровы, и все умоляли его прекратить. Они пели о битвах и великих подвигах – песни, которые так любил Ахилл, благодаря которым он и стал собой. Я не видела его таким довольным с тех пор, как погиб Патрокл.

Поздно вечером мальчик раскапризничался. Текмесса вышла с ним на улицу и стала качать на руках, напевая колыбельную. Я помнила эту песенку еще с детства. Мама напевала ее младшему брату, а я сворачивалась рядом и в эти несколько драгоценных мгновений позволяла себе вновь стать маленькой. Один за другим мужчины замолкали и прислушивались к пению Текмессы. У нее был приятный голос. Я огляделась: вот они, все до одного закаленные воины, слушают рабыню, поющую троянские колыбельные своему ребенку, рожденному от грека. И в тот миг я кое-что поняла – это скорее промелькнуло у меня в сознании, но осознала я это много позже. Я подумала тогда: мы будем жить, в наших песнях, наших историях. Греки никогда не забудут нас. Спустя годы, когда умрет последний из воинов, что сражались под стенами Трои, их сыновья будут помнить песни, которые пели им их троянские матери. Мы останемся в их снах – и в худших кошмарах.

Но вот песня отзвучала, и Текмесса еще поворковала над спящим ребенком.

– Что ж, – Аякс хлопнул по бедрам, – пожалуй, нам лучше пойти.

Они с Ахиллом крепко обнялись и стояли так довольно долго, и ни один из них не проронил ни слова. Потом мы стояли на веранде и смотрели им вслед, пока маленькое семейство не скрылось в ночи.

Мы вернулись в комнату и сели у огня. За то короткое время, которое последовало за визитом Приама, я окончательно убедилась, что в наших отношениях произошла перемена. Ахилл больше не посылал за мной. Он просто принял как данность мое присутствие. Я часто думала о той ночи. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что пыталась не только сбежать из лагеря, но и вырваться из тени Ахилла. Потому что это его история; не стоит заблуждаться – его гнев, его скорбь, его история. Я гневалась, я ощущала скорбь, но по неясной причине это не имело значения. Вновь я была на своем месте, ждала, чтобы Ахилл решил, когда нам отправляться в постель. Я увязла в его истории, но вместе с тем не играла в ней никакой роли.

Но все могло измениться. Я смотрела в огонь и сознавала, что должна сказать ему. Не знаю, что меня сдерживало. Остальные женщины твердили: ну же, расскажи ему, ради богов, чего же ты ждешь? Это был мой шанс обеспечить себе достойную жизнь или нечто похожее на нее. Я вспоминала, что говорила Рица о Хрисеиде: стоило ей родить Агамемнону сына, и ее жизнь преобразилась бы. И все-таки я молчала, потому что сознавала: моя жизнь изменится, как только я признаюсь. Я стану матерью – вероятно, стану – троянца и грека. И тогда старые привязанности, старые убеждения – все то немногое, что у меня осталось – канут в прошлое. Поэтому я смотрела в огонь, потягивала вино и молчала.

46

Ему пришлось попотеть, чтобы выбить одиннадцать дней перемирия, обещанных Приаму. Пришлось убеждать не только Агамемнона, но и всех остальных царей. Все настаивали на том, чтобы, наоборот, усилить натиск – теперь, когда Троя обескровлена после смерти Гектора. И, в сущности, их доводы были неоспоримы. Но каким-то образом ему все же удалось их убедить. Патрокл гордился бы им. И даже Одиссей, который искусно опровергал все его доводы, в конце концов сказал:

– Что ж, это было неожиданно. Быть может, мы сделаем из тебя дипломата – однажды…

Ахилл лишь рассмеялся и покачал головой.

«Однажды» уже ничего не будет.

* * *

Каждое утро он отправляется на берег и, стоя на полосе твердого песка, ждет появления матери.

Сначала видит лишь темное пятно на белой занавеси тумана. Но вот она выходит из воды, приближается по мелководью, и можно разглядеть серебристый отлив на ее коже. Он тоскует по этим мгновениям и одновременно страшится их, потому что каждая их встреча – как затянувшееся прощание. Он устал и хочет, чтобы это поскорее закончилось. Вся его жизнь была пропитана ее слезами. И поэтому, когда она наконец-то скрывается в пенистых волнах, он чувствует затаенное облегчение. Туман, что возвещает ее появление, начинает рассеиваться, и вот перед ним уже простирается море, подернутое тонкой, прозрачной пеленой. Как заживающая рана под нежной пленкой кожи.

К тому времени, когда он возвращается, солнце испаряет последние клочья тумана, и в лагере закипает жизнь. Женщина склонилась у костра и раздувает угли, подкладывая горсть сухой травы в пламя. Лошади прячут морды в своих кормушках и сопят. Конюхи разглаживают им ноги, поднимают копыта и проверяют, нет ли застрявших камней. Ничего нового, Ахилл наблюдает это каждое утро на протяжении девяти лет, и все же до этой минуты он не видел этого с такой ясностью, не ощущал той любви, которой оно заслуживало.

Каждое утро Алким сидит на ступенях веранды и полирует его доспехи. Иногда Ахилл берет тряпку и присоединяется к нему, не обращая внимания на возмущение Автомедона. Великому, богоравному Ахиллу не пристало начищать собственные доспехи. Но занятие доставляет ему удовольствие: взять в руки ветошь, оттереть неподатливое пятно и в награду полюбоваться сияющей бронзовой гладью. Когда мать преподнесла ему эти доспехи, он едва взглянул на них. Все его помыслы были заняты местью. Теперь в его распоряжении все время мира, чтобы оценить красоту щита: стада быков пасутся у реки, юноши и девушки кружатся в танце, солнце, луна и звезды, земля и небо, ссора и судилище, брачный пир… Неясно только, чего она добивалась этим подарком. Это самый крепкий, самый красивый щит во всем мире, но даже он не сбережет ему жизнь. Его смерть предопределена богами. Однако каждое утро этот щит напоминает о тех прелестях жизни, которых ему не суждено познать.

Полируя щит, он часто думает о матери. Теперь, под занавес жизни, ему кажется вполне естественным вернуться к началу, замкнуть круг. Ребенком, когда ему позволяли остаться после вечерней трапезы, он, борясь со сном, смотрел на маму и замечал, как воспалены ее глаза.

– Это все огонь, – говорила она, – и дым.

Но Ахилл знал, что это не так. Ночами ей бывало трудно дышать. Затем у нее трескалась кожа. И всегда это начиналось с уголков рта. Потом трещины становились глубже и начинали источать влагу. Вскоре после этого она исчезала. Ахилл бродил по берегу, одинокий и безучастный ко всему, пока мать внезапно не появлялась. Тогда она привлекала его к себе и целовала. Глаза ее вновь были чисты, кожа сияла, блестящие черные волосы пахли солью.

Но со временем становилось только хуже. Бывало, отец касался ее руки – и она позволяла ему, никогда не отстранялась, но Ахилл чувствовал ее затаенное отвращение. Она была гневливой женщиной, гневной на богов, что обрекли ее на брак со смертным. Все это было ей ненавистно: омерзительное человеческое соитие и деторождение. Ей пришлось даже вскармливать грудью младенца… Ахилл представляет – это фантазии или воспоминания? – как она сидит, напряженная, и пытается не отрывать от себя этот слизистый комок, что, подобно морской анемоне, вцепился в ее сосок и вытягивает из нее молоко, кровь, жизнь и надежду, еще крепче связывая ее с бренной землей. Эта брезгливость, воображаемая или реальная, оставила на нем свой отпечаток. Близость, с женщиной или мужчиной, никогда не приносила ему радости. Плотское удовлетворение – да… Но не более того. И даже Патроклу приходилось расплачиваться за подобное наслаждение.

Всю свою любовь и доброту он дарит отцу. В первую очередь он – сын Пелея. Это имя известно всем до последнего в войске – его первый и самый важный титул. Но таков Ахилл лишь на публике. Когда он один, особенно по утрам, когда приходит к морю, то становится самим собой – сыном своей матери. Она покинула его, когда ему исполнилось семь. Возраст, когда мальчик покидает женские покои и вступает в мир мужчин. Быть может, поэтому он так и не сумел преодолеть эту грань, хоть это и привело бы в изумление воинов, что сражались с ним бок о бок. Конечно, он никому не говорит об этом. Это изъян, слабость, и Ахилл умело скрывает его от мира. И только ночью, в миг, когда стирается грань между сном и явью, он возвращается в солоноватую темноту материнской утробы, и ошибка смертной жизни наконец-то искуплена.

* * *

Даже скорбь по Патроклу переносится легче с приближением собственной смерти. Он не ощущает привычной боли утраты, скорее умиротворение, как будто Патрокл раньше него вышел из комнаты. Он часто говорит о нем, рассказывает Алкиму и Автомедону – слишком молодым, чтобы запомнить первые годы войны, – о прошедших битвах и морских переходах. Но наедине с Брисеидой он предается воспоминаниям о детстве, которое делил с Патроклом, вплоть до первой их встречи.

– Я никогда не встречал его прежде, и все-таки, едва взглянув на него, подумал: «Я знаю тебя».

– Вам повезло встретить друг друга, ведь так?

– Скорее уж мне. Не знаю, насколько посчастливилось ему. Будем откровенны, не повстречай он меня, то, возможно, был бы сейчас жив.

– Сомневаюсь, что он выбрал бы иную жизнь.

– Нет, но я выбрал бы за него, – Ахилл пожал плечами. – Его терпению можно было позавидовать. Из него вышел бы прекрасный земледелец. И хороший царь. Он преуспел бы в любом нудном занятии, в судебных тяжбах или вроде того…

Когда он с Брисеидой, то всегда ощущает присутствие Патрокла, иногда столь явственно, что трудно сдержаться и не заговорить с ним. Он никогда не спрашивал Брисеиду, чувствует ли она то же самое, поскольку знает, что это так. С самого начала в основе их отношений – если можно их так назвать – лежала общая любовь к Патроклу.

Ахилл живет настоящим. Он помнит о прошлом, да, сожалеет о чем-то, но не чувствует негодования. Он редко задумывается о будущем, потому что у него нет будущего. Удивительно, как легко он принял это. Его жизнь – как головка одуванчика на ладони, столь невесомая, что даже легкий ветерок способен подхватить ее и унести прочь. Он не понимает, откуда это взялось, – возможно, от Приама, – но примирился со смертью, как это бывает с людьми в преклонные годы. Он сознает, что у него нет будущего, и его это не тревожит.

И вот однажды Ахилл просыпается один в постели. Он уже привык, что Брисеида остается с ним, поэтому поднимается и разыскивает ее. Она снаружи, согнулась пополам, и ее рвет на песок.

– Что случилось?

– Ничего.

– Я бы так не сказал…

– Я беременна.

Мгновение он переваривает услышанное. Затем спрашивает:

– Ты уверена?

Кто-то рассказывал ему, будто женщина не понимает, что беременна, пока ребенок не начнет толкаться. Это правда? Он ничего в этом не понимает.

Брисеида смотрит ему в глаза.

– Да.

Ахилл верит ей. Она не из тех, кто лжет. Не солгала даже, когда Агамемнон заверял, что не притрагивался к ней, хотя солгать было в ее собственных интересах. И вот в считаные секунды он обретает будущее. Пусть он и не может быть его частью, но должен считаться с ним.

Мысль об этой новой жизни просачивается в его сознание. И вновь просыпается страх смерти. Он просыпается посреди ночи, весь в поту, и раздумывает над тем, как окончится его жизнь. Ему ведомо все о смерти на поле брани, он видел худшее – потому что сам становился тому причиной. Но после, когда это произойдет, он окажется голым и беспомощным во власти женщин… Он и сам не понимает, почему это так заботит его. Ведь в каком-то смысле его там уже не будет.

И все же он раздумывает над этим – долгими часами в темноте. Но утром ночные тревоги забываются.

* * *

Все это время его лира, завернутая в промасленный чехол, покоится в резном сундуке. Порой он достает ее и касается струн, однако всякий раз откладывает в сторону.

Но как-то вечером, уже под конец перемирия, он ловит себя на мысли: «С чего я решил, что не смогу?» Правда в том, что он этого не узнает, пока не попробует. Поэтому Ахилл садится, берет лиру в руки и наигрывает самую простую мелодию, какую знает, – детскую колыбельную. Сыграв ее несколько раз, вскакивает и расхаживает по комнате, слишком возбужденный, чтобы усидеть на месте.

После этого он не расстается с лирой. Следующим вечером, после трапезы, они с Алкимом играют на пару. Песни следуют одна за другой, и куплеты всё непристойнее, так что под конец все давятся со смеху. После, в своих покоях, он играет мелодии, которые любил мальчишкой, песни о битвах, о дальних плаваниях, о приключениях, о славной смерти героев… Он счастлив, что снова может играть, а не просто сидеть и слушать других.

Брисеида смотрит на него, лежа в постели. Уже поздно.

– Совсем забыл. Надо еще кое-что уладить.

Ахилл встает и выходит из комнаты.

Стоя на ступенях веранды, он громко зовет Алкима. Тот спешит к нему, бледный и напуганный, словно допустил какую-то оплошность, что-то фатальное – как если б Ахилл обнаружил пятно на своем чудесном щите. Ахилл усаживает его за стол – в зале, потому что не хочет говорить об этом в присутствии Брисеиды, – наливает чашу вина и пытается объяснить. Облегчение Алкима столь велико, что в первую минуту он лишь изумленно таращится на Ахилла. Кажется, он не понял ни единого слова.

– Если я умру… – снова начинает Ахилл.

На сей раз до Алкима доходит, и он вскидывает руки, словно это худшие слова, какие ему доводилось слышать. «Что ж, если я могу принять это, то примешь и ты», – думает Ахилл, теряя терпение.

– Если я умру… Я не говорю, что так и будет. Если…

Алким все еще в ужасе.

– Послушай, у меня нет никаких предчувствий или чего-то такого… – Это не предчувствие, но уверенность. – Я просто хочу уладить кое-что на будущее.

Алким таращится на него. Сложно определить, что из сказанного до него дошло.

– Брисеида беременна. – Так, это дошло. – Если я умру, то хочу, чтобы ты взял ее в жены и… – Он вскидывает руку. – Если. Если. Я хочу, чтобы ты доставил ее к моему отцу, чтобы мой ребенок жил во дворце моего отца.

Пауза.

– Ты согласен?

Алким произносит жалостливо:

– Я не заслуживаю такой чести.

– Но ты исполнишь просьбу?

– Да.

– Клянешься?

– Да, конечно, я клянусь. – И затем: – Она знает?

Ахилл качает головой.

– Пока нет нужды говорить ей об этом.

Он желает Алкиму доброй ночи и возвращается в свои покои. Брисеида ждет его в постели. Ему хочется лечь рядом, однако он не поддается мимолетному порыву. Настроение меняется, становится мрачным с наступлением ночи. Поэтому он садится и снова берет в руки лиру. Пытается вспомнить песню, которую сочинял, пока Патрокл был еще жив. Она стала частью тех последних дней, проведенных вместе. Ахилл не уверен, что сможет сыграть ее, даже теперь. И действительно, с первых же нот к глазам подступают слезы. Но проходит несколько минут, и он пробует вновь. И на этот раз играет мелодию от начала до конца. Впрочем, она не окончена. Теперь Ахилл припоминает, что это не давало ему покоя. Никак не удавалось завершить проклятый мотив. И Патрокл был не в силах помочь.

– Не понимаю, что с ней не так; по мне, так звучит вполне сносно…

Ахилл играет мелодию еще раз. Брисеида наблюдает за ним, он чувствует это – и еще острее ощущает присутствие Патрокла. Тот смягчился за последние несколько дней и приходит каждый вечер с тех пор, как Ахилл вновь взялся за лиру. Сложно удержаться и не спросить его мнение. Впрочем, он знает, что сказал бы Патрокл, – всегда знал.

– Во имя богов, ты можешь сыграть что-нибудь радостное? Тоска берет от этих звуков.

Ахилл улыбается воспоминаниям и проигрывает мелодию еще раз, затем лишь, чтобы вновь запнуться на этих последних нотах. Затишье после свирепой бури: капли дождя срываются с ветви и падают в стремительный поток… Да, да, но что дальше?

И внезапно он понимает: ничего. Ничего, потому что это и есть конец – всегда был перед его носом, и он просто не был готов увидеть его. Чтобы убедиться – потому что ответ кажется ему слишком простым, слишком очевидным, – он играет мелодию еще раз, с самого начала. Нет, он прав, это и есть окончание. Ахилл смотрит на Брисеиду.

– Вот оно, – произносит он, поглаживая струны. – Окончание.

47

Отзвучали последние ноты. Ахилл убрал лиру в чехол и аккуратно отложил в сторону. В эти мгновения время словно замерло, и, казалось, волна, что катила на нас, никогда не разобьется.

Конечно, это заблуждение. Будущее неслось на нас вихрем, и жизнь Ахилла теперь измерялась считаными днями.

Утром двенадцатого дня он встал на ступенях веранды и громовым голосом позвал Алкима. Тот, как всегда, примчался незамедлительно. Его округлое искреннее лицо блестело от пота. Он выглядел перепуганным. Я лежала в постели и жевала сухую хлебную корку. Рица сказала, что если заставить себя съесть что-нибудь, прежде чем встать, то мутить по утрам не будет. Что ж, меня по-прежнему мутило, но стало действительно чуть легче. Отныне я прятала под подушкой ломоть хлеба. Чего бы Ахилл ни хотел от Алкима, я сомневалась, что это касалось меня, и поэтому заставила себя проглотить последний кусок, после чего осторожно перевернулась на бок.

В этот момент дверь распахнулась, и появился жрец. Без предупреждения. Без пышных церемоний. Вряд ли сыщется еще одна такая невеста: заспанная, растрепанная, завернутая в простыню, с хлебными крошками в волосах. Алким, весь в пунцовых пятнах, от ушей и до шеи, не сводил с меня отчаянного взгляда. Его хотя бы спросили, хочет ли он этого? Когда короткий ритуал подошел к концу, он вышел из комнаты, оставив меня наедине с Ахиллом. Тот бросил коротко:

– Так лучше. Он – хороший муж.

Но потом, вероятно, заметив мое смятение, немного смягчился. Тронул мой подбородок большим и указательным пальцами и приподнял.

– Он будет добр к тебе. И позаботится о ребенке.

А спустя несколько часов – известие о смерти Ахилла. И звенящая пустота в его комнате.

Ахиллу не пришлась бы по душе такая смерть: стрела между лопатками, пущенная Парисом, мужем Елены, в отплату за смерть Гектора. Злые языки утверждают, что стрела была отравлена. Другие говорят, что Парис пустил стрелу ему в пятку, единственное уязвимое место на его теле. Пригвожденного к земле и беспомощного, Ахилла пронзили копьями. Так или иначе, оружие труса в руках труса – так расценил бы это Ахилл. Но, полагаю, ему польстил бы тот факт, что он погиб непобежденным на поле брани.

Ахиллесова пята. Из всех легенд, что овеяли его, эта самая нелепая. Фетида в отчаянном стремлении сделать сына бессмертным окунула его в воды Леты. Но она держала его за щиколотку, и только эта часть его тела осталась уязвимой для оружия. Только эта часть?.. Все его тело покрывали шрамы. Поверьте мне, я знаю.

Другая легенда гласит, что его лошади были бессмертны. Подарок богов по случаю свадьбы Фетиды и Пелея – дар во искупление, скажете вы. Утверждают, что лошади исчезли после его смерти. Порой я представляю их, щиплющих траву на зеленом лугу, вдали от рокота битв, под надзором конюха, слишком занятого собственными мыслями, чтобы дивиться, почему его лошади никогда не стареют. Мне нравится эта история.

* * *

В первые дни после смерти Ахилла я сидела в его покоях и прислушивалась к воплям зрителей на поминальных играх. В комнате царило безмолвие; возле очага, друг напротив друга, стояли два пустующих кресла. Не оборачиваясь, я чувствовала бронзовое зеркало у себя за спиной и, как это порой бывает, ощущала на себе взгляд кого-то незримого. Есть поверье, что зеркала – это порталы между нашим миром и царством мертвых. Поэтому их иногда закрывают в дни между смертью и сожжением. Несколько раз я порывалась вскочить и набросить на зеркало полотно – если и был дух, способный пересечь эту грань, то это дух Ахилла. Но в конце концов я решила не накрывать его. Даже если б он вернулся, я знала, что мне ничто не грозит.

* * *

В ночь, когда Троя наконец-то пала, – понадобилось три полных дня, чтобы обчистить город, – Агамемнон устроил пир. Одним из почетных гостей стал сын Ахилла, Пирр[2]2
  Это второе имя сына Ахилла; гораздо более он известен как Неоптолем.


[Закрыть], который убил Приама – скорее уж просто зарезал. Пирр прибыл сюда, охваченный страстным желанием сражаться бок о бок с отцом: миг, ради которого он упражнялся с тех самых пор, как взял в руки меч. Но к тому времени, как он достиг Трои, Ахилл был уже мертв. Взору Пирра предстали лишь пустые покои и высокий курган. Во время трапезы я видела, как он бродит по комнатам. Его свежее юношеское лицо сникло от шока и опьянения. Юноша переводил взгляд с одного лица на другое и ждал, что воины, которые знали его отца и сражались рядом с ним, скажут, как он похож на Ахилла. Ну разве не вылитый он? Клянусь, как будто сам Ахилл вернулся… Но все молчали.

Во время пира Агамемнон так напился, что дважды падал. И второе падение, должно быть, перетряхнуло его затуманенный разум. Алким занимал почетное место за столом – поскольку выказал храбрость в сражении, в чем бы это ни проявилось в разграбленном городе – и слышал, как Агамемнон заплетающимся языком твердил Одиссею:

– Ахилл… Ахилл…

– Что с ним? – Одиссей тоже был пьян, но сознание его оставалось ясным, как и всегда.

– Помнишь, ты ходил к нему с примирением?

– И?..

– Я обещал ему двадцать самых красивых троянских женщин…

Одиссей еще не понял, к чему клонил Агамемнон.

– И?..

– Ну не думаешь ли ты, что нужно дать ему обещанное?

– Хм… нет, не думаю. Он мертв. Ему не нужно двадцати женщин, даже одна была бы расточительством.

Но Агамемнон был непреклонен: Ахилл должен получить свою долю. Конечно, ему было страшно – и сомневаюсь, можно ли винить его в этом. Я сидела спиной к зеркалу и чувствовала, какой довлеющей силой обладал еще дух Ахилла. Но ужас Агамемнона переступал пределы разумного. Он наклонился к Одиссею и тряс его за плечо. Мол, вспомни, какие беды навлек на них Ахилл из-за одной женщины. Одна девчонка, и он отказался сражаться, потому что не мог больше владеть ею…

– Будь я проклят, мы тогда почти проиграли войну.

Одиссей стряхнул его руку.

– Что ж, теперь эти беды нам не страшны. Ты победил.

– Нет, но Ахилл не даст нам вернуться домой…

– Не представляю, каким образом. – Одиссею уже не терпелось вновь увидеть Пенелопу. – Нужно лишь дождаться попутного ветра. И через три дня мы будем дома.

Но со временем опасения Агамемнона переросли в убежденность. Ахилл должен заполучить девушку, и не какую-нибудь – лучшую из доступных.

И выбор пал на Поликсену, непорочную дочь Приама. Я помнила ее с того времени, как побывала в Трое: крепкая маленькая девочка, сложенная как горная лошадка, с короткими ногами и гривой каштановых волос. Она была младшей из многочисленных дочерей Гекубы, всегда бегала за своими сестрами, и всюду был слышен детский крик: «Подождите меня! Подождите меня!»

Я всю ночь не смыкала глаз, думала о ней. Утром заставила себя подняться с ощущением ее ужаса перед грядущим днем. Но мне и в голову не могло прийти, что наши судьбы переплетутся.

Перед завтраком прибежала девочка, что была на посылках у Гекамеды.

– Гекамеда хочет видеть тебя, – сообщила она, задыхаясь, – и спрашивает, можешь ли ты прийти сейчас же?

Я решила, что Гекамеда больна – ничего другого на ум не пришло, – и потому всю дорогу бежала, не останавливаясь. Ну или пыталась бежать. Моя беременность как раз начала проявляться внешне. Воины все еще спали после разгульной ночи, и стражи Нестора не были исключением. Но сам Нестор был уже на ногах и одет. Гекамеда жестом пригласила меня внутрь.

– Ты уже слышала о Поликсене?

Я кивнула. Слова были излишни, и мы просто стояли в полумраке, глядя друг на друга. Затем Гекамеда сказала:

– Нестор хочет, чтобы я сопроводила ее. Он говорит, что сестрам и матери не позволят быть рядом, и… Поликсена не может пройти туда одна. – Она теребила пальцами уголок своей вуали. – Пойдешь ли ты со мной?

Я уставилась на нее в изумлении. Я видела, как она бледна и напугана – а эта женщина всегда была добра ко мне, когда это действительно имело значение.

– Да, конечно, я пойду, – сказала я.

Гекамеда кивнула. Затем повернулась к столу и принялась раскладывать медовые печенья на поднос.

– Они там ничего не ели.

Голос у нее дрожал. Ей необходимо было чем-то занять себя, лишь бы не думать. Я помогла ей разложить печенье, и прислужники Нестора взялись отнести их на арену. Я сомневалась, что хоть немного из этого будет съедено, но видела, что Гекамеда не сможет сидеть сложа руки. Мы подготовили еще пару блюд с печеньем, после чего приготовились к тому, что нам предстояло увидеть.

Женщин из царского дома – вдову Приама, его дочерей и невесток – содержали в той же хижине, куда меня поместили в ту первую ночь. Внутри было не протолкнуться – даже хуже, чем в прошлый раз. Некоторые из девушек вынуждены были сидеть на голом песке. Спутанные волосы, лица в синяках, глаза налиты кровью, туники изорваны… Родные, и те с трудом признали бы их. Елену разместили в отдельной хижине. Возможно, это и к лучшему: сомневаюсь, что она пережила бы эту ночь в одной хижине с троянскими женщинами. Менелай по-прежнему говорил, что убьет ее, но отказался от изначального замысла. Он решил, что позволит своим землякам убить ее – скорее всего, забить камнями, – но сначала доставит Елену домой. Никто ему не верил. Все знали, что она еще задолго до этого найдет способ пробраться к нему в постель.

Мы прокладывали себе путь сквозь толпу. То и дело на глаза попадались женщины, кормящие грудью новорожденных дочерей. Маленькие девочки безучастно играли в песке. По старой памяти я оглядывала лица, хоть и не надеялась отыскать там сестру. Я высматривала ее среди женщин, когда их гнали по грязной тропе, что вела с поля битвы в лагерь, сбитых в кучу, как стадо овец, ведомое на убой. Если какая-то из женщин падала, ее били древками копий и заставляли подниматься. Я не заметила среди них ни одной беременной или женщины, ведущей за руку малолетнего сына, – Агамемнон был верен своему слову. Я переводила взгляд с одного напуганного лица на другое, но страх придавал им всем сходство. Прошло немало времени, прежде чем я убедилась, что сестры среди них нет. Позднее кто-то рассказал мне, что несколько женщин бросились с башни, когда увидели греков, рвущихся в ворота. Я не знала этого точно, но сразу подумала, что моя сестра могла оказаться среди них. Ианта была способна на такое, я – нет.

Мы разыскали Гекубу и Поликсену, сидящую у нее в ногах. Рядом сидела Андромаха, вдова Гектора, и смотрела в пустоту. Стоящая рядом женщина объяснила мне: Андромахе только что сообщили, что она достанется Пирру, сыну Ахилла, – мальчишке, который убил Приама. Глядя на ее лицо, нетрудно было заметить, как мало ее это волнует. Меньше часа назад Одиссей взял за ногу ее маленького сына и сбросил со стен Трои. Единственный ее ребенок мертв, а ночью ей предстояло раздвинуть ноги перед новым хозяином: безусым юнцом, сыном человека, который убил ее мужа…