Текст книги "Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы"

«Медовый месяц» в отношениях с двором был недолгим. Александр Николаевич мечтал о безвозмездной передаче крестьянам всей земли, находившейся в их пользовании до реформы, не задаваясь, похоже, вопросом о том, чем в таком случае будут жить помещики. Прочтя манифест 19 февраля 1861 года, он заплакал и произнес только: «бедные крестьяне». (Это, впрочем, не помешало ему вплоть до отмены крепостного права оставаться владельцем нескольких сотен душ. Правда, владельцем номинальным, потому что бо́льшая часть его имений была заложена за долги.)

После того как отмена крепостного права стала фактом, от губернаторов требовалась уже не политическая поддержка освобождения крестьян как такового, а повседневная работа по проведению в жизнь реформы в том виде, в котором она была закреплена манифестом 19 февраля и который не удовлетворял ни помещиков, ни крестьян. В трактовке и имплементации положений манифеста Муравьев был скорее на стороне крестьян, во всяком случае, в большей степени на их стороне, чем авторы реформы – либеральная имперская бюрократия во главе с царем. Это вызывало недовольство петербуржского начальства, тем большее и чувствительное для Муравьева, что вскоре после начала преобразований его друг и покровитель С. С. Ланской покинул пост министра внутренних дел и в должность вступил П.А. Валуев, не имевший биографических оснований для особого благоволения Александру Николаевичу. Усилилось и давление на губернатора со стороны консервативного большинства нижегородского дворянства. Осенью 1861 года он был вынужден оставить губернаторский пост.

Дальнейшая служба А. Н. Муравьева носила характер почетной синекуры: он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен сенатором, но к работе, соответствующей его опыту и потенциалу, не привлекался. Вскоре резко ухудшилось состояние здоровья, да и пожизненное его проклятье – неоплатные долги опять выступили на передний план. В конце 1862 года Михаил Николаевич встречался со старшим братом. Впечатление он на него произвел грустное. В письме брату Николаю Михаил сообщал, что у Александра трудное материальное положение и здоровье его «много изменилось. Он очень вообще опустился»[195]195
  ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 179.


[Закрыть].

Через год А. Н. Муравьева не стало.

Отношения между Александром и Михаилом Мурвьевыми складывались не просто. Александр не мог не чувствовать своей вины за то, что вовлек младшего брата в заговор и бросил его. Не думаю, впрочем, что это обстоятельство следует считать доминантой их позднейших отношений: Александр знал, что Михаил человек самостоятельный и не склонный перекладывать ответственность за свои поступки на других. Александр не ошибался: в показаниях Михаила нет ни слова о том, что он попал в тайное общество под влиянием старших товарищей. Тем не менее старший брат не особенно обижался на то, что младший ему не пишет. Разве что время от времени упоминает об отсутствии писем от Михаила в переписке с Николаем, да и то в спокойном тоне, вроде: «Миша мне совсем не пишет, да и бог с ним»…

Мне кажется, однако, что Михаил не писал старшему брату не столько из-за обиды на него, сколько из опасения, что Александр недооценивает опасность, исходящую для него и его корреспондентов из негласной перлюстрации его почты. Опасения небезосновательные. Мы видели, как опрометчиво Александр помещал в своих письмах нелицеприятные оценки в адрес лиц, от которых был зависим по службе и которые вполне могли оказаться и нередко оказывались среди негласных читателей его корреспонденции.

Тем не менее Михаил пристально наблюдал за жизнью брата Александра. Именно он сообщил Николаю радостную новость о том, что старшему брату оставлены его дворянство, чины и награды и, следовательно, надежда на достойное возращение в Россию. После ижемской истории Михаил следил за ходом рассмотрения апелляции Александра в Комитете министров и сообщал ему через Николая о целесообразности приезда в Петербург для ускорения дела.

Но прямого личного общения между Михаилом и Александром в течение ряда лет, похоже, действительно не было. Ситуация изменилась после того, как Михаил в 1839 году перевелся на службу в Петербург, а в отношении Александра был снят действовавший с 1826 года запрет посещать столицу. Теперь, приезжая в Петербург, Александр останавливался, как правило, в доме Михаила. То же делал и Николай, и иногда, хотя совсем не часто, они собирались у Михаила втроем и подолгу беседовали. В общем, отношения нормализовались.

Это не означает, однако, что Александр и Михаил всегда были довольны друг другом. Александр нередко жаловался Николаю, а то и его жене, что Михаил, поднимаясь по служебной лестнице и особенно став министром, слегка «забронзовел», и порой просил Николая с его стороны нажать на братца-министра, чтобы тот оказал содействие очередному протеже старшего брата. Были и политические разногласия, например, в отношении темпов крестьянской реформы. Николай ратовал за максимально быстрые действия, широкую гласность и приоритет интересов крестьян, то есть критиковал работу петербуржской реформаторской команды «слева». Михаил призывал к неторопливости, отказу от любых широковещательных заявлений и поиску баланса интересов с учетом справедливых ожиданий дворянства, то есть критиковал реформу «справа». Это, впрочем, не мешало нормальному общению братьев. Достаточно сказать, что за ходом дебатов в Петербурге Александр следил из дома брата Михаила, у которого он около месяца гостил в конце 1859 года[196]196
  ОПИ ГИМ. Ф. 254. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 40–41.


[Закрыть].

Но когда в мае 1863 года Михаил отправился в Вильну и приступил к решительным действиям по подавлению мятежа, всем разногласиям между братьями пришел конец. Александр полностью поддержал образ действий Михаила Николаевича. «Брат Михаил действует славно, как истинно русский… Многие кричат за конституцию, но теперь не время помышлять о ней. Надобно наперед унять поляков средствами диктаторскими, как делает Михаил в Вильне», – пишет Александр Николаю 1 июня 1863 года. И продолжает мысль 1 августа 1863 года: «Брату Михаилу, по мнению моему, надобно воздвигнуть памятник не за одно усмирение юго-западной (так в тексте. – П. Ф.) России, но за спасение отечества. Подобными мерами, думаю, что восстановить можно бы и Царство Польское, то есть обратить его в русские губернии с русскими правителями»[197]197
  Там же. Л. 72.


[Закрыть].

Дополнительные комментарии, думаю, излишни.

X. Первая отставка. Помещик

Вернемся, однако, к главному герою нашей книги, которого мы оставили в 1819 году. Отступничество брата произвело на Михаила сильное впечатление и, конечно, заставило его задуматься над собственным настоящим и будущим.

Еще один повод для этих мучительных раздумий появился у Михаила годом позже в связи с беспорядками в Семеновском полку. Семеновский лейб-гвардии Его Величества полк был одним из старейших и наиболее привилегированных полков русской гвардии. В бытность свою наследником престола полком командовал будущий император Александр Павлович. Среди офицеров-семеновцев после войны 1812–1814 годов было много выходцев из самых аристократических семей России, много людей образованных и либерально настроенных. В том числе будущих декабристов. В 1820 году командовавший полком генерал Я. А. Потемкин – человек либеральных взглядов, «отец» солдатам и младшим офицерам, по представлению А.А. Аракчеева был заменен полковником Ф. Е. Шварцем. Замена была произведена для того, чтобы вытравить из старейшего полка русской гвардии либеральный и попустительский дух, не соответствовавший вкусам временщика.

Полковник Шварц был выходцем из незнатной семьи обрусевших немцев. Боевой офицер и служака именно в аракчеевском духе, он приступил к командованию полком по привычным для него лекалам муштры, зуботычин и шпицрутенов для солдат, мелких придирок и требования неукоснительного соблюдения буквы устава для офицеров. Семеновцы привыкли быть привилегированным полком. Ни офицеры, ни солдаты не приняли неотесанного немца. Поднялся ропот, сначала глухой, потом все более громкий. Офицеры не пытались его остановить. Наконец замученные муштрой солдаты обратились с коллективной жалобой на полкового командира, что было строжайше запрещено уставом. Жалобщики были арестованы. Тогда весь полк без команды построился на плацу и потребовал освобождения товарищей. В этой ситуации Шварц проявил нерешительность и малодушие. Он не вышел к солдатам и не сумел привести их в повиновение. За это он был предан военному суду и приговорен к смертной казни. (Позже, правда, помилован и даже возвращен на военную службу.) Но главным преступником был признан полк, действия которого напугали и возмутили императора именно потому, что речь шла о crème de la crème императорской гвардии. Следствие не вскрыло подстрекательства солдат со стороны офицеров, но сама возможность такой смычки офицеров-аристократов с солдатской массой казалась страшным знамением. Семеновский полк был раскассирован без всяких скидок на былые заслуги или аристократическое происхождение офицеров.

С этого момента стало окончательно ясно, что время либеральных мечтаний прошло, что в окружении и сознании Александра I реакционеры взяли верх и они не будут шутить с теми, кто покушается на устои государства.

Мы видели, анализируя «Законоположение Союза благоденствия», что Михаил был сторонником условной лояльности по отношению к правительству и надеялся на его «доброжелательство». Постепенно от этой надежды не осталось и следа. В 1820 году во время кратковременного пребывания Николая Муравьева в Петербурге Михаил написал и передал брату с оказией записку, которая являлась реакцией на тот холодный прием и скудные награды, которые Николай получил в Зимнем дворце после доклада о своей экспедиции в Хиву – экспедиции, из которой Муравьев, каждый день рискуя жизнью, привез важнейшие сведения. Вот что написал Михаил брату: «В Риме всегда можно было довольствоваться пользой, которую ты принес… В России же, поверь, мой друг, не должно искать сей пользы, должно или с презрением к правящим тварям совсем удалиться, или служить с тем, чтобы их когда-нибудь истребить»[198]198
  Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 174.


[Закрыть].

И это пишет человек, который всего несколько лет назад заявлял: «Муравьевы не могут сидеть без дела и не приносить пользы!» Человек, который неплохо продвигался по службе. Что же произошло? Обида за отставку брата Александра и недооценку брата Николая, подтверждающая подспудное подозрение в том, что Муравьевы занесены в какой-то таинственный «черный список»? А может быть, догадка, что царю известно об активности Муравьевых в тайном обществе и им нечего рассчитывать на его благоволение? И мысль о том, что с заговорщиками власть шутить не будет; в успех же любого антиправительственного заговора Михаил, будучи реалистом, ни секунды не верил. Или это рационализация глубокой фрустрации в связи с собственным положением? Страстно желая служить, приносить пользу и делать карьеру, но по совпадению ряда обстоятельств вынужденно сидя в затянувшемся отпуске, Михаил, возможно, подсознательно, пытался этими жесткими словами приискать для себя самого удовлетворительное объяснение и оправдание своих действий? Вероятно, и то, и другое, и третье, как это обычно и бывает у сложных натур в сложных жизненных обстоятельствах. И фоном ко всем этим тревожным чувствам и мыслям простой и грубый факт: жить с семьей в московском доме отца с его придирками и его сожительницей невозможно; своим домом в Москве или тем более в Петербурге на подполковничье жалование не проживешь, а доходы с имения жены – скудные. Остается одно: окончательно обосноваться в деревне и заняться хозяйством, чтобы приумножить доход с него. Силы и энергии для этого Михаил чувствовал в себе достаточно.

Как бы то ни было, осенью 1820 года двадцатичетырехлетний подполковник Михаил Муравьев, пребывающий в долговременном отпуске, подает в отставку, ссылаясь на состояние здоровья («за раною», как сказано в его формулярном списке). Одновременно он еще больше сворачивает контакты с тайным обществом, которые после женитьбы и так постепенно отсыхали.

Всю зиму 1820/21 года Муравьевы провели в деревне. О том, как им жилось, мы узнаем из письма Михаила его кузине, а может быть, и первой детской любви, Софье Николаевне Корсаковой (урожденной Мордвиновой), отправленного 18 декабря 1821 года из Петербурга. Собственно, письмо Михаила – это всего несколько строк. Он заехал к Мордвиновым на один вечер и не застал Софьи, о чем и выражает сожаление. Но к письму есть приписка сестры Софьи Маши Мордвиновой. Она рассказывает: «Вчера, любезная Сонюшка, привечали мы любезного нашего гостя Мишу Муравьева… Он очень спешил возвратиться в Москву, потому что жена его осталась беременна и в этом месяце родит». (Родит она, кстати, будущего отца моего прадеда – Леонида.) «Прошлую зиму всю, – продолжает Маша свой рассказ, – жил он с женой в деревне и говорит, что было очень весело, очень счастлив своим теперешним положением, зовет нас приехать к себе и говорит, что мог бы папеньку вылечить магнетизмом…»[199]199
  ОР РГБ. Ф. 137 (Корсаковы). Папка 111. № 25. Л. 2.


[Закрыть].

Если Маша Мордвинова правильно уловила настроение Михаила, то он так и дышал энергией и бодростью: он доволен своим положением, счастлив с женой. Да еще загибает про какой-то целебный «магнетизм», с помощью которого он якобы вылечил массу людей.

А ведь не все было так весело в Рославльском уезде в 1821 году. Михаил планировал завести прибыльное хозяйство, построил винокуренный завод. Но случился сильный недород, начался голод. Бедствовали тысячи крестьян. Губернские власти бездействовали. Муравьев на свой счет устроил в винокуренном цехе бесплатную столовую, где ежедневно питались сотни крестьян. С помощью тещи Н. Н. Шереметевой и будущего свояка И. Д. Якушкина организовал сбор средств в Москве. На собранные 30 тыс. руб., учитывая дороговизну, можно было купить только 1300 четвертей хлеба (примерно 340 тонн)[200]200
  Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 59–60.


[Закрыть]. Для тысяч голодающих это немного. И тогда Муравьев вновь проявил свой общественный темперамент: он инициировал съезд уездного дворянства и направление от его имени коллективного письма министру внутренних дел через голову губернского начальства. Это возымело действие. В уезд был направлен с инспекцией сенатор Д. Б. Мертваго, известный своей абсолютной честностью и недюжинной распорядительностью. Михаил Муравьев был его ближайшим помощником и консультантом при обследовании уезда на предмет выявления числа голодающих крестьян в мелкопоместных имениях, то есть там, где помещики не имели возможности прокормить своих крепостных. Работать приходилось почти круглосуточно в сознании того, что каждый час промедления может означать смерть кого-то из голодающих.

Окончательные списки Д. Б. Мертваго должен был составлять лично. Наконец в ночь с 15 на 16 января 1822 года списки 15 615 душ мужского пола в 1482 мелкопоместных имениях были готовы и отправлены в Петербург. «Но ведь и женщины желудок имеют и им хлеба дать надобно» (то есть число нуждающихся нужно по крайней мере удвоить), – горько шутит Д. Б. Мертваго в письме, которое он двумя днями позже отсылает своему «бесценному, почтенному Михаилу Николаевичу»[201]201
  Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 412–413.


[Закрыть]. В Петербурге выделили средства. Зашевелились наконец и губернские власти. Голодающие получили реальную помощь. Голод пошел на убыль.

Для Муравьева этот успех был в какой-то мере компенсацией фрустрации, связанной с решением об отставке. Кроме того, это был ценнейший опыт, подтверждающий возможность конструктивного и результативного взаимодополнения общественной инициативы и действий властей. Может быть, именно чувство успеха и этот опыт наполняли его той бодростью, которую подметила Маша Мордвинова.

Исследователи до сих пор не пришли к общему мнению относительно того, была ли эта деятельность Муравьева его вкладом в реализацию принципов тайного общества, или речь шла скорее об исполнении им попечительских обязанностей, предписанных законом помещикам в отношении их крепостных крестьян. Впрочем, возможно и то, что для Михаила это было и тем и другим, так что в зависимости от обстоятельств он мог упоминать свою работу по помощи голодающим то как иллюстрацию своей активности в тайном обществе, то как доказательство своего законопослушания и отеческого отношения к крестьянам.

Выше мы отмечали, что, выйдя в отставку и уехав из Москвы, Муравьев постепенно отошел от дел тайного общества, хотя, бывая время от времени в Москве и Петербурге по делам помощи голодающим, встречался с товарищами по «Союзу благоденствия».

Участвовал он (хотя и не с самого начала) и в совещании Коренного совета в январе 1821 года, на котором было решено и объявлено, что союз прекращает свое существование. Это объявление было тактическим ходом радикалов, рассчитывавших таким образом избавиться от тех членов, которые были не готовы к жесткой конспирации и практической работе по подготовке переворота. Михаил Муравьев принадлежал как раз к этим последним. Но среди тех, кто решил продолжать борьбу, было немало его близких друзей. Они ценили Михаила, они хотели иметь его в своих рядах. Поэтому он был ознакомлен с новым конспиративным уставом тайного общества[202]202
  Дело И. Д. Якушкина // ВД 3. С. 57.


[Закрыть]. Но никакого реального участия в деятельности новых организаций, созданных Никитой Муравьевым и Сергеем Трубецким в Петербурге и Павлом Пестелем в южной армии, он, похоже, не принимал. Тем более что в 1822 году царь своим рескриптом запретил любые тайные общества в России.

О личной жизни Михаила и его семейства в 1821–1824 годах мы знаем очень мало. Неурожаи и помощь голодающим изрядно подорвали финансы Муравьевых. Три года имение приносило одни убытки. Надежды на прибыль от винокуренного завода стали сбываться только в 1823-м. «Мы все, слава Богу, здоровы в уединенной деревне, курим вино и землю пашем, вот наши занятья; нынче первый год, что улаживаются хорошо наши дела, что-то Бог даст», – пишет Михаил брату 21 ноября 1823 года[203]203
  Из эпистолярного наследия декабристов. Т. 1. С. 202.


[Закрыть].

XI. Подследственный. Опять на свободе

Между тем события принимали нешуточный оборот. В конце 1825 года Муравьевы в своей деревне узнали из газет о событиях в Петербурге 14 декабря. Сергей Муравьев, который в то время жил в семье старшего брата, спустя много лет рассказывал о первой реакции Михаила на эти известия: он сделался печален и задумчив, но младшему брату ничего о своих опасениях не сказал. Только стал менее требователен к нему на занятиях по математике. После Нового года в печати появились имена главных участников восстания в Петербурге и в Киевской губернии: С. Трубецкого, Никиты Муравьева, братьев Муравьевых-Апостолов и других его родственников и друзей[204]204
  Жизнь графа М. Н. Муравьева… С. 177–179.


[Закрыть].

О причастности Михаила Муравьева к первым (по терминологии следственной комиссии – «первоначальным») тайным обществам следствие узнало из показаний Сергея Трубецкого, данных несостоявшимся «диктатором» в первые же дни после выступления на Сенатской площади. Сразу же в Москву, а из Москвы в Смоленск полетел приказ о задержании младшего Муравьева и препровождении его в Петербург.

Михаил предчувствовал арест и решил не ждать его в деревне, а отправиться в Москву. По дороге и в самой Первопрестольной он, очевидно, надеялся собрать сведения о круге арестованных лиц, о том, что известно следствию, и соответственно выстроить свою линию защиты.

Судя по тому, что путешествие Муравьевых из Лазниц в Москву (примерно 300 верст) длилось 9 дней, Михаил имел достаточно возможностей получить максимум информации. Тем более что один из этих дней он провел у отца в Осташево.

От отца, который был в доверительных отношениях со всем светом, в том числе с такими приближенными нового императора, как П. М. Волконский и А. Х. Бенкендорф, Михаил, конечно, узнал много такого, что еще усилило его и без того скептическое отношение к радикальному крылу декабризма. Например, что большинство офицеров-декабристов выводили своих подчиненных на Сенатскую площадь обманом, говоря им, что они идут защищать законного государя Константина Павловича от узурпатора Николая. Что за авантюру 14 декабря поплатились жизнью больше тысячи человек – главным образом нижние чины и «чернь», в том числе женщины и дети. (Всего был убит 1271 человек, в том числе 282 нижних чина, 39 неизвестных во фраках и шинелях, 9 женщин, 19 детей и 903 человека «черни». Такие данные привел в своей записке, составленной на следующий день после восстания, чиновник департамента полиции Петербурга С. Н. Корсаков[205]205
  Фотокопия записки находится в Музее книги РГБ.


[Закрыть]). Скорее всего, отец знал и о том, что имена его сыновей как создателей «первоначального тайного общества» были уже в первые дни следствия названы арестованными Трубецким и Пестелем…

Здесь я хочу отступить на минуту от повествования и поразмышлять вот о чем. Мы с детства привыкли видеть в декабристах героев, рыцарей без страха и упрека. Это идет от Пушкина и Герцена, а еще больше от советской схемы отечественной истории, от ленинского «декабристы разбудили Герцена… Герцен развернул агитацию»… Но вдумаемся. Да, они не был корыстны, да, ими руководила благородная жажда преумножения свободы. Да, за свое геройство пятеро из них заплатили жизнью, десятки – десятилетиями каторги и поселения, сотни – карьерой. Но еще больше они заплатили чужими жизнями: почти 1300 безвестных, безымянных «нижних чинов» и «черни». Их они вывели на убой. Какие уж тут «без страха и упрека». Конечно, Муравьев думал и об этом. И всю свою дальнейшую жизнь, принимая жесткие, а порой жестокие решения, он в первую голову направлял свои удары не против «малых сих», а против тех сильных и просвещенных, кто соблазнял и совращал «малых»…

На другой день после приезда в Москву Михаил Муравьев был арестован в доме своей тещи. Его под конвоем отвезли в Петербург и поместили под арест сначала в Петропавловскую крепость, а потом в связи с тем, что вновь открылась его рана, – в военный госпиталь.

Поведение большинства декабристов под следствием – это грустная глава истории декабризма, грустная и поучительная для психологов. Эти, несомненно, мужественные люди, геройски сражавшиеся на войне, сыпали именами соучастников, обличали друг друга на очных ставках, винились и каялись. Это было поведение, в значительной степени движимое подсознанием, поведение сыновей, кающихся за попытку бунта против отца (царя), ненавидимого и одновременно боготворимого (фрейдовская Ambivalenz der Gefühle).

Поведение Михаила Муравьева, напротив, было с начала до конца рационально и подчинено продуманной системе. («Система» вообще любимое понятие Муравьева, которое он позже применял, вырабатывая и реализуя свои предложения по тем или иным вопросам: будь то управление государственными крестьянами, порядок отмены крепостного права или усмирение восставшей шляхты.)

В данном случае система состояла в том, чтобы не скрывать факта членства в тайном обществе, но при этом твердо и полностью отрицать какое-либо участие в противозаконных действиях и даже знание о них и не называть никого из соучастников, кроме тех, кто заведомо был уже арестован и давал признательные показания либо был недосягаем для следствия. И при этом не жалеть слов для изъяснения своей преданности государю. Эту систему он выдержал неуклонно. В письменных показаниях Муравьев сообщает: «В ноябре и декабре 1817 года начало образовываться при мне тайное общество под названием “Союз благоденствия”, которое имело целью распространение добрых нравов, просвещения и противостоять против лихоимства и неправды»[206]206
  ВД 20. C. 373.


[Закрыть]. Конечно, он лукавит. Замысловатая формулировка: «начало при мне образовываться» и даты: «в ноябре-декабре 1817 г.» ненавязчиво, но однозначно сигнализируют, что до той поры он об обществе слыхом не слыхивал и, следовательно, о разговорах про цареубийство (сентябрь 1817 г.) ничего знать не мог. Лукавит он и по вопросу о целях общества: ему было прекрасно известно, что среди этих целей числилось и изменение государственного строя. На вопрос о других участниках М. Муравьев называет брата Александра, Фонвизина, Трубецкого, Новикова и Льва Перовского. Первые трое, он знает, арестованы и дают признательные показания, Новиков умер, а Лев Перовский за границей и, если не захочет, может не возвращаться в Россию. (Лев Перовский вернулся, был оправдан и сделал блестящую карьеру.) Других участников, заявляет Муравьев, он «запамятовал». Это с его-то феноменальной памятью. На достойное поведение М. Муравьева под следствием первым указал П. Щеголев[207]207
  Щеголев П. Е. Граф М. Н. Муравьев – заговорщик (1816–1826) // П. Е. Щеголев. Декабристы. М.; Л.: Госиздат, 1926. С. 128–152.


[Закрыть] и тем опроверг распущенную Петром Долгоруковым еще в 1861 году клевету, будто Муравьев сдал многих товарищей и тем сильно навредил им.

Муравьев не сдает позиций и тогда, когда ему в письменном виде задается прямой вопрос о замысле цареубийства в сентябре 1817 года, причем задается в такой форме, которая должна показать полную осведомленность следствия. От него требуют объяснить, какие причины родили это ужасное намерение и кто разделял его. «Все означенное… для меня совершенно чуждо, я ни на каких подобных совещаниях не был и потому ничего о сем изъяснить не могу», – отвечает Михаил[208]208
  ВД 20. С. 374.


[Закрыть]. Твердая позиция М. Муравьева по задаваемым вопросам находится в резком контрасте со стилистикой его писем к царю и Бенкендорфу. Они напоминают причитание, плач Ярославны: «Страдалец от ран, понесенных в 1812 году… Государь всемилостивейший, чем прогневал я Ваше Императорское Величество, даждь услышать мне вину свою и принести свое оправдание»[209]209
  Там же. С. 370.


[Закрыть]. Стилистически Михаил Николаевич здесь явно переборщил, но по содержанию, как подметил М. Долбилов, все то же: невиновен, прошу дать возможность оправдаться[210]210
  Долбилов М. Д. «…Считал себя обязанным в сем участвовать»… С. 195–215.


[Закрыть]!

Показания других подследственных (С. Трубецкого, Никиты Муравьева) в целом подтверждали показания М. Муравьева о его неучастии в роковом совещании в Москве в сентябре 1817-го; он упоминался как соавтор умеренного устава «Союза благоденствия» и среди окончательно «отставших» после января 1821 года. Осложняло его положение показание И. Якушкина о том, что в январе 1821 года М. Муравьеву был прочитан устав нового, потаенного общества, то есть что Муравьев знал о тайном решении продолжить деятельность организации[211]211
  ВД 3. С. 57.


[Закрыть]. Два опасных для Муравьева момента есть также в деле Сергея Муравьева-Апостола. Он упоминает М. Муравьева среди основателей «первоначального» общества, что противоречит утверждениям Михаила о своей полной непричастности к обществу до ноября-декабря 1817 года. В том же деле есть сообщение Бестужева о том, что Муравьев-Апостол посылал его (Бестужева) в Москву с письмами к Михайле Муравьеву и Михайле Фонвизину в 1823 году, то есть через два года после якобы окончательного разрыва Михаила с обществом[212]212
  Там же. С. 392.


[Закрыть]. Значит, и в этот период М. Муравьев, вероятно, поддерживал связи с заговорщиками, ибо о чем еще могло посылаться письмо одного из руководителей движения двум его ветеранам не по почте, а с надежным гонцом. Но к счастью для Муравьева, Бестужев его тогда не застал и письма ему не передал. Сам же факт отправки к нему такого письма не был поставлен Муравьеву в вину.

Особенно печальные последствия для Михаила Николаевича могли иметь уже упомянутые выше показания Александра Муравьева и его заявление, написанное с целью облегчить участь младшего брата. Старшие товарищи, которые уже на первых допросах сдали его как одного из активных участников тайного общества; брат, который, действуя из лучших побуждений, едва не разрушил всю конструкцию его защиты; свояк, который едва не погубил его своими показаниями… Муравьев приобретает горький опыт необходимости быть осторожным с друзьями. Именно этим, думается, объясняется его сдержанность в переписке, особенно в первые годы после следствия.

К счастью для М. Муравьева, упомянутые показания С. Муравьева-Апостола в доклад следственной комиссии императору не вошли. Но окончательное решение было за царем. Николай колебался и при первом докладе ему резюме по делу Михаила Муравьева наложил резолюцию «подождать». Два с половиной месяца Муравьев ждал: без допросов, без ответа на свои письма к царю и Бенкендорфу с просьбами принять его для личных показаний. Ждал в сносных условиях, но в полном мучительном неведении. Можно представить, чего стоили ему эти месяцы ожидания.

Но были и светлые минуты… Госпиталь, в котором находился Михаил, не был тюрьмой. Кроме дежурного, во дворе под окнами его палаты никакой охраны не было. В одно прекрасное утро в госпитальный двор вошла и завязала разговор со скучавшим солдатом-караульным молодая женщина, по виду одна из тех, которые торговали молоком вразнос по всему Петербургу. В крестьянской одежде, с мерным черпаком и двумя большими кринками через плечо. Михаил стоял у окна, он ждал ее появления. Разговор молочницы с караульным протекал совершенно спокойно. Судя по всему, ни речь ее, ни внешний вид не дали солдату никаких оснований усомниться в том, что он разговаривает с простолюдинкой. Между тем это была женщина, принадлежавшая к одному из самых аристократических родов России, жена Михаила и мать его троих сыновей Поля Муравьева. Не имея разрешения на свидание с мужем, она приехала в Петербург и прибегла к такому маскараду, чтобы хотя бы дистанционно пообщаться с ним, морально поддержать его. Ей пришлось долго репетировать, обучаться крестьянским ухваткам и речи, но свою роль она сыграла безупречно…

Эту историю со слов Сергея Николаевича Муравьева рассказывает в своей книге Д. Кропотов. Неизвестно, каким образом была передана Михаилу весточка о предстоящем свидании. Да и вообще вся история выглядит слишком авантюрной и романтичной и не очень похожа на правду. Тем более что Пелагею Васильевну Муравьеву мы больше знаем по отзывам недоброжелателей, относящимся, правда, к гораздо более поздним временам, когда она была строгой губернаторшей, генеральшей, министершей. В дневнике министра внутренних дел П. Валуева, который несколько лет работал у М. Н. Муравьева в Министерстве госимуществ и часто бывал в доме Муравьевых, она прямо именуется «змеей». Да и братья Михаила, похоже, недолюбливали невестку (есть соответствующие пассажи в их переписке). Но я тем не менее склонен верить Кропотову. Во-первых, Пелагее было в тот момент всего 25. А во-вторых, она, несомненно, опиралась на полную и всестороннюю поддержку своей матери, а может быть, ею и была вдохновлена на этот маленький подвиг любви. Н. Н. Шереметева, женщина энергичная и властная, играла не последнюю роль в выборе мужей для своих дочерей. А когда оба оказались под следствием, всеми силами поддерживала усилия Поли и Насти как-то ободрить супругов. Особенно ярко это проявилось в ходе многолетней истории со стремлением Анастасии Якушкиной следовать за мужем в Сибирь. По оценке Н. Н. Муравьева-отца, хорошо знавшего Надежду Николаевну, это стремление своим источником имело в равной мере любовь Насти к мужу и решимость ее матери пойти на любые жертвы, чтобы поддержать «страдальцев». Михаила страдальческий венчик миновал, но в тот момент это далеко еще не было очевидно. Понятно, что сострадательная теща сделала все, чтобы поддержать и организовать необычное свидание старшей дочери с мужем-арестантом…