Текст книги "Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование"

Оба они имели много общих друзей, таких, например, как Лев Копелев, оба они не были диссидентами в полном смысле этого слова; но оба они были литераторами, поэтами-переводчиками, внутренне свободными людьми. И вот один из них погибает насильственной смертью при невыясненных обстоятельствах. Похороны его на кладбище в Переделкине собрали множество народу – от А.Д. Сахарова и Елены Боннэр до Владимира Войновича, надгробная речь которого произвела на присутствующих неизгладимое впечатление. В числе тех, кто провожал тогда Костю Богатырева в последний путь, был и Костя Азадовский.

И неспроста Наталья Шарымова упомянула о Константине Богатыреве в своем обзоре – имеющий память должен был понять эту связь.

Вернемся, однако, к «Новому американцу». За большой статьей Натальи Шарымовой следовало письмо-отклик, озаглавленное «Человек и беззаконие»; автором этого письма была Мария Шнеерсон, бывшая выпускница филологического факультета Ленинградского университета, которая «прославилась» в послевоенные годы тем, что на волне так называемой «борьбы с космополитизмом» ей, еврейке, удалось, правда с третьего раза, защитить кандидатскую диссертацию. Не в том смысле, что ее не допускали до защиты, – это обычное дело, но ей пришлось написать три совершенно разные диссертации, потому что утвердили только третью. В 1978 году она уедет из СССР и, совершив пересадку в Израиле, в марте 1979 года поселится в США. Здесь она прославится своей книгой «Александр Солженицын: Очерки творчества» («Посев», 1984). В начале 1980-х Мария Шнеерсон была практически сотрудницей «Нового американца», поскольку в редколлегию входил ее племянник Алексей Орлов (он вел новостной отдел), и она опубликовала в этой газете следующий текст:

ЧЕЛОВЕК И БЕЗЗАКОНИЕ

Когда я читала стенограмму процесса Константина Азадовского, в памяти моей с пронзительной ясностью возникло иное судилище. Я увидела не заплеванный зал народного суда, украшенный портретами Дзержинского и Брежнева, а светлый белоколонный актовый зал Ленинградского университета. Я увидела не невежественных судей и народных заседателей, а профессоров и доцентов, восседающих на сцене. Увидела я заполняющих зал – не продажных клакеров, не наемников ГБ, а студентов – милых девушек и юношей, с лицами, ничем не омраченными. Большинство из них не понимало происходящего.

В 1981 году передо мной возникла картина незабываемого сорок девятого…

Солнечным апрельским утром началось заседание ученого совета ЛГУ. А закончился этот гнусный спектакль к вечеру. Хотя на повестке стоял лишь один вопрос: разгром «безродных космополитов».

Подсудимых было четверо, и все четверо – ученые с мировым именем: М.К. Азадовский, Г.А. Гуковский, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум.

Марк Константинович Азадовский – крупнейший фольклорист, собиратель и исследователь русского народного творчества, а также автор многочисленных трудов по истории декабристской литературы. Но вот теперь его обвиняли в преклонении перед буржуазным Западом, в антипатриотизме, в идеологической диверсии.

Ученый совет готовился заблаговременно. Партбюро собирало досье на каждого «космополита». Грязные руки клеветников рылись в письменных столах, подбрасывали в портфели компрометирующие документы, копались в личной жизни «лжеученых, позорящих честь советской науки». Травля свалила с ног людей уже пожилых, не крепкого здоровья. Присутствовал на совете один лишь Гуковский (после судилища он заболел, а осенью был арестован и погиб в застенках ГБ).

Марк Константинович так и не оправился. Он умер через несколько лет. Помню его лежащим в постели, помню его слабый голос, прежде ясные голубые глаза, отныне навсегда сохранившие выражение какой-то затравленности…

На гражданской панихиде Александр Дымшиц – в ту пору сам битый-недобитый и лишь позднее переметнувшийся в стан кочетовых, – произнес смелые слова: «Азадовского убили».

И вот теперь – Костя… Единственный, долгожданный поздний ребенок, родившийся в блокадном Ленинграде и чудом спасенный родителями… Теперь и его заглатывает та же пасть.

Мария Шнеерсон

Завершающей, можно сказать программной статьей, опубликованной «Комитетом в защиту Азадовского», стала статья Иосифа Бродского «The Azadovsky Affair», опубликованная 8 октября 1981 года в авторитетном еженедельнике «The New York Review of Books». Этот текст был написан тогда, когда на Западе уже стали известны и приговор, и безуспешность его обжалования, и место, куда отправили Азадовского. Бросается в глаза та насмешливо-злая язвительность, что струится сквозь строки этого текста: Бродский был явно взволнован, когда писал свое «Письмо в редакцию».

ДЕЛО АЗАДОВСКОГО

Восемь месяцев тому назад – 19 декабря 1980 года – профессор Константин Азадовский, заведующий кафедрой иностранных языков Высшего художественно-промышленного училища имени В.И. Мухиной, был задержан на улице. Три месяца спустя он предстал перед судом по сфабрикованному обвинению в хранении наркотиков. Сейчас, когда вы читаете эти строки, он отбывает двухгодичное наказание в лагерной зоне под Магаданом.

Если вы захотите отыскать это место на карте СССР, я советую начать с реки Колымы, впадающей в Северный Ледовитый океан примерно на 62-м градусе северной широты. От самого слова «Колыма» каждого русского бросает в дрожь – не потому, что там свирепствуют морозы, а потому, что слой вечной мерзлоты, по которому пролегает русло этой реки, стал могилой для миллионов советских граждан, погубленных в сталинских лагерях.

Профессор Азадовский – даже если бы обвинения против него соответствовали действительности – не должен был бы оказаться в столь отдаленных местах, как Колыма, хотя бы потому, что согласно правилам советской карательной системы виновные в незначительных преступлениях отбывают срок в пределах территории, административно подведомственной месту их фактического проживания. Крайний Север традиционно предназначается для политических заключенных. К последней категории вряд ли можно причислить профессора Азадовского.

На сегодняшний день Константин Азадовский – один из виднейших исследователей в области сравнительного литературоведения. Он автор почти девяти десятков публикаций, разнообразных по объему и тематике. В их числе «Достоевский в Германии», монография о Грильпарцере, статьи об Александре Блоке и «крестьянских поэтах» (Николае Клюеве и Сергее Есенине), исследование о Рильке и Толстом и многие другие. Он безусловно лучший в России специалист по творчеству Рильке, чьи произведения сам активно переводил, а также по творчеству поэтов Франции и Испании – Пауля Целана, Антонио Мачадо, Рубена Дарио, Рене-Ги Каду и других. Благодаря своим широким интересам он поддерживал профессиональные связи с многими учеными на Западе, занимающимися сходным кругом проблем.

Этот последний вид деятельности сам по себе чреват в России большими неприятностями для ученого – разумеется, за исключением случаев, когда такие связи возникают по инициативе самой власти или поддерживаются государственными органами. Изучение фольклорных мотивов в творчестве Грильпарцера вряд ли может нанести ущерб государственным интересам. Тем не менее за двадцать лет академической карьеры профессор Азадовский неоднократно подвергался притеснениям: ему запрещали печататься, отстраняли от преподавания в родном городе (в поисках работы он был вынужден переехать на север, в Петрозаводск); его вызывали на допросы, угрожали преследованием – в общем, государство действовало в соответствии с заведенным порядком. Но уважающий себя ученый тоже действует в соответствии с порядком – своим собственным.

Причиной ареста и последующей высылки профессора Азадовского на Колыму стали чисто академические обстоятельства. В начале нынешнего года в Италии вышел том переписки Марины Цветаевой с Борисом Пастернаком и Рильке – Константин Азадовский нашел в архивах, подготовил к изданию и опубликовал эти письма, предпослав им большую вступительную статью. В научный обиход впервые был введен бесценный материал, проливающий новый свет на творческое общение трех великих поэтов, составлявших уникальный платонический треугольник. Открытию и исследованию этих важнейших для истории литературы фактов профессор Азадовский посвятил немало усилий и по меньшей мере десять лет своей жизни. Рукопись сборника была передана западному издателю (кстати, целиком прокоммунистическому) совершенно легально, через посредство ВААПа. Но вскоре после выхода тома профессор Азадовский был арестован за наркотики, жестоко избит тюремщиками (ему нанесли несколько ударов по голове металлической дверью камеры) и больным доставлен в суд. Своей вины он не признал и по приговору суда был отправлен в места, которые вы с трудом отыщете на карте. Что касается обвинения в хранении наркотиков, в нем можно усмотреть парадоксальную перекличку с известным марксистским лозунгом: «Религия – это опиум для народа». К опиуму в данном случае приравнивается культура.

Все это может показаться вам совершенно бессмысленным, однако следует помнить, что описанные события имели место в Ленинграде – городе, носящем гордое имя «колыбели революции»: там местному КГБ предоставлена полнейшая свобода действий. Я не хочу сказать, что города, не так громко прославленные в истории, намного отстают от Ленинграда по части повседневного беззакония, – как раз наоборот. Просто местная власть отчасти опасается неожиданных проверок из центра. В Ленинграде таких опасений нет; иностранных журналистов там тоже не боятся – в Москве их все-таки побаиваются.

Плохо, что государство держит при себе сторожевого пса; еще хуже, если действия этого пса централизованно планируются. В социалистическом государстве, как и везде, бдительность и эффективность полиции измеряется статистически. К сожалению, в задачи КГБ не входит реальное сокращение преступности: главное – продемонстрировать результаты собственной борьбы с потенциальным криминалом. Отсюда поводы для арестов, отсюда отрезок времени, к которому они приурочены. Профессор Азадовский был арестован 19 декабря 1980 года не столько потому, что против него были собраны веские улики, сколько потому, что заканчивался календарный год и в КГБ хотели приплюсовать к ежегодному отчету еще один арест. Более того, решение о его высылке на Дальний Север принималось скорее не из настоятельной потребности изолировать столь опасного преступника, а из желания КГБ напомнить интеллигентской общественности, а заодно и собственным сотрудникам, что хоженые арестантские маршруты рано закрывать – они еще пригодятся. К тому же в отдаленных местах легче предъявить осужденному любое дополнительное обвинение и продлить ему лагерный срок. А в свидетели сгодится первый встречный белый медведь.

То, что КГБ вновь обращается к своей прежней практике, вызывает особую тревогу. В деле профессора Азадовского опасная тенденция проявилась во всей наглядности, и поэтому мы призываем всех, кто прочтет это письмо, использовать все возможные пути и способы, чтобы убедить советское руководство отменить приговор и освободить осужденного. Помимо всего прочего, на руках у Константина Азадовского тяжелобольная старая мать, вдова знаменитого российского ученого-фольклориста Марка Азадовского, в свое время также пострадавшего от произвола властей, – в кампании против «безродных космополитов», в 1949 году.

В этом случае, как и во многих других, надежда на успех, разумеется, невелика. Тем не менее не исключено, что ваш протест поможет отвести от головы профессора Азадовского очередной обломок железной трубы.

Иосиф Бродский

[перевод И.Б. Комаровой]

Наконец, уже осенью 1981 года, когда после ареста Арсения Рогинского стала очевидной новая тактика КГБ по аресту свободомыслящих граждан не по политическим, а по уголовным статьям, газета «Новое русское слово» (Нью-Йорк) поместила статью «Потерянное поколение ученых», которая затем была полностью перепечатана в «Русской мысли». Автор ее – Борис Гаспаров, уехавший в 1980 году из СССР и к тому времени занявший кафедру в Стэнфордском университете. Приведем лишь выдержку:

…В жизни ленинградской интеллигенции произошли два трагических события: аресты Константина Марковича Азадовского и Арсения Борисовича Рогинского. Между этими событиями много общего. Оба арестованных – крупные ученые-гуманитарии, достигшие к 35 годам широкого признания и международной известности. Оба они не были диссидентами, но всегда отличались независимостью научных взглядов и личного поведения. И наконец, отцы обоих стали в свое время жертвами сталинского террора. В этих арестах отразилась уникальная ситуация, сложившаяся в СССР в 70-е годы в сфере гуманитарных наук и совершенно неизвестная и немыслимая в здоровом обществе: наличие целого поколения выдающихся специалистов, которые, ведя интенсивную научную деятельность и будучи общепризнанными авторитетами в своей области, не имеют никакого официального положения и формальных прав на занятия наукой и в течение многих лет ведут жизнь изгоев и потенциальных жертв политических репрессий…

Судьба Азадовского – доцента и заведующего кафедрой – казалась счастливым исключением, пока арест не восстановил и тут общую закономерность. И это только самые лучшие, люди исключительных способностей и силы характера; что же говорить о тех, кто просто не сумел реализовать свои способности в этих условиях. Это целое поколение, которое начинало входить в науку в относительно благоприятные времена, в атмосфере научной предприимчивости, свободы и широты взглядов, чтобы со временем обнаружить, что перед ним встала глухая стена, отделившая его от тех, кто успел достигнуть прочного положения до начала «нового ледникового периода»…

Северные братья

То, что русская культурная эмиграция оказала столь серьезную информационную поддержку арестованному соотечественнику и другу, можно было без труда предугадать. С не меньшей степенью вероятности можно было предсказать, что информация об аресте будет транслироваться по западному радио и дойдет до слушателей «вражеских голосов» внутри Советского Союза.

Однако с самого начала было ясно, что помощь соотечественников никоим образом не достигнет основной цели – изменить к лучшему положение и судьбу Азадовского. Для воздействия на советских руководителей требовались более авторитетные защитники. Казалось бы, Бродский – Довлатов – Копелев, куда уж серьезней? Но если сегодня эти имена известны во всем мире, то в 1981 году эти трое были для советской власти шлаком – всего лишь непризнанными литераторами, выброшенными на свалку истории…

И поэтому важно, что огромную поддержку Азадовскому оказали его коллеги-ученые, обвинить которых в политической ангажированности было сложнее, чем бывших советских граждан.

Так, Комитет по защите демократических прав и свобод Рурского университета в Бохуме (ФРГ) 27 января 1981 года принял в связи с арестом Азадовского и Лепилиной специальное обращение, направленное чрезвычайному и полномочному послу СССР в ФРГ В.С. Семенову – Комитет потребовал его личного вмешательства в расследование уголовного дела известного германиста, а также, ни много ни мало, допустить немецких юристов к судебному разбирательству в качестве наблюдателей. Приводим перевод этого текста:

19 декабря 1980 г. в Ленинграде был арестован Константин Маркович Азадовский. Этому предшествовал арест его жены Светланы Лепилиной, состоявшийся месяцем раньше, 18 ноября 1980 г. С тех пор оба содержатся в ленинградской тюрьме «Кресты». Расследованием их дел занимается Куйбышевский районный отдел Главного управления внутренних дел по Ленинградской области. Можно предполагать, что расследование будет завершено в феврале текущего года, после чего оба будут осуждены.

Причиной ареста Азадовского и Лепилиной послужило обвинение их в хранении «пяти граммов гашиша». Согласно заявлению, сделанному Азадовским в протоколе обыска, эти «пять граммов» были подброшены ему в ходе обыска. Исходя из факта, что хранение «наркотиков» или «валюты» является со стороны КГБ излюбленным предлогом для того, чтобы придать правовой характер делам, имеющим на самом деле политическую окраску, следует и в данном случае полагать, что заявление Азадовского соответствует действительности. Именно в таком духе интерпретируют действия советских властей западногерманские средства массовой информации, обратившие внимание на это событие («Die Zeit» от 26 января 1981 г.; «Süddeutsche Zeitung» от 24 января 1981 г.). Поскольку господин Азадовский не проявлял себя как «политический диссидент», однако пользовался немалой известностью в кругах ленинградской и западной научной интеллигенции и интеллектуальной элиты как ученый высокого уровня, истинные причины его ареста по столь надуманному поводу следует видеть в попытке запугать советскую интеллигенцию мерами полицейского преследования.

Мы усматриваем в этой попытке продолжение политики запугивания и устрашения советских людей, которая – применительно к рабочей среде – выразилась, например, в том, что горнорабочий Владимир Клебанов был помещен в днепропетровскую психиатрическую лечебницу. Клебанов выступал за создание в СССР свободных и независимых профсоюзов, и вот уже целых 2½ года как он подвергается в названном учреждении лечению психофармакологическими препаратами, воздействующими на личность. На фоне такого рода демократических тенденций в Вашей стране акция, направленная против Азадовского, известного и морально чистого представителя русской интеллигенции, представляется нам реакцией на события в Польше, где в результате союза рабочих и интеллигенции возникла «Солидарность», «независимая профсоюзная организация», вызывающая, по-видимому, панический страх у советских правителей. При взгляде на нынешнюю тактику советского руководства (см. также акцию в отношении Льва Копелева, указавшего в своем заявлении по поводу лишения его советского гражданства на дело Азадовского и другие подобные случаи) у непредвзятого наблюдателя возникает впечатление, что в СССР пытаются в зачатке подавить саму возможность такого союза.

Мы требуем, господин посол, чтобы Вы безотлагательно предприняли действия, способствующие освобождению господина Азадовского и его жены. Мы требуем также, чтобы в дальнейшем, коль скоро дело в отношении Азадовского и его жены дойдет до суда, к участию в процессе были допущены выбранные ими адвокаты и иностранные юристы в качестве наблюдателей. Только таким путем советская юстиция сможет освободиться от подозрения в том, что она является не чем иным, как преступной пособницей КГБ.

Или вот, например, библиотекарь Королевской библиотеки в Копенгагене Инга-Берета Мольтке (в действительности графиня фон Мольтке) направляет 30 января 1981 года письмо на бланке Королевской библиотеки к прокурору Ленинграда с просьбой о беспристрастном расследовании дела Азадовского… (За этим обращением стоял, по-видимому, Борис Вайль (1939–2010), который с 1978 года работал библиографом в Королевской библиотеке.)

Вероятно, газетные публикации вызвали еще целый ряд обращений из-за рубежа, но мы имеем сведения лишь о малой части. Позволим себе поэтому задержаться подробнее на «центрах сопротивления» – научных коллективах, которые не остались равнодушными к беде своего товарища и предприняли конкретные действия в его защиту.

Особенно в данном случае нужно отметить активность скандинавских филологов. Первоначально на трагедию Азадовского откликнулся датский русист Петер Альберг Йенсен (Peter Alberg Jensen), впоследствии профессор Института славистики Стокгольмского университета. Будучи специалистом по истории русской литературы начала ХХ века (творчество Алексея Ремизова, Бориса Пастернака, Бориса Пильняка), он как раз в момент ареста Азадовского был занят подготовкой диссертации (в 1981 году он станет обладателем докторской степени).

Именно он не только инициировал ряд писем ученых, но и возглавил целое движение «борцов за Азадовского» на севере Европы, объединив в группу сочувствующих друзей и коллег. Именно он подготовил сообщение об аресте Азадовского для Ritzau – крупнейшего новостного агентства Дании – и вступил в обширную переписку с друзьями и коллегами заключенного: он обратился к Ефиму Эткинду и Ефиму Славинскому, пытаясь узнать у них подробности биографии Азадовского, переписывался с редакторами скандинавских газет относительно публикации материалов и т. д.

Интересно дать ему слово, тем более что мы располагаем благодаря Ефиму Славинскому копиями писем к нему Йенсена.

Первое свое письмо в Лондон Йенсен послал наобум – просто потому, что имя Славинского упоминалось в связи с биографией Азадовского, распространявшейся в СМИ. В те далекие годы, когда не существовало Интернета, нахождение координат даже публичных людей представляло трудность, но поскольку было известно, что Славинский долгое время трудился в Русской службе Би-би-си, то Йенсен направил свое письмо в главный офис радиостанции: Portland Place, London. Русская служба тогда располагалась в здании Всемирной службы Би-би-си, знаменитом Bush House на Kingsway Road. При этом Йенсен перепутал не только адрес, но и имя адресата. Тем не менее это письмо дошло по назначению. Написанное Йенсеном на русском языке, оно представляется нам очень важным для биографии нашего героя.

25/01/1981 г.

Дорогой Лев Славинский!

Еще с неделю назад попросили меня написать тебе и послать вырезки того, что появилось в датской прессе об аресте Кости Азадовского. А тянулось письмо, потому что, к сожалению, тянулось появление нашего выступления. В общем, оно привилось в провинции, а в Копенгагене трудно было его втиснуть. Мы, четверо коллег-приятелей Кости, молокососы в этом деле, и отправили копии нашего текста в ряд редакций. Впоследствии меня вразумительно учили «а копии в руках редактора худо». Набираем опыта. Коротко о газетах:

«Kristeligt Dagblad» – небольшая столичная

«Vestkysten» – провинциальная, г. Есбьерг, солидная

«Politiken» – Копенгаген, самая большая утренняя [газета] страны

«Aalborg Stiftstidende» – провинция, г. Аалборг, солидная…

Еще ждем появления в двух важных копенгагенских, сказали, что будет на днях.

Завтра соберемся чтобы решить следующие меры. Одна из них – написать более подробно о Косте, охарактеризовать его судьбу. В этой связи было бы очень хорошо, если бы ты мне написал коротко о том, как поведение Кости на деле против тебя выглядело с твоей точки зрения – да, вообще, о тебе только знаю от прилагаемого русского текста! Ты где-либо о себе написал? Укажи, пожалуйста. Весьма важный вопрос биографии Кости, который нам неясен, следующий: как повлияло твое дело на его судьбу? Наше знакомство с ним началось с весны 75 г., значит уже после его возвращения из Петрозаводска, и подробностей не знаем.

Кто мы? Петер Ульф Меллер, Лена Шаке и я – русисты-филологи-литераторы, Нильс Бьервиг – русист-лингвист, все из Копенгагена. В качестве расширенной визитной карточки прилагаю титульный лист недавно у меня вышедшей книги о Пильняке.

Также ищем точные сведения о судьбе Марка Азадовского в 49 г. – ты не скажешь, где об этом можно читать?

Прилагаю копию с немецкой газеты Ди Цейт. И русский текст об Азадовском, на основе которого мы написали свое первое выступление.

Прошу тебя написать мне, что в Англии было, и что ты сделаешь. Всего доброго, Петер Альберг.

P.S. Следи за шведской газетой «Expressen» – там должно появиться, в Норвегию мы также написали, но там, кажется, Костиных приятелей нет… Нет ли у тебя каких-либо снимков, которые могли бы пригодиться, или быть может других материалов. Извини, если [письмо написано. – П.Д.] невежественно!

Как позиционирует себя в этом письме Петер Альберг Йенсен, он представлял группу скандинавских филологов, которые известили Северную Европу об уголовном преследовании Азадовского и его жены. И это были, повторюсь, именно ученые-филологи – совсем не политики, не правозащитники, даже не журналисты…

Петер Ульф Меллер (Peter Ulf Møller) из Копенгагенского университета, с 1960-х годов – один из ведущих специалистов по русской литературе; в 1967 году он напечатал свою первую статью о творчестве Блока, в 1977 году вместе с Петером Йенсеном подготовил и выпустил отдельным изданием большую подборку писем А. Ремизова и В. Брюсова к датскому писателю Оде Маделунгу; диссертацию защитил по русской прозе 1890-х годов в свете произведений Льва Толстого. Ныне – профессор Копенгагенского университета, один из крупнейших исследователей в области русско-скандинавских связей, издатель писем и документов датского мореплавателя Витуса Беринга.

Лена Шаке (Lene Tybjærg Schacke), выпускница Лундского университета в Швеции, в тот момент преподававшая в Копенгагенском университете; в 1970-е годы она получила известность как автор статей о советской литературе, а также как исследователь творчества А. Солженицына; переводчик текстов Надежды Мандельштам и Андрея Сахарова. В связи с делом Азадовского нам известны написанные ею в феврале 1981 года письма-релизы к известным датским журналистам: сотруднику Радио Дании Петеру Дальхофу (Dalhoff-Nielsen, 1924–1998) – журналисту, унаследовавшему от русских родителей и язык, много лет проработавшему в СССР в качестве корреспондента Радио Дании; а также другому датскому специалисту по СССР Самуилу Рахлину, сыну еврейских эмигрантов, живущему с 9 лет в Дании и работавшему подолгу корреспондентом датского телевидения в Москве.

Нильс Бьёрвиг (Nils Bjervig), изучавший русский язык в Копенгагенском университете, после чего он год стажировался в России и два года в Корнеллском университете (США). Работал редактором и переводчиком, а с 1983 года занялся собственным издательским делом.

Эта группа в январе представила в редакции датских газет собранные ими материалы об Азадовском, и несколько редакторов согласились их напечатать. Источником этих публикаций послужили материалы об Азадовском, подготовленные в Ленинграде его друзьями. Получив на Западе широкое распространение через русскую эмиграцию, они были использованы северянами. В различных вариантах эта скандинавская четверка несколько раз публиковала свое заявление: 20 января – в копенгагенской «Kristeligt Dagblad» под названием «Советский ученый стал жертвой кампании»; 21 января – в «Vestkysten» (Эсбьерг) под заголовком «Политический арест»; а 23 января еще один вариант того же текста («Арест советского ученого») был напечатан в ольборгской газете «Aalborg Stiftstidende». Эта же позиция была 27 января отражена в статье Йенса Томсена (Thomsen) в известной датской газете – копенгагенской «Berlingske Tidende» («Друг датских ученых арестован в Ленинграде»).

Они же вовлекли в свою деятельность корреспондента ведущей датской газеты «Politiken» и Радио Дании Кая Спангенберга (Spangenberg), одного из бесстрашных датских журналистов: арестовывался в ГДР в 1962 году, в Польше в 1970-м, в Аргентине в 1974-м; был в 1968 году в Праге и в прочих горячих точках, оставаясь корреспондентом этой газеты с 1969 вплоть до 1999 года. Его политическая активность очень способствовала защите Азадовского. В 1981 году Спангенберг напечатал несколько текстов по делу Азадовского, начиная со статьи, появившейся 22 января в ведущей датской газете «Politiken», – «Суровое наказание для советских диссидентов».

Эти статьи были приложены к письму Славинскому в Лондон, и Ефим Михайлович, впечатленный, по-видимому, бурной деятельностью северян, ответил им следующим посланием:

6 февраля

Дорогой Петер,

спасибо за письмо. Оно шло очень долго, потому что вы неправильно указали имя и адрес. Меня зовут не Лев, а Ефим, и Русская служба Бибиси, где я работаю, расположена не на Портланд-плейс, а в другом месте. Но письмо все-таки дошло, и я рад, что у Кости столько друзей. Кроме вас, судьбой Кости озабочены: Сильвана Де Видович в Италии, Владимир Марамзин в Париже и Иосиф Бродский в Нью Йорке. Их адреса и телефоны см. ниже. Что можно для Кости сделать – об этом я спрашиваю себя ежедневно и безрезультатно. Как ни странно, за пять лет, что я в Англии, у меня не появилось никаких полезных в этом смысле знакомств, – например, среди журналистов. В одной из наших радиопрограмм на русском языке мы упомянули о Косте, всего пять строчек (то, что было в газете Ле Монд), и это все. В английских газетах не было ничего. Как только появится, мы сразу передадим.

О себе. Меня судили в сентября 69-го года, в народном суде Смольнинского района г. Ленинграда, за курение марихуаны и гашиша. При обыске было найдено около грамма гашиша. Надо сказать, что я действительно подкуривал, один и с друзьями (но Костя не курил никогда). Среди друзей были и иностранцы, за одним из них КГБ вело наблюдение, и поэтому они обратили внимание и на меня. На суде Костя категорически отказался давать какие-либо показания против меня. Судья была очень недовольна этим, и помимо приговора мне, суд вынес определение, в котором говорилось, что Азадовский вел себя на суде враждебно, отказался давать показания, выгораживал преступника (то есть, меня) и тем самым затруднял работу суда. Это определение, конечно, попало к начальству Кости (к сожалению, не могу вспомнить, где он тогда работал, – во всяком случае, преподавал в Ленинграде), после чего он был уволен и вынужден был уехать в Петрозаводск. Впрочем, он уже бывал в Петрозаводске и до этого, кажется. В 72-м году я вернулся в Ленинград, и мы с ним несколько раз виделись. Помню, что к тому времени у Кости уже все было в порядке с карьерой. После того, как я эмигрировал, мы не переписывались (чтобы не портить ему карьеру), и до меня доходили лишь отрывочные сведения о его успехе – говорили, что он скоро защитит докторскую диссертацию, что он преподает, много пишет, переводит, и так далее. Известие о его аресте было для меня совершенно неожиданным. Костя не диссидент, он никогда не делал никаких гражданских выступлений. Он по натуре культуртрегер, и эмигрировать он не хотел именно потому, что считал своим долгом распространить культуру там, где она нужнее всего, то есть в России.

Мой арест упоминается в диссидентских «Хрониках текущих событий»…

Как только узнаете что-нибудь новое – сразу напишите мне.

Ваш Е.С.

Когда Йенсен обращал внимание Славинского на газету «Expressen» – одну из главных газет Швеции, он уже знал о готовящемся там большом материале, автором которого был Магнус Юнггрен (Ljunggren), близко знакомый с Азадовским. Магнус был выпускником Стокгольмского университета, где и преподавал на кафедре славистики с 1963 по 1976 год; увлекшись изучением русского символизма, он достиг в этой области больших высот. В 1977–1978 годах он приехал в качестве иностранного стажера, как это тогда называлось, в Ленинградский университет, после чего вернулся в Стокгольм. В 1982 году М. Юнггрен защитит диссертацию и в 1983 году поедет в качестве стажера в Московский университет и сможет встретиться с героем своей статьи при визите в Ленинград. Его работы о русских символистах – Андрее Белом, Эмилии Метнере, Эллисе – создали ему научное имя, и ныне он по праву считается одним из главных европейских специалистов по истории русского модернизма.