Текст книги "Россия неизвестная: История культуры вегетарианских образов жизни с начала до наших дней"

В состав сотрудников «Вегетарианского обозрения» с 1910 по 1912 г. входил также Шолом—Алейхем ¹, самый значительный юморист литературы на идиш, автор романа «Тевье—мо—лочник» (1894), который был положен в основу американского мюзикла «The Fiddler on the Roof» (1964). Шолом—Алейхем, родившийся в Переяславле в 1859 г. и скончавшийся в Нью—Йорке в 1916 г., эмигрировал в 1905 г. в Швейцарию, а позже в США. В 1907 г. он вернулся в Европу, жил преимущественно в Швейцарии и Италии. Он не был вегетарианцем, но следил за устремлениями вегетарианцев с симпатией. В мае 1910 г. его дочь, по поручению отца, тогда заболевшего, письменно извинилась перед редакцией ВО по поводу того, что его рассказ «Царь—Балахаем», предназначенный для ВО, по ошибке был напечатан в другом издании. Информируя читателей об этом недоразумении, редакция указывала на то, что Шолом—Алейхем «относится с большой любовью к вегетарианскому движению и во многих своих талантливых произведениях бичует обычай мясоедения, жестокое отношение к животным, и зовет к гуманности и любви ко всему живому». 23 января 1910 г. Шолом—Алейхем написал редакции ВО: «Я восхищен Вашими словами, что в моих произведениях проглядывает симпатия к вегетарианству. Вы угадали. Я много раз сам хотел сделаться вегетарианцем. Да грехи не пускали. А теперь – болезнь. Что меня занимает, как еврея, это то, что, если б вдруг все люди приняли Вашу веру (вегетарианскую), в том числе и евреи (.), что сталось бы с нашими резниками и раввинами? (…) А „молочная“ посуда? А „мясной“ горшок? (…) Я не шучу. Я Вам искренно благодарен за внимание и за присланные книжки. С любовью читаю Ваш журнал. С большой любовью» ² (илл. № 4).

Просьбу И. Перпера написать для сборника мнений и воспоминаний о Толстом статью, в которой он выразил бы свое отношение к покойному, Шолом—Алейхем исполнил. Заболев в очередной раз, он послал ему письмо из Генуи—Нерви: «В последнее время я о „последнем дне“ думаю значительно чаще, нежели до сих пор, хотя мне до возраста, в котором умер Толстой, остается еще скрипеть целых тридцать лет и три года. Но от думы о смерти до приготовления себя к ней дистанции больших размеров. Будьте надежны: не одна еще невинная курица будет принесена в жертву за нас, не один еще целомудренный теленок предаст Богу свою душу во имя бифштекса, который приказывает нам есть врач непременно полупрожаренным и непременно с кровью; не один десяток, не одна сотня живых радостных рыбок трепеща будут умирать за идею, чтоб превратиться в консервы и соленья, которые мы так любим – не столько из—за любви к этим милым, чистым, блестящим рыбкам, сколько потому, что они возбуждают наш аппетит. Дело, видите ли, в том, что раньше чем мы поступаем к жаркому или грудинке теленка, нам необходимо проглотить пару таких рыбок. Так учит нас медицинский катехизис, а современная человеческая мораль с ним совершенно солидарна. Вы меня простите, я несколько отклонился в сторону. Это все же имеет (Вы это хорошо знаете) некоторое отношение к Толстому, да еще к Вам и к „Вегетар. Обозр.“ Но Вы хотите, чтобы я писал Вам о Толстом. Боже Великий! Чтоб я написал о таком великане литературы».

Тем не менее, Шолом—Алейхем все—таки напишет о нем. Он подтверждает, что никогда не бывал в Ясной Поляне, но потом признает: «Всю мою жизнь рвался я к этому жизнет—ворящему солнцу, которое называлось Т о л с т о й». Шолом—Алейхем несколько раз переписывался с Толстым и теперь пользуется случаем, дабы чествовать Толстого как писателя, который заступался не только за животных, но и за людей притесняемых. Шолом—Алейхем жалуется на карикатурные изображения евреев в мировой литературе и на злоупотребление этими образами в антиеврейской пропаганде. «Даже такой образец высокого гуманизма, как Шейлок Шекспира, истолковывается нашими ослепленными врагами, в своих антисемитских целях, единственно, как доказательство того, что все евреи кровожадны, что у каждого из них много денег и по красавице дочери. О, глупцы! Они не знают, что у большинства евреев очень мало денег, но много дочерей» ³. Шо—лом—Алейхем сетует на изображение евреев также и в русской литературе: «О наших русских гениях, как Гоголь, Тургенев, Достоевский, я говорить не стану. Они знали еврея так же, как – мне стыдно сказать – я знаю марсианина. Но даже такой милый человек, как Чехов, которому, как видно, все же приходилось присматриваться к евреям, делает в этом отношении подчас – да простит он мне – такие уморительные промахи, о которых нельзя вспоминать без смеха». Что же касается Толстого ⁴: «Я всегда думал, что его учение – наше учение – иудаистическое (.) Его постоянная и беспрерывная борьба „с духом зла“, дьяволом искушения, его отказ от убоины, его великая проповедь любви ко всему живому. Его искание Бога, его последний уход (.) – все так напоминает великих духовных героев наших иудейских сказаний». После большого «классического» Кишиневского погрома в 1904 г. Толстой ответил ему несколькими сильными строками ⁵.

4. Художники

Проходя однажды в Интре [городок на Lago Maggiore] мимо одной бойни, я увидел, как убивают теленка. Душа моя наполнилась таким ужасом и возмущением, что с той поры я отказался от солидарности с убийцами: с тех пор я стал вегетарианцем.

Уверяю вас, что можно совершенно обойтись без бифштексов и жаркого, совесть моя теперь куда чище, так как убийство животных является настоящим варварством. Кто дал право на это человеку? Человечество стояло бы куда выше, если бы научилось уважать животных. Но уважать их надо серьезно, не так, как члены обществ покровительства животным, защищающие их порой на улицах и наслаждающиеся вкусом их мяса в своих столовых.

– Но вы пропагандируете, князь!

– Я сделал бы это охотно. Мне давно уж хочется прочесть лекцию на эту тему. Можно было бы столько хорошего сказать. И было бы так приятно победить! В настоящее время я не занят никакой работой, но с некоторых пор я полон мыслью о монументе человечеству, обновленному великим идеалом – уважением к природе.

– Символический монумент?

– Да. Этот был бы 2–м из всех моих многочисленных работ, так как я не люблю символов, но, иногда, они неизбежны. И второй mi fu inspirato dal vegetarianismo (мне вдохновлен вегетарианством): назвал я его «Les mangeurs de cadavres» (Тру—поеды). На одной стороне изображен огрубелый, вульгарный человек пожирающий мертвечину, прошедшую через кухню, а немного ниже – гиена, выкапывающая труп для утоления своего голода. Один это делает для скотского удовлетворения – и называется человеком; вторая делает это для поддержания своей жизни, не убивает, но пользуется падалью и называется гиеной.

Я сделал также надпись, но это, знаете, для тех, которые ищут «сходство».

Этот разговор велся в Нерви близ Генуи и был опубликован в 1909 году в «Corriere de la sera» (Милан) ¹. Он содержит рассказ о «переломном моменте», о внутреннем «перерождении» в жизни Трубецкого. О том, что в 1899 году подобный случай имел место, мы знаем также из воспоминаний брата Трубецкого, Луиджи, сообщающих о том же событии в форме даже более подробной, так что шок, испытанный Трубецким, станет еще понятнее: ведь ему случилось быть свидетелем то тальной эксплуатации животного – как рабочего и убойного скота ².

Князь Петр (Паоло) Петрович Трубецкой, происходящий из известного русского дворянского рода, провел почти всю жизнь на Западе и поэтому имел только слабое знание русского языка – он говорил по—русски с сильным акцентом. Он родился в Интре в 1866 и умер в 1938 году в городке Суна, расположенном тоже над Lago Maggiore. Согласно суждению итальянского искусствоведа Rossana Bossaglia, он был захватывающей личностью – происходя из русского дворянства, бесшовно вживаясь в итальянскую культуру региона Lago Maggiore и последовательно применяя свои нравственные представления и вегетарианский образ жизни ³. На пороге ХХ века он был приглашен профессором в Московскую художественную академию – «совсем новая фигура в русском искусстве. Новым было у него решительно все: начиная с внешности и принадлежности к знаменитому семейству князей Трубецких. „Высокого роста“, „красивой внешности“, с хорошими манерами и с „savoir faire“, а вместе с тем эмансипированный и скромный художник, свободный от светских приличий, с европейской образованностью, который позволял себе иметь оригинальные hobbies (как то: держать в своей студии зверей и животных и быть вегетарианцем (.)» ⁴. Несмотря на свою московскую профессуру, Трубецкой работал главным образом в Париже: он находился под влиянием Родена, а сам писал картины импрессионистской живости, прежде всего в бронзе – портреты, статуэтки, жанровые композиции и изображения животных.

Его скульптура «Питающиеся падалью» (Divoratori di cada—veri), созданная в 1900 году, впоследствии подаренная им ломбардскому обществу по охране животных, была единственной, которой он когда—либо дал название. Она показывает стол, на котором стоит миска с поросенком; за столом сидит мужчина, пожирающий котлету. Внизу написано: «Противно законам природы» (contro natura); рядом смоделирована гиена, которая бросилась на мертвое человеческое тело. Внизу надпись: Согласно законам природы (secondo natura) (илл. 5–6) ⁵. По сообщению В. Ф. Булгакова, последнего секретаря Толстого, в книге с воспоминаниями и рассказами о Толстом, Московский музей Толстого в 1921 или 1922 году через посредничество П. И. Бирюкова получил в подарок две небольшие гипсовые тонированные статуэтки, выражающие идею вегетарианства: одна из статуэток изображала гиену, пожирающую мертвую серну, а другая неимоверно тучного мужчину, с жадностью уничтожающего лежащего на блюде жареного поросенка – очевидно, это были предварительные этюды для двух больших скульптур ⁶. Последние выставлялись в миланском осеннем салоне 1904 года, как можно было прочесть в статье из «Corriere della Sera» от 29 октября ⁷. Эта двойная скульптура, известная также под названием «Divoratori di cadaveri», «имеет целью прямую пропаганду его вегетариан—ских убеждений, о чем не раз упоминал автор: отсюда – явная склонность к гротеску, которая пронизывает фигурацию и является уникумом в творчестве Трубецкого» ⁸.

Трубецкой «был воспитан в религии своей матери, в протестантизме», писал в 1954 г. его друг Luigi Lupano. «Религия, однако, для него никогда не была проблемой, хотя при встречах в Cabianca мы о ней говорили; но он был человеком глубокой доброты и страстно верил в жизнь; его уважение к жизни привело его к вегетарианскому образу жизни, который был у него не плоским пиетизмом, а подтверждением его энтузиазма ко всякому живому существу. Многие скульптуры должны были прямо морализировать и убеждать публику в вегетарианском режиме питания. Он мне припомнил, что и его друзья Лев Толстой и Бернард Шоу были вегетарианцами, и льстило ему, что он успел склонить великого Генри Форда на вегетарианство» ⁹. Трубецкой портретировал Шоу в 1927 году, а Толстого несколько раз между 1898 и 1910 годами.

Вполне вероятно, что первые посещения Трубецкого в московском доме Толстых весной и осенью 1898 г., при которых он видел вегетарианство in praxi, подготовили почву для того решающего момента в жизни Трубецкого, который он испытал в городе Интра в 1899 году. С 15 по 23 апреля 1898 г. он моделирует бюст писателя: «Вечером был у нас князь Трубецкой, скульптор, живущий, родившийся и воспитавшийся в Италии. Удивительный человек: необыкновенно талантливый, но совершенно первобытный. Ничего не читал, даже „Войны и мира“ не знает, нигде не учился, наивный, грубоватый и весь поглощенный своим искусством. Завтра придет лепить Льва Николаевича и будет у нас обедать» ¹⁰. 9 /10 декабря Трубецкой другой раз заезжает к Толстым, вместе с Репиным. 5 мая 1899 г. Толстой в письме Черткову ссылается на Трубецкого, оправдывая задержку в завершении романа «Воскресение», причиняемую новыми изменениями в рукописи: «Дело в том, что, как умный портретист, скульптор Трубецк(ой), занят только тем, чтобы передать выражение лица – глаз, так для меня главное – душевная жизнь, выражающаяся в сценах. И эти сцены не мог не перерабатывать» ¹¹.

Спустя чуть более десятилетия, в начале марта 1909 года, Трубецкой создал еще две скульптуры писателя – Толстой верхом и маленькую статуэтку. С 29 по 31 августа Трубецкой моделирует бюст Толстого. В последний раз он пребывает со своей женой в Ясной Поляне с 29 мая по 12 июня 1910 г.; он пишет портрет Толстого маслом, создает два этюда карандашом и занимается скульптурой «Толстой верхом» (илл. 7). 20–го июня писатель снова выражает мнение, что Трубецкой весьма талантлив.

Как сообщает В. Ф. Булгаков, говоривший в это время с Трубецким, последний тогда был «веганцем», отрицал и молочные продукты: «Зачем нам молоко? Разве мы маленькие, чтобы пить молоко? Это только маленькие пьют молоко» ¹².

Когда в 1904 году начал выпускаться первый «Вегетарианский вестник», Трубецкой с февральского выпуска стал соиздателем журнала, каковым и остался до последнего номера (№ 5, май 1905).

Об особой любви Трубецкого к животным знали на Западе. Friedrich Jaskowski в своей «Философии вегетарианства» (Philosophie des Vegetarismus, Berlin, 1912) в главе «Сущность художника и питания» («Das Wesen des Kunstlers und der Ernahrung») сообщает, что Трубецкой в своем искусстве натуралистичен и в общем светский человек, но живет строго по—вегетариански и, не обращая внимания на парижан, делает шуму на улицах и в ресторанах своими прирученными волками» ¹³. «Успехи Трубецкого и достигнутая им слава», так писал в 1988 г. P. Castagnoli, «образуют единство с той известностью, которую художник получил своим непреклонным решением в пользу вегетарианства, и с той любовью, с которой брал под свою защиту животных. Собаки, олени, лошади, волки, слоны фигурируют среди излюбленных сюжетов художника» ¹⁴ (илл. 8).

Трубецкой не имел никаких литературных амбиций. Но его желание выступать за вегетарианский образ жизни было так велико, что он выразил его также в трехактной пьесе на итальянском языке «Доктор с другой планеты» dottore di un altro planeta»). Одна копия этого текста, которую Трубецкой в 1937 г. передал своему брату Луиджи, появилась в печати впервые в 1988 г. ¹⁵ В первом действии девушка, которая еще не потеряла уважения к братским созданиям, чья восприимчивость еще не испорчена условностями, порицает охоту. Во втором действии пожилой бывший каторжник рассказывает свою историю («Ecco la mia storia»). Пятьдесят лет тому назад он жил вместе со своей женой и с тремя детьми: «У нас было много животных, на которые мы смотрели как на членов семьи. Мы питались продуктами земли, потому что мы считали низким и жестоким преступлением содействовать массовому убийству так гнусно умерщвленных братьев, хоронить их трупы в наших желудках и удовлетворять так извращенную и мерзкую прожорливость большой части человечества. Нам было достаточно плодов земли и мы были счастливы». И вот однажды рассказчик становится свидетелем того, как какой—то извозчик на крутой топкой дороге зверски бьет свою лошадь; он осаждает его, извозчик бьет еще свирепее, поскальзывается и смертельно ударяется о камень. Рассказчик хочет помочь ему, а полиция несправедливо обвиняет его в убийстве. Как видно, случившееся в городке Интра все еще ощутимо в этой сцене.

Трубецкому исполнилось немногим более тридцати лет, когда он принимал участие в конкурсе на памятник Александру III (илл. 9). Конкурсная программа предусматривала, что царя изображают сидящим на троне. Это Трубецкому не нравилось, и, вместе с эскизом, соответствующим объявлению конкурса, он предоставил еще один эскиз, показывающий царя сидящим на коне. Этот второй макет привел в восхищение вдову царя, и, таким образом, Трубецкой получил заказ на 150 000 рублей. Однако правящие круги не были довольны оконченным творением: дату открытия памятника (май 1909 г.) художнику объявили так поздно, что он не мог вовремя попасть на торжество.

Описание этих событий оставила нам Н. Б. Нордман в своей книге «Интимные страницы». Одна из глав, датированная 17 июня 1909 г., называется: «Письмо к другу. День о Трубецком» ¹⁶. Это, пишет К. И. Чуковский, «очаровательные страницы». Нордман описывает, как они с Репиным приезжают в Санкт—Петербург и направляются в гостиницу, где Трубецкой остановился, и как сперва не могут его найти. При этом Нордман знакомится с актрисой Лидией Борисовной Яворской—Барятинский (1871–1921), основательницей «Нового драматического театра» ¹⁷; Лидия Борисовна жалеет Трубецкого. Он осунулся! И так одинок. «Все, все решительно против него». Вместе с Трубецким они все «летят трамваем» осмотреть памятник: «Стихийное, могучее творение, обвеянное свежестью гениальной работы!!» После осмотра памятника – завтрак в гостинице. Трубецкой и здесь остается самим собой. Он сразу же, на своем неправильном русском языке, в обычной своей манере пускает в ход вегетарианство:

– Maitre d'hotel, eh! Maitre d'hotel!?

Перед Трубецким почтительно склоняется Дворецкий.

– А ви варил покойник здесь? В этот суп? О! Нос слышит. труп!

Мы все переглядываемся. Ох, эти проповедники! Они, как статуи в Египте на пирах, говорят и напоминают о том, о чем не хочется думать в обычных формах нашей жизни. И к чему это о трупах за едой? Все сбиты с толку. Не знают, что выбрать по карте.

А Лидия Борисовна с тактом женской души сейчас же становится на сторону Трубецкого.

– Вы меня заразили своими теориями, и я с вами буду вегетарианствовать!

И вот заказывают вместе ¹⁸. И смеется Трубецкой детской улыбкой. Он в духе.

– О! Меня в Париже больше никогда не приглашают на обеды. Я всем надоел своей проповедью!! Теперь я решил каждому говорить о вегетарианстве. Извозчик меня везет, а я сейчас ему: Est—ce que vous mangez des cadavres? ну, и пошло, пошло. (…) Вот недавно мебель я зашел покупать – и вдруг начал проповедовать и забыл зачем я пришел, и хозяин забыл. Мы разговорились о вегетарианстве, пошли к нему в сад, ели фрукты. Теперь мы большие друзья, он мой последователь. А еще я лепил бюст с одного богатого скотопромышленника из Америки. Первый сеанс прошел молча. А на втором я спрашиваю – скажите, вы счастливы?

– Я, да!

– А совесть у вас спокойна?

– У меня? Да, а что… Ну, и началось!..

Позже Репин в ресторане «Контан» устраивает для своего друга Трубецкого банкет. Около двухсот приглашений были высланы, ¹⁹ – но «во всем Петербурге нашлось всего 20 человек, которые пожелали чествовать всемирно известного художника». Долго о нем замалчивали, «пока наконец Дягилев не понавез его вещей и не познакомил с ним русских!». Репин в пустом зале выступает с бойкой речью, причем он намекает и на необразованность Трубецкого, нарочную и сознательно культивированную. Лучший в Италии памятник Данте создал Трубецкой. «Его спросили: – вы вероятно знаете каждую строчку Рая и Ада наизусть?.Я никогда в жизни не читал Данте!» Как он учит своих учеников, спрашивает Репин риторически, «ведь он плохо говорит по—русски. – Да, он учит только одному – когда вы, говорит, лепите – вы должны понимать, где мягко, и где твердо. – Вот ведь! Где мягко и где твердо! Какая глубина в этом замечании!!! т. е. мягко – мускул, твердо – кость. Кто это понимает – у того чувство формы, а для скульптора это все» ²⁰. На выставке 1900 г. в Париже жюри единогласно присудили Трубецкому grand prix за его работы. Он – эпоха в скульптуре.

Трубецкой на французском языке благодарит Репина за выступление – и при этом сразу же пускает в ход вопросы вегетарианства: «Je ne sais pas parler. Mais tout de meme je dirai que j'aime, j'adore la vie! Par amour pour cette vie je voudrais qu'on la respecte. Par respect pour la vie il ne faudrait pas tuer les betes comme on le fait maintenant. On ne fait que tuer, sap—risti! Mais je dis partout et a chaque personne que je rencontre … Ne tuez pas. Respectez la vie! Et si vous ne faites que manger des cadavres – vous etes punis par les maladies qui [sic! – П. Б.] vous donnent ces cadavres. Voila la seule punition que les pau—vres animaux peuvent vous donner». Все слушают насупившись. Кто любит проповеди? Мясные блюда становятся противны ²¹. «Oh! moi j'aime la nature, je l'aime plus, que toute autre chose (…) Et voila mon monument acheve! Je suis content de mon travail. Il dit juste ce que je voulais – la vigueur et la vie!»

Восклицание Репина «Браво, браво Трубецкой!» было цитировано газетами. Гениальность памятника Трубецкого оказала глубокое впечатление и на В. В. Розанова; этот памятник сделал его «энтузиастом Трубецкого». С. П. Дягилев в 1901 или 1902 г. в редакции журнала «Мир искусства» показал Розанову проект памятника. Впоследствии Розанов написал восторженную статью «Paolo Trubezkoi и его памятник Александру III» ²²: «тут, в этом памятнике, все мы, вся наша Русь от 1881 до 1894 года». Этого художника Розанов находил «страшно даровитым человеком», гениальный, оригинал и невежда.

О любви Трубецкого к природе и об его вегетарианском образе жизни в статье Розанова, конечно, не говорится.

Сам памятник постигла печальная участь. Не только правящие круги из окружения Николая II не благоволили ему, но и советские власти прятали его в 1937 г., во время сталинизма, на каком—то заднем дворе. Трубецкой, знаменитый скульптурами животных, отрицал, что это произведение задумано как политическая декларация: «Я хотел всего лишь изобразить одно животное на другом» ²³.

Толстой охотно дал Трубецкому себя портретировать. Он сказал о нем: «Какой чудак, какой даровитый». Трубецкой не только признался ему, что он не читал «Войну и мир» – он даже забыл взять с собой издание сочинений Толстого, которое ему подарили в Ясной Поляне. Его групповая «символическая» пластика была известна Толстому. 20–го июня 1910 г. Маковицкий делает запись: «Л. Н. разговорился про Трубецкого: – Вот этот Трубецкой, скульптор, ужасный сторонник вегетарианства, сделал статуэтку гиены и человека и подписал: „Гиена ест трупы, а человек сам убивает…“» ²⁴.

Н. Б. Нордман завещала будущим поколениям предостережение Трубецкого о переносе болезней животных на человека. Слова: «vous etes punis par les maladies qui [sic!] vous don—nent ces cadavres» – это не единственное предупреждение из довоенной России, якобы предвещающее коровье бешенство.