Текст книги "Оставь компас себе"

Я сказал, что по-моему мнению, это член.

Гена промолвил, что задница.

Не склонен вас критиковать, но вы засранцы! – обиженно гаркнул его отец. – Никто из вас, засранцев, нос не опознал!

От непомерных употреблений спиртного предметного сходства придерживается он нетвердо, подрагивающая конечность коррективы вносит нешаблонные, лист он перевернул и круги, сферы, сфера переходит в сферу, на верхней сфере выштриховываются длинные волосы, на соединительной трубке обозначается цепочка с кулоном – вероятно, шея, она из-под его карандаша вышла; за шеей он графически ноги, вслед за круговыми прямолинейные и уже не тайна, а бесталанность, художника с культями вместо рук уровень, я, Никита, закончу и в отдельной папке тебе.

Мне ваша картина… вы ее не мне, а Гене – вашего собственного сына обладателем такого сокровища сделайте. Ладно, никаких вопросов, папку мне, значит, мне, для меня любование вашей картиной подобно наркотику станет. Прикажу себе не извлекать, но потянусь, тлетворную тягу не преодолею, нарисовать сейчас женщину для вас импульсивным решением было?

После неопознанного вами носа действовать мне следовало без промашки. Изобразительное мастерство у меня не запредельное, но вызов принять я способен. Оформилась идея женщину нарисовать и я за работу, от вертикальной черточки ко всему остальному, что за черточка, вам, ребята, наверно, невдомек, но она вещь, определяющая принадлежность, характер, основу мировоззрения, с женщинами я оборонительную позицию занимаю. Черточку я на лист еще не нанес, но рисую я, от нее отталкиваясь, распавшееся на детали произведение меня не устроит, вообще говоря, женщина у меня, как женщина. На ту чернявую с котельного завода она… из памяти я ее вычеркнул. При раздумиях об автопортрете мне видится, что со следами пыток я себя напишу. Общение, да, отношения, исчезнув, измываться надо мной прекращают, и мое состояние усугубляется. Охваченный восстанием, молчаливо соглашаюсь на их возврат.

В дверь позвонят, и я за дверью ни слова.

Конечно, открываю, что за вопрошания детские!

Послушать доведенного до мучительного дуализма отца Гены Сучилина – честь, но вас, Петр Васильевич – честь не меньшая.

Насколько я помню, вы, ваша барышня и ее чау-чау отправились за дерево, ну а дальше…

Не в парке, Никита. Твой интерес я проигнорировал, но вымысел с чау-чау заставляет меня тебя просветить как было, кого не было, какая-то собачонка резвилась, но не чау-чау. И не в парке, а во дворе. Дома родственники меня по хозяйству намеревались впрячь, и я куртку на плечо и во двор ошиваться. Все скамейки обсидел, но примкнувших к моему безделью не оказалось. Во рту у меня сухость, пиво ввиду малолетства мне не продадут, за пивом я бы прошелся, а за газировкой ленюсь.

Носившийся песик сел и сидит. У него запор, а я сижу, поскольку во времени я не стесненный, сколько мне отпущено судьбой, не знающий, зажатая в зубах спичка сломалась. Сидевшая собачонка, распрямившись, бодренько забегала, в изливающейся беззаботности мимо меня пробежала, взглянув на нее вблизи, я рассмотрел, что мордочка у нее с сединой.

Песик-то древний. Жизнелюбивый, абсолютно не дряхлый, кому в старости внутри небосвод, нетускнеющим сиянием залитый, а кому понуро сиди и о старости думай?

Ко времени мне бы целеустремленно, расточительства на умаявшее протирание джинсов мне бы не допускать, проживу до старости – выйдет, что отпущено мне много. Из этого выводим, что времени у меня полно. На ветки садятся голуби – они только прилетели, а я сижу полчаса, к скамейке я прижат мыслями, что мне симпатичны, вес у них нешуточный – на руке у меня часы тяжелые, дорогие, на шестнадцатилетие мне подаренные, прежние дешевые часы гораздо легче, но я ношу тяжелые.

Что говорил о часах, и о мыслях скажу. Настоящие мысли тяжелы, но иметь такие мысли солидно, и чтобы не выглядеть перед самим собой простовато, я весь в переживаниях о длине моего пути, о рычащих друг на друга выгодах и утратах, из дарованного молодостью доживающие до старости почти ничего не сохраняют, но прихватить побольше лет по-своему, наверно, неплохо, лучи на меня будут непрямые, но что-нибудь мне согреют, старший брат моей одноклассницы машину заводит.

Белый ужасный «Запорожец». По мне даже на автобусе ездить солидней.

Надо же, двигатель заработал, а для наших людей не секрет, что моторы у нас… нет. Заглох мотор. Разозленный водитель кулаком по рулю дубасит.

Не сестру ли он, любопытно, куда-то везти собирался? она в салоне, кажется, не просматривается. Красивейшая она девушка… признанная красавица. И имя у нее Анна, и фамилия Извольская… а кличка хуже не придумаешь. Узнай Анечка Извольская, какая у нее негласная кличка, с собой бы покончила.

Нюшка-пердушка. С первого класса за ней тянется. Как Анечка, будучи крохой, газы на переменке неосторожно пустила, так все школьные годы ее за глаза невыносимо для любой девушки прозывают.

Я, с кем бы я ни говорил, всегда зову ее Аней. Бывало, подумывал и другим позорно ее называть запретить, но ко мне бы не прислушались. Ну что я могу, к примеру, Балбановой из корпуса напротив, внушить? отчаянной оторве, со взрослыми, двадцатилетними металлистами, толкающейся – сейчас она что, ко мне идет? Поболтать я рад с кем угодно, но Балбанова страшна, косноязыка…

Ты, Петя, сегодня в мою тусовку вливайся и как считаешь, придешь ты ко мне? У нас тебе четко будет, и если ты с нами, поддержишь меня, если что. Сегодня у меня парни, с которыми я до сегодня никогда, и что им вздумается? Парни вроде четкие, но червячок во мне ползает. Припрутся ко мне и не музон им, а я, а я с кем-то согласна, но выбираю я, а если меня не спросят? Тут ты им скажешь, что я твоя, и если у вас драка, я за тебя, и на пару мы с ними четко. Если и не четко, то и им четко не покажется. Угарно на меня кто посмотрит, ты, Петя, на него не напирай. Угар у него может быть от музона и руки ко мне музон может вызвать, но руки не облапать, а под музон вместе подергаться, музон-то четкий. Тебе он по ушам даст, и ты его поймешь, ну а не поймешь, пойми, что уходить тебе нельзя. Тебе бы, конечно, не со мной, тебе бы с Нюшкой-пердушкой в квартире без родителей быть, но ты ей ты не нужен, а мне ты сегодня четко подвернулся.

Я обойдусь с ней невежливо. Не по мне шапка Балбанову от грозных волосатых мужиков оборонять! повалившись на скамейку, Бабановой я скажу, что у меня закололо в боку, воспалившийся аппендикс поход к тебе исключает – я про шапку и мне про шапку. Про шапку Мономаха мне мысль. Тяжела ты шапка Мономаха, но шапка ты царская. Чем тяжелее, тем для меня притягательнее – мысли, часы, шапки, на тяжести мое эго как на дрожжах. Приступ аппендицита практически прошел – направиться к Балбановой он мне не препятствие.

Обожаемая мною тяжесть прихватила меня у Балбановой не в лице пристающих к девушке упырей. В музыке она для меня. Хэви-металл – весьма тяжелая музыка: барабанами по мне топором, а гитарами пилой пилит. Осевшим и с каждой композицией уничтожаемым, для себя бормочу, что можете ко мне обращаться… по вопросам философии и психологии… в звуковой пурге снежинки картечью. Перед попаданием возрастание до ядра. Куртки кожаные, заклепанные, тяжелые, куртки сняты, но скинувшие их на диван тяжелы и без них. Тяжелы углеводами, тяжелыми психологическими фильмами, всю сложность проблемы тяжести разъяснением я моим. Единственным для меня! потряхивающим указательным пальцем, вызывающим подозрения я не являюсь. Если я могу что-то соображать, мне, пока необходимость соображать не отпала, надлежит повернутым назад черпаком соображения вытащить наружу то, что Балбанова обещала долго меня не задерживать.

Я тебе отпущу, сказала, мне бы врубиться, что народ четкий, и ты ступай.

Разбомбленный хэви-металлом, ее сигнала я жажду. При тебе, страже моего достоинства, они меня не обидят, и тебе, Петя, я вольную, при тебе они меня не обидели, но ты уйдешь, и они меня все равно не тронут, отрывистый хохот сквозь грохот пробился… смеялся, видимо, дух архимандрита Глухарева из Алтайской духовной миссии. Тяжело! трясут головами и волосы занавесом на морды, на физиономии неживые, над ними тяготеет убойный металл, что отбойным молотком и по мне, быстро пошедшему вниз и между пальцами ног в своем кроссовке укрывшемуся, во дворе у меня была сухость. Она осталась. Рот мне бы ополоснуть. Я хотел пива, мне бы и сейчас пива, пиво у них есть? у меня беспомощность… у них покрепче – не искристое, гипнотизирующими полутонами в бокале не играющее, но что-то винное. Бутылку, парень, бери и прикладывайся! я за них, разрешение я за них себя выдал – приучая меня к порядку, бутылку у меня отнимут, но я им с кривой усмешкой скажу, что из этой бутылки вы не пейте. Из нее пил я, а и пью, и читаю… географ Страбон! в ваших ощущениях вам не разобраться. Соловьи не прилетели, и я не расстроился! К географии готовился и про Страбона прочитал.

Про Страбона, о пользе географических познаний для всякого образованного человека вещающего. В стародавней Греции жил, плоскошарие утверждал, грош цена его познаниям! А его полемика с предшественниками? Темнота вы неинформированная, элементарного себе не представляющая: у самого знаний ноль, а нападает, чернит, кулаком в рожу – здесь у нас, металлист металлисту. В кулаке что-то держит и, накладываясь на бороздящий магнитофонный вокал, вопит.

У меня кив!

Что?!

Ну кивинчик!

Что?!

Ну зеленушка!

А-ааа… какая, мать твою, зеленушка?!

Киви у него, я тут же уяснил, что киви, у металлиста, что с киви в руке, темперамент буйный: кулак разжимается и тому, кто непонятливый, в лоб вжимается киви, я сразу сообразил, что киви, мы у Балбановой и киви он взял у нее, раздутая репутация божества юности! ну не с собой же он киви, ну не думаю я, мне бы сообразить, где она, Балбанова, может быть, и я бы к ней, я бы у нее про киви, киви после согласования с тобой у него оказалось? увы, Петя, киви он без моего ведома, за киви ты ему предъяви, лето в Бийске дождливое.

Я побывал в Бийске. Посидел у Балбановой. Не побывал я в Бийске – проживаю я в нем, мой холодный бедный член… в этой жизни я пожил в Бийске, а в другой я в него даже не заеду. Чуть-чуть жара, что в голове, мне бы к гениталиям: путаясь в вишневом вечернем платье, Анечка Извольская сквозь трассирующую плотность хэви-металла из сиреневой пелены ко мне выступает. Ее осязаемость, кажется, вымывается… меня доканчивают, а Анечки нет! влечение к Анечке во мне откипает. В Бийске мы пообщались достаточно и тягу к ней я удовлетворил, торжество сбывшихся упований! Кавалерийская атака безумия. Ничего у меня с Анечкой не сбылось! На улице поливает, тучи… к окну подойду и увижу. А если за окном ясно? Подойдя к окну и в чем-то убедившись, я пойду на упрощение – когда я теряюсь в догадках, я теряюсь и в мыслях, а теряя, находишь.

Не сам он у меня, нисколько – у кого-то ум выбили, а у кого-то сам ушел. У меня хэви-металлом вынесло.

Анечку Извольскую я бы поцеловал, приласкал, над обыденностью надо! ладно – будь у меня глина я бы ее в скульптуре запечатлел.

Что же затевают металлисты? нападение на Балбанову ими, по-моему, не вынашивается, и я, пожалуй, за глиной. Задел на будущее делать. Глинистая почва у нас на улице Мерлина и, наковыряв, глину я на расстеленную куртку – рукава завяжу и с кульком к Анечке, над ее безупречным образом трудится; ее неявные изъяны обнаружению подлежат, но я обойду, тебя, Анечка, я идеальной, ну не в одежде, конечно, все сугубо индивидуально, но я ставлю зачет лишь скульптурам классическим, нагим, не прикрывай от меня твою изумительность – распахано у меня хэви-металлом, но засеяно тобой! Воспользоваться этим ты хочешь? метнулась бы ко мне тотчас же, но я не с собой, а с Балбановой? Я у нее, но со старым покончено, от Балбановой я уже выбираюсь, моя первоочередная задача – до двери себя довести. Бросают мой кораблик волны с порывами, быстро-быстро отсюда! какой быстро, когда качает, а если гитарное соло, налетевшие птицы-пираньи клювами металлическими, надену перчатки. Вкачу сюда огромного ежа! Покачу его на магнитофон – кто воспротивится, тому острота иголок, ощущений, увечий, пиво в прихожей хлещут: мужчина в косухе, с ним мужчина в выцвевшей майке «WASP» – из пластиковой они.

Глотки выверяются компаньоном, за чересчур мощный, вероятно, в поддых, мое присоединение нежелательно, но пива я именно что жажду, и пивом со мной они обязаны поделиться, духовное внушение им. Приложиться мне, страждущему, дайте, а не дадите, ваши души всплакнут, а слезы ваших душ слезы пьяные, а пьяный грешник рыдает – Бог его только наполовину прощает, а вам бы Него прощение полное, но полное прощение от Него, думаю, не заслужить, какие-то претензии у Него все равно останутся, не портите себе жизнь! Зачем вам ломать головы над тем, что у вас за слезы, почему слез нет, наши души нуждаются в прощении, но прощения им не будет. Разумеется, мы же выпившие, ну и чего – кто не пьет, Богу не молится. Мы от собственного опыта отталкиваемся – трезвыми о Боге мы бы не задумались, но мы выпили и… никаких мыслей о Нем. Камень из-за паренька, одноклассника Балбановой, покатился! к распитию пива мы его не допустили и на нас сминающе, в затемненность вшивающе – я на них не ежа. Я фантазирую, никоим образом их не затрагивая, я молча, неподвижно, пива не предложат – в ванную зайду и из-под крана напьюсь, предложения, естественно, не последовало, и я к неровно висящим полотенцам, немытой раковине, воду пустил, но под струю не рот, а полотенце – компресс сделать. Полотенце розовое, Балбановой пахнущее, понюхаю и точно скажу, Балбановой ли; дверь не прикрыл, и хэви-металл, он и в ванную лупит, полотенце я на веревку – сушиться закинул, компресс мне требуется, но я боюсь запахов, что в полотенце содержатся – свою боязнь воспринимаю с недоумением, однако ноздри зажимаю, с ноги на ногу переминаюсь нетерпеливо, в сознании растерянность. Выйти в прихожую, тут на месте потопать, очень он на меня губительно, хэви-металл. В прихожую я не пойду – в ней кому-то случилось разругаться, и мне высовываться не с руки, в тазик наберу я воды! обольюсь я водой, но мне бы пива – если я выйду, я выйду воевать.

Форма и цвет твоих глаз говорят о твоей взбешенности.

Почему?

За последние пять минут они у тебя расширились и налились кровью.

Да, я сцепиться за пиво себя настраиваю. В прихожей и без меня истошно покрикивают, но моя цель – это моя цель, и посколько она у меня – пива выпить, я буду орать и, возможно, драться, основываясь на том, что пиво у них, а должно быть у меня – за пиво я не платил, но я гость, и вы… и вы гости, но я не там, где вы – я о музыке. Вам хэви-металл создает настроение словно бы вы, приобнявшись с Христом, гуляете, а меня под хэви-металл в задницу трахает Люцифер, и путь к восстановлению психического здоровья я хочу начать с вливания недопитого вами пива – вашу пластиковую бутылку я опорожню и отбуду, а вы слушайте хэви-металл, прижимайтесь к Христу все плотнее…

Приглушите, тварюги, вакханалию эту!

Не я прокричал, Христом клянусь, что не я. Не из ванной в прихожую, а из прихожей ко мне. Та же женщина и раньше кричала, но хэви-металл разобрать слова мне мешал, а сейчас между песнями пауза, и сказанное ею я дословно, под сказанным ею я подписываюсь, пора мне выходить и с ней объединяться, для выхода из ванной мне придется перестроиться, топтание на передвижение сменить, на грани успеха, я кажется.

Непроизвольные команды парализуют, но шаг, за ним еще один, пару шагов и я выйду, напрягись и второй – указания сбрасываются, в мозгу качели, уведите меня! взмолился вслух, но хэви-металл гремит, до следующей паузы мне быть услышанным не суждено, секунда тишины, и я повторяю. Уведите меня! Я в ванной, и вы ко мне, и меня с собой! я потерпевшая сторона обретенной ими любви к хэви-металлу, и я в ванной! Вбегайте и забирайте!

Как нетрудно понять, в квартиру Светланы Балбановой ее соседка возмущаться пришла. Забыв о приличиях, кричала и оскорбляла, в прихожей бесилась и меня из ванной извлекла, выглядел я отвратительно, и Елена меня не отпустила. Компанию металлистов базарной бабой она обкладывала, но само очарование женщина. Через лестничную площадку мы к ней: у меня полежишь и полегчает тебе, бедняге, она меня сказала.

Я на тахту, сомнениям тахту не подвергаю, на тахте у меня мозги в ритме размеренном, спираль ураганности… виток непосильности. Тахта подскакивающая, в потолок меня всаживающая, образующийся гаучо выпускает в меня семь пуль и вдобавок еще избивает.

Шерстяное покрывало, что на тахте, я принял за пончо, и при столкновении с потолком у меня выбилась искра – чумазый метис в шляпе фетровой. Ты меня убил, и я смирился, но мой труп пинал ты ошибочно.

Трупом вставшим и отбитые бока потирающим, на разговор я тебя, гаучо, вызываю.

Рогатый скот пасешь и параллельно нас, уверенно скачущих людей, постреливаешь и побиваешь? А если мертвец разорвет тебя на куски и дальше поскачет?

Ты бы за ним, но сможешь ли? Из «мертвецов» в «мертвецы передвигающиеся» не всем дорога, никак не всем. Ты на мою тахту посмотри. Лежащий на ней человек – это я, но пусть я и лежу, с тахты я волен подняться, а ты, когда я тебя порешу, чередовать лежания и хождения, думаешь, способен будешь? А на лошадь вскочить? По пампасам ездок, по бабам ходок, мне о тебе, прорывая глухую завесу безмолвия, говорили. Кастаньета Мигелита Гонсурес дос Бранчос. Она голубых кровей, а ты ее по-простому, на выпасе засек и твоего коня на ее лошадку – с наскока воткнувшись, вышиб из седла, Кастаньета Мигелита плашня и секс-скандал, судорожные попытки до ее нижней юбки добраться, не собирающаяся покоряться обстоятельствам Кастаньета не мадонну – дона Серхио Ропо она поминает.

Придите ко мне, дон Серхио! Дрянного гаучо с меня сбросьте и как он думал пенисом меня осквернить, вашей шпагой его раздерите! Он на мне, а вы, ниоткуда возникший, позади него и шпагу по рукоятку в кишку его прямую, о предвкушаю!

Разумеется, вредим мы своему здоровью сношениями без согласия, молвил гаучо. Для передышки присяду и поразмышляю. От Кастаньеты Мигелиты я отсоединился – рискованные приключения меня не пугают, но опубликовавший ряд книг Серхио Ропо сеньор вида зверского, и я, видимо, пойду, что-нибудь из написанного им прочту, на исторические темы он, по-моему, пишет.

С его трудами я у Кастаньеты Мигелиты Гонсурес дос Бранчос познакомился.

В вашу безусловно богатую домашнюю библиотеку вы, милейшая донна, сопроводить меня не соблаговолите?

Надо мной тяготеет моя вина, но худшего не произошло и, как говорится, и на том Богу спасибо – вы отряхнетесь, на вашу лошадку заберетесь, надеюсь, без обид: в лошадь врезались, а она с негодованием не ржет, травку щиплет с глазами добродушными, к вам приедем – обитателям гасиенды скажете, что пастухом я оделся наемных убийц провести: за мной! любимейшим сыном Клементе Бастораза, за океан они посланы.

Ты из довольно славного рода Бранчос, но мы-то Басторазы. Родовитость прочих родов мы, само собой, чтим, но исключительно снисходительно. Дворянский титул по ходу Реконкисты завоеван нами в бою, вырван нами трагически, снаряды наконец подвезли, но пушка уже расплющена! для сплочения погибающего отряда всем по бочонку портвейна! никакого портвейна нет и взять его негде, но бойцы на секунду воодушевились.

У осуществляющего руководство Игнасио Бастораза хитроумие сменилось сумасшествием и отданных под его команду людей он погубил.

Сообщение, на королевский адрес отправленное, сведения о сражении содержали извращенные. Подтасовка мерзкая, но проведенная Игнасио Басторазом с изяществом истинного дворянина.

Следовательно, мы, Басторазы, дворянством по праву владеем.

История семьи Басторазов изобилует подлостями, предательствами, смертельными ударами в спину, для Серхио Ропо, как для историка, это не секрет. Но из-за чего мой отец Клементе меня, любимейшего сына, к погибели приговорил, дон Серхио Ропо вам не скажет: почему Клементе, меня купавший и в пупок целовавший, бригаду киллеров за мое убийство деньгами засыпал, нашей семейной тайной является.

Я вам ее приоткрою, но торопить меня нельзя, печальной для меня темы я смогу коснуться, только когда окрепшим себя почувствую – пастухом у меня питание скудное, и при таких калориях бередить душу нервно-мышечным обрушением чревато. Я у вас в библиотеке пристроюсь, а вы мне тушеное рагу из свиных ножек, вареного осьминога по-галисийски… цыпленок чилиндрон! Хотя бы на цыпленка вы расщедритесь?

Мини-тосты с омлетом? Глаза у меня было вспыхнули, но теперь смотрите – старческие они у меня. О-ооо, к лишениям нам, Басторазам, не привыкать и земные страдания нам до лампы, однако организация приема критики не выдерживает, на что я, фигура статусная, честь имею вам указать; ваш омлет я впихиваю под выделяемый мною во мне ропот несогласия, нехотя справившись с третью, оттягиваю щечку подковылявшего ко мне ребеночка, тебе, ребеночек, сколько? семь лет и пять месяцев?

Тебе бы, ребеночек, подрасти. Иначе ты будешь лилипутом.

Головку ты, дурачок, не пригибай, тут не стреляют. Из той комнаты могут пальнуть? Ты мальчик какой-то из близкородственных, видимо… и что за книжку ты мне притащил?

«Графа Трастамару» за авторством Серхио Ропо он мне всучил.

На тыльном листе сказано, что сей труд о периоде правления короля Кастилии и Леона, царствовавшего с такого-то, убитого в таком-то…

Развратничал, мучал, казнил, в потасовке братом прирезан.

Пленение Гинестросы! ликвидация гроссмейстеров орденов Калатравы и Сантьяго! отравление Альбукерке!

Любовника своей матери он отравил. Жестокий Педро!

Приливом тепла, что я Педро, я король! я обезглавленный жестоким хэви-металлом Петя-кутенок, но я Педро, я король, король Педро Жестокий в жестокости хэви-металлу не уступит и слушайте мой указ: под знаком смерти я повелеваю хэви-металл не сочинять, не исполнять, сочинителей я на железный крюк, кошачьим когтем называющийся, подвешу, а исполнителям заливание в горло кипятка, раскаленных углей засовывание! из себя я выведен вами, мой череп под пыточным прессом крошившими – можно ли считать случайностью, что обезумев от боли, я ожесточился? При этом, бывает, я сожалею. Душа к изуверствам у меня в принципе не расположена. Я уповаю на свет, но из-за огромной, волосатой, монструозно татуированной задницы он не виден.

Не будучи пропущенным во врата Милосердия, я лежу у ворот Наказания и лелею сменить обстановку.

Меня приволокли сюда за ноги. В окоп залез я сам.

Окоп уже кем-то выкопан, и я не в земле, я в ней не испачкан, лежу я в земле, но под ногтями земли у меня нет, склонившаяся надо женщина меня, наверно, не засыпет, я ей почему-то доверяю, кефира не выпьешь? – заботливо спросила она у меня.

Я пробурчал, что кефиром меня из шокового состояния не выведешь. Впечатление вы на меня успели произвести благоприятное, но на реальности вам меня не сосредочить, вы озорная… об вас, я чую, я обожгусь и отпряну под копыта коня Бастораза – ну да, я несчастный мальчик, от хэви-металла ополоумевший и как личность для себя неразличимый, вас я сейчас нормально, а себя практически никак, свое имя вспомнить? имя у меня какое-то… я сказал, Педро? Не так, касательно Педро у меня выплеснулось, не настоявшись, Петр имя мое! Пивом вы меня не угостите?

Квартиру Елена на двоих, с вызывающей зевоту Людмилой, снимала. Скорбная толстушка у телевизора в полусне – я и после пяти литров пива к ней под халат не залезу. Пива у меня всего бутылочка, и я говорю трезво, без пьяного ухарства утверждаю, что мое влечение к Людмиле от количества алкоголя не зависит: силу оно не возымеет, залей я канистру, закачай внутрь бак, с бокалом ледяного пива на солнце бы мне понежиться: к моему гаучо мне бы в Аргентину, в Перу, перуанцы миллион морских свинок съедают.

Такие дела. Их национальная, идущая из голодного прошлого еда, и какие у меня могут быть возражения? особенности этносов, культур, и я киваю, грызущим кукурузу, возвращаясь с каникул, их проводил я на речке – в Малоугренево, где Ефимия Павловна, мамина кузина, кургузым домишком владеет.

Ее домишко я не обнаружил; сошедшим с автобуса, я по указанном мне улице к дому двадцать четыре, но между домом двадцать два и домом двадцать шесть дома я не увидел. В глубине участка, за деревьями, некий сарайчик, для садового инструмента, вероятно, предназначенный, а дома нет. Это дом, это дом и есть, у меня, конечно, промелькнуло, но когда я Ефимию Павловну по ту сторону забора выкрикивал, я имел надежду на то, что она ко мне не выйдет. Табличка с названием улицы частичной запачканностью мое верное прочтение исключила. Начальные буквы интерпретированы согласно желанию, а суть не в нем и стоять на своем, абсолютизму собственного желания кланяясь, несуразно; вызывать Ефимию Павловну мне пора наконец заканчивать, с улицей я напутал, но удачный поиск грядет, не сложится по табличкам – у встреченных людей узнаю, размышления у меня отменные.

Крики звонкие. По-прежнему Ефимия Павловна на языке у меня. Да, я сказал себе, что хватит, но сказал не окончательно. Ну не против же воли я у забора кричу? настолько утомился, что разумные аргументы не принимаю – приют мне и моментально, Ефимия Павловна отсюда улицы через четыре, а я «Ефимия Павловна! Ефимия Павловна-ааа!», калитка дома двадцать два отворяется и впившийся в меня ярым взором мужичок в народной кепчонке доходчиво показывает, что мне он не рад. Помимо кепки на нем красные мятые шорты.

Ты меня, мальчишка, на хрен с хреном моим, заявил он для меня непонятно. Я поднялся и к тебе – с хреном моим в руке. До тебя я тащился, а ты орешь, подрочить не даешь, кепку я для приличия нацепил – я бы и без кепки спокойно. Кепку я ношу, чтобы шрам на голове от всяких глаз прикрыть, но дома или около дома редко я ее надеваю. Чего ты Ефимию кличешь? Была бы у себя, давно бы выбежала!

А Ефимия Павловна действительно тут живет? – осведомился я, не зная, что и думать.

Конечно, в двадцать четвертом она. А чего ты ее подзываешь, если толком тебе неизвестно? Ты кричишь, словно бы у тебя ясность, что она тут. Сейчас она не тут, но я, может быть, тебе подскажу… ты меня послушаешь, а потом я тебе подскажу. У них по топору и рубили они меня… верхняя половина туловища сексом бы не занялась, но на аккордеоне сыграла! Они бы меня напополам, но я, нахватав, сумел все-таки деру. Ты мальчишка-то городской?

Я из Бийска.

Да твой Бийск по безопасности рядом с нами Швейцария! У нас в Малоугренево хулиганы так хулиганы…

Мне бы о Ефимии Павловне у вас уточнить. Дом двадцать четыре – ее дом?

Испокон ее.

Хорошо, дом ее, но где дом-то? Едва виднеющийся сарай домом что ли считается?

Что ее батюшка отстроил, в том и она. Дом плохонький, но яблони всем на зависть родят. Ты к ней не яблочек покушать приехал? До урожая еще месяца полтора.

К Ефимии Павловне я не за яблоками.

За яблоками ты погодя ко мне, яблоки у меня… я топором и яблоню не срублю, а они меня, человека… ты послушай, что стряслость со мной, с человеком.

Я его слушал, перебивал, он нецензурно возмущался, сменял гнев на милость, улучив момент определенно приязненного настроя, я вытряс из собеседника, что Ефимия Павловна в сельсовете. На службе, оплачиваемой не роскошно, но работа чистенькая, секретарская, я в сельсовет, и с Ефимией Павловной мы повидались.

Какой ты у меня четырнадцатилетний, за одиннадцать лет совсем другим ставший…

Сам я не помню, что мама мне говорила, что к Ефимии Павловне меня привозили, когда мне три было. Свозили и пауза – больше, чем на десять лет, она затянулась. Я о Малоугренево и думать не думал, но внезапно мне сообщают, что на летние каникулы в Малоугренево мне ехать. Билет на автобус купили, распертую спортивную сумку закрыть помогли, сумку я на плечо и провожать меня не надо: в Малоугренево спроваживаете, ну и нечего заботливость изображать, я уезжаю от вас удрученным, но держать удар я умею, расклеившимся я недолго, в Малоугренево пресно, тоскливо, в Малоугренево, говорите, никто не скучает? В водовороте событий захлебнусь я, наверное! Дебиловатый у нас сыночек, слепо он, дурачочек, поверит; в нервном ознобе к Малоугренево я подъезжал. Расшатывающие ожидания чего-то волнительного, увлекательного, вышибающего из меня дух, я думаю, что как бы я себя ни вел, местные парни меня отлупят, и я, пробуя пальцем крепки ли теперь мои зубы, к Ефимии Павловне и затворюсь.

От одинокого сидения в отведенной мне комнате я угрюмо обалдею, на приносимые мне тарелки с супом и макаронами с маслом буду смотреть и отворачиваться, я голоден, но это до меня не доходит, я в полуобморочном, но куда приплыл, туда приплыл, с морской свинкой не позабавляешься? под крышкой от кастрюли в цветочном горшке она, Ефимией Павловной преподнесенная.

В реальности я пребываю весьма относительно, но морскую свинку из горшка я с видимым удовольствием. Достал и в копну моих волос погрузил. В Малоугренево я не стригусь, на речке не бываю, морская свинка, копошась у мозгов, их выедает: за утерю мозгов я на хэви-металл накатываю, но началось-то со свинки, а если совсем объективно, от них и до нее отколупывали – от затвердевших от учебы, от окружающей среды, я у Елены и Людмилы, я с пивом! попыток отправить меня домой Елена с Людмилой не делают. Я получил тройку по алгебре, я никчемен – переживая из-за этого, я доказываю, что я действительно никчемен! про школьные оценки я женщинам не говорю. И ни хрена из-за оценок не переживаю. Чувствую себя чудесно, превосходно, даже встал и в туалет сходил. Все превосходно, чудесно, но тут член себе молнией прищемил.

Женщинам опять не сказал. Дошагав до тахты, разлегся и самообладание демонстрирую. Людмила ко мне боком, уже мною изученным: грудь не выдается, а нос не то слово. Потребностью срывать с себя одежду она, верю, не страдает.

А ты ведь несовершеннолетнему пиво дала, адресуя Елене, Людмила промолвила.

А я убедительные доводы нашла, Елена ей ответила. Мальчишку я из той квартиры, как из адского пламени вырвала – его обуглило и обезболивающим ему бы водки, но он пива попросил. Слабоалкогольным бальзамом решил повоздействовать. Пиво у меня завалялось и мальчишку я не отшвырнула – вразрез с совестью, знаешь ли, не по мне. Наши запасы я обеднила, но маленькую коньяка не я. Вместе с пивом она раньше стояла – пиво я в открытую, а коньяк кто-то умыкнул, не ты ли стащила и высосала?

Людмила спокойно сказала, что коньяк ее и был, в подарок коньяк не им двоим, а ей отдельно, рассматривать его общим тебе, Елена, не следовало, Геннадий Альбертович тебя целовал, но коньяк тебе не дарил. Благоуханный азейбарджанский напиток он, извини меня, мне.