Текст книги "Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование"

Gloria mundi

Политическое преследование, несомненно, способствовало известности научных работ Азадовского. Становилось ясно, что если он и освободится из лагеря, то выйдет оттуда совсем не доцентом Мухинского училища, а «крупным советским германистом и переводчиком» с европейской известностью.

Собственно, обсуждение личности Азадовского в связи с уголовным делом, естественно, привлекло внимание именно к научно-литературной стороне его деятельности. Она стала на этом фоне более заметной. Так, Иосиф Бродский в своей статье назвал его «одним из виднейших (one of the best) русских исследователей в области сравнительного литературоведения», а Майкл Скэммел в своей большей статье в «New York Review of Books» от 15 апреля 1982 года также квалифицировал Азадовского как «блестящего специалиста (brilliant scholar) в области сравнительного литературоведения в СССР».

Но для такой репутации требовались не скандалы вокруг уголовного дела о наркотиках, а серьезные научные труды. По счастью, к сорока годам их было у Азадовского уже изрядное количество, хотя бóльшая их часть была напечатана на языке Пушкина и Толстого.

Как будто понимая необходимость представить миру не только гонимого коммунистами интеллигента, но и филолога, историка литературы и поэта-переводчика, Провидение само распорядилось произвести необходимые действия. Два незнакомых и никак не связанных между собой человека в двух разных странах взяли на себя труд составить и издать библиографии научных работ Константина Марковича.

Это были Иоахим Шторк в Германии и Сергей Дедюлин во Франции. Cтараниями Иоахима Шторка Азадовскому оказался посвящен почти целиком ежегодник Международного общества Рильке (Blätter der Rilke-Gesellschaft) за 1982 год. Об этом говорилось во введении, первой статьей был помещен немецкий перевод статьи «Райнер Мария Рильке и Максим Горький», затем следовал фотопортрет Азадовского размером во всю страницу (он отыскался в фотоархиве газеты «Die Welt»), за ним – краткая статья-заметка «Рильке и Россия», написанная к столетию со дня рождения Рильке и в 1975 году опубликованная по-немецки. Далее редакция ежегодника поместила подготовленный тем же Шторком свод документов, касающихся политического преследования Азадовского, и наконец библиографию его научных работ, касающихся Райнера Марии Рильке.

Отдельно заметим, что статья «Райнер Мария Рильке и Максим Горький» была написана Азадовским в соавторстве с его другом Леонидом Натановичем Чертковым (1933–2000), отсидевшим в СССР по 58-й статье, а в 1974 году эмигрировавшим в Западную Европу и к тому времени уже преподававшим в Кельнском университете. Перевод этой статьи для ежегодника Общества Рильке был выполнен известной переводчицей русских авторов Хедди Просс-Веерт (Pross-Weerth, 1917–2004). Именно она, обладая литературным даром, перевела для немецкого читателя книги Каверина и Бабеля, Пастернака и Ивинской, Тендрякова и Домбровского, Солженицына и Копелева… Впоследствии она станет переводчиком на немецкий язык переписки Рильке – Цветаевой – Пастернака, подготовленной к печати Константином Азадовским совместно с Е.Б. Пастернаком и Е.В. Пастернак.

Сергей Владимирович Дедюлин, о котором уже говорилось выше, покинул родину в 1981 году. Он уезжал из Ленинграда за границу после обыска, допросов в ленинградском КГБ и настоятельных советов не задерживаться в СССР. В Париже он вскоре устроился на Радио Свобода и в газету «Русская мысль». Именно он, друживший с Азадовским в Ленинграде, подготовил и передал в самый авторитетный французский журнал по русской истории и литературе ХХ века – «Cahiers du monde russe et soviétique» – библиографию научных работ Азадовского, снабженную биографической справкой. Она вышла в двух частях: осенью 1981 года основная часть, а весной 1982 года – полученные дополнения. В предваряющей заметке Сергей Дедюлин подчеркивал, что эта библиография «призвана защитить честь молодого советского ученого, чья научная продукция была удивительной (surprenante)».

А осенью 1982 года его же усилиями парижское бюро Радио Свобода подготовило сюжет, приуроченный к 14 сентября 1982 года – дню рождения Азадовского. В конце сентября эта передача вышла в эфир. Приводим текст этой радиопередачи:

В сентябре исполнился 41 год ленинградскому литературоведу и переводчику Константину Марковичу Азадовскому. Но встретил он свой день рождения не дома, а за тысячи километров от него, на принудработах в Магаданской области. Это уже второй его день рождения в неволе: Константин Азадовский был арестован по грубо инсценированному обвинению в хранении наркотиков 19 декабря 80-го года.

Тот день запомнился мне очень хорошо. Как раз мы договорились на тот вечер, чтобы встретиться: Костя хотел показать неизвестные мне переводы из немецкого поэта Райнера Марии Рильке. Мы жили тогда неподалеку друг от друга – на улице Жуковского в Ленинграде. Но телефон его упрямо не отвечал. А на следующий день его старенькая мама, Лидия Владимировна, собрав все силы, напряженным голосом отвечала на телефонные звонки, что Кости долго не будет дома и звонить пока не надо…

Дело Азадовского стало широко известно и в Ленинграде, и среди его коллег-филологов, да и среди немалого числа знатоков и любителей русской литературы во многих странах мира. Оно отличается поразительными фальсификациями и прямыми закононарушениями.

Костя родился в семье всемирно известного русского ученого, литературоведа и фольклориста Марка Константиновича Азадовского. Костя в совершенстве изучил несколько языков и впоследствии много работал как высокопрофессиональный переводчик стихов и прозы с испанского и немецкого. Получив филологическое образование, занимался в аспирантуре Герценовского пединститута в Ленинграде и затем защитил диссертацию, посвященную немецкой литературе, представлявшую собой настоящую научную работу. Все, за что бы Константин Азадовский ни брался в науке, он делал блестяще и как следует. Его работы о Грильпарцере, о Стефане Цвейге не раз упоминаются в статьях его коллег. Но главные темы его научных занятий – это творчество и биография Райнера Марии Рильке и замечательного русского поэта Николая Клюева.

Костя является, по мнению многих специалистов, лучшим знатоком Рильке у нас в России. Самая известная из его последних публикаций в этой области – общая переписка Рильке, Марины Цветаевой и Бориса Пастернака (Азадовский выполнил эту работу в соавторстве). Обширный свод писем этих великих поэтов был опубликован в Советском Союзе по частям, в частности, в журнале «Вопросы литературы», и уже вышел за границей в переводе на итальянский. Должны были появиться переводы и на другие языки, но после ареста Константина Азадовского это дело застопорилось, так как зависит от советской организации ВААП.

Вклад Азадовского в изучение биографии Николая Клюева просто трудно переоценить. Из немногих статей о Клюеве в СССР в последние годы публикации Азадовского отличаются богатством нового, неведомого ранее материала и высочайшим профессионализмом публикатора.

Видимо, стремительно растущий авторитет ученого и непродажность его сидели как бельмо в глазу у ленинградского КГБ. Тоталитарная власть органически не переваривает честности и независимости. А честность свою и верность друзьям Азадовский показал в самых суровых условиях – еще в 69-м году, когда его обыскали по делу его друга Ефима Славинского и, запугивая, требовали дать на того показания о наркотиках. Но Костя Азадовский не мог показать того, чего не видел. Наверно, с того времени кто-то в недрах КГБ из местных карьеристов и затаил ненависть к молодому ученому. Мстительность их откровенно проявилась в бездарной попытке снова смешать имя Азадовского, напряженно занимающегося много лет умственным трудом, с наркотиками, что абсурдно.

Не знаю, принесла ли эта авантюра лишние звездочки на погоны тем, кто «смело и благородно» состряпал это дело в кабинетах ленинградского КГБ, но раздражение и настороженность по отношению к Советскому Союзу, к его политике среди ученых мира только от этого увеличились. Константина Азадовского избрали в члены Международного ПЕН-клуба, и это, как очевидно для всех, – абсолютно безошибочный выбор. Друзья Азадовского – прозаики, поэты, филологи – опубликовали во многих частях света статьи с рассказом об этом постыдном для ленинградских властей судебном фарсе. Серьезного ученого и раньше не раз приглашали для чтения лекций и участия в научных конференциях многие научные общества и университеты мира; нет сомнения, что и сейчас, когда Азадовский освободится, он получит предложения о работе из многих научных центров, где любят русскую культуру и ценят серьезное изучение ее. Правда, если еще Константин Азадовский в самом деле будет освобожден в ближайшем декабре, как следует из приговора; но в последние годы бывало не раз, что неправедно осужденным узникам дают новые сроки, продолжая безудержно мстить им за свою же собственную жестокость и несправедливость.

Коллеги Константина Азадовского не забывают о такой опасности для своего товарища по международному научному сообществу. Только что Общество имени Рильке в Швейцарии опубликовало большую подборку сведений об ученом и о его деле. С этой подборкой ознакомятся во многих странах мира. Один из крупнейших французских журналов по изучению русской культуры «Кайе дю монд рюс э совьетик» в своих последних двух номерах опубликовал обширную библиографию трудов Константина Азадовского.

Костя, сейчас ты еще продолжаешь ломать пальцы на тяжелых работах за тысячи километров от твоих родных мест. Но я надеюсь, что когда ты в отчаянье от издевательств начальства вскрывал себе вены, ты все же не сомневался в своих друзьях – и дома, и вдали от него; мы были с тобой постоянно вместе. И хотя твои способности и знания насильно загнаны «специалистами по культуре» из ленинградского КГБ в такие условия, где лишь можно прозябать, мы уверены, что ты еще внесешь свой вклад в отечественную науку. И что это будет скоро.

Даже сейчас, много лет спустя, перечитывая все эти многочисленные статьи, письма и отклики, удивляешься тому, сколь высоко были оценены современниками научные заслуги Азадовского, с какой теплотой и каким сочувствием отмечены его профессиональные и личные качества. Подводя итог, можно сказать, что ему досталось международное признание, немыслимое для сорокалетнего ученого-гуманитария в Советском Союзе. «Панегирики!» – восклицали тогда многие, скептически покачивая головой…

Драматизм ситуации заключался в том, что это были вовсе не панегирики; это были некрологи. Ведь никто не знал в тот момент, выйдет ли Азадовский из мест заключения и когда именно, а если и выйдет, сможет ли когда-либо вернуться к научной деятельности.

Глава 8
Русская правда

Мама

Лидия Владимировна Брун-Азадовская (1904–1984) была дочерью титулярного советника, делопроизводителя отдела зернохранилищ Государственного банка, дворянина и потомственного почетного гражданина города Санкт-Петербурга Владимира Карловича Бруна (1877–1942), чьи предки с середины XVIII века жили в столице Российской империи. Сначала Лидия Владимировна училась в Москве, в частной женской гимназии Н.Е. Шписс, располагавшейся в знаменитом доме страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре; затем – в частной женской гимназии В.Н. Хитрово в Петрограде. Летом 1917 года семья вынуждена была уехать из Петрограда, и свое среднее образование Лидия Владимировна завершила уже в Феодосийской женской гимназии. Однако о том, чтобы продолжить образование по ее окончании, можно было даже не мечтать – годы Гражданской войны в Крыму выдались жаркими: Феодосия постоянно переходила от красных к белым и наоборот, и главной жизненной задачей для всех оказавшихся в этом пекле было только одно – уцелеть. Зато неплохое знание английского и французского языков (не говоря уже о немецком, который она знала с детства), а также владение пишущей машинкой дали ей возможность найти работу машинисткой в АРА (Американская администрация помощи) в 1921–1923 годах, что было тогда, вообще говоря, обычным занятием для людей «из бывших».

Когда же в 1923 году семья смогла вернуться в Петроград, Лидия Владимировна поступила на Высшие курсы библиотековедения Публичной библиотеки, которые окончила в 1925 году. А с 1924 года она начала работать в Публичной библиотеке научным сотрудником; впоследствии заведовала Межбиблиотечным абонементом, занимая одну из ставок с громким наименованием «главный библиотекарь». Первым мужем Лидии Владимировны был книговед и библиограф Д.Д. Шамрай (1886–1971), сын псаломщика, уволенный из Публичной библиотеки в 1929 году в ходе «чистки».

В 1935 году Лидия Владимировна вышла замуж за М.К. Азадовского, а в 1938 году решила оставить Публичную библиотеку и поступить в Педагогический институт иностранных языков. Это стало возможным вследствие двух обстоятельств: Марк Константинович зарабатывал достаточно, и Лидия Владимировна могла не служить; а во-вторых, Сталинская конституция сняла ограничения для «бывших людей», и она могла без рабочего стажа поступить в вуз.

В 1941 году у них рождается сын, а в марте 1942 года семья эвакуируется самолетом через линию фронта (вместе с семьей Б.В. Томашевского) сначала в Москву, а оттуда поездом в Иркутск, родной город Марка Константиновича, где жила его мать. Проведя три года в Иркутске, семья возвращается в Ленинград весной 1945 года. О последних годах жизни Марка Константиновича написано в настоящее время немало, так что мы сознательно опускаем этот период.

После смерти мужа в 1954 году Лидия Владимировна полностью посвятила себя изданию его научного наследия. Она проделала огромную работу с тем, чтобы неизданные труды М.К. Азадовского, в том числе и главный из них – «История русской фольклористики», смогли увидеть свет. Занималась она и собственными разысканиями. Немало откликов получил в свое время убедительно документированный ею авантюрно-исторический сюжет о подделке писем М. Горького и Ленина. Но в 1970-е годы здоровье ее сильно пошатнулось, и с конца 1970-х годов она практически перестала выходить из дома; свое 77-летие она встречала 15 февраля 1981 года уже без сына и невестки, денег было в обрез – приходилось довольствоваться пенсией, назначенной ей в далеком 1959 году, – 39 рублей 30 копеек.

Нужно отдать должное Лидии Владимировне: наблюдая все происходящее вокруг ее сына, видя отзывчивость и верность друзей, взявших на себя заботу о ней, она не собиралась сама оставаться в стороне и не сидела опустив руки. Уже на этапе следствия она написала несколько писем, которые обратили на себя внимание именно в тех «инстанциях», куда она обращалась.

Так, 3 февраля 1981 года она направила пространное обращение в Президиум XXVI съезда КПСС – наивысшую партийную и общественную инстанцию в тогдашнем СССР. Съезд проходил в Москве с 23 февраля по 3 марта 1981 года. Понимая, что до съезда ее письмо может не дойти, Лидия Владимировна на следующий же день, 4 февраля, написала еще одно письмо. Оно было обращено к члену ЦК КПСС, делегату XXVI съезда КПСС, лауреату Сталинской и Ленинской премий, Герою Социалистического Труда (причем дважды Герою: в 1984 году он – второй после Михаила Шолохова и последний из советских писателей – станет носителем этого почетного звания), словом, чуть ли не «сверхчеловеку» и одновременно председателю Правления Союза писателей СССР Георгию Мокеевичу Маркову (1911–1991).

Лидия Владимировна имела полное право писать ему. И Азадовский-старший, и Георгий Марков, оба сибиряки, хорошо знали друг друга, тем более что в 1943–1945 годах, находясь в Иркутске, Марк Константинович тесно общался с писательницей Агнией Кузнецовой, женой Маркова, в то время секретарем Иркутского отделения Союза писателей. Высоко ценя историко-бытовой аспект прозы Маркова, Азадовский не раз поддерживал земляка и отзывался о его прозе весьма сочувственно.

Но важно и другое. В эпоху застоя Георгий Мокеевич оказался достаточно близок к первой персоне советского государства – Генеральному секретарю ЦК КПСС. Именно он, Марков, будучи еще и председателем Комитета по Ленинским и Государственным премиям в области литературы, искусства и архитектуры, вручал 31 марта 1980 года в Кремле Л.И. Брежневу Ленинскую премию по литературе 1979 года – за его выдающуюся трилогию. Впрочем, и с Андроповым, председателем КГБ СССР, Георгий Марков тоже имел постоянный контакт. Короче говоря, Лидия Владимировна обратилась к наиболее влиятельному из тех лиц, к кому она вообще могла обратиться, и имела все основания надеяться, что ее письмо будет прочтено адресатом.

Глубокоуважаемый Георгий Мокеевич,

вчера я обратилась с письмом в Президиум XXVI съезда, копию письма прилагаю. Но прежде чем Вы начнете его читать, прошу Вас просмотреть эти мои предварительные строки, обращенные исключительно к Вам.

Мне хотелось бы Вам напомнить о нашей семье, когда судьбы наши как-то соприкасались, я отлично понимаю, что Вам при Вашем объеме работы и при том потоке лиц и событий, которые окружают Вас, трудно и даже просто невозможно запомнить все встречи и разговоры, имевшие место за последние 39 (!) лет.

Я начну с Иркутска (лето 1942 года), куда мы приехали из блокадного Ленинграда. Именно тогда произошло Ваше знакомство с моим мужем, Марком Константиновичем Азадовским. В 1965 году (к 10-летию его смерти) в родном Вашем городе Томске вышла книга, посвященная его памяти, я посылаю Вам фотокопию с нее, чтобы Вы могли представить себе это издание. Возможно, что у Вас не сохранилось фотографий тех лет и Вам будет приятно посмотреть на карточку почти 40-летней давности, мы уехали из Иркутска 20 февраля 1945 года, но перед отъездом братья-писатели устроили нам «отвальную», которая происходила в квартире Агнии Александровны [Кузнецовой – жены Маркова], являвшейся душой этого мероприятия.

В послевоенные годы Вы не меняли своего доброго отношения к Марку Константиновичу, доказательством чему служит роман «Строговы» [Иркутского издания 1946 года] с теплой надписью.

После смерти Марка Константиновича, будучи в Москве в 1956 году, я обращалась к Вам с просьбой организовать комиссию по его литературному наследию (председатель А.А. Прокофьев), и Вы помогли мне в этом.

Но наиболее ярко мне запомнилась наша последняя встреча в Ленинграде (осень 1963 года), когда я приходила к Вам на прием как к депутату Верховного Совета от нашего Дзержинского района. Приходила я к Вам по квартирным делам, т. к. наша квартира (ул. Желябова, д. 13, кв. 83) после капитального ремонта была превращена из 2-х комнатной в однокомнатную. В связи с этим я говорила и о своем сыне, которому исполнилось уже 22 года, который только что окончил Университет, занимается в переводческих семинарах при ССП, уже печатался и которому пророчат большую будущность как поэту-переводчику и как многообещающему ученому-литературоведу.

Я сказала еще: «И он мечтает о том, что впоследствии, когда это заслужит, он тоже будет членом Союза Писателей», на что Вы очень благосклонно сказали: «Ну конечно же будет. Как же, сын такого отца! Только вот подрасти ему еще следует».

1 апреля 1977 г. сын подал документы в ССП с просьбой принять его в число членов. Рекомендации ему дали: Д.С. Лихачев, В.Г. Адмони, Рита Яковлевна Райт-Ковалева. За истекшие 3 года и 8 месяцев его успели провести только через секцию переводчиков (единогласно) и отборочно-приемную комиссию. 1 декабря 1980 г. его кандидатуру рассматривали на Секретариате, и он не прошел (не добрал одного голоса).

Наступившая в середине декабря катастрофа смела все эти вопросы, я пишу Вам о них только потому, что Вы стоите у руля всего литературного процесса в нашей стране.

Катастрофа, нагрянувшая в середине декабря, сломала наши три жизни менее чем за одни сутки. О ней изложено в моем обращении к Президиуму XXVI съезда.

Что я еще должна сделать? Если бы я только могла это знать…

Я обращаюсь к Вам как к члену ЦК, как к руководителю нашей литературы и науки о литературе и наконец как к человеку, хорошо знавшему моего покойного мужа.

В письме к Съезду я написала, что не прошу «милости или снисхождения». Я хочу только одного – правды и справедливости.

Л.В. Брун-Азадовская

4 февраля 1981 г.

Далее следовала копия ее письма съезду.

В Президиум XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза

19 декабря 1980 г. в моей квартире был произведен обыск, длившийся 6 часов. Завершив обыск, бригада, производившая его (5 агентов и 2 понятых), увезла с собой моего сына Константина Марковича Азадовского (1941 г. рождения). Больше я своего сына уже не видела.

В самом начале обыска (я еще спала и не вставала) один из агентов подложил на 5-ю полку книжного стеллажа, стоящего между окон в комнате моего сына, маленький пакетик (аптекарского вида) с наркотическим веществом (много позже мне сказали, что это была «анаша» в количестве 5 граммов). О том, что пакетик был подложен, мне с глубоким возмущением сказал сын, когда я, привлеченная движением и шумом в коридоре, поднялась с постели и вошла в его комнату. Мне продемонстрировали это «вещественное доказательство» уже в запечатанном конверте темно-синего цвета.

Одновременно я узнала, что 18 декабря вечером возле нашего дома задержана и арестована жена моего сына (с 1975 г.) – Светлана Ивановна Лепилина (1946 г. рождения). Возвращаясь после работы, нагруженная сумкой и авоськой с продуктами, она в момент задерживания, якобы, попыталась выбросить на улицу пакетик с наркотическим веществом, который, мол, она несла для передачи моему сыну. Выслушав все это, а главное, прочтя это обвинение как основание для обыска в нашей квартире, я не сдержалась и сказала: «Ересь какая!»

В момент увода сына сказали, что если в течение трех дней он не вернется домой, то мне будет об этом сообщено. Однако и через пять суток я так и не знала, кем арестован мой сын, куда он увезен и где находится. 24 декабря, доведенная неизвестностью до полного отчаяния, я, будучи больной, с трудом села в такси и поехала на розыски сына. Накануне весь вечер был посвящен расшифровке иероглифов, обозначающих название организации, арестовавшей моего сына. В итоге этой головоломной работы я пришла к выводу, что это 15 отделение милиции Куйбышевского района (ул. Брянцева, 5). Когда я приехала по этому адресу, оказалось, что это 15 отделение милиции Калининского района. Мне сказали, что я не туда попала и что мне нужно обратиться в 15 отдел ГУВД (Литейный пр., 4). На Литейном мне подтвердили, что 15 отдел у них имеется и что действительно К.М. Азадовский значится за этим отделом. Но у них только его дело, а его самого нужно искать в Куйбышевском РУВД (пер. Крылова, 3). Приехав по этому адресу, я наконец-то нашла следователя, который ведет дело К.М. Азадовского. Следователь – Евгений Эмильевич Каменко, кабинет 54, тел.: 310-29-15. Он мне объяснил, что мой сын и его жена арестованы и находятся в тюрьме «Кресты».

Я дала следователю показания. Допрос продолжался 50 минут, на них сыну моему было уделено минут 5, а все оставшееся время следователь посвятил личности Светланы. Все, что можно было сказать грязного и гнусного о молодой красивой женщине, было им сказано. Я все время отрицательно качала головой и говорила: «Нет, нет, не верю… этого не может быть…» Затем я произнесла речь в защиту Светланы как человека и как женщины. Во время допроса я раз пять спрашивала следователя, в чем же все-таки вина моего сына? Что именно ему инкриминируется? Он ответил мне: «Хранение наркотиков». – «Что же, он их употреблял сам или занимался их распространением?» – «Это еще не доказано, следствие покажет. Но хранение налицо. Это запрещено законом. Кстати, вес наркотиков у Светланы и у Константина одинаковый, 5 граммов. Так что, видимо, расфасовка была одна и та же!» На мои слова, что неужели человек, употребляющий наркотики, был способен за короткий срок создать до 100 печатных работ и неужели эти 5 граммов перевешивают 100 печатных работ, следователь ответил: «Закон есть закон».

Меня поражает процедурная сторона дела, на чем я хочу остановиться подробнее.

Прежде всего сам обыск. Присланные 5 агентов (плюс два понятых) были явно некомпетентными людьми. Может быть, в квартире, где нужно изъять ворованную мануфактуру, они были бы вполне на месте и с честью справились бы с возложенными на них обязанностями, но в нашем доме, где над всем доминируют книги, делать им было абсолютно нечего. Библиотека сына – несколько тысяч томов – состоит на три четверти из книг на иностранных языках (немецкий, английский, французский, итальянский). Пришедшим было весьма трудно разобраться с этими книгами, ибо и русским языком они владеют не лучшим образом. Еще большую загадку представлял для них творческий архив Константина, содержащий огромное количество папок с рукописями, архивными выписками, фотографиями, ксерокопиями, фотокопиями, библиографическими карточками и т. д. Ключей ко всему этому у них, понятно, не было, я сама видела, как они внимательно штудировали связку его школьных тетрадей, которые он хранил как память о девятом и десятом классах. Уходя, они оставили копию протокола обыска. Этот удивительный манускрипт можно рассматривать только с юмористической точки зрения. По форме это что-то невыразимо грязное, небрежное, неудобочитаемое. Многие слова так и не удалось разобрать. Они старались воспроизвести названия книг, которые изъяли при обыске. (Кстати, названия книг на иностранных языках – несколько экземпляров, зафиксированных в протоколе, – они не списывали, а перерисовывали). Например, в протоколе обыска указаны книги: М. Зощенко «Перед восходом солнца»; Б. Пильняк «Соляной амбар»; «Фотолетопись жизни Марины Цветаевой», изданная в 1980 г. в США. У сына хранилось в папках большое количество издательских проспектов и книготорговых каталогов, которые ему присылали со всех концов света. Оказавшись в этом безбрежном море, они очень удивлялись и спрашивали о том, что это такое. Сын им объяснил, и они, на всякий случай, прихватили с собой малую толику. Но особенные муки доставил им иллюстративный материал (фотографии), в котором действительно можно захлебнуться и утонуть. Мой сын – историк литературы, специалист по русской литературе начала XX века и по связям русской литературы с зарубежными литературами. Естественно, что он хранил в своем архиве фотоизображения тех писателей и поэтов, о котором он писал, чьи письма он публиковал и т. д. Почему-то это вызвало недоумение у агентов, производивших обыск. В протоколе обыска зафиксированы, например, такие фотографии: «лежащий труп С. Есенина», «труп Маяковского в постели» и т. д. Была изъята даже моя фотография, где я снята летом в саду вместе с сыном и его женой.

Сын вообще отказался подписать протокол обыска, он неоднократно выражал жалобы и протесты по ходу обыска, отмечая все нарушения и погрешности этого процесса. Подписи понятых имеются далеко не на всех страницах протокола.

Я написала о том, что видела собственными главами. Теперь перехожу к тому, что слышала. Разумеется, вся внутренняя сторона следствия за семью печатями. Я питаюсь только теми слухами, которые доходят до меня. Вначале говорили о едином деле по наркотикам (Лепилиной и Азадовского), но потом дело Светланы как-то отпочковалось и велось особо.

Одновременно со всем этим до меня дошли слухи о том, что у сына моего были враги, которые открыто грозились ему мстить. Действительно, тут я припомнила, что у сына на кафедре был преподаватель английского языка некий Равич М.М.

…Еще более трагично складывалась за последние годы жизнь Светланы. Живя в коммунальной квартире вместе с З.И. Ткачевой и ее сыном Александром, она постоянно подвергалась угрозам и травле. Это было не только страшно, но и опасно, так как А. Ткачев был постоянно пьян и держал у себя в комнате огнестрельное оружие. <…> Разумеется, я всего этого совершенно не знала и даже не подозревала об этом. Оберегая меня от волнений, щадя моя возраст, больное сердце, нервную систему и т. д., и сын, и Светлана скрывали от меня ту борьбу, которую они вели как на работе, так и в жизни. Только после ареста сына я, разобрав документы, хранившиеся в его письменном столе, узнала об этих судебных разбирательствах и неприятностях.

Мой сын – честный человек, и он, и его жена не имели и не имеют никакого отношения к наркотикам. Им предъявлено обвинение по статье 224 ч. 3 УК РСФСР. За хранение наркотиков закон предусматривает наказание: 1 г. исправительно-трудовых работ либо до 3-х лет тюремного заключения. В январе 1981 г. с письмом к прокурору г. Ленинграда С.Е. Соловьеву обратился академик М.П. Алексеев, председатель Международного Комитета славистов. В письме охарактеризована научная деятельность моего сына и содержится просьба об изменении до судебного разбирательства меры пресечения в отношении его (замена содержания под стражей на подписку о невыезде). С аналогичным по содержанию письмом в Прокуратуру Ленинграда обратилась группа ведущих филологов, докторов наук. Ответа на эти письма не последовало.

Я пишу эти строки не для того, чтобы просить милости или снисхождения для моих детей. Пусть свершится правосудие! Но пусть будет при этом сохранены все процессуальные гарантии.

И в заключении несколько слов о себе. Одним ударом меня лишили моих детей – молодых, здоровых и сильных. Я осталась без поильцев и кормильцев в самом буквальном смысле слова: мне 77 лет, у меня поражена сердечно-сосудистая система, отказываются ходить ноги. Я не могу пользоваться общественным транспортом, не могу и шага пройти по улице без посторонней помощи. Я второй месяц живу за счет сострадания и благородства добрых людей.

Л.В. Брун-Азадовская

3 февраля 1981 г.

г. Ленинград

Оба этих письма, написанные на старенькой пишущей машинке Азадовских, не похожи по своей стилистике на обычные прошения и жалобы советских людей. Они искренни, человеческая речь в них явно преобладает над канцелярской. Правда, друзья и знакомые, прочитав эти послания Лидии Владимировны, сочли их скорее наивными. С точки зрения прагматической они, видимо, таковыми и были. Но нельзя, с другой стороны, не удивиться тому, что человек, проживший всю жизнь в Советском Союзе, не утратил способности говорить раскованно, без оглядки.

Случившееся было для нее страшным потрясением. Имея за плечами и без того несладкую жизнь, Лидия Владимировна не могла ожидать, что в старости она получит такой удар судьбы. Будучи по отцу немкой, она тем не менее разделила судьбу именно русской женщины, пережившей и революцию, и Гражданскую войну, блокаду и эвакуацию, болезнь и смерть мужа, безденежье, а теперь, «под занавес», – арест и тюрьму Константина и Светланы.