Текст книги "Россия неизвестная: История культуры вегетарианских образов жизни с начала до наших дней"

18 марта 1875 г. он так вспоминает о положении с овощами в России: «Я „русский“ здесь для людей, которые не менее русские, чем я; но „русские“ начинаются для них с Иркутска; в „России“ – вообрази: дешевы огурцы! И картофель! И морковь! А здесь овощи недурны, правда; но чтобы выросли они, за ними ухаживают, как в Москве или Петербурге за ананасами. – Хлеб родится хорошо, даже пшеница» ¹⁷.

И еще одна цитата из длинного письма от 17 марта 1876 г.: «Ты сомневаешься, мой друг, в том, действительно ли я живу здесь хорошо. Напрасно сомневаешься. (.) Кушанья у меня – не французской кухни, правда; но ты помнишь, я терпеть не могу никаких блюд, кроме как простого русского приготовления; ты сама была принуждена иметь заботу, чтобы повар готовил для меня какое—нибудь русское кушанье, и кроме этого блюда я не ел за столом почти никогда, почти ничего. Ты помнишь, когда я бывал на пирах с гастрономическими блюдами, я оставался за столом вовсе не евши ничего. А теперь мое отвращение к изящным блюдам дошло до того, что я положительно не могу выносить ни корицы, ни гвоздики. (.)

Я люблю молоко. Да оно и хорошо действует на меня. Молока здесь мало: коров много; но кормят их плохо, и здешняя корова дает молока чуть ли не меньше, чем коза в России. (.) А в городе у них так мало коров, что им самим недостает молока. Потому после своего приезда сюда, месяца четыре или больше, я жил без молока: нет ни у кого на продажу; у всех для самих себя недостает. (Я говорю о свежем молоке. В Сибири морозят молоко. Но оно не имеет уже вкуса. Мороженого молока здесь – сколько угодно. Но я не могу пить его)» ¹⁸.

В письме от 3 апреля 1876 г. ссыльный сообщает: «Например: здесь есть сардинки, здесь много разных консервов. Я сказал: „много“, – нет, количество их не велико: богатых людей здесь нет; и кто имеет хорошие выписные из Якутска товары в своем домашнем запасе, расходует их экономно. Но недостатка в них никогда не бывает. (.) Например, однажды понравились мне за чаем в гостях какие—то крендели московского, оказалось по спросу о них, печенья. Можно иметь их? – „Извольте!“ – „Сколько?“ – Оказалось, что набирается фунтов 12 или 15, которые могут быть отданы мне. (…) А пока я съем 12 фунтов печенья с моим чаем. (…) Совсем иной вопрос: съел ли [я] эти фунты печенья и выписал ли себе продолжение той же приятности? Разумеется, нет. Неужели я могу в самом деле интересоваться подобными пустяками?»

С вопросами питания Чернышевский на самом деле иной раз обходится довольно небрежно. Иллюстрация тому – «история с лимоном», которая, как уверяет сам рассказчик, «знаменита в Вилюйске». Подарили ему два свежих лимона – крайняя редкость в этих местах, – он же, положив «дары» на подоконник, запамятовал о них совершенно, в итоге лимоны засохли и заплесневели; в другой раз ему присылают на какой—то праздник печенье с миндалем и тому подобным. «Штука эта была в несколько фунтов». Чернышевский положил большую часть в ящик, где хранился сахар и чай. Заглянув в тот ящик через две недели, он обнаружил, что то печенье было мягкое, нежное, и всё заплесневело. «Смех» ¹⁹.

Чернышевский старается компенсировать нехватку овощей собиранием лесных плодов. Сыну Александру он пишет 14 августа 1877 г.: «Овощей здесь очень мало. Но какие можно достать, буду есть. Впрочем, их недостаток и неважен благодаря тому, что здесь растет брусника. Через месяц она созреет, и я буду постоянно употреблять ее» ²⁰. А 25 февраля 1878 г. он сообщает А. Н. Пыпину.: «Я знал, что у меня скорбут. Я ел бруснику, когда мог доставать. Я ел ее пудами» ²¹.

Следующее сообщение относится к 29 мая 1878 г.: «Вчера я совершил гастрономическое открытие. Здесь очень много смородины. Иду я между кустами ее и вижу: она цветет. (.) А с другого отростка лезет мне прямо в губы другой гроздик цветков, окаймленный молоденькими листками. Я и попробовал, вкусно ли будет все это вместе, цветки с молоденькими листками. И съел; мне показалось: это походит вкусом на салат; только много нежнее и лучше. Салата я не люблю. Но это понравилось мне. И обглодал я куста три смородины. – Открытие, которому едва ли поверят гастрономы: смородина – это самый лучший сорт салата» ²². 27 октября 1879 г. – подобная же запись: «Сколько собирал я в это лето смородины, превосходит всякую меру и вероятность. И – вообрази: грозды красной смородины до сих пор держатся на кустах; иной день мерзлые, иной день снова оттаявшие. Мерзлые очень вкусны; совсем не тот вкус, как у летних; и по—моему, лучше. Если б я не был до чрезвычайности осторожен в пище, я объедался б ими» ²³.

Кажется трудным совместить письма Чернышевского, адресованные его близким, со свидетельствами из книги Вл. Бе—ренштама и с сообщением Могиловой о вегетарианском образе жизни писателя, относящимся к последнему году ссылки. Но, может быть, все же это возможно? В письме от 15 июня 1877 г. находим следующее признание: «… я охотно признаю неизмеримое превосходство всякой кухарки надо мною во всяких вопросах кухонного искусства: – я не знаю его и не могу знать его, потому что для меня тяжело видеть не только красное сырое мясо, но и мясо рыбы, сохраняющей свой натуральный вид. Мне жалко, почти стыдно ²⁴. Ты помнишь, всегда я ел за обедом очень мало. Ты помнишь, я наедался досыта всегда не за обедом, а раньше или после, – наедался хлебом. Мне неприятно есть мясо. И это было у меня с детства. Я не говорю, что мое чувство хорошо. Но таково оно от природы»²⁵.

В очень длинном письме, датированном 30 января 1878 г. ²⁶, Чернышевский переводит для Ольги, частично сокращая текст, «статью одного из очень известных и самых ученых, и, что еще лучше, одного из самых умных медиков Германии, откуда получается почти вся масса медицинского знания нашими хорошими медиками» ²⁷. Автор статьи – Поль Нимейер, живший в Магдебурге. «Статья носит название: „Популярная медицина и личная забота о здоровье. Культурно—исторический этюд Поля Нимейера“» ²⁸.

Эта статья, в частности, апеллирует к личной ответственности человека за самого себя; Чернышевский цитирует: «Всякий сам должен заботиться о своем выздоровлении, (.) медик лишь разве ведет его за руку» ²⁹. И продолжает: «Но, говорит Поль Нимейер, явилось уж хоть небольшое число людей, решившихся жить по правилам гигиены. Это – вегетарианцы (противники мясной пищи).

Поль Нимейер находит в них много чудачества, вовсе лишнего неглупым людям. Говорит, что сам он не отваживается положительно сказать: «мясо вредная пища». Но что он расположен думать, – это правда. – Этого я не ожидал.

Это я говорю уж не о твоем здоровье, моя милая Лялечка, а в собственное свое удовольствие.

Я издавна полагаю, что медики и физиологи ошиблись, причислив человека к плотоядным по природе существам. Зубы и желудок, устройство которых решает вопросы этого рода, у человека не такие, как у плотоядных млекопитающих. Еда мяса для человека – дурная привычка. Когда я стал думать так, я не встречал в книгах специалистов ничего, кроме решительного противоречия этому мнению: «мясо лучше хлеба», говорили все ³⁰. Понемножку стали попадаться кое—какие робкие намеки, что, быть может, мы (медики и физиологи) слишком унижаем хлеб, слишком превозносим мясо. Теперь говорится это чаще, смелее. А иной специалист, – вот как этот Поль Нимейер, уж и вовсе расположен предполагать, что мясо для человека пища, быть может, вредная. Впрочем, я замечаю, что я преувеличил его мнение, передавая своими словами. Он говорит только:

«Я не могу допустить, что можно ставить правилом совершенное воздержание от мяса. Это дело вкуса».

И после того хвалит, что вегетарианцы гнушаются обжорством; а обжорство мясом бывает чаще всякого другого ³¹.

Я никогда не имел охоты чудачествовать. Все едят мясо; потому и для меня все равно: ем, что едят другие. Но – но, все это нимало нейдет к делу. Мне приятно, как ученому, видеть, что правильный, по—моему, ученый способ понимания отношений хлеба к мясу начинает не быть безусловно отвергаем специалистами. Вот я и разболтался о своем ученом удовольствии» ³².

В письме же от 1 октября 1881 г. Чернышевский заверяет жену: «В другой раз напишу тебе подробности о моей еде и обо всем тому подобном, чтобы ты яснее видела справедливость другого моего постоянного уверения: „я живу хорошо, имея в изобилии все, надобное для меня“, не особенного же, ты знаешь, любитель роскоши» ³³. Но обещанные «подробности» приводятся в том же письме:

«Я не могу видеть сырого мяса; и это все развивается во мне. Прежде не мог видеть только мяса млекопитающихся и птиц; на рыбу смотрел равнодушно. Теперь тяжело мне смотреть и на мясо рыбы. Здесь невозможно питаться одною растительною пищей; а будь возможно, то, вероятно, постепенно дошел бы до отвращения от всякой мясной пищи» ³⁴.

Вопрос кажется ясным. Чернышевский, с младенческих лет, как и многие дети – на что указывал еще Руссо, – испытывал природное отвращение к мясу. По собственной склонности к здраво—научному, он пытался найти объяснение этому нерасположению, но сталкивался с противоположными тезисами корифеев науки, представляемыми как неоспоримая истина. И только в статье Нимейера 1876 г. он находит объяснение своим ощущениям. Письмо Чернышевского от 30 января 1878 г. (см. выше, c. 70) написано раньше статьи А. Н. Бекетова «Питание человека в его настоящем и будущем», появившейся в августе того же года. Таким образом, Чернышевский – вероятно, первый представитель русской интеллигенции, который принципиально объявляет себя сторонником вегетарианского образа жизни ³⁵.

То, что в Вилюйске Чернышевский ел мясо и большей частью рыбу, не подлежит сомнению, однако необходимо иметь в виду, что он старался оградить своих ближних от беспокойства, и в первую очередь жену Ольгу, ведь, по господствовавшим тогда воззрениям, мясо считалось самым важным пищевым продуктом. Достаточно вспомнить постоянные опасения С. А. Толстой, не сократит ли вегетарианский режим жизнь ее мужа.

Чернышевский, напротив, уверен, что хорошее состояние его здоровья можно объяснить тем, что он ведет «чрезвычайно правильный образ жизни» и регулярно соблюдает «правила гигиены»: «Например: я не ем ничего такого, что тяжело для желудка. Здесь много дикой птицы, из утиных пород и пород тетеревов. Я люблю этих птиц. Но они для меня менее легки, нежели говядина. И я не ем их. Здесь много вяленой рыбы, вроде балыка. Я люблю ее. Но она тяжела для желудка. И я ни разу во все эти годы не брал ее в рот» ³⁶.

Очевидно, стремление Чернышевского к вегетарианству объясняется не этическими побуждениями и заботой о животных, а, скорее, представляет собой явление эстетического и, как пропагандировал Нимейер, «гигиенического» рода. Кстати, Чернышевский был невысокого мнения и об алкоголе. Его сын Александр передал отцу советы русских врачей пить спирт – водку, например, если не виноградное вино. Но он не нуждается ни в спирте, ни в генциане и померанцевой корке: «Я берегу свой желудок очень успешно. (.) И это очень легко мне соблюдать: я не имею ни малейшей склонности ни к гастрономии, ни к какому подобному вздору. И я всегда любил быть очень умеренным в еде. (.) Самое легкое вино тяжело действует на меня; не на нервы, – нет, – но на желудок» ³⁷. В письме к жене от 29 мая 1878 г. он приводит историю о том, как, однажды, сидя за великолепным обедом, он согласился для приличия выпить рюмку вина, после чего сказал хозяину: «Вот видите, я пью; да еще мадеру, а не то что какое—нибудь слабое вино». Все расхохотались. Оказалось, что это было пиво, «простое, обыкновенное русское пиво» ³⁸.

Весьма показательно, что Чернышевский оправдывает свое спорадическое мясоедение нежеланием (ср. выше, с. 71) выбиваться из общего ряда – проблема, с которой сталкиваются вегетарианцы и в современном обществе; вспомним приведенные у Маковицкого слова Томаша Мазарика, который объясняет, почему, несмотря на свои «вегетарианские» склонности, он продолжает есть мясо (ср. ниже, с. 132–133).

Восхищение фруктами ощутимо и в письме Чернышевского от 3 ноября 1882 г. Он узнает, что жена купила домик в Саратове и собирается разбить сад: «Если уж говорить о садах, какие называются „садами“ в Саратове, то есть о садах фруктовых деревьев, то я всегда был расположен считать самым красивым из наших фруктовых деревьев вишню. Хорошо и грушевое дерево. (…) Когда я был ребенком, часть нашего двора была занята садиком, густым, красивым. Мой отец любил ухаживать за деревьями. (.) Выучились ли теперь в Саратове достигать того, чтобы порядочно рос виноград?».

В годы юности Чернышевского в Саратове были «грунтовые сады», «в которых, – продолжает он, – хорошо росли нежные фруктовые деревья, – кажется, даже и абрикосы, и персики. – Бергамоты прекрасно росли и в простых, ничем не защищенных от зимы садах. Научились ли саратовские садоводы ухаживать за благородными сортами яблочного дерева? – В мое детство „ранет“ (reinette) в Саратове еще не было. Теперь, быть может, акклиматизированы и они? А если еще нет, то попробуй заняться ими и виноградом и добиться успеха» ³⁹.

Вспомним и ту тоску по югу, которая ощущается в четвертом сне Веры Павловны из романа «Что делать?» – о какой—то «Новой России», очевидно у Персидского залива, где русские покрыли «голые горы толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев: внизу во влажных ложбинах плантации кофейного дерева; выше финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть и пшеница, но больше рис.» ⁴⁰.

Вернувшись из ссылки, Чернышевский поселился в Астрахани и там вновь встретился с Ольгой Сократовной, в их последующей переписке уже говорится не о вопросах питания, но о страхе существования, о литературных проблемах и переводческой работе, о плане издания русской версии энциклопедии Брокгауза и о двух его кошках. Лишь единожды Чернышевский упоминает «того персиянина, торгующего фруктами, у которого ты всегда велишь мне брать» ⁴¹; второе упоминание о пище находим в скрупулезном отчете о расходах, даже самых мелких: куплена для него «рыба (вяленая)» за 13 копеек ⁴².

Таким образом, сведения о «вегетарианских мыслях» и обыкновениях Чернышевского дошли до нас только вследствие угнетательских мер царского режима: если бы его не сослали, то мы, вероятно, об этом так ничего бы и не узнали.

V. Л. Н. ТОЛСТОЙ: «СОЛНЦЕ ВЕГЕТАРИАНСКОГО МИРА»

1. Раннее становление: «единый Толстой»

«В это время подавали жаркое.

– Лев Николаевич! Не хотите ли кусочек мяса? – дразнили взрослые и дети вегетарианца Толстого.

– Хочу! – пошутил Лев Николаевич.

Тут со всех концов стола полетели огромные куски говядины. При общем хохоте знаменитый вегетарианец отрезал крошечный кусочек мяса, стал жевать и, с трудом проглотив его, отложил вилку и ножик:

– Не могу есть труп! Это отрава! Бросьте мясо, и только тогда вы поймете, что такое хорошее расположение духа, свежая голова!»

Эта сцена, известная нам по книге К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве», произошла во время первой его встречи с Толстым в Туле 31–го октября 1893 г. ¹

«Тема Толстой и вегетарианство настолько обширна, что мы не можем ее подробно осветить в этом этюде», – так я писал в более раннем исследовании по вопросу вегетарианства в русской литературе ². Обширной была литература об отношении Толстого к вегетарианству прежде всего в годы перед Первой мировой войной. Тот факт, что автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» в середине 1880–х годов перешел к вегетарианскому образу жизни и убежденно объявлял себя его сторонником, произвел впечатление на многих и многих и дал толчок к распространению вегетарианского движения в России. И в Западной Европе, где вегетарианство во второй половине XIX века встречало все большее сочувствие, вскоре тоже стали ссылаться на пример Толстого – намного чаще, чем на пример Бернарда Шоу. Решение Толстого повсеместно обсуждалось на страницах газет и журналов ³. Оно оставило большой след в мемуарной литературе. Оценка этого решения довольно часто была предвзятой; она колебалась между неприятием и панегириком. В связи с торжествами по случаю 80–летия писателя издатель журнала ВО назвал Толстого в статье от 27 августа 1908 г. «солнцем вегетарианского мира». ⁴

В советское время вопрос о вегетарианстве Толстого был почти полностью табуирован. Касались этой проблемы разве только во время юбилеев, прежде всего в 1928 г., очень осторожно и иносказательно, как А. Миронов в своей статье «Толстой и вегетарианство» (ср. гл. V.10, с. 140–141), или с насмешливой критикой, как Маяковский.

Табуирование вопроса о вегетарианстве Толстого сказалось на научной деятельности и западных славистов. В монографии о Толстом норвежского исследователя Гейра Хетсо, вышедшей также в немецком переводе в 2001 году, десятки (из 450) страниц текста посвящаются разным аспектам брака Толстого, а его вегетарианству – всего 22 строки ⁵.

Вегетарианство Толстого было сложным феноменом. Дело было не просто в отказе от потребления мяса и рыбы. Принятие Толстым вегетарианского образа жизни имело гигиенические, этические, эстетические, педагогические, социальные, гастрономические, экономические и экологические аспекты, – и все они были частью его стремления к всеобщей реформе жизни, были воззванием к человечеству и к каждому отдельному человеку принимать участие в нравственном преображении мира.

Это стремление проявляется у Толстого удивительно рано. Правда, в течение долгого времени оно было обращено только к собственному я. Знаменитый перелом, отмеченный выходом в 1882 году книги «Моя исповедь», а также связанные с этим переживания и признание внутреннего «перерождения» не должны давать нам повод забывать о том, что истоки и предвестники этого позднего развития обнаруживаются уже в молодости Толстого. В свое время литературовед Н. К. Гудзий использовал точную и краткую формулу для обозначения неповторимости и единства личности (в 1919 г. он говорил о «едином Тургеневе»). Эту формулу с еще не меньшим основанием можно применить и к Толстому. Дневники и записные книжки молодого Толстого изобилуют правилами для жизни и для работы – что, конечно, не означает, что он во всякое время придерживался этих правил. Он всегда считал, что не совершенство может быть целью, а стремление к самосовершенствованию (Дневник, 3 июля 1854 г.) ⁶.

К самосовершенствованию относится, не в последнюю очередь, уменьшение плотских потребностей в сравнении с заботой о душе, – требование, предъявляемое и Владимиром Соловьевым в «Духовных основах жизни». Среди грехов, с которыми надо бороться, грех чревоугодия всегда считался одним из самых распространенных. «И потому по всем учениям стремление к воздержанию начиналось с борьбы с похотью обжорства». Так говорит Толстой в этюде «Первая ступень» (1892) ⁷. Но уже в «Правилах для развития воли», составленных 18–летним Толстым в начале 1847 г. в Казани, находим: «Есть умеренно, не сладкое» ⁸. И там же: «Удовлетворять потребность только в той мере, как она того требует». В 1853–1854 гг. на Кавказе он пишет «Практические правила». Одно из них гласит: «Быть воздержным в питье и пище» ⁹. 25–летний Толстой уже видит связь между недостаточной воздержностью в пище и явлениями несостоятельности другого рода. Так, в одной записке с Кавказа (25.06.1853) читаем: «Ел слишком много, заснул от лености» ¹⁰.

Все чаще он записывает мысли о гигиенических преимуществах воздержанности и простоты в еде – еще в годы холостяцкой жизни. В октябре 1855 г. – замечание в записной книжке: «Никогда не бывал нездоров от того, что недоел, а всегда оттого что переел.» ¹¹ Своей тетке Т. А. Ергольской (1792–1874) он пишет из Москвы 9 декабря 1850 г.: «Je dine a la maison du sci et du kasa dont je me contente parfaitement, je n'attends que les confitures et la nalivka pour avoir tout selon mes habitudes de la campagne» ¹². В том же духе он высказывается и в дневниках, в записных книжках и письмах во время путешествия по Швейцарии в 1857 г. Так, 26 июня из Люцерна он пишет Т. А. Ергольской: «Ma sante n'est pas mauvaise. Mais aus—si elle n'est pas tout—a–fait bonne. A cause des grandes chaleurs et des voyages continuels que j'ai fait j'ai eu des maux de tete i prili—vy krovi; mais depuis que j'ai cesse de boir du vin, du the, du cafe et que je mange moins de viande, je me sens bien» ¹³. Во время поездки из Гессенэ в Интерлакен 17 мая Толстой записывает в дневнике: «Рожь, молоко, сладкое. Здоровье лучше. Вина не пью» ¹⁴. 15 июня: «Не надо пить вина и режим негорячительный – постоянно» ¹⁵.

Спустя три месяца после вступления в брак с С. А. Берс (23 сентября 1862 г.), 22 декабря, Толстой отмечает в дневнике: «… энергии много – не курю» ¹⁶. 23 сентября 1865 г. в дневнике – критическое замечание о роскошной, но, очевидно, нелегко перевариваемой трапезе: «Пирог с затхлым тестом и на гнилом масле с трюфелями, стерлядями и ананасами» ¹⁷. 29 октября 1865 г.: «Нынче первый день здоров. Ел очень мало. Неужели это только от объяденья. С нын(ешнего) дня попробую и запишу» ¹⁸. И далее, с 30.10 по 9.11.1865 г., появляются все новые записи о строгой гигиене и диете и об удивительно хорошем самочувствии ¹⁹. Результаты этого умеренного режима питания показались Толстому настолько важным, что он сообщает о них своему тестю А. Е. Берсу, состоявшему врачом в Московской дворцовой конторе: «… мне пришло в голову (.) сделать над собой опыт самой строгой диеты. Я начал 6 дней тому назад. Правда, кроме того, я каждый день обтираюсь весь водой, и делаю хоть немного гимнастику ²⁰. 6 дней я стараюсь есть как можно меньше, так что чувствую голод, не пью ничего, кроме воды с полрюмкой вина, и 6 дней я совсем другой человек. Я свеж, весел, голова ясна, я работаю – пишу по 5 и 6 часов в день, сплю прекрасно и все прекрасно. – С любопытством ожидаю последствий этого опыта – случайность это или нет?» И далее следует сообщение о петербургском профессоре Николае Николаевиче Зинине, «который утверждает, что 99/100 болезней нашего класса происходят от объядания. Я думаю, что это великая истина, к(отор)ая никому не приходит в голову и никого не поражает только потому что она слишком проста» ²¹.

Помимо «гигиенических» мотивов воздержности в еде, уже рано встречаем у Толстого и социальную мотивацию. В письме к А. А. Фету от 16 мая 1865 г. читаем: «предстоящее народное бедствие голода с каждым днем мучает меня больше и больше. (…) У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти (.), а там этот злой черт голод делает уже свое дело» ²².

В конце 1870–х – начале 1880–х годов усиливаются религиозные искания Толстого. В последней части «Анны Карениной», над которой он работает в 1877 г., в фигуре Левина, в его отчаянном поиске смысла жизни, дано описание того религиозно—мировоззренческого кризиса, который сам Толстой будет переживать в начале 1880–х годов ²³. В последующие годы он пишет «Мою исповедь» (1882) и «В чем моя вера» (1883–1884). С 1882 по 1886 год Толстой работает над социально—критическим трактатом «Так что же нам делать?», – к созданию которого его подвигло посещение одной московской ночлежки; он выступает против роскоши правящих классов, объедающихся «филеями и осетриной». Он сообщает, что сделал физический труд привычным условием своей жизни, и с тех пор пища и потребность качества пищи совершенно изменились: «Вместо сладкого, жирного, утонченного, сложного, пряного, на что тянуло прежде, стала нужна и более всего приятна самая простая пища: щи, каша, черный хлеб, чай в прикуску» ²⁴.

Но уже до «великого перелома» Толстой использует описание пищи и формы гостеприимства как критерий для установления нравственной иерархии героев своих романов – подобно Диккенсу в романе «Большие ожидания» («Great Ex—pectations», 1861) и в полном согласии с четвертым афоризмом А. Брилья—Саварена (Anselm Brillat—Savarin) из его компендиума для гурманов «Физиология вкуса» («Physiologie du gout». Paris, 1825): «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты» (Dis—moi ce que tu manges, je dirai ce que tu es) ²⁵. В «Войне и мире» есть описание роскошного пира после охоты, и там же есть сцена, где Пьер ест посыпанную солью печеную картошку, которую ему предлагает Платон Каратев, и кажется Пьеру, «что он никогда не ел кушанья вкуснее этого». В «Анне Карениной» поэтика еды, несомненно, выступает как риторическое средство на службе у этики. Наиболее явно – в сцене в московском фешенебельном ресторане «Англия» (часть I, гл. 10 и 11) ²⁶: Левин, автобиографический персонаж романа, и Стива Облонский выступают здесь как антиподы. Последний составляет «европейское», роскошное меню, с фленсбург—скими устрицами, ростбифом, каплунами и другими изысканными блюдами. Левина, привыкшего к простой деревенской пище, это побуждает к замечанию: «. мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицу» ²⁷. На это Облонский отвечает: «Но в этом—то и цель образования: изо всего сделать наслаждение». Это своего рода отзвук фразы Хлестакова: «Я люблю поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия». В отличие от Облонского, Левин предпочитает простую еду: «Мне лучше всего щи и каша». Хлеб и сыр ему милее устриц ²⁸.

Е. Госцило—Костин верно отмечает, что Толстой, противопоставляя эти позиции, примыкает к двум главным направлениям греческой философии: неправильно понятого и вульгаризированного Эпикура, с одной стороны, и стоиков и Платона – с другой ²⁹. Позже, в трактате «Первая ступень», Толстой будет ссылаться на Платона и его проповедь воздержания. Впрочем, и многие немецкие писатели, как это убедительно показал Алоис Вирлахер в книге «О еде в немецкой литературе» (Alois Wierlacher, «Vom Essen in der deutschen Literatur», 1987), использовали изображение привычек питания для типизирующей характеристики своих героев, и в общем – с тем же распределением похвалы и порицания, которое мы находим у Толстого. Это видно прежде всего из главы «Тяжело переваримая и легкая пища» с экскурсом «К литературной оппозиции мясной и вегетарианской пищи» ³⁰.