Текст книги "Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование"

«The Azadovsky defence committee»

Конечно, наибольший общественный резонанс арест и суд над Азадовским вызвали на Западе. Этому в немалой степени способствовала массовая эмиграция 1970-х годов – так называемая «третья волна», к которой принадлежали и деятели русской культуры, составлявшие ее гордость и цвет. Многие из них знали Азадовского лично, а потому восприняли его арест близко к сердцу и стали думать, как и чем они могут помочь. Это в значительной степени предопределило общественную реакцию в ряде западных стран.

Наиболее активное участие в создании и работе «The Azadovsky Defence Committee» – именно так они стали называть себя – приняли Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Владимир Марамзин, Сергей Дедюлин и некоторые другие ленинградцы, оказавшиеся за границей.

Здесь необходим краткий комментарий. Если отношения Азадовского с Бродским в комментарии не нуждаются, то стоит сказать несколько слов об остальных. С Сергеем Довлатовым Азадовский познакомился в годы учебы на филологическом факультете, и долгое время они были в одной компании. Сергей Дедюлин был близким другом Михаила Балцвиника. Владимир Марамзин хорошо знал Азадовского по кругу ленинградской литературной молодежи; незадолго до своего ареста, оказавшись в Петрозаводске, он несколько дней гостил у него.

Уже 1 января 1981 года парижская «Русская мысль» сообщила в колонке новостей про обыск на квартире Азадовского. Затем настало время тех, кто готов был выступить не анонимно, а лично от себя. Особенно здесь нужно выделить Иосифа Бродского, чей голос был крайне важен. Лев Лосев, автор биографии Бродского, пишет: «Бродский, при всем его прокламируемом презрении к политике, при всей сложности поэтического мышления, которой соответствовал подчас эпатирующий парадоксализм его эссеистики и публичных выступлений, невольно оказался в роли представителя мыслящей России на Западе. Признавал он это или нет, но общественным темпераментом он обладал и то и дело оказывался втянутым в события политической жизни». И поскольку сам Бродский осознавал вес и значимость своего голоса, он не замедлил вступиться за своего единомышленника.

15 января 1981 года «Русская мысль» напечатала интервью, которое он дал по телефону Владимиру Марамзину. Затем этот текст был перепечатан Сергеем Довлатовым в русскоязычной нью-йоркской газете «Новый американец»:

23 ДЕКАБРЯ В ЛЕНИНГРАДЕ

АРЕСТОВАН КОНСТАНТИН АЗАДОВСКИЙ

Арест Константина Азадовского, как любая подобная акция по отношению к деятелям культуры, свидетельствует об определенной закономерности: это результат общего невежества, но и стремление стабилизировать это невежество, ибо только невежество гарантирует устойчивость власти. Более того, речь идет даже не о власти в целом, а об органах госбезопасности, стремящихся навязать населению впечатление, что главной категорией существования является зависимость от них, что именно они распоряжаются существованием. Подобное восприятие действительности возможно только в обстановке отсутствия культуры, ибо всякая интеллектуальная деятельность в принципе ставит под вопрос авторитет власти.

Иосиф Бродский

7 января, Нью-Йорк (дано журналу «Эхо»)

Далее «Русская мысль» поместила текст своего сотрудника Владимира Марамзина, уже более подробный:

Константин Азадовский, 40-летний поэт и переводчик немецкой литературы (Рильке, Фюрнберг, Грильпарцер), известен на Западе по книге «Седьмой сон» («Il settimo sogno»): «Марина Цветаева. Борис Пастернак. Райнер-Мария Рильке. Письма 1926 года», составителем и автором предисловия которой он является.

Его арест означает новый этап войны с интеллигенцией, войны, которая идет в СССР непрерывно, но особенно усилилась в последнее десятилетие. В Москве, центре правозащитного движения, главная охота идет за теми, кто вступается за гонимых. На Украине, в Эстонии, Литве, Армении – за теми, кто хочет сохранить национальную независимость. В Ленинграде, городе культурных традиций, главная забота властей – уничтожить культурный слой и рассечь культурные связи.

Почему в этот раз именно Азадовский? Об этом можно лишь гадать. Прежде всего, КГБ давно затаил на него злобу. В 1969 году суд вынес в адрес Азадовского частное определение за отказ от дачи показаний на процессе его друга (Е. Славинского). Это у нас не прощается и рано или поздно прорастает. Кроме того, семья Азадовских одна из тех старых петербургских интеллигентских семей, которые связывают нас с прежней культурой. Профессор Марк Константинович Азадовский был одним из главных собирателей и теоретиков фольклора, известным не только в России (о его работах по фольклору пишет Ромен Роллан в романе «Очарованная душа», книга 4-я). Его сын долгие годы преподавал немецкий язык и литературу в Ленинграде и Петрозаводске, а последнее время заведовал кафедрой в Ленинградском Художественно-промышленном училище им. Мухиной. Сегодня пришла его очередь. Зловещий знак в том, что его не обвиняют по политической статье (не смогли собрать материала?). Следствие ведет милиция – переулок Крылова, 3. КГБ совершенствует тактику: пакетик с героином, «найденный» на профессорских полках с книгами, – знак времени. Кому-то они подбрасывают валюту, кого-то избивают на улице и после судят за драку. А теперь они все чаще прибегают к наркотикам, считая, что Запад не вступится. Но Запад уже многое понимает. Об аресте Азадовского писала французская газета «Монд» (6 января 81 г.), большую статью дала итальянская «Република» (8 января 81 г.), передавала «Немецкая волна», писали американские газеты. Ленинградский КГБ в который раз демонстрирует свою бездарность. В списке его славных дел рядом с поэтом-«тунеядцем» Бродским теперь стоит профессор-«наркоман» Азадовский.

Владимир Марамзин

9 января, Париж

Благодаря релизам, написанным ленинградскими друзьями, 26 февраля 1981 года «Русская мысль» дала большую аналитическую статью «Дело Константина Азадовского», содержащую канву дела и предположения относительно его причин.

Но не только во Франции «зашевелились» защитники Азадовского. В конце января 1981 года получило известность выступление супругов Льва Копелева и Раисы Орловой, которые в ноябре 1980 года выехали из СССР в ФРГ в научную командировку, а 22 января 1981 года узнали, что «за действия, порочащие звание гражданина СССР» они лишены советского гражданства и, соответственно, не могут вернуться в СССР. Это была, разумеется, спланированная акция, иначе никакая советская инстанция не санкционировала бы их выезд за рубеж, да еще и в «капстрану». Но если для кого-то лишение гражданства и право жить на Западе казалось благом, то для четы Копелевых было трагедией; в тот момент они думали, что больше никогда не увидят своих детей, внуков, друзей, словом, всех тех, кто остался за Железным занавесом.

Копелев был не только правозащитником и соратником Солженицына, но еще и знатоком немецкой культуры, ближайшим другом Генриха Белля (за период их дружбы Белль стал в 1972 году лауреатом Нобелевской премии по литературе). Знакомство Азадовского с Копелевым состоялось в начале 1960-х годов. Азадовский не раз навещал Копелева, наезжая в столицу, причем нередко в 1970-е годы, когда Копелев уже находился «под колпаком» и открыто преследовался за критику власти и публикации за границей. Впоследствии оба – и Копелев, и Азадовский – станут обладателями престижной премии имени Фридриха Гундольфа Германской академии языка и литературы – этой премией награждают писателей и ученых за особый вклад в популяризацию немецкой культуры за рубежом.

При этом Лев Копелев, следует сказать, никогда не называл себя «диссидентом» – он даже сердился, когда его пытались так представить. И это понятно: духовная независимость и твердая гражданская позиция – это не столько качества диссидента/правозащитника, сколько нравственный императив образованного человека в любой исторической ситуации.

И вот, едва оказавшись в Германии, Лев Копелев при первой же возможности упомянул об аресте Азадовского. Его заявление было передано по «Немецкой волне» и другим радиостанциям, а затем напечатано в парижской «Русской мысли» 19 февраля:

Заявления Льва Копелева и Раисы Орловой

О том, что мы лишены гражданства, мы узнали 22 января, в годовщину высылки Андрея Дмитриевича Сахарова. Это случайное совпадение для нас символично.

Нам сейчас очень худо, но куда хуже приходится тем нашим соотечественникам, тем друзьям, которые сейчас в тюрьмах, в лагерях, в тюремных психбольницах. Именно сейчас я хочу снова назвать хотя бы некоторые имена. Это Игорь Огурцов, Сергей Ковалев, Микола Руденко, Татьяна Великанова, Виктор Некипелов, Глеб Якунин, Леонард Терновский, Юрий Орлов, Александр Лавут и недавно перед Рождеством арестованный ленинградец Константин Азадовский. В эти часы я думаю о них и прошу всех, кто услышит или прочтет мои слова, думать и помнить про них. Помнить, что, пока у нас в Советском Союзе преследуют таких людей, как Андрей Сахаров, и всех, кто выступает за правду и справедливость, никто на нашей планете не может чувствовать себя в безопасности.

Мы приехали в Федеративную Республику Германию в ноябре, и, как я уже сказал в первый день журналистам, приехали по приглашению друзей, как частные лица, приехали, чтобы учиться, смотреть, слушать – и не хотели, не собирались заниматься никакой общественной деятельностью. Потому что мы хотели и надеялись вернуться на Родину. Вернуться к нашим детям, внукам, друзьям, к нашим московским письменным столам. Именно поэтому я решительно избегал высказываться на политические темы, потому что знал: любое высказывание может быть злонамеренно истолковано.

И все-таки нас лишили гражданства. Это должно означать, что нас лишают Родины. Но это столь же подло, сколь и глупо. Наша Родина всегда с нами, всегда в нас, пока мы живы. Мы не можем вернуться туда. Это, пожалуй, самое тяжелое, самое горькое, что можно представить себе сегодня. Но это ничего не меняет в нас. Мы остаемся такими же, как были. Вопреки всему, мы верим в Россию, верим в ее бессмертный дух, в ее будущее.

Лев Копелев

Можно построить стены и границы, можно прислать бездушную бумагу, «…за действия, порочащие…», но нельзя лишить меня того, что я родилась и выросла в Москве, стала литератором, родила дочерей, у меня растут внуки, нажила единственное огромное богатство – друзей в радости и в горе.

Знаю, что тем, кто сидит в тюрьмах, хуже, чем нам. Знаю, что мы – не первые и не единственные, кого лишили гражданства. Но, как и моих предшественников, меня нельзя лишить Родины, родных, родной речи, памяти, любви. В этом для меня единственное утешение в самые страшные часы моей жизни.

Раиса Орлова

Известность и авторитет Льва Копелева в Германии привели к тому, что ряд немецких газет, в том числе и влиятельная «Süddeutsche Zeitung», поместили 24 января перевод его заявления с перечислением всех упомянутых русских фамилий, включая фамилию Азадовского.

26 января 1981 года в самом известном западногерманском журнале «Der Spiegel» было напечатано трехстраничное интервью редакции с Копелевым, которое тот дал в Бонне. В ходе беседы его специально спрашивали об Азадовском, ибо факт обнаружения наркотиков у Константина и Светланы вызывал на Западе определенное недоверие. Но Копелев отрезал, сказав, что истинная причина ареста – «контакты с заграницей, с диссидентами и их друзьями».

И, наконец, когда 18 октября 1981 года Копелеву вручалась Премия мира Немецкого общества книготорговли во Франкфурте (с учетом уровня Франкфуртской книжной ярмарки эта премия для Германии далеко не рядовая), то в своем выступлении, озаглавленном «Не покладать оружия слова», Копелев опять же не упустил случая напомнить миру о том, что «Константин Азадовский – германист, особенно много потрудившийся в развитии русско-немецких литературных связей, – находится в лагере».

Важной вехой оказалась заметка в одной из главных газет Италии – «La Repubblica», притом помещенная в центре полосы и выделенная полужирным шрифтом. Это сообщение появилось благодаря итальянской славистке Сильване Де Видович, которая была знакома с Азадовским еще с середины 1960-х годов, когда она приезжала на практику в Ленинград. Анатолий Найман в своих «Рассказах об Анне Ахматовой», написанных в 1986–1987 годах, цитирует рассказ Азадовского о событиях 11 сентября 1965 года – в тот день ему стало известно об освобождении Бродского:

Кто-то позвонил мне по телефону и сказал, что Ося Бродский освобожден из ссылки. Не помню: то ли меня попросили сообщить об этой радостной новости Ахматовой, то ли я сам решил, что надо бы это сделать. В тот день, когда мне позвонили, у меня в гостях была итальянка Сильвана Де Видович, писавшая тогда в Ленинграде свою дипломную работу про Сухово-Кобылина, и я предложил ей поехать со мной в Комарово.

Домик Ахматовой я нашел, расспрашивая прохожих. Анна Андреевна, конечно, не узнала меня, и я назвал ей свою фамилию и напомнил про зимний визит. Познакомил ее с Сильваной. У Анны Андреевны и на этот раз гостила какая-то незнакомая мне дама, оказалось – Э.Г. Герштейн. Я объяснил причину нашего внезапного вторжения. Анна Андреевна выслушала новость об Иосифе, сообщенную мной, внимательно и, я бы сказал, сдержанно, что меня слегка удивило. (Мне показалось, что она уже об этом знает от кого-то другого.) Тем не менее она произнесла вслух: «Ну что ж, это большая радость, сейчас мы будем ликовать»…

Сильвана (Silvana De Vidovich), которую друзья звали Сизи, стала филологом-русистом, театроведом, переводчиком; впоследствии вышла замуж за философа Мераба Мамардашвили. Ее связывала и многолетняя дружба с Бродским, который не раз навещал ее в Риме.

Если благодаря Владимиру Марамзину и Сергею Дедюлину за судьбой Азадовского зорко следила «Русская мысль», то основная поддержка – Иосиф Бродский и Сергей Довлатов – сосредоточилась в Нью-Йорке. Издаваемая при участии С. Довлатова еженедельная газета «Новый американец», офис которой находился на Восьмой авеню, стала одновременно и штаб-квартирой «The Azadovsky Defence Committee».

Итак, в номере «Нового американца» от 14/20 января 1981 года, посвященном в значительной мере делу Азадовского, появилось следующее воззвание:

ПИСАТЕЛЯМ, ЛЮДЯМ ИСКУСТВА, УЧЕНЫМ!

Арестован ваш коллега, даровитый молодой филолог-германист, знаток поэзии, исследователь творчества Рильке.

Зовут его – Константин Маркович Азадовский. Многие из вас знают его как блестящего специалиста, умного, привлекательного человека.

Константин Азадовский невиновен. Тем не менее, ему грозит серьезная опасность. Его арест – следствие произвола ленинградских органов КГБ.

Мать Константина Азадовского, вдова известного профессора-фольклориста – больная, старая женщина. Ей 79 лет, и она совершенно беспомощна.

Вы можете помочь этой семье. Действуйте всеми разумными способами. Направляйте письма в советские руководящие инстанции. Обращайтесь в западные правозащитные и культурные учреждения.

Не принимайте как должное этот возмутительный акт беззакония!

Помните! Единственное, что может подействовать на тиранов из КГБ, – это голос зарубежного общественного мнения!

Иосиф БРОДСКИЙ

Сергей ДОВЛАТОВ

Руфь 3EPHOBA

Владимир МАРАМЗИН

Илья СЕРМАН

Людмила ШТЕРН

Вслед за этим был помещен текст главного редактора:

НАСТУПЛЕНИЕ НА ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Я знаю Константина Азадовского лет двадцать. Трудно вообразить себе человека, более далекого от политики.

Блестящий молодой ученый, эрудит, ценитель изящной словесности, поглощенный академическими занятиями филолог. Разумеется, Азадовский был поборником духовной свободы, как все настоящие интеллигенты. Однако правозащитной деятельностью – не занимался. Да и не подходила ему, откровенно говоря, эта роль. Не обладал Костя железным характером, беззаветным мужеством, запасом аскетизма и самопожертвования.

Повторяю, это был типичный интеллигент, обаятельный, немного легкомысленный, честный и добрый.

И вот мы узнали, что Костя арестован органами госбезопасности. Эта новость поразила всех, кто его знал. Чем он мог восстановить против себя функционеров КГБ? Зачем понадобилось арестовывать безусловно невиновного (даже с их точки зрения), всеми уважаемого человека?!

Тут надо знать особенности работы Ленинградского КГБ. Компенсируя свою бездарность утроенной жестокостью, местные идеологические службы нарушают элементарную логику. В своем захолустном рвении они то и дело превышают генеральные установки Москвы.

Как известно, московская госбезопасность действует по-другому. Heyгодных интеллигентов «сомнительного происхождения» вынуждают уехать за границу. Жестоким репрессиям подвергаются лишь те, кто активно сопротивляется режиму.

Мы не знаем, как будут развиваться дальнейшие события. Хочется думать, что зловещая ошибка ленинградских властей будет исправлена.

Чем еще можно утешаться?

С. ДОВЛАТОВ

Но никаких «утешений» не последовало. В колонке редактора Довлатов в марте поместил цитаты из писем, которые приходили из СССР. Поскольку переписка с заграницей очень была похожа на переписку из тюрьмы с волей, то многие важные вещи передавались эзоповым языком. И именно в этой связи Довлатов пишет в номере газеты за 10–16 марта:

Переворачиваю страницу:

«…Костя очень плох. Врачи совсем его замучили. Заставляют принимать лекарства. Костя отказывается…»

Костя? Костя Азадовский! Около двух месяцев под следствием. Инкриминируются наркотики. Виновным себя не признает…

Информация «Нового американца» вызвала резонанс, и в номере от 27 января – 2 февраля редакция поместила два письма из откликов на печальную новость из Ленинграда. Это были письма врача Евгения Вульфовича и его матери Валентины Ильиничны Гинзбург (литературный псевдоним – Алексеева) – близких Константину людей, которые в то время уже обосновались в Нью-Йорке:

ПОРА БИТЬ ТРЕВОГУ!

Уважаемый господин редактор!

Меня потрясло опубликованное в вашем журнале сообщение об аресте в Ленинграде Константина Азадовского, известного филолога и моего близкого друга.

С Костей нас свела судьба в 1973 году в Петрозаводске, где он преподавал в университете; затем мы оба вернулись в Ленинград, и он стал заведовать кафедрой иностранных языков в Высшем Художественно-промышленном училище им. Мухиной.

Меня привлекали в Косте широчайший круг интересов, исключительная образованность, глубокая интеллигентность. Дружба наша продолжалась до последнего дня моего пребывания в Советском Союзе.

Расставались мы в Пулковском аэропорту с болью и горечью, понимая, что разлука эта надолго, может быть – навсегда, и что нас обоих ожидают большие испытания: меня, потому что я уезжал, его – потому, что он оставался. Когда мы говорили о будущем, возможность ареста в голову нам не приходила. Его ждали недописанные книги, новые исследования, завершение докторской диссертации.

Последнее Костино письмо, полное новогодних пожеланий, я получил 31 декабря. О себе он писал мало, упомянул о «всяческих разбирательствах» и закончил строчками:

 
А за окнами белый день.
А за окнами белый мороз.
Там бредет моя белая тень
Мимо белых берез…
 

Как сейчас понимаю, это было написано всего за несколько дней до ареста.

Еще один человек стал жертвой кафкианского «процесса». И как это страшно!

Я, как и вы, верю и надеюсь, что ужасное испытание, выпавшее на долю моего друга, не сломит его, что он вернется к свободе, к литературе, которой посвятил свою жизнь.

С уважением, Евгений Вульфович.

Следом было опубликовано письмо Валентины Алексеевой (Гинзбург):

Уважаемый господин Довлатов!

Я с ужасом прочла в «Новом американце» сообщение об аресте видного советского ученого Константина Азадовского.

В течение многих лет он был другом моего сына. И из того, что я слышала от Кости и о нем, мне было ясно, что никакой политической деятельностью он не занимался.

К. Азадовский – известный и за пределами СССР лингвист и литературовед (окончил два факультета). И помимо всего – на редкость образованный, талантливый и интеллигентный человек. Последние три качества, как известно, не всегда совпадают и не всегда способствуют карьере. Интеллигентность же в наше время является даже скорее препятствием к служебным успехам.

Когда-то я поинтересовалась, не собирается ли Костя эмигрировать. Он ответил отрицательно: «Мое место здесь. Я смогу работать только в России».

В прошлом году вышла его книга, написанная в соавторстве с итальянской слависткой Сереной Витале, посвященная переписке Пастернака, Цветаевой и Рильке. На Костины доклады (в Доме писателя) приезжали ученые из Италии и ФРГ.

У Кости осталась мать, у которой кроме него нет никого на свете. Лидии Владимировне 80 лет. Она давно и тяжело больна, почти никогда не выходит из дому. И я со страхом думаю – что с нею теперь будет? Перенесет ли она тяжелый удар? Для беспомощной и беззащитной женщины вся жизнь была в сыне. А его у нее отняли.

Страшные дела творятся в Ленинграде! Вы правы, Сергей Довлатов, надо бить тревогу, надо приложить все силы, чтобы спасти людей!

Валентина Алексеева.

Но когда в Ленинграде 16 марта 1981 года состоялся суд над Азадовским, то релиз, подготовленный друзьями в Ленинграде, перекочевал за границу СССР – сначала в Париж, а затем в США: Владимир Марамзин отправил его 6 апреля за океан к Валерию Чалидзе, сопроводив письмом, которое заканчивалось словами «Жалко очень Костю».

«Новый американец» решил откликнуться на это событие подробной статьей, которая по решению Довлатова была поручена Наталье Шарымовой, сотрудничавшей тогда в «Новом американце». Такое решение редакции отчасти стимулировал Бродский – он болезненно переживал случившееся с Азадовским, и Довлатов это видел и знал; хотя и вся редакция была единодушна в необходимости осветить это событие максимально полно. В результате получился материал на целый разворот плюс отдельная врезка – заявление Бродского журналу «Эхо». Обзор заканчивался следующим пассажем:

Константин Азадовский заявил, что он никогда не употреблял наркотиков, хотя сейчас по Ленинграду поползли слухи, что он «баловался». Интересно было бы спросить у тех, кто повторяет эти слухи там и здесь, от кого им это стало известно. Ведь все сплетни могут исходить из Большого дома.

Академическая карьера Константина Азадовского скорее всего «там» закончена или прервана, по крайней мере, лет на десять. Азадовский себя виновным не признал, заявил, что никогда наркотики не употреблял, и подал апелляцию в городской суд.

Что происходит в недрах КГБ – к сожалению, никто не знает, даже американская разведка. Почему КГБ всегда активизируется в конце года? План они перевыполняют, что ли, в надежде получить лишнюю, 13 получку?..

Если они решили в очередной раз припугнуть местную интеллигенцию, то почему выбор пал на К. Азадовского. Он всегда был далек от политики, публично не высказывался отрицательно в адрес существующего порядка, занимался своими архивными изысканиями, но… в нем нельзя было обнаружить типичного затравленного филолога. И образован он был слишком – даже древние языки знал, и знакомства у него не совсем те – от Генриха Белля до покойного Кости Богатырева, и интересовался он – то Рильке, то Цветаевой, нет чтобы Сергеем Михалковым или Александром Прокофьевым. Студенты любили его. И за границей тоже его знали. Возможно, Костю Азадовского подвела именно яркость его натуры и поведение, не укладывающееся в выверенные стандарты.

Но чтобы за границей шум не поднялся – кто-то решил обвинить К. Азадовского по уголовной статье. За наркотики. Тогда ни один сенатор, ни один конгрессмен не поднимет голос в его защиту, сколько бы ни обращались к ним университетские профессора, личные знакомые Азадовского. Да и простой человек – эмигрант или местный житель – покачает головой: «Дыма без огня не бывает»…

Здесь Наталья Шарымова действительно приоткрывает то, о чем она доподлинно не знала, но что логически вытекало из обвинения и сопровождало дело Азадовского даже по ту сторону океана, создавая значительные трудности как самому Азадовскому, так и тем, кто боролся за его освобождение.

Во-первых, слухи насчет предъявленного обвинения, которые начали циркулировать по городу, распространялись органами. Это прозвучало, в частности, на специальном собрании в Мухинском училище, куда во время следствия, еще до суда, приезжал следователь Каменко и говорил о пагубной привычке Азадовского, «известной органам еще с 1969 года» (об этом собрании мы еще расскажем).

Во-вторых, обвинение именно по уголовной, а не по политической статье оказывалось крайне сложным моментом для привлечения международного (не эмигрантского) внимания к делу Азадовского. В те годы практика подобного рода еще была внове, и нарушения законности в виде фабрикации улик были исключением; только впоследствии этот способ, сколь беспроигрышный, столь и простой с точки зрения формирования обвинения, будет принят на вооружение как органами внутренних дел, так и прочими спецслужбами. Пока же, повторюсь, это воспринималось как нонсенс, тем более что и реальных проступков у раздражителей власти было вполне достаточно, для того чтобы возбудить уголовное дело: тунеядство Иосифа Бродского, или подделка подписи на отношении в архив Арсения Рогинского, или гомосексуализм Льва Клейна, или самиздат у Михаила Мейлаха… То есть всегда было достаточно хотя бы мелочи, которую можно было квалифицировать согласно УК РСФСР. Но все-таки эта мелочь изыскивалась органами следствия в реальной жизни обвиняемого, тогда как в деле Азадовского формальная причина была изначально фальсифицирована. Однако доказать этого Азадовский, конечно, не мог и вынужден был периодически в течение целых двух лет отвечать на вопросы сокамерников и солагерников: «Баловался ли?» и «Какой сорт предпочитаешь?».

Третий момент, который привлекает внимание в статье Шарымовой, – упоминание «покойного Кости Богатырева». Когда Азадовский годы спустя прочтет это место в статье Натальи Шарымовой, оно отзовется болью в его сердце.

Константин Петрович Богатырев (1925–1976) – известный переводчик-германист, сын выдающегося московского исследователя фольклора, профессора МГУ Петра Григорьевича Богатырева. В 1951 году он был обвинен по 58-й статье, приговорен к расстрелу, замененному сроком 25 лет лагерей, в 1956-м реабилитирован. Еще в лагере начал заниматься переводами немецкой поэзии, был плодовитым и даровитым переводчиком, членом Союза писателей. Близость Богатырева к правозащитному движению привлекла к нему внимание «органов», в 1966 году он выступил в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, затем поддержал обращение Солженицына к Съезду писателей… Он общался с иностранцами (известными писателями, русистами, переводчиками), дружил с Львом Копелевым, Владимиром Войновичем, Владимиром Корниловым… Но в один прекрасный день ему в подъезде, у самой двери его московской квартиры проломили голову. Его кончина стала трагическим моментом для московской, да и не только московской литературной интеллигенции. А.Д. Сахаров, который был на похоронах Богатырева в Переделкине, записал:

С самого момента ранения Богатырева очень многими стало овладевать глубокое убеждение, что Костю убил КГБ. Не случайные собутыльники (были у него и такие при его свободной и «легкой» жизни), а подосланные убийцы, по решению, сознательно и заранее принятому в кабинетах Лубянки. Какие доказательства? Зачем? Надо прямо сказать, что на оба эти вопроса нет сколько-нибудь исчерпывающих ответов… Я же, интуитивно и собирая в уме все факты, считаю почти достоверным участие КГБ. А совсем достоверно я знаю следующее: объяснить случайными хулиганскими или преступными действиями «людей с улицы» все известные нам случаи убийств, избиений, увечий людей из нашего окружения невозможно – иначе пришлось бы признать, что преступность в СССР во много раз превышает уровень Далласа и трущоб Гонконга! Что же заставляет меня думать, что именно Константин Богатырев – одна из жертв КГБ? Он жил в писательском доме. В момент убийства постоянно дежурящая в подъезде привратница почему-то отсутствовала, а свет – был выключен. Удар по голове, явившийся причиной смерти, был нанесен, по данным экспертизы, тяжелым предметом, завернутым в материю. Это заранее подготовленное убийство, совершенное профессионалом, – опять же в полном противоречии с версией о пьяной ссоре или «мести» собутыльников.

Расследование преступления было начато с большим опозданием, только когда стало неприличным его не вести, и проводилось формально, поверхностно. Не было видно никакого желания найти нить, ведущую к преступникам. Естественно, что преступники или, возможно, связанные с ними лица не были найдены. Возникает мысль, что их и не искали.

О возможных мотивах убийства Богатырева КГБ. Богатырев был очень заметный член писательского мира, являющегося предметом особой заботы КГБ в нашем идеологизированном государстве, – недаром Сталин назвал писателей «инженерами человеческих душ». Вел он себя недопустимо для этого мира свободно; особенно, несомненно, раздражало КГБ постоянное, открытое и вызывающее с их точки зрения общение Богатырева с иностранцами в Москве. Почти каждый день он встречался с немецкими корреспондентами, они говорили о чем угодно – о жизни, поэзии, любви, выпивали, конечно. Для поэта-германиста, говорящего по-немецки так же хорошо, как по-русски, и чуждого предрассудков советского гражданина о недопустимости общения с иностранцами, – это было естественно. Для КГБ – опасно, заразно, необходимо так пресечь, чтобы другим было неповадно. Очень существенно, что Богатырев – бывший политзэк, пусть реабилитированный; для ГБ этих реабилитаций не существует, все равно он «не наш человек», т. е. не человек вообще, и убить его – даже не проступок. Еще важно, что Богатырев – не диссидент, хотя и общается немного с Сахаровым. Поэтому его гибель будет правильно понята – не за диссидентство даже, а за неприемлемое для советского писателя поведение. И, чтобы это стало окончательно ясно, через несколько дней после ранения Богатырева «неизвестные лица» бросают увесистый камень в квартиру другого писателя-германиста, Льва Копелева, который тоже много и свободно общался с немецкими корреспондентами в Москве, в основном с теми же, что и Богатырев. Копелев и Богатырев – друзья. К слову, камень, разбивший окно у Копелевых, при «удаче» мог бы разбить и чью-нибудь голову. Конечно, всего, что я написал, недостаточно для обвинения КГБ на суде. Но во всех делах, где можно предполагать участие КГБ, остается такая неопределенность.

Даже сейчас, когда читаешь этот текст Сахарова, приходит в голову мысль о невероятной близости Кости Богатырева и Кости Азадовского. Они не просто имели одинаковые имена. Их отцы были знаменитыми русскими фольклористами, причем Азадовский-старший и Богатырев-старший с большим уважением относились друг к другу. Сохранилась фотография, где они запечатлены в 1947 году в квартире Азадовских в Ленинграде. Оба отца – один в Ленинграде, а другой в Москве – были разоблачены в 1949 году за свой «космополитизм в фольклористике», оба были изгнаны из университетов – один из ленинградского, другой из московского. Дальше – больше: их дети оба стали переводчиками с немецкого, и надо же такому случиться, что делом жизни Кости Богатырева оказался перевод стихов Райнера Марии Рильке! Он считался лучшим в Москве переводчиком этого поэта, а в 1977 году, уже после его трагической гибели, в серии «Литературные памятники» был издан том Рильке в его переводах. Часто останавливаясь в Москве у Богатыревых, Константин Азадовский запомнил фотографию Б.Л. Пастернака, отправленную Богатыреву в лагерь с надписью: «Дорогому Косте Богатыреву с верой в его судьбу и будущее. Борис Пастернак».