Текст книги "Оставь компас себе"

Не только за поцелуи, наверно, яростно процедила Елена.

Что он со мной вытворял, то теперь между нами. Не удержись я и выложи, обзавидовалась бы ты, Леночка. Жопа ты моя…

Ты, дрянь, меня так?!

«Жопа ты моя сдоба». Геннадия Альбертовича по отношению ко мне фраза хвалебная. Меня нахваливал и меня мял, словно бы яблочко меня наливал, век проживу – не забуду… тобой он не обладал не потому что ты – потому что он не хотел.

Пожилому ты безусловно милее, жаляще улыбнулась Елена. У молодого, полагаю, пристрастия без отклонений. С кем бы из нас ты, парнишка, вступил? Если со мной, Людмилу мы на кухню и завертим на тахте кое-что.

Это было бы восхитительно. Но я ничего не говорю – внимание усиливаю, но не болтаю. В квартире ли я, в пампасах ли сексуальные истории закурившего трубку гаучо выслушиваю, две женщины меня к себе перетягивали, а я капризничал, ворчливо заявлял, что вы меня не возбуждаете, мне бы сеньориту покраше приискать и беспутно бы с ней денек, недельку, Анну Извольскую бы мне… кого тебе? Анечку Извольскую? Моей нежно обожаемой Анечке всунуть ты рвешься?

Переспросил я несколько раз. Переспрашиваю, переспрашиваю и постепенно уясняю, что Анечка Извольская в Бийске, а гаучо… нет, он атом. Атом в молекуле. А молекула во мне. А я в Анечке Извольской!

Это было бы… ну скажи, что это было бы восхитительно.

С Еленой, с Анечкой, судя по предположениям, восхитительно со всеми, и чем об Анечке мечтательно подумывать, трахну-ка я Елену.

3

Ложе влюбленных – арена для петушиных боев. Кто не влюблен, у тех, я считаю, полегче, формальнее, спаривающиеся не на базе любви кормят друг друга насекомыми, а мы, влюбленные, мясом с кровью – о вкусах не спорят, но тут и спорить нечего. Одуревший парнишка? непрошибаемый страж? Не будучи влюбленной, я бы задницу им не подставляла. Не будучи влюбленной я бы, не надейтесь… но как же мне влюбленной не быть? у меня же Коленька, «Бийского рабочего» корреспондент – до редакции я доплелась и усталость у меня приятная. Расположившийся внизу страж, иначе говоря, охранник, чурбан он сучий, не впускает он меня, гондонище. Я ему про Коленьку, про нашу с ним любовь, а он, чеканя, выдает, что кроме сотрудников входа в редакцию нет никому.

А почему так сложилось, вы мне….

Угроза взрыва.

После какой-то из ваших публикаций вам террористическим актом грозят?

Совершенно верно.

Двенадцать тюбиков помады против одной коробочки вазелина ставлю на то, что эту острейшую статью мой Коленька написал. Ответственно осветил что-нибудь общественноважное, вероятнее всего, антигосударственное, его предупреждали не вмешиваться, но под сковывающим нависанием страха его перо силу не потеряло, льющиеся из-под его пера строки проделывали в теле зла веселые отравляющие артерии, загибающееся зло – именины сердца! долгожданно воплотившийся смысл существования! на объявленных бессрочными гуляниях качайте его, Коленьку-журналиста, подбрасывайте, он мой, Коленька, мой! меры безопасности из-за Коленьки?

Охранник не отрицает. Плечами расправляюще потянувшись, говорит, что статья произведена на свет Николаем, Коленькой вашим – довольно мерзостную статейку он накропал.

Потому что о мерзостях в ней написано, охраннику я ответила. Коленька очищал! что-то вытащил, вам показал, естественно, что не букет свежих роз оттуда он выгреб. Накоказ он, возможно, то, что для глаз не предназначено, но нужды, что поделаешь, нужды… нужды общества!

Несоответственно вы Коленьку ввысь, снисходительно охранник промолвил. Вы его знаете, но поскольку вы его любите, любовь знание о нем поколебала, и вам кажется, что он не по мелочи поклевывает, а клювом могучим панцири социальных и политических чудовищ расщепляет. Позиция занята бескомпромиссная, самосохранение не волнует ну ни на грамм, смерть за принципы – великих журналистов выбор нетрудный. Но попрошу вас, девушка, в действительность – ваш Коленька, даже погибнув, мемориально вспоминаем не будет. Голову ему не за разоблачительную дерзость снесут – свое недостойное мужчины восприятие женщины пусть он винит. Разжиревшей ящерицей воспринимать… вы, я смотрю, беременны. У нее живот возрастной, да и кожа – от ящерицы, наверно, что-то есть… заметил – не говори. Тем более не пиши!

Нечто бессчестное твой Коленька совершил. Она ему чаю, к чаю рюмочку бренди, а он, подлец, ее размазал. С Вероникой Моталовой фильмы ты видела? А что она, в столице снимающаяся, родилась у нас в Бийске, ты осведомлена?

В редакции прознали, что она приехала погостить и, условившись об интервью, послали к ней твоего дорогого; он у нее побывал и в статье потоптал! на гостеприимную женщину едва ли не физиологически нагадил, почему опубликовали? У «Бийского рабочего» тиражи очень скромные. Ты поняла?

Из источника, непосредственно сейчас с тобой беседующего, тебе позволяется выловить, что же между ними произошло – почему твой Коленька-корреспондент, в камнедробилку помещать ее не собираясь, так плохо с ней обошелся. Сведения у меня от самого Коленьки, пооткровенничать со мной не чурающегося: приятелями он здесь не обзавелся, а когда приятелей нет, и охранник приятель.

Везде ли подобным образом обстоит, не скажу, но здесь в окружении журналистов и редакторов мы, охранники, низшая каста.

Трансляцию Открытия Олимпиады смотрели, в хлам накачивались – главный редактор с журналистом ведущим! свиньи, конечно. Главный, конечно, не с твоим Коленькой пил. Коленька у них, что беспородная собачка среди медалистов, и увесистыми косточками, то бишь заданиями, его обделяют. К Моталовой, видимо, некого было, ну и Коленьку к ней на безрыбье.

Пышная, немолодая, приветливая, о съемках в сериале «Покорение» твоему Коленьке рассказала. Если ты не в курсе, сериал не какой-нибудь героический – про покорение Москвы провинциальной девушкой он. Обычная утопичная сказочка для дамочек, с собственной безмозглостью смирившихся.

На главную роль актрисе Моталовой, разумеется, не покуситься, но маму пробивающейся девчонки ей дали.

Сыграла она, по-моему, сносно. Женщина пышная, взгляд зацепится и стоит; войдя с ней в контакт, Коленька решил взглядом не ограничиваться.

Приставать к ней он начал. Ты его любишь и его интерес к актрисе Моталовой тебя огорчает, но из песни, как говорится, слово не выкинешь, влечение к актрисе Моталовой у него присутствовало и было, не откладывая, воплощено, у вас такой блеск! стиль! по малолетству я вами восхищался, а теперь от вас тащусь – ложитесь на кровать… вставайте раком на пол! ваши предпочтения превыше всего, определение места и позы полностью за вами, мое обожание! разделяющей нас сдержанности скоропостижное умирание…

Заход на цель – не придерешься, но Коленька отвергнут, ухоженными ногтями к его досаде поцарапан, из мира грез он за компьютер и, не остыв, от всего сердца статью. На кровати не получилось – в статье актрису Моталову поимел.

Я бы ее лавой чувственности, но из-за ее несговорчивости дерьмом я ее залью! Коленька ее капитально, и она бы ему ничего, но у нее поклонник.

Простодушная вера в исключительность Христа, Родины, Любимой Актрисы, философия убогая, но придерживающихся ее – процентов девяносто пять из народонаселения земного; что у актрисы Моталовой за поклонник, вероятно, и следственным органам неизвестно, но он очевидно мужчина, мужчина недалекий и о сексе забывший, приводил бы женщин – поумнел, но живых женщин стороной он обходит. Сближение с ними испортило бы ему удовольствие от фильмов, фотографий, актриса Моталова в фильме «Звездочки», актриса Моталова в журнале «Бийский калейдоскоп», после нескольких лет отсутствия она приехала в Бийск, но я встречаться с ней не стану, верховное существо ослепит! ее культу я служу верно, неброско, на личное знакомство не покушаюсь, как же страшно от того, куда меня занести может, посмотри я на ее во плоти… я бы не пережил, и факел бы выпал. А я должен его нести, факел поклонения Моталовой! похмельным утром и ненастным вечером мой почетный долг шествовать внутри себя с факелом впечатляющей огненности, в «Бийском рабочем» о Моталовой статья! «небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут!». От Марка. А статья от Николая Кознецова – не через «у», а через «о»… небо для нее и земля для нее, а слова про нее в статье… больше, чем небо и землю тебя я! из моего сознания эти слова не удалить. Не прейдут они, не бывать… а он о ней какие слова? Не про нее он что ли?! Небо на него и в землю его! он не про Моталову, про нее такое написать невозможно, фамилию он называет ее, и она, как и Моталова, актриса, но он про другую женщину. Никогда не отличавшаяся талантом еще и разъелась… и остальные слова в той же тональности.

Разобравшись в ситуации, нечеловечески безобразного Николая Кознецова я истреблю.

Когда я достаточно вникну, что написанное им о Ней, что Кознецовым оскорбляется не безразличная мне манда, а Она, за нелегальную рыбную ловлю я ему… за рыбу меня! если поймают, то не его, а меня! рыбу я с нарушениями, но перед женщинами я чист. А он женщину письменно! словно бы на кухне в запальчивости ее обругал и в статью оформил. Газета статью напечатала. Газета с ним разделяет! В мой список я и тебя, газета, заношу. Тебе, «Бийский рабочий», не друг я заводской – каратель я для тебя, желтизной не от пьянки покрывшегося. На потребу бийским и нубийским гнусам опошлился ты и пожелтел – про нубийцев я говорю, о Степане Донголе говоря.

С севера Судана он на север к нам и русский подучил, газеты читает, в фармацевтическую компанию он устроился – в «Алтайвитамин». Подбородок у него мягкий, но плечи широкие, изобью я его, пожалуй, чуть погодя. Я бы не трогал, но он представляет компанию, которая немало здоровья у меня отняла. Мне требовалось подтянуть иммунитет, дыхание жизни в себя втянуть пополняющее, из всей рекламируемой продукции мне «Маралл-антистресс» приглянулся.

Подавляет эмоциональное напряжение, уменьшает возбудимость нервной системы… обеспечивает позитивный настрой!

За двадцать дроже я что просили выложил и прием у меня регламентированный, в инструкции по применению гражданским шрифтом прописанный, на вторую ночь, чувствую, прижимает. Мне не спится – мне думается. Я неудачник, безвыигрышный тип, актриса Моталова меня не любит, мне бы, повернувшись, попытаться на правом боку задремать, но двигаться я не могу, к Моталовой я бы сорвался, но она меня не любит, и у меня по поводу этого раздражительность – чего же она совершенно ко мне холодна? Перед собой ее мясистое лицо вижу… потрясающе женственное личико! Я с ней связывался, но она мне не ответила. Мою любовь она ценит невысоко. Гадкое настроение-то какое.

Мертвящее озеро разольется – валяй ко мне, травки покурим.

Проснулось мужество во мне и я курить траву пошел.

Кто меня приглашал, тот умер. Лет пятнадцать назад – от удушья, кажется. Из прочих обрывков воспоминаний нетвердо складывается, что его не болезнь – человек удушил.

Что о нем выпало практически все, некоторую озабоченность у меня вызывает. Годы не шутка, но ведь имеются люди, на память не жалующиеся. А я что, жалуюсь? Ни на что я не жалуюсь.

Непререкаемым тоном бормочу, что я стерт, но я горд, в словах проскальзывает тревога, в отупении отсутствия желаний растекаюсь пожароопасной смолой, к кровати я приклеился и моим позывам укатить в Москву к Моталовой меня не отодрать, я не про клей – я про смолу… а он мне про клей. Когда я про траву.

Ты звал меня к себе дунуть травки, и я откладывал, но сегодня я у тебя и травки я с тобой…

Трава кончилась.

Ну а чем же мы с тобой…

Только клей остался.

С явным неудовольствием я от него – на времяпрепровождение я рассчитывал цивильное, а он мне клей: за невыполнение взятых на себя обязательств мне бы харю ему набить, но я ссутулился, хмуро бросил ему «прощай», квартиру тут твоя и обеспечение надлежащими средствами на тебе было. С кем-то, не исключаю, у тебя уговор, чтобы он тебя со своей дурью посещал, но я к тебе на все готовое приходил. Парусник у него на подставке! неправильно склеенный или в условном стиле произведенный? В неконтролируемых хождениях зацепили, и ты пилу, тюбик клея, куда ни ткнусь, всюду клей. А пилой он пилит, измельчая? вдоль и поперек на детали распилит и согласно фантазии насадит на

клей – бушприт я назад, форштевень наверх, в переконструировании судна я во всем следовал советам поклонника актрисы Моталовой: меня ты в крайние не выпихивай.

Неприглядная у тебя обстановка. И травы у тебя нет. Ушагивающего меня ты проинформировал, что Бутенкина не возбуждена и она у Бутенкиной сухая. И отлично – сухой ей быть лучше. Не гниет.

Жирный восклицательный знак. Бутенкину он не возбуждает, но Бутенкина с ним, о наличии у него Бутенкиной он сказал мне с намеком, что у меня никакой Бутенкиной и в помине.

К девушкам я ровно. У меня бы взрасло, но актрисой Моталовой утрамбовано. Ключевой вопрос – долго ли мне лишь к Моталовой привязанность выносить.

Сдавленное хихиканье поблизости где-то. Я голову от подушки и ею верчу, осветленный привыкаемостью мрак от стены до стены усиленно осматриваю, наверное, я сам захихикал.

После препарата «Маралл антистресс» у меня депрессия. Придерживаясь фактов, заявляю. Подействовал он на меня угнетающе, докательств приведу я полно, но хихиканье – не рыдание, и мне, думаю, следует полагать, что действие препарата развивалось, раскручивалось и, бог ты мой, вывело меня к позитиву – вышвырнуло на отмель, где пучина не поглощает, волны не бьют, ну и в чем тут позитив? моя отмель – моя постель, а в ней у меня ночная потливость. Непреложная прозрачность понимания своего места у меня в ней. Самоустраненный и поэтому никуда не внедренный! у меня лежание чугунное, а у мыслей бродяжничество неугомонное – лежу я нескромно, одеялом член не прикрыв, за мной закреплено мой член трогать, задорно гонять, сейчас-то какой задор: я потрясен до основания.

Несмотря на дождь несусь на мотоцикле в Челябинск. Я обещал моей малышке, что на ее похороны успею я обязательно.

Ну почему же на похороны? на день рождения было бы сексуальнее.

А ни к чему столь уверенно говорить. Еду хоронить, а приеду и… сначала похороню. В крематории примечу румяную, болезненностью церемонии не пронизанную, усопшей вы, видимо, не подруга? я-то с ней в близких и я опечален, но не в печь же вслед за ней лезть – чувства я ей дарил насыщенные, но она труп, мертвяк, горстка пепла, мышка она моя. На мышек охотятся совы. Сова, разумеется, смерть, но она же и жизнь – голодающий солдат сову подстрелит и потребность в питании им удовлетворена. А в сове непереваренная мышка. Беглый солдат сову из автомата и, ощипав, над огнем ее держит. До призыва он, как и я, с мотоцикла почти не слезал. Километров сто пятьдесят выжмешь и щелчок, избавление от напряжения! дорожного рабочего собьешь и из седла на шоссе по дуге. Постанывая, стараюсь расслышать, что со стонами у него, у рабочего – неужели мне страдать, а он не мучаясь?

Рабочий не стонет. Ко мне он с лопатой идет!

Шлем с меня снимает, урод. Кончать со мной будет.

Лопатой по голове он меня визгливо – правая рука у него, похоже, сломана и удары слабые, доставляющие страдания больше ему самому, я и без того страдаю! поясница поламывает. На возможные усмешки скажу прямее – позвоночник к чертям накрылся!

Рабочий меня лопатой, а мимо нас грузовая машина с солдатами проезжает.

Из кузова поддержка не мне – простые обритые парни едино за рабочего прокричали.

Байкера добивай! Череп ему пробивай! Все западное глуши! в общей позиции и прореха была. «Мотобратство forever!» издалека до меня донеслось.

Сдерживался ты, друг, боялся, но отмолчаться не смог…

Тебя вновь жестоко избили, и тебе бы этих тварей из автомата, но ты добрый, автомат ты на плечо и в леса – неплохи твои дела. На ужин у тебя сова. А в мою клеточную структура попало чужеродное ДНК – я почувствовал, что я езжу на мотоцикле, в Челябинске с кем-то знакомлюсь: «Маралл-антистресс» вселил. Позитив, но от позитива ничего не осталось!

Подал бы мне кто-нибудь кофе. Актриса Моталова с чашечкой кофе ко мне заходит… принесла не мне. Она попивает, а я на нее гляжу, наслаждаюсь, она чашку об пол, и я, от звона дернувшись, на нее гляжу, в моих объятиях ее представляю, цель я поставил. Актриса Моталову за талию обхватить и на постель повалить, телесной любовью со мной, хоть и насильно, наградить щедро! с пользой для актрисы Моталовой безусловной.

«Маралл-антистресс» с ума меня свел! мою богиню, мадонну мою, в душе моей прославляемую, изнасиловать!

Их телефон я найду. В «Алтайвитамин» я позвоню с претензией колоссальной. Лежу в ступоре, но до аппарата я доберусь, момент для звонка настанет, право звонка ты мне уступи… сказано женщиной и какой – актрисой Моталовой томно произнесено.

Вам я что прикажете, но я думаю их обругать, а из ваших уст ругань им покажется медом, а им бы не мед, а чего повонючей: воздействием на мое сознание они вклинили в меня исключительную жуть, основывающуюся на допустимости совершения преступления, что целиком из грязи, из насилия – и направлено оно не на почтальона Скосыреву, а на вас!

Умоляю меня понять. Принять мои заверения, что половое оружие, коим я наделен, я бы и против Скосыревой не обратил.

Я возбужден и о Скосыревой, колобке этом неизящном, я на миг с вожделением; дозволительность насилия мне «Маралл-антистресс» – помышления о постельном и подъездном насилии с ним в мою жизнь проникли.

Скандал я по телефону закачу – самому тошно станет. Но скандалить надо! без содрогнувшейся сущности от почтальона Скосыревой мне себя не оттянуть, моя состоятельность не доказана, но пухленькую я бы обнажил и доказал, Скосыреву бы я раздирал – можно попробовать договориться. Если бы удалось, я бы Скосыреву не в подъезде, а у меня, и она бы мне: спасибо за чуткость, у вас я вам, разумеется, добровольно, фотография актрисы Моталовой тут у вас, фото с автографом? а что же вы не попросили подписанное фото прислать? чтобы тело голое, а подпись страстная! Верить вы мне не обязаны, но актриса Моталова никому не принадлежит. Изнывает, но ждет! мне кажется, ждет она вас.

На руках я бы ее носил, но в толпе ее почитателей я ничем не выделяюсь, и чем же я для нее предпочтительнее остальных? предположив, что ее популярность в стране очень низка и вместо тешащей ее эго толпы у нее от почитателей два письма за три года, она мою повернутость на ней должным образом, наверно, воспримет: влечение к мужчинам во мне отмирает, но я вспоминаю, что на малой родине у меня он, мой человек-счастье, затормаживает он смерти процесс! Накал у меня от него к стыду моему интимный!

Чуть ли не шоком будет. Актриса Моталова ко мне в дом, скинув обувь, ко мне в кровать, критикуемый мной «Маралл-антистресс» не так-то и плох, перед предоставляемым им позитивом и гашиш, вероятно, бледнеет, актрису Моталову я загоняю на пик блаженства и, бешено кончая, приникаю губами к ее вспотевшему лицу – независимо от степени твоей или моей трезвости твое лицо для меня символ победы красоты над уродством, и когда я его целую… не его!

Лицо почтальона Скосыревой.

Я продерусь, я верну! вызываемое аффективным ураганом лицо актрисы Моталовой ко мне возвратится! лицо почтальона Скосыревой исчезает и на чистом листе сейчас глазные впадины, нос, дыра ротовая, я их горячечно целую, и образующиеся черты это… актрисы Моталовой лицо восхитительное!

В надежде вскричал и себя обуздал – закройщика Бутилина это рожа.

Он из ателье, что у детского сада «Колокольчик», в котором мы с Бутилиным перцовую на березовых бруньках пили.

Позванным в детский сад я был не для мужских возлияний; подошедший ко мне на улице Бутилин, к своей любовнице, в старшей группе воспитательницей трудящейся, меня потащил. Предварительно, естественно, уговорив. Прохаживался я неубито, без обреченности во взоре мостовую топтал, однако Игорь Бутилин мне сказал, что мою грусть мне не скрыть – мы все люди отчаявшиеся, но вы среди нас первым номером невесть куда бредете и не знаете, что в оставляемом вами сбоку детском саду гостей развлекают отменно. Выстроенные моей женщиной дети станцуют для вас умопомрачительно! слово даю! Руками сцепятся и с полуповоротами пойдет вскидывания ножками, скидывание с ножек туфелек и ботиночек, темп им хлопками моя хорошая знакомая задает. Дама она добропорядочная – лишней капли не выпьет. Вам бы с вашей грусти напиться, но она, уверяю вас, отклонит. Уровень грусти вы взиранием на дрессированных детей понижайте. Вы даже не вынашивайте – пить она с вами не будет. Валяться с вами на битом стекле не она и не я… с вами не мы, а длиннокрылые жирафы… что-то я в последнее время всегда на грани между сном и бодрствованием – с перекосом в сторону сна. С вами в детсад я направлюсь, а один нет. Вам новизна, а мне танцующие дети, что репчатый лук в омлете, их воспитательницей приготовленном. Не детям, а мне – когда она у меня, у нас омлет и крепленое. Я говорил, что она неупотребляющая и да, она отхлебнет и у нее отторжение, с драматизмом в жесте стакан она об стол и выплеснутое вино стекает со скатерти, мне бы подставить ладонь, но руки у меня на столе, примерным мальчиком перед распсиховавшейся воспитательницей я сижу.

Со мной или с детьми она ведет себя неидеально, но при вас она не разойдется, взрослый посторонний человек заставит ее свою несдержанность в ножнах держать, за нее-то я не опасаюсь, но за вас… похитить ее у меня вы не вздумаете? если вы не убедите меня, что относительно женщин в вас умеренность уверенно превалирует, в детский сад я вас не впущу.

Не скажу, но подумаю, что преграждать телом, прямо скажу тебе, незачем: детский сад для меня – запретный дворец, и вводишь ли ты меня, вход ли перекрываешь, через порог я не перейду по тем основаниям, что персона ты, похоже, крайне сомнительная и заход с тобой в какое-либо здание с рассудочной оценкой ситуации не вяжется нисколько, а я, здраво к риску не подходя, не поступаю; моими ментальными наработками вооружен я вполне превосходно – Бутилин полагает, что я у него в руках, но сговорчивым я не буду, он спрашивает меня о женщинах, и я ему почему-то об актрисе Моталовой говорю.

Вашей связи с воспитательницей я не угроза. Я и к работающей в том же учреждении нянечке не пристану. Из всех женщин я лишь к актрисе Моталовой расположен – к нашей с вами землячке, что в кино большом, московском; вопросом, кто ее протолкнул и чем она за это заплатила, вы благородную агрессию во мне вызовете: защищая честь актрисы Моталовой, я приставлю вам к сердцу кинжал, и вы мне поклянетесь, что в кинобизнесе она не через постель – спасающимся от гибели, вы сошлетесь на мнение основательного киноведа Горбенчикова, опубликовавшего исследование, где утверждается, что глаза у нее от Гарбо, волосы от Пикфорд, ну а ноги от Дитрих. Мне его исследование не попалось, а вам ознакомиться повезло и вам совершенно понятно, что с подобным набором качеств ее попадание в кино было гладким, вставания перед кем-то раком не требующим, разговорили вы меня – не заметил, как внутри оказался. А дети чего не галдят?

Тихий час у детишек. Крошечная грудь у их воспитательницы, нам с Бутилиным не обрадовашейся.

Она, провалившись в кресло, производила подсчеты на калькуляторе, а к ней мы, мужчины с физиономиями натянуто любезными; мне она дама посторонняя, вовсе не мне принадлежащая, мне любезничать с ней ни к чему, но ее любовник Бутилин преисполнен любезностью и того победнее – я-то стараюсь, а он не слишком прикладывает.

Очередного гиревика я привел, сказал он ей деловито. Комплекция у него моя, годы примерно те же, как думаешь, Зоя, поднимет?

Ты бы у себя в квартире гирю завел, хмуро промолвила Зоя. Ну чего ты сюда всяких таскаешь? у меня дети, а ты сюда сброд – вероятно, заразный. Отбросом общества он не выглядит, но от светского льва подхватишь еще скорее, чем от бомжа. Мне любопытно, кто-то из нас подтвердить это способен?

Зараженным был я, квело пробурчал Бутилин, но я не от льва, а от львицы. И прекратим. Дальнейшего раскрытия темы мне бы не хотелось, и ты, Зоя, пожалуйста поступи по-моему – я наделен властью действовать методом приказным, но моя гуманность выбора мне не оставляет и я…

Твой вымысел власть твоя! – от всех души воскликнула Зоя. – Я же детей разбужу… они через стену, а она не из фанеры. Криком до твоего сознания достучаться мне позволительно. Ты мне не муж, чтобы о власти надо мной заикаться! Как говорится, болтай, но меру знай. О твоем заражении взболтнул, и легче я приняла… ну кто о таком рассказывает? Я приняла легко, но видимая легкость от ошарашенности моей. Ты мне сказал, и меня почти вырубило! осознание смягчило: до меня доходило, но сквозь пелену плавающих звездочек, что соединяются, друг другом наслаждаются, про прошлых своих любовниц он мне сказал. Истинного парадокса пример приводя, из личного вытянул. Смердеть в том болоте бы неподъемно, но он вытянул и мне в рожу – роман с опустившейся Галей. С мужчинами она отчаянно пировала, всех в себя впускала, вроде бы насквозь гонорейной быть обязана, но потрахавший ее Бутилин не заразился. Не предохранялся и уцелел. Желто-синяя бабушка! побитая старичком старушка. Внучку она у меня забирает. Тебя бы, Бутилин, моими напольными весами и сапогом по ушам бы тебя, ты прекрасно со мной устроился – гадостями меня пичкаешь, а я тебе их обратно камнями между глаз не сплевываю, твои выходки и рассказы о них выношу со смирением, по уху бы тебя осенним моим сапого, каблуком бы тебя с оттяжкой, ну и влупилась же я, кризис еще не преодолев. В автобусную стойку я ухом. На сидении тряслась, и моя остановка – утопающей в неопределенных раздумиях, приподнялась и при совершении бокового шажка опущенную голову разворотом к проходу. С ясным, все контролирующим сознанием на стойку я бы не налетела, а так она содрогнулась, отбитое ухо вспыхнуло, об обращении к Богу бумажка цветастая – я из автобуса, а мне яркий глянец и крупный шрифт.

Знаете ли вы Бога, отдаете ли себе отчет, что Он очень вас любит и от ваших грехов грустит…

Абсурдным мне кажется. Бутилин с распоследней давалкой романтически состоял, а я его не бросаю! ну было у него, чего ворошить… но он же и ворошит! про Галю выкладывает и на Гале точку не ставит!

Теорема Кронекера – Капелли.

Уравнение Гильберта – Шмидта.

Парадокс Галины – Марины.

За Галей у него Марина в живописную позу вставать начала. Она у него в ателье стильное платье заказывала и у них немудрено завязалось. Товарищеские отношения он с женщинами не признает! напропалую их дрючит, водевильный мотивчик насвистывая – слишком радужно, Бутя! Партнерш меняй, но не упускай, что венерический демон рыщет, на расслабившихся ходоков нападает, и вам не вывернутся, вы, блядуны, изопьете – от оборванки Галины от не подхватил, а приличнейшая, благоухающая, следящая за модой Марина его наградила.

Было бы достойно сожаления, если бы переболев, женщин он избегал. Мы бы с ним не слились, не влюбились, молодая листва на ветвях. Ослиные губы Галины и Марины к нашим листикам тянутся! ты бы мне не про них, не про болезнь, нами проповедуется доверительность, но лучше бы ты утаил. Ты, Бутилин, со мной, однако, выбалтывая, ты разбалтываешь, и устойчивость покачнется, едва теплящуюся уверенность я, как отложенные на батон хлеба монеты, в терзаниях растеряю, сосущее чувство непрочности. Гирей, может, развлечься? Покажи ему, где она.

Бутилин мне пальцем под стул, и я под него заглядываю, гирю под ним замечаю – заранее неоговоренную гирю. На нее указано для меня, и, не боясь ошибиться, я полагаю, что мое участие в развлечении с гирей ими воспринимается, как факт непреложный, что, знаете, несколько не совпадает с тем, что в намерениях у меня – каким бы развлечением в детском саду я себя ни тешил, это не развлечение с гирей. Бутилин говорит, что она двухпудовая: вытаскивай, говорит, ее из-под стула и поднятие пытайся провести.

Тебе не терпится, ты ее и…

Я-то подниму! – победоносно усмехнулся Бутилин. – На здоровых мужиков не смахиваем мы оба, но я на вытянутой руке тридцать два килограмма держал. Я не брешу – у меня Зоя в свидетелях. Поведай ему, милая, что ты видела.

Он поднимал, с правдоподобной интонацией промолвила Зоя. Чуть не надорвался, но наверх ее вытолкнул. Андрей Вирикозов ее как пушинку подбрасывал…

В твоем Вирикозове центнер с третью! – поясняюще крикнул Бутилин. – Среди жира очевидно и мышцы затесались. Их процент невелик, но из-за громадности всего организма их удельных вес над моим общим, думаю, превалирует. Мои подсчеты, наверно, чересчур приблизительны, но в какой бы мере я с цифрами ни напутал, Виликозов огромен, а я обычен и его гирю, ты думала, мне не вырвать. Он, конечно, идиот, для подсобных работ к детскому саду прикрепленный, но с двухпудовой гирей он неповторим, из современных мужчин тридцать два килограмма кому, помимо него, одной рукой сделать? в героическом подходе к его гире я сделал, я.

Меня вы щупайте сильнее, тогда я буду в любви злее – дебилу Вирикозову в постели шептала, ну и меня не обдели! ты и с привозящим продуктом шофером Чавчадзе любовные узоры плела.

Не ври мне пожалуйста! Не с Чавчадзе она лезгинку, а с нянечной Антониной лесбинку – аджарский танец лесбиянок ты с ней не танцевала.

«Танцуя со мной в Батуми лесбинку, мне Ниночка резко расстегнула ширинку». Поэтессе Виллиновой, сие написавшей, нянечка бы подошла, но тебе нет; Антонина тебя не вылизывала, но Чавчадзе, говорю утверждающе, в тебя входил.

Ему покорилась ты, а мне и ты, и гиря! мое одоление гиревой массы Вирикозов не лицезрел – к тому запомнившему мне дню спроваженным из детского сада он был. На детей негативно действовал? Тебя уже не удовлетворял?

Гирю он с собой не унес, и появившиймя у тебя я взглядом на нее пронзительным, ее рукоятку сжатием я крепчайшим, остальное вы знаете.

Зоя моим достижением не поразилась, с чем я не смирился и теперь атлетически похожих на меня мужчин сюда привожу: ростом на полметра ниже двери, плечами, чтобы одновременно двое в дверь прошли, около десяти у Зои их побывало. И не сумели они ничего! У меня поднять гирю вышло, а у них в протоколе сплошные баранки.

Признать мое достижение совершенно первостатейным Зоя пока не желает, но поглядывая на пыжащихся здесь неудачников она, думаю, дозревает. Для ускорения ее решения на помост приглашайтесь вы!

Умирающая поэтесса, издавая булькающие вздохи, читала свои стихи. Несколько строк разобрать получилось.

«Я ухожу – куда, не знаю. Всех звезд с собой не забираю. Чуть-чуть оставлю – пусть горят. Ласкают взоры, ум мутят».

Мы, люди, всегда что-то оставляем. Поэтесса Виллимова звезды, дебил Вирикозов гирю, о Вирикозове я до сегодня не слышал, а о поэтессе Виллимове, спасибо актрисе Моталовой, я месяца три, как осведомлен. Информацию перебирал об актрисе, но выскочившее о поэтессе не обошел, ее несложившейся судьбе посочувствовал, коньком поэтессы Виллимовой было о лесбийской доле слагать, а у меня это гиря, выстрелить от плеча двухпудовой гирей мне скажи, и я, раскланявшись, потороплюсь исполнить – в этом моя сила. В любви к актрисе Моталовой и в этом. Из детского сада мне отвалить с эскападами или не ругаясь? чем я становлюсь старше, тем эмоционально беднее, но Бутилина мне бы, конечно, обложить – поднимать гирю он мне говорит! перед воспитательницей орлом выставляясь, мою бескрылость выявить хочет; подниму и с внезапно перехваченным у него титулом царем птиц отсюда уйду! отжиманиями я не подкачивался, пищу на обед ел легкую, тридцать два килограмма я не подниму, энергично протестую! с бурлящей кровью гирю я запросто и, чтобы себя завести, я мысленно хлещу себя выкриками, что в детском саду меня воспринимают убогим, среди равных со мной отличительно куцым, колосок я, от ничтожного дуновения стелющийся! окурок я, суки, в пачку с целыми сигаретами затесавшийся! в моей нездоровой реальности я опознан и разоблачен, но из нее я свалюсь вам на голову гениальнейшим поднимателем всего, что скажете – письменнным столом над вами потрясу! двухпудовую гирю, как вафельный стаканчик… мороженое я не жалую. И гирю я не подниму. Никакой настрой через дрянных возможностей впадину меня не перебросит.