Текст книги "Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование"

Ей разрешили только одно свидание с сыном – уже после суда. Но обнять или поцеловать его она не могла: всего один час, через стекло, с микрофоном и наушниками. И, конечно, с обязательным незримым присутствием того, кто прослушивал их беседу.

Она день и ночь мучилась главным вопросом: сможет ли она перед смертью увидеть еще хотя бы раз единственного сына? Достойно восхищения то, что Лидия Владимировна, подавленная рухнувшим на нее несчастьем, не была тем не менее сломлена и сохранила волю к борьбе.

Ответов на свои письма она не получила – ни от «дорогого Георгия Мокеевича», ни из Президиума XXVI съезда. Однако ни одно из них не затерялось. К очередному партийному съезду обращались в СССР сотни тысяч граждан, поэтому был необходим механизм по «работе с письмами». На самом верху они, как правило, не рассматривались, а сразу же – после беглого ознакомления с их содержанием – направлялись «по подведомственности». И поскольку в письме гражданки Азадовской содержалась жалоба на незаконные действия ленинградских правоохранительных органов, то ее письмо было «спущено» в прокуратуру г. Ленинграда, призванную «надзирать» и пресекать нарушения законности.

Только этим обстоятельством мы можем объяснить тот факт, что 19 февраля на заседании Куйбышевского районного суда, на слушаниях уголовного дела по обвинению Светланы Лепилииой, прокурор В.А. Позен с возмущением упомянул о «письмах матери гражданина Азадовского, которые дышат злобой на советскую власть» и представил это в качестве отягчающего обстоятельства при вынесении Светлане приговора.

После суда над Константином Лидия Владимировна, ободряемая друзьями сына, продолжила писать в инстанции. В 1982 году она напишет три большие жалобы в ЦК КПСС в защиту Константина и Светланы – 30 мая, 1 июня, 29 сентября. Письма эти вскоре стали известны, поскольку издаваемые в Мюнхене радиостанцией Свобода «Материалы Самиздата» посвятили свой выпуск от 22 июля 1983 года делу Азадовского; в этот выпуск и вошли письма Лидии Владимировны.

В ожидании этапа

Итак, 16 марта 1981 года Куйбышевский районный народный суд приговорил Константина Азадовского к двум годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Обвинительный приговор, каким бы ожидаемым он ни казался, психологически воспринимается крайне тяжело; по сути, это точка невозврата, когда рушатся все, хотя бы призрачные надежды; в этот момент обвиняемый превращается в осужденного. По силе воздействия на человека судебный приговор подобен впечатлению от ареста. Окончательный же крах происходит тогда, когда кассационная жалоба, направленная в вышестоящую инстанцию, отклоняется и приговор вступает в законную силу.

Кассационные жалобы Азадовского и его адвоката С.М. Розановского на приговор Куйбышевского районного суда были рассмотрены 16 апреля в заседании коллегии по уголовным делам Ленинградского городского суда под председательством В.Г. Овчаренко, в присутствии адвоката.

Судебная коллегия, проверив и обсудив доводы кассационных жалоб, находит приговор законным и обоснованным. Вина Азадовского в совершении преступления доказана… Наказание ему назначено с учетом характера и степени общественной опасности содеянного, данных о личности и всех обстоятельств, смягчающих или отягчающих его ответственность, и является справедливым. Судебная коллегия находит, что обстоятельства дела органами предварительного расследования и судом исследованы с достаточной объективностью… Данные о личности Азадовского в материалах дела содержатся также достаточно полно… Исходя из изложенного, коллегия не находит основания для отмены или изменения приговора по мотивам кассационных жалоб…

Несмотря на полный крах надежд, которые Азадовский питал в преддверии суда, он, насколько можно судить, все-таки оставался во власти идеалистических представлений о «торжестве справедливости» и лелеял надежды на скорое освобождение. Он допускал, что мать обратится к Г.М. Маркову и И.С. Зильберштейну. Не исключал Азадовский и того, что его собственная жалоба дойдет до ЦК КПСС, а проверка дела сразу выявит нарушения, из-за которых его держат в Крестах. Ведь он умышленно писал в своих жалобах о нарушении социалистической законности именно в Ленинграде, как бы пытаясь спровоцировать проверку, которая бы в результате могла помочь и в пересмотре приговора по его делу.

Провокационно выглядела и задержка Азадовского в Крестах после суда и вступления приговора в законную силу: его не отправили сразу же в колонию, а продолжали держать в СИЗО. Как принято, он уже не вернулся в ту камеру, в которой находился до суда; это был уже другой корпус, для осужденных. Поскольку, как гласит Исправительно-трудовой кодекс РСФСР, «каждый осужденный обязан трудиться», Азадовский и был направлен туда, где преступникам предоставлялась возможность исправиться через ежедневный добросовестный труд. В Крестах для этой цели большого выбора не представлялось – с конца 1950-х при СИЗО функционировала картонажная фабрика, проще говоря, «картонажка», где осужденные трудились над изготовлением картонной тары для нужд города. Именно там доцент Азадовский и приступил к исполнению своего гражданского долга. Поначалу он даже подумал, что его вовсе не отправят в колонию, а оставят на «картонажке».

Однако клеить коробочки ему пришлось всего несколько дней. Вскоре его «выдернули» оттуда и поместили в камеру с другими осужденными, ожидающими отправки на этап или решения по кассации, и он опять гадал, когда и куда его отправят. Там и произошла его встреча с доктором наук С.С. Зилитинкевичем, океанологом, геофизиком, метеорологом, зятем академика Д.С. Лихачева. Осужденный по надуманной уголовной статье, Сергей долгое время провел в Крестах, дожидаясь решения по своей кассации. Позднее его отправят на зону в Рязанскую область, оттуда (по амнистии 1981 года) – «на химию» в г. Выкса Горьковской области, где ему придется работать первое время «реечником-замерщиком» на стройке, зато через несколько месяцев он дорастет до «трубоукладчика 2-го разряда» – будет рыть вручную траншеи и укладывать в них трубы. В мае 1983 года Азадовский навестит его в Выксе, и они проведут вместе несколько дней. А в марте 1984 года, отбыв пятилетний срок заключения, Зилитинкевич вернется в Ленинград.

Получив от своего адвоката Е.О. Костелянец известие об осуждении Азадовского, Зилитинкевич, уже обжившийся к тому времени в Крестах, смог устроить так, что Константина перевели в его камеру. И хотя в четырехместной клетке и без Азадовского было пятнадцать человек, тем не менее, став шестнадцатым, он ни разу не пожалел о своем прежнем обиталище.

Когда в 1994 году Константин Азадовский писал вступление к тюремным запискам С.С. Зилитинкевича, вскоре напечатанным в журнале «Звезда», он живописно отобразил свое совместное пребывание с автором в этом маломерном и не слишком комфортабельном пространстве:

В камере была духота. Духота и вонь. В каменном кубе, рассчитанном некогда на четырех человек, теснились двенадцать полураздетых зэков. Лежали на полу, под дверью, возле унитаза; сидели на корточках, скрючившись, вдоль стены. Кто-то дремал, кто-то двигал самодельные нарды, кто-то бранился с соседом. Время ползло, тягучее, тягостное. Отбой, подъем – ничего не менялось. Нескончаемый гул снаружи, чтобы заглушить голоса из окон, нескончаемый тяжеловесный мат в коридорах и камерах. И «солнце» – негасимый свет на потолке камеры, горящий и днем, и ночью. Чтоб каждый был на виду!

На верхней шконке сидел человек, поджав ноги, в позе египетского писца. Не обращая внимания на шум и возню, он что-то писал на листе бумаги, перечитывал, перечеркивал, брал новый лист, писал снова. Зэки тревожили его редко. Уважительно поглядывая наверх, говорили: «Профессор работает…» Иногда обращались к нему с вопросами. Он отвечал – терпеливо, доброжелательно. И снова писал.

В такой вот экзотической обстановке я впервые увидел Сергея Сергеевича Зилитинкевича, доктора наук, профессора, всемирно известного ученого. Я сам был кандидатом наук, доцентом (так сказать, чином ниже), а как оказался в одной камере с профессором – про то особая история. И вот, очутившись вместе, мы коротали с Зилитинкевичем (увы! недолго – всего неделю-другую) тоскливые тюремные часы. На дворе был март 1981 года… Два с половиной года провел Зилитинкевич в «Крестах»…

Впрочем, когда администрация спустя две недели наконец дозналась, что осужденный Азадовский переместился в другую камеру, то немедленно вмешалась и восстановила status quo. И опять потянулись долгие дни ожидания – судьба его никак не могла решиться. Правда, теперь он начал получать письма – от мамы, друзей и даже коллег по кафедре.

Это долгое ожидание было само по себе показательно – значит, вокруг него что-то происходит… Приняли бы решение – через неделю бы отправили в колонию. Что стояло за этой продолжительной паузой, Азадовский не понимал. Лишь впоследствии ему станет ясно: в это самое время в кабинетах на Литейном и, возможно, еще выше решался вопрос о его будущем трудоустройстве.

А на воле тем временем продолжались хлопоты. Через московских друзей Азадовского – прежде всего через А.Е. Парниса – неутомимая Зигрида Ванаг нашла еще одного адвоката, и притом какого! То был Евгений Самойлович Шальман (1929–2008), не просто адвокат, а известный московский адвокат. В 1978 году он был адвокатом Ю.Ф. Орлова, затем А.П. Подрабинека, в 1979 году – С.Л. Ермолаева, М. Джемилева и многих других «политических», которые были обвинены и осуждены по политическим и неполитическим статьям Уголовного кодекса РСФСР. Да и 1981 году он должен был принять участие в очередном процессе Александра Подрабинека, но ему не дали «допуска» (суд состоялся 6 января 1981 года в Якутске без участия адвокатов). Впоследствии А. Подрабинек описал их первую встречу летом 1978 года:

…На свидание ко мне пришел адвокат Шальман.

Евгению Самойловичу Шальману было около пятидесяти, и он был в расцвете своей адвокатской карьеры. Кроме того, он был заядлый пушкинист и мог наизусть прочитать «Евгения Онегина» от начала до конца – весь роман! Мы с ним хорошо поладили, невзирая на различный подход к предстоящему процессу. Я намеревался устраниться от дела, как только станет очевидна предвзятость суда. Он считал, что надо активно защищаться и в любом случае использовать все возможности правосудия. Он же был адвокатом – что еще он мог предложить своему подзащитному? У него не было особого доверия к советскому суду, но участие в процессе отвечало его профессиональной позиции.

Евгений Самойлович был отличным адвокатом. Он не любил советскую власть и был одним из немногих в московской адвокатуре, кто брался за политические дела. Однако предыдущий процесс, похоже, надломил его. Он защищал Юрия Федоровича Орлова и столкнулся с таким произволом, которого не мог себе представить. Дело не в том, что его ходатайства немотивированно отклонялись, судья [В.Г.] Лубенцова откровенно хамила защите, а приговор Орлову дали по максимуму – семь лет лагерей и пять лет ссылки. И даже не в том, что творилось у здания суда – тройной кордон милиции и сотрудников КГБ, проход в здание суда по специальным пропускам, провокации и задержания. Елену Георгиевну Боннэр милиционер ударил по голове, она в ответ дала ему пощечину, ее скрутили, а кинувшемуся ей на помощь Сахарову заломили руки, обоих бросили в милицейскую машину и увезли в 103-е отделение… Иру Валитову, жену Юрия Федоровича, пустили в зал суда, но при первой же попытке выйти из него во время перерыва обыскали, раздев догола в присутствии трех кагэбэшников. Все это было возмутительно и незаконно, но… обычно. Необычно было то, как обошлись с адвокатом.

«Вы представляете, – рассказывал мне на свидании Шальман, – я остался в перерыве в зале суда, а меня выволокли оттуда и заперли в какой-то комнате». Голос его дрожал, он волновался, вспоминая пережитое два месяца назад унижение. С адвокатом, профессионалом и равноправным участником процесса, обошлись как с провинившимся школьником, посаженным в темную комнату под ключ. К счастью, в комнате оказался телефон, Шальман позвонил в коллегию адвокатов, оттуда пошли звонить по инстанциям, и в конце концов Евгения Самойловича выпустили из комнаты и разрешили пройти в зал суда.

Я честно предупредил Шальмана, что откажусь от его услуг, если реальная защита будет невозможна. «Воля ваша», – ответил мне Евгений Самойлович совершенно по-пушкински.

Этот рассказ тем более интересен, поскольку по стечению обстоятельств осужденный Азадовский так и не встретился с адвокатом, который в мае 1981 года взялся за составление кассационной жалобы по его приговору. Впервые они лично встретятся только после его освобождения. Да и вообще, как можно заметить по ситуации с тем же Зилитинкевичем, адвокаты обычно хоть чем-то (или даже серьезным образом) помогают своим подзащитным, дают им сведения о происходящем; в деле Азадовского этого не было вовсе.

Е.С. Шальману дело Азадовского представлялось неординарным, и, будучи отличным профессионалом, он сразу увидел перспективы для пересмотра приговора. Позиция осужденного была близка адвокату, к тому же он выявил столько нарушений в ходе следствия и суда, что верил в возможность протеста со стороны Прокуратуры РСФСР – эта инстанция, по действовавшему законодательству, могла отменить любой вступивший в силу приговор. Именно это огромное количество нарушений и придавало Шальману уверенности. Пусть даже следствие и получило улики (обнаруженный при обыске наркотик), но следственные действия были проведены топорно и непрофессионально, «с нарушением социалистической законности», а суд подошел к рассмотрению дела односторонне и поверхностно – такова была его адвокатская позиция.

Как бы то ни было, Евгений Самойлович согласился защищать Азадовского. Договаривались с ним Зигрида Ванаг и Генриетта Яновская, которая вспоминала, что «он был любитель-пушкинист, который занимался разными научными изысканиями, вполне серьезно, и ему все хотелось с нами о Пушкине говорить. Это нас ужасно раздражало, потому что нас интересовало другое».

Но когда с Е.С. Шальманом был заключен письменный договор и он приехал в Ленинград – это было в июне 1981 года, – Азадовского аккурат перед этим отправили на этап. Была ли между этими событиями связь – неизвестно, быть может, просто совпадение.

Впоследствии, 12 октября 1981 года, Шальман все-таки направил жалобу в Прокуратуру РСФСР, но она, разумеется, была оставлена без удовлетворения. Надежда на московского адвоката померкла у друзей Азадовского ровно так же, как и надежды Лидии Владимировны на Г.М. Маркова или И.С. Зильберштейна…

Азадовский же, перемежая ночные сновидения с дневными заботами, постепенно втягивался в тюремную жизнь, и камера Крестов, какой бы она ни была, уже казалась ему более надежным убежищем, нежели любая неизвестность в его дальнейшей зэковской жизни. Дни, как известно, медленнее всего тянутся в начале и в конце срока, так что постепенно его тюремные будни обрели некую размеренность; оторопь первых недель сменилась тупой сменой суток с негаснущим тюремным солнцем – тусклой лампочкой на потолке камеры, а также бубнящим радио с гимном по утрам и дежурным объявлением перед отбоем, текст которого он скоро помнил так же точно, как и текст гимна:

Внимание, внимание! Граждане заключенные, в следственном изоляторе объявлен отбой. Категорически запрещается играть в настольные и другие игры, переговариваться, ходить по камере, закрывать свет бумагой. Администрация предупреждает, что нарушители будут строго наказаны.

Лучшее, что было в течение дня, – клетки внутреннего двора, куда на час в день выводили на прогулку, но и там был риск, что конвойная овчарка будет на тебя натравлена просто ради забавы.

Так закончился апрель, прошел май, наступил июнь… Ничего не происходило, Азадовский продолжал оставаться в Крестах и уже совершил восхождение в иерархии своей очередной камеры до личной шконки, подушки, одеяла…

Коллеги по нарам прочили ему исправительную колонию либо в Обухове, либо в Яблоневке – они находились вблизи от города и предназначались для «первоходок» с общим режимом. Азадовский и сам знал, что срок его заключения – два года, из которых полгода уже почти минули, – гарантировал, что колония будет недалеко от Ленинграда. Он ждал, но его почему-то все не отправляли и не отправляли. Каждый день он думал о том, что его положение все-таки должно измениться. Чем длительнее ожидание, тем больше рождается фантастических предположений и безосновательных надежд, обычно разбивающихся о бетонную стену Системы. Это объяснимо: людям, оказавшимся в безвыходном положении, свойственно ждать чуда и надеяться…

В Ленинграде стали циркулировать слухи, будто итальянская компартия ведет переговоры с ЦК, чтобы Азадовского на кого-то обменять, но никак не могут найти адекватную замену… Вспоминается частушка, которая родилась после обмена политзаключенными в декабре 1976 года – В.К. Буковского на лидера чилийских коммунистов, начинавшаяся строками «Обменяли хулигана / На Луиса Корвалана…».

Эти слухи 1981 года были, вероятно, отголосками событий, относящихся к весне 1979 года, когда в порядке обмена на пойманных спецслужбами США и осужденных за шпионаж двух советских разведчиков в Америку из советских тюрем были отправлены сразу пять граждан, преследуемых советской властью по религиозным или политическим мотивам, – Э.С. Кузнецов, А.И. Гинзбург, М.Ю. Дымшиц, В.Я. Мороз и Г.П. Винс.

Что касается «итальянской компартии», то уместно предположить, что разговоры такого рода – следствие резонанса, который сопровождал итальянское издание тройственной переписки (Рильке – Пастернак – Цветаева), осуществленное в 1980 году усилиями Серены Витале в римском издательстве «Editоri riuniti». А поскольку «Объединенные издатели» были официальным издательством Коммунистической партии Италии, то отсюда и слухи.

Но Константин все-таки сознавал, что участь Буковского ему не грозит, – в конце концов, он был простой филолог; нечто подобное, с другой стороны, оказалось бы для него также трагедией: ведь из тюрьмы он все-таки надеялся когда-то выйти и застать маму в живых, а из заграницы он не мог бы вернуться никогда. Пока она была жива, он не имел права расстаться с ней.

Кроме разнообразных мечтаний, которые неизбежно приходят в голову любому арестанту, по Крестам, как и по другим тюрьмам, начали ходить слухи о грядущей амнистии. В 1982 году страну ждало празднование 60-летия образования СССР, и приготовления к нему уже начались – репродуктор вещал о празднике единения советских народов с завидной частотой. Впрочем, к началу восьмидесятых обитатели пенитенциарных заведений стали называть их «параша об амнистии». В действительности амнистий было значительно меньше, чем ожиданий у заключенных. К примеру, в 1970 году, когда отмечалось и 25-летие победы, и 100-летие со дня рождения Ленина, амнистия так и не была объявлена, а в 1977 году, к 60-летию революции, наоборот, состоялась. Так что угадать было трудно. Но вера в лучшее (в Чудо) – единственное, что доступно узнику.

Надолго задержавшись в Крестах, Азадовский подумывал о том, что мог бы оспорить свое долгое пребывание в СИЗО, однако воздержался от этого шага. Ему стало известно, что, задерживая его отправку на зону, администрация поступала в соответствии с законом – она попросту не имела формальных оснований расстаться с ним до того времени, как получит копию определения о вступлении приговора в законную силу.

Возникшая ситуация была чисто бюрократической. Согласно статье 14 Исправительно-трудового кодекса РСФСР, осужденные к лишению свободы направляются в места отбытия наказания не позднее десятидневного срока со дня вступления приговора в законную силу. Приговор вступил в силу после рассмотрения кассаций в Ленгорсуде 16 апреля, следовательно, до конца апреля Азадовский должен был быть этапирован к месту отбытия наказания.

О вступлении приговора в законную силу он был официально уведомлен 22 апреля. Из Ленгорсуда в СИЗО должны были направить и копию определения, но по обстоятельствам, о которых можно только догадываться, она поступила в канцелярию «Учреждения ИЗ-45/1» лишь 5 июня 1981 года – эта дата указана на входящем штампе. И только с этого момента началась подготовка осужденного к этапу.

Тем временем в жизни матери нашего героя события развивались не только по «уголовной линии», подтверждая вечную истину: «Беда не приходит одна». На Лидию Владимировну свалилось и другое несчастье – бытового порядка, но оттого не менее тяжкое. Дом на улице Восстания, в котором жили Азадовские, дал трещину и подлежал ремонту. В январе 1981 года его начали расселять, и многие жильцы уехали, переместившись во временный фонд. Предлагали и Лидии Владимировне, но такой переезд был ей уже не под силу. В подъезде отключили свет, и друзьям Азадовского, навещавшим Лидию Владимировну, приходилось подниматься на четвертый этаж в полной темноте, ощупью. Грозились отключить и водоснабжение.

К счастью, в этот критический момент она не осталась в одиночестве. Е.И. Кричевская, лаборантка кафедры, которой заведовал Азадовский, предложила ей комнату в своей трехкомнатной квартире – у станции метро «Лесная». Это предложение обдумывалось и обсуждалось. Лидия Владимировна хорошо понимала всю привлекательность такого решения, но… как оставить квартиру, заполненную дорогими картинами и множеством книг? Здесь опять-таки помогли друзья. Решено было на время отсутствия Кости и Светланы распределить картины и книги по другим адресам. Началась работа. Борис Филановский и Владислав Косминский вынесли на руках огромное полотно Ильи Машкова и доставили его на Петроградскую сторону, в квартиру Аллы и Юрия Русаковых, известных ленинградских искусствоведов (Юрий Александрович был сотрудником Эрмитажа). По тому же адресу отправились и картины поменьше. А что касается книг, тут все оказалось непросто. Лидия Капралова и Валентина Санникова приходили после рабочего дня в Публичной библиотеке и, обдирая руки до крови, увязывали пачки – одну за другой. Попутно упаковывали и архив, к тому времени уже весьма обширный. В итоге пачек оказалось несколько сотен, и, заказав машину, книги и бумаги стали развозить по городу – для них нашлось место у Зигриды Ванаг и Юрия Цехновицера, Елены Кричевской, Бориса Филановского и Татьяны Буренко, Мариэтты Турьян и Генриетты Яновской…

Процитируем воспоминания Генриетты Наумовны:

Когда Костю арестовали, мы узнали, что Л.В., оставшись совсем одна, беспомощная, стала продавать какие-то книги, картины. А там были Маковский, Петров-Водкин… В доме стали появляться чужие, какие-то странные люди, явно надеясь чем-нибудь поживиться. Мы тогда страшно испугались, что Л.В. все распродаст. «Я же должна на что-то жить?» – резонно говорила она. «Л.В., не оскорбляйте нас, как-нибудь выкрутимся. Мы должны сохранить все это до Костиного возвращения. Мы найдем деньги». – «Но у вас же тоже их нет?!» – «Не волнуйтесь. Будем записывать каждую копейку. Костя когда вернется, все отдадите».

Дальше произошли две очень страшные вещи.

…Вдруг объявили о выселении Костиного дома. Оказывается, после капитального ремонта, сделанного, видимо, с нарушениями, по дому пошла трещина, и как раз через Костину комнату. Вот такое трагикомическое стечение обстоятельств. Ситуация стала очень опасной. Дом стали целиком выселять. В итоге все выехали, осталась только одна Л.В., картины и книги. Картины тогда взял на хранение один из работников Эрмитажа (я его не знаю). А мы с Мариэттой Турьян забрали к себе книги. Мои актеры из «Синего моста» помогали их упаковывать. Я взяла к себе и коробки с хорошей посудой, мебель же стояла в доме до последнего. Л.В. оставили, на чем есть, сняли ей квартиру, оплачивали, на тот последний случай, когда ей прикажут выметаться. Потом у нее начались сердечные приступы. А какие врачи к ней приезжали! Стоило только бросить клич, и появлялись лучшие кардиологи города. Л.В. же повторяла только одно: «Я должна его дождаться, иначе его здесь не пропишут».

1 мая 1981 года Лидия Владимировна писала сыну о происходящем:

Итак, прежде всего книги, о которых ты упоминаешь. Дело в том, что библиотеки как таковой не существует – она вся уложена, связана и упакована в связки. Кроме того 60–65 % уже вывезено из дома. Увязали ее всю 2 человека – Лидия Федоровна [Капралова] и Валя [В.А. Санникова] из ГПБ. Работа эта была произведена ими и быстро и совершенно артистично…

12-IV к Гете вывезли твой архив и все книжки из твоей комнаты плюс начало книг из коридора. 13-IV – к Зигриде 8 ящиков книг («апельсины из Марокко» – ящики фанерные) и 50 пачек книг (центр коридора – большой стеллаж) и 14-IV – к Елене Игоревне [Кричевской] 51 пачку книг. Таком образом, вывезено 159 пачек. Сейчас связанными, но не вывезенными еще лежат 139 пачек, их тоже на днях вывезут. Это – мой архив, книги из моей комнаты и конец коридора. Что касается картин (их оказалось до 30 единиц), их взяли Аллочка [А.А. Русакова] с Юрой [Ю.А. Русаков]. Юра сам приезжал со своим лаборантом, и они совершили все действия и увезли.