Текст книги "Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы"

Всего из училища было выпущено 138 человек, из них 127 после экзамена получили назначение в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. Среди выпускников были юноши самых известных дворянских родов: Шереметевы, Шаховские, Горчаковы, Новосильцевы, Львовы, Толстые, Ермоловы, Оболенские, Раевские, Бенкендорфы и др.

Еще один выпускник училища Н. В. Басаргин оставил воспоминания об Н. Н. Муравьеве как о педагоге и воспитателе, который не заставлял юношей отказываться от их убеждений и «радовался даже, когда замечал проявления самостоятельной личности, и, не стесняя юный рассудок, старался только направить его на все полезное, на все возвышенное и благородное. Без преувеличения можно сказать, что все вышедшие из этого заведения молодые люди отличались – особенно в то время – не только своим образованием, своим усердием к службе и ревностным исполнением своих обязанностей, но и прямотой, честностью своего характера. Многие из них теперь уже государственные люди, другие – мирные граждане, некоторым пришлось испить горькую чашу испытаний»[90]90
  Басаргин Н. В. Воспоминания // Русский архив: ист. – лит. сб. М.: Универ. тип., 1868. № 6.


[Закрыть].

Слова о «горькой чаше испытаний» нуждаются в комментарии. Речь идет о 24 выпускниках училища, в том числе и о самом Н. В. Басаргине, которые оказались в рядах декабристов. 24 из 138, то есть каждый шестой. В большинстве исторических исследований этот факт обоснованно трактуется как доказательство прогрессивности и гуманности этого учебного заведения, его близости к передовой части российского общества. Однако если за точку отсчета принять изначальное предназначение училища – «доставить в военную службу Его Императорского Величества достойных офицеров», то приведенная цифра должна внушать скорее сомнения в эффективности работы этого учебного заведения. Ведь очевидно, что кроме высокой профессиональной подготовки, служебного рвения и личной порядочности от офицеров Генерального штаба требуется безусловная лояльность в отношении государства и его верховной власти…

В 1823 году московское учебное заведение для колонновожатых прекратило свою деятельность. Приведенная Н. В. Путятой причина отставки Н. Н. Муравьева – состояние здоровья, возможно, заимствована из рапорта Николая Николаевича с просьбой об увольнении, но вряд ли отражает действительность. Известно, что после отставки Муравьев-отец еще 17 лет жил активной жизнью, занимаясь теорией и практикой сельского хозяйства. Вероятнее всего, истинная причина заключалась в том, что расходы на содержание училища значительно превышали доходы от имений Николая Николаевича, что рано или поздно должно было разорить его и его шестерых законных и двух внебрачных детей.

После закрытия училища Николай Николаевич активно занялся сельским хозяйством, стараясь превратить свои имения в образцовые предприятия. Одновременно он по мере сил содействовал развитию аграрной науки и аграрного просвещения в России. Был одним из учредителей и активных членов Московского общества сельского хозяйства, инициатором создания и организатором Московской земледельческой школы, прообраза будущей Сельскохозяйственной академии. (Став в 1857 году министром государственных имуществ, в чье ведение входило между прочим и распространение аграрного образования, Михаил Николаевич Муравьев эффективно содействовал завершению реализации отцовского замысла.)

Этот период жизни и деятельности Н. Н. Муравьева далеко выходит за рамки нашей повести о его третьем сыне. Но на одном вопросе, касающемся взглядов Николая Николаевича, повлиявших на политические воззрения Михаила, мы должны остановиться. В статье об М. Н. Муравьеве-Виленском в энциклопедическом словаре Граната М. П. Покровский характеризует Н. Н. Муравьева-отца как «убежденного крепостника»[91]91
  М. П. [Покровский М. Н.] Муравьев, граф, Михаил Николаевич. Стб. 398.


[Закрыть], пытаясь таким образом обнаружить, так сказать, генетические корни якобы враждебного отношения его сына к реформе 1861 года. В свое время и на своем месте мы будем подробно говорить о взглядах М. Н. Муравьева относительно крестьянского вопроса. А сейчас остановимся только на том, был ли Николай Николаевич Муравьев-отец «убежденным крепостником».

Судить об этом следует, видимо, на основании наиболее комплексного труда Н. Н. Муравьева по аграрному вопросу – его комментария к русскому изданию «Оснований рационального сельского хозяйства» основоположника немецкой аграрной науки А. Тэера. Этот комментарий представляет собой 36 примечаний Муравьева общим объемом около 100 страниц.

Переводчик труда Тэера С.А. Маслов описывает историю появления этого комментария следующим образом. Рассматривая предложение членов Московского общества сельского хозяйства издать работу Тэера на русском языке, президент общества князь Голицын выразил мысль, что «сочинение Тэера без применения онаго к русскому хозяйству будет менее полезно для соотечественников, нежели сколько того ожидать можно было». «Мысль сию, – продолжает С. А. Маслов, – я передал начальнику IV отделения, одному из основателей Н. Н. Муравьеву. Его обширные познания в математических науках, его страсть к точности и порядку во всем, что составляет предмет его занятий, а при том его семилетнее пребывание в подмосковном своем хозяйстве единственно для приведения своего хозяйства в совершеннейшее состояние и самые успехи его на сем предприятии заставляли меня думать, что он один из известных мне членов общества может… сделать как примечания к сочинению Тэера, так и иностранные меры перевести на русские. Я знал однако же, что труд сей предпринять можно только человеку, одушевленному пламенным и благородным желанием быть полезным соотечественникам. Г-н Муравьев не отказался от сего труда»[92]92
  Тэер А. Д. Основания рационального сельского хозяйства / пер. [и предисл.] С. А. Маслова; авт. примеч. [и предисл.]: Н. Н. Муравьев; Е. Крюд. М.: Универ. тип., 1830. Кн. 1–2. С. VIII–IX.


[Закрыть].

Уже в предисловии сочинителя примечаний Н. Н. Муравьев охлаждает энтузиазм тех помещиков, которые надеялись повысить доходность своих хозяйств с помощью того или иного чудодейственного средства. Таким средством не может быть увеличение запашки, так как рост валового сбора зерна при неразвитости рынка ведет к снижению цены на хлеб. Не является таким средством и исповедуемая Тэером многопольная система, так как она требует образованных приказчиков, которых в России очень мало; так как земли в России пашутся мелко и мало удобрены, в результате чего производительный слой тонок, а для его усиления потребуются расходы, которые окупятся не скоро; так как для усовершенствования обработки земли требуются подготовленные работники и сильные лошади, что не может быть обеспечено имеющимися крестьянами с их слабыми лошадьми, «а обработка наемными работниками заведомо убыточна, что доказывается опытами испытательного хутора». Поэтому Муравьев рекомендует ограничиться пока частными мерами: заведением плугов вместо сох и, главное, «строгим наблюдением за благосостоянием крестьян и смотрением за хорошим и безленностным исполнением ими барщинных работ по урокам, им неотяготительным». Как видим, Муравьев прямо советует отказаться от мечтаний и неотступно делать то, что можно и нужно в данное время и при имеющихся условиях. Не правда ли, это очень напоминает подходы его отца к строительству государственных дорог: мечты мечтами, а данности данностями. На этом принципе Муравьев жестко настаивает. «Желательно, – пишет он, – чтобы многочисленные авторы, которые предлагают разные новшества и введение новых порядков, прилагали к своим предложениям… как сметы работ, так и исчисление: чего будут стоить такие изменения и какую существенную пользу они принесут; а без таковых доводов не советую никому приступать к сим переменам и не давать веры предложениям, которых целью бывает желание записаться в авторы или составить доход от издания своих необдуманных сочинений»[93]93
  Тэер А. Д. Указ. соч. С. XX.


[Закрыть].

С этой позиции недопустимости социального прожектерства Муравьев смотрит и на главный в нашем контексте вопрос: переход от обработки земли руками живущих на ней крестьян к ее обработке с помощью наемных работников. «Неоспоримо, что крестьяне стараются как можно хуже и медленнее работать, да к тому же имеют дурных лошадей и орудья, – пишет Муравьев, – …но работа наемными людьми в России будет самым разорительным предприятием, доколе цена хлеба не возвысится, цена наемных работников не уменьшится и число их не увеличится». Но при этом у Муравьева нет ни слова о том, что крестьяне должны находиться в личной собственности помещика. Они лишь должны будут отрабатывать на помещика известное количество времени за право владеть частью его земли и использовать ее в своих интересах, при условии ограничения права помещика согнать крестьянина со своей земли. Это и есть, по существу, наследственная аренда, за которую ратует Тэер. «Наследственная аренда это[,] без всякого сомнения[,] есть такое основание, на котором прочным образом может утвердиться общественное благосостояние и усовершенствование сельского хозяйства», – пишет он[94]94
  Там же. С. 96.


[Закрыть]. Муравьев не сопровождает этот важнейший раздел ни одним критическим комментарием и тем самым соглашается с Тэером. Так что «убежденным крепостником» здесь и не пахнет. Не будем забывать также, что цитированный текст писался в 1830 году, когда вопрос об освобождении крестьян еще не был поставлен в повестку дня и, следовательно, определение позиции по этому вопросу не вменялось в обязанность всем пишущим о сельском хозяйстве.

После публикации этих комментариев Н. Н. Муравьев прожил еще 10 лет. Последние годы он много болел. Скончался 20 августа 1840 года и был похоронен рядом с женой в Новодевичьем монастыре в Москве.

IV. Начало взрослой жизни

Я еще буду упоминать Муравьева-отца в контексте тех или иных событий в жизни Михаила. Но сейчас пора вернуться к его сыновьям, которых мы оставили в самом начале 1812 года. Спокойно пожить взрослой жизнью братьям не пришлось. Наполеон с Великой армией был уже на границах России. Впрочем, молодые офицеры и не думали о покое. Они «мечтали о предстоящей им бивачной жизни и о кочевом странствовании… Они увлекались мыслью, что в бою с неприятелем уподобятся героям древности»[95]95
  Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 30.


[Закрыть]. Как и многие другие молодые офицеры, братья Муравьевы выехали в 1-ю Западную армию, при которой, в главной ставке в Вильне, находился сам император. С ними ехал их друг по университету и товарищ по службе Михаил Колошин и один на всех слуга – как и они, юноша, почти подросток.

Благодаря подробным «Запискам» Николая Николаевича и более кратким, но емким запискам Александра Николаевича мы можем подробно проследить путь братьев Муравьевых из Санкт-Петербурга в Вильну. Война еще не началась, и они особенно не торопились. Прямая дорога до Вильны – около 800 верст – тогда, как и сейчас, шла через Лугу, и братья решили заехать на пару дней в Сырец – туда, где прошли первые годы их жизни. Нетрудно представить себе и их настроение. Они впервые вместе на свободе, они офицеры и едут навстречу славе.

В Сырце братьев ждало первое приключение, причем несколько неожиданного свойства. На следующий день после приезда к ним явился их ближайший сосед и четвероюродный дядя Петр Семенович Муравьев. Он приехал, чтобы лично пригласить племянников на обед в свое сельцо, которое находилось в получасе езды от Сырца. Александр был знаком с дядей: в 1810 году они заезжали к нему с отцом по дороге из Петербурга в Москву. Тогда отец и сын Муравьевы уехали от родственника «после его не в высшей степени нравственного угощения»[96]96
  Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 74.


[Закрыть]. Что за угощение имел в виду Александр – бог весть. Впрочем, репутация дяди подсказывает возможные толкования. Он был запойным пьяницей и тем, что Пушкин несколько позже называл «развратным злодеем»: «насильственно бесчестит девок и в пьянстве своем палками наказывает баб, раздев их прежде наголо и привязав к кресту, на сей предмет сделанному»[97]97
  Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 36.


[Закрыть]. Тем не менее братья вместе с Колошиным отправились к дяде.

Этот визит описан обоими братьями, причем их показания расходятся. Александр сообщает, что у дяди было «обыкновенное помещичье угощение: чай, варенье, вино и крестьянские песни и пляски». Сам П. С. Муравьев, «напившись допьяна, несколько раз падал на пол»[98]98
  Там же. С. 86.


[Закрыть]. Николай вспоминает о том же событии иначе: «Обед был хороший. …[Х]отя то было во время Великого поста, он [хозяин] велел созвать всех деревенских баб и девок, поставил их в комнату около стен и приказал им песни петь… [С]ам он не переставал пить и нас хотел к тому же склонить; но мы были осторожны и выливали вино под стол на пол»[99]99
  Там же. С. 36.


[Закрыть]. Далее Николай приводит еще множество колоритных деталей: как старший брат остался с пьяным хозяином, а младшие в других комнатах легли спать прямо в мундирах, подложив под голову шинели. Как, едва они стали засыпать, дядя вновь пришел к ним с бабами и «возгласил им, при самых наглых выражениях, что он их [то есть баб] барин»; как комнаты наполнились певицами, «от коих некуда было деваться». Как Михаил Колошин сказал по-французски, что надо скорее домой, «хоть бы и пешком», а дядя обозвал его за эту французскую фразу «калмыком» и дело чуть не дошло до драки[100]100
  Там же.


[Закрыть]. (К слову: пятьдесят лет спустя Герцен в «Колоколе» обзывал калмыком М. Н. Муравьева. Парадокс истории! И вообще непонятно, почему этноним именно этого народа России был выбран пьяным Петром Семеновичем Муравьевым и достойным Александром Ивановичем Герценом в качестве бранного слова. Как мы помним, один известный современник М. Н. Муравьева с большой симпатией относился к детям этого народа: «Прощай, любезная калмычка…» и т. д.)

Не планировал ли «развратный злодей» и на этот раз «не вполне приличное угощение» родственников? Во всяком случае, все происходившее можно истолковать именно в этом смысле. Реакция братьев и их друга на это своеобразное гостеприимство не была одинаковой. Александр, как мы видели, уложив младших, какое-то время оставался с пьяным дядей и женщинами. Да и его позднейший рассказ о том вечере подчеркнуто сух и лаконичен, в нем ощущается какая-то недоговоренность. Николай, защищенный от соблазнов своей любовью к Наташе Мордвиновой, чувствовал себя, по-видимому, спокойно. Его рассказ об этом похождении носит довольно отстраненный характер, в нем нет никакой неловкости за события той ночи и, напротив, много юмора. Михаил Колошин был явно напуган. О реакции Михаила Муравьева летописец умалчивает. Из последующего мы увидим, что Михайла в свои пятнадцать лет был довольно высок ростом, имел мужественный вид и был не прочь поволочиться за женским полом. Именно так он вел себя несколькими днями позже во время ночевки братьев в придорожной корчме в отношении хорошенькой дочки корчмаря-еврея. Да и в последующие недели… Но об этом позже. В общем, первое дорожное приключение братьев Муравьевых носило до некоторой степени галантный характер в деревенско-русском стиле.

Во втором приключении, подстерегавшем братьев на пути, было куда больше реальной опасности и смертельного риска. Пробыв в Сырце целых 5 дней, братья заторопились к месту назначения. То ли опасаясь не успеть к началу военных действий, то ли боясь, что в случае чрезмерной задержки им придется держать о ней отчет перед отцом, они решили ради скорости продвижения ехать и в темноте. За Псковом нужно было пересекать реку Великую. Всякий, кто бывал в тех краях, помнит эту широкую и довольно быструю водную преграду. Мост, на который рассчитывали братья, был разобран. Дело было в пасхальную ночь, но река еще не вскрылась, и братья решили переправляться по льду. Николай пешком пошел вперед на разведку пути. Где-то ближе к середине реки он угодил в полынью и стал тонуть. На его крик о помощи прибежал Александр и не задумываясь бросился за тонущим братом в ледяную воду. Он за воротник вытащил Николая на поверхность, но выбраться на лед вместе с ним не смог: под двойной тяжестью подтаявший весенний лед проваливался и ломался. Обоих спас их слуга Петр: щуплый подросток удачно выбрал место, где лед был покрепче, подполз к полынье, в которой барахтались его хозяева, и помог им выбраться на лед. Ближе к берегу спасенные увидели, что оба Михаила – их брат и Колошин тоже провалились в воду, причем вместе с повозкой и лошадью. Слава богу, не на глубоком месте. Общими усилиями они выбрались на берег и едва-едва дотащились до какой-то избы неподалеку. К счастью, никто не заболел. Только лишний раз показали, какими они еще были молодыми и зелеными. Впрочем, судить их было некому.

Еще через пару дней путешественники оказались в Литве, с которой впоследствии так тесно была связана жизнь Михаила, его работа, его слава и бесчисленные обвинения в его адрес.

Литва и Белоруссия отошли к России в результате трех разделов Польши в 1772–1795 годах. В России эти земли, то есть Виленская, Ковенская, Минская, Могилевская, Витебская, Гродненская губернии, обычно именовались Северо-Западным краем.

Большую часть населения Виленской и Ковенской губерний составляли литовские, а четырех других губерний – белорусские крестьяне, в массе своей неграмотные. На втором месте по численности во всех шести губерниях были евреи, на третьем – поляки. Количество этнических русских было незначительным. Подавляющее большинство местных элит составляли поляки и ополяченные литовские и белорусские дворяне-католики. Польский язык был основным во всех учебных заведениях, от Виленского университета до народных училищ, католицизм доминировал в духовной жизни элиты. Большинство белорусских крестьян посещало греко-католические (униатские) церкви. Католическое дворянство Северо-Западного края в духовно-политическом отношении жило общей жизнью с дворянством других частей исторической Польши. Его всеобщей и страстной мечтой было восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 года. Поэтому польское дворянство в массе своей симпатизировало Наполеону, который в 1807 году восстановил польскую государственность в виде Герцогства Варшавского под французским протекторатом на тех польских землях, которые в результате разделов Польши отошли к Пруссии и Австрии. Стотысячная армия Герцогства Варшавского была одной из самых боеспособных единиц Великой армии Наполеона.

Нам еще не раз придется говорить о Северо-Западном крае. Но уже этот краткий исторический экскурс делает понятным то обстоятельство, что по мере приближения к Вильне наши молодые офицеры все чаще сталкивались с недружелюбием должностных лиц – по национальности преимущественно поляков. Прежде всего это выражалось в том, что станционные смотрители отказывали им в лошадях. Возможно, впрочем, что свободных лошадей действительно не было: в то время из Петербурга в Литву ехало много офицеров. Но можно представить себе, что шляхтичи-смотрители не слишком любезно обращались с Муравьевыми, не обремененными ни годами, ни чинами, ни деньгами. Во всяком случае, наши путешественники чувствовали себя уязвленными и платили сторицей. Николай Николаевич сообщает, что кого-то из прогневивших их смотрителей братья поколотили. Бывали истории и покруче. Однажды, рассказывает автор «Записок», на поиски лошадей отправился Михаил в сопровождении одного слуги. На ближайшем хуторе Муравьев представился хозяину-поляку полковником русской армии и потребовал лошадей. Вероятно, пятнадцатилетний «полковник» показался шляхтичу не слишком грозным. А может, лошадей действительно не было в наличии. Так или иначе, Михаилу пришлось долго настаивать и даже угрожать, чтобы шляхтич согласился наконец послать старосту за крестьянскими лошадьми. Через несколько часов тот пригнал четырех кляч, ни на что, как показалось Михаилу, не годных. Тогда он сам стал ходить по крестьянским дворам, выгонять хозяев на улицу и требовать у них лошадей. Среди мужиков поднялся ропот, и, вооружившись палками, они собрались проучить юного нахала. Но Муравьев выхватил пистолет и заявил, что застрелит каждого, кто посмеет ослушаться его требования. Вид и тон у него были, видимо, достаточно решительными. Крестьяне отдали лошадей и отрядили с ними несколько односельчан, чтобы пригнать лошадей назад, когда пан офицер доберется до Вильны.

В общем, история вышла довольно безобразная. Нетрудно представить себе, какую ненависть к «москалям» сеяли таким образом русские офицеры в душах жертв их юношеской задиристости. Впрочем, на войне как на войне. Тогда, ранней весной 1812 года, братья, конечно, похвалили Михайлу за его решительность и смелость. Это чувствуется и по тону повествования в «Записках».

(Спустя пятьдесят с лишним лет Николай Николаевич, перечитывая свои юношеские записки, счел необходимым сделать следующее примечание: «Рассказ этот указывает на настроение польского шляхетства перед войною, равно как и расположение к полякам молодых офицеров»[101]101
  Муравьев Н. Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800–1825 гг. / сост., вступит. ст. и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1898. С. 89, примеч. авт.


[Закрыть]. Генерал от инфантерии, прославленный Муравьев-Карский как бы оправдывается за свои и своих братьев юношеские проделки.)

По прибытии в Вильну братья доложились у начальства и стали ждать назначений. Вскоре туда же приехал государь, и начались балы и увеселения. Но братья, говоря словами героя гораздо более поздней эпохи, были «чужими на этом празднике жизни». У них не было денег. На то немногое, что им дал с собой отец, они еще должны были купить лошадей. Михайлу при этом жестоко обманули: одну хромую лошадь ему продал цыган, а другую – шталмейстер какого-то немецкого принца из числа генералитета русской армии. Михаил отправился к принцу жаловаться на его слугу и требовать возврата денег. Но принц выпроводил его ни с чем, употребив всегдашнюю в таких случаях присказку, что, мол, раньше надо было смотреть, на то у вас глаза. Это был еще пятак в копилку антипатии Муравьевых к немцам. Несмотря на трудности и безденежье, Муравьевы не унывали. Свободное время они употребляли в основном на упражнения в топографической съемке. Умение наметить оптимальный маршрут движения частей к указанным точкам, разведать его на местности, нанести на карту и проследить правильность движения на марше и размещение на ночлег было тем, что в первую очередь требовалось от младших офицеров квартирьерской службы. Братья Муравьевы достигли в топографии высокой квалификации. Михаил даже сконструировал прибор для облегчения и ускорения топографической съемки. За испытанием этого прибора братьев однажды заметил проезжавший мимо император. Узнав, чем занимались молодые офицеры, Александр Павлович велел передать им его благорасположение «за усердие в службе».

Через месяц братьев разлучили. Николая и Михаила прикомандировали к гвардейскому корпусу, которым командовал брат царя Константин Павлович. Александра оставили при главной квартире, а Михаила Колошина отправили в кавалерийские дивизии для уточнения и топографической съемки их дислокации.

Ставка великого князя находилась в Видзах – городке в 150 верстах от Вильны. Здесь Николай и Михаил были представлены Константину Павловичу и поступили под команду его доверенного лица и личного друга обер-квартирмейстера гвардейского корпуса Дмитрия Дмитриевича Куруты. Великий князь показался братьям человеком умным, образованным и добросердечным, но вспыльчивым и способным в минуту запальчивости быть с офицерами резким и даже грубым. Впрочем, остыв, он умел признать свою неправоту и извиниться перед обиженным. Непосредственный начальник Муравьевых – Дмитрий Дмитриевич Курута, грек по национальности, был, по мнению братьев, человеком знающим, тонким и умным. Небольшого роста, с брюшком, плохой кавалерист, побаивающийся лошадей, он казался им «нисколько не военным». К подчиненным Дмитрий Дмитриевич относился без заносчивости и до такой степени по-свойски, что они могли, например, попросить у него денег в долг и не получить отказа. Отеческой заботливости о молодых офицерах Курута, однако, не проявлял. Однажды дождливой ночью заболевший Михаил забрался в его пустой в тот момент шалаш. Застав его там, Курута без разговоров выгнал нахала обратно под дождь. Но это было позже, уже во время войны. Пока же Муравьевы осторожно присматривались к начальству и всему новому для них окружению. «Мы… очутились в совершенно чуждом для нас обществе, и еще каком! Все полковники, генералы и сам цесаревич! В первые дни были мы отуманены и в большом замешательстве… – вспоминал Николай Николаевич, – обычная праздная жизнь их не соответствовала нашим понятиям об обязанности и трудолюбии, в коем были воспитаны. Общество их было в высокой степени mauvais genre [дурного тона]»[102]102
  Записки Н. Н. Муравьева-Карского. Ч. 1–2. С. 54.


[Закрыть]. Суждение строгое. Надо, однако, учесть, что записано оно пятью годами позже. Тогда же братья не чурались своих сослуживцев, подходящих им по их молодым годам и невысоким чинам. Одним из них был молодой князь Голицын – богач и вертопрах, но славный малый и хороший товарищ. Он выручил Михаила, уступив ему за почти символическую плату имевшуюся у него лишнюю лошадь.

Голицын составлял братьям компанию и в похождениях, отнюдь не всегда связанных с исполнением служебного долга. «Брат Михайла не проводил в Видзах совершенно монашеской жизни», – туманно пишет об этом Николай Николаевич[103]103
  Там же. С. 62.


[Закрыть]. Дело было так. По соседству с домом, где квартировали братья и Голицын, стоял опрятный домик, из окон которого порой доносилось женское пение под гитару. Наши искатели приключений решили познакомиться с певицами и однажды просто постучали в дверь, но натолкнулись на хозяина – толстого и немолодого русского чиновника по фамилии Лежанов. Услышав звучную фамилию князя Голицына, он не решился захлопнуть перед незваными гостями дверь, но знакомства с женской частью обитателей дома не состоялось. Через несколько дней, улучив момент, когда хозяина не было дома и романсы в женском исполнении вновь звучали из открытых по летнему времени окон, молодые офицеры предприняли еще одну попытку. Недолго думая над предлогом для вторжения, старший и наиболее опытный в этой тройке Голицын забросил в окно мезонина свою фуражку и тут же стал стучать в дверь. Открыла хорошенькая молодая женщина и спросила с легким польским акцентом, что угодно панам офицерам. Те вежливо поклонились и объяснили, что фуражка князя «случайно залетела» в окошко дома и они умоляют о разрешении зайти, чтобы ее отыскать. Хозяйка и ее столь же симпатичная подруга явно не были огорчены или оскорблены этой немудрящей хитростью. Они пригласили молодых людей в дом и угостили их чаем и пением под гитару. Офицеры стали время от времени навещать своих новых знакомых. Николай, влюбленный в Наташу Мордвинову и хранивший ей непоколебимую верность, скоро прекратил эти визиты. Михаил продолжал… И только года через два Николай узнал, что младший брат «находился с панною Бригитой [так звали хозяйку дома] в Видзах в самых близких сношениях»[104]104
  Там же. С. 63.


[Закрыть]. Бригита Лежанова подружилась позже с многолетней фавориткой великого князя Жозефиной Фридрихс и стала ее наперсницей. Летом 1813 года Николай Муравьев встретил Бригиту Лежанову при штабе Константина Павловича в Саксонии, где она во время установленного тогда перемирия гостила вместе со своей покровительницей. Волею судеб примерно тогда же в войска после долгого лечения вернулся и Миша Муравьев. Видимо, их отношения возобновились. После войны, лечась от раны в Петербурге, Михаил продолжал встречаться с Бригитой. Это тоже из «Записок» Николая.

Вообще, Александр и Михаил имели все основания обидеться на брата за излишнюю скрупулезность его «Записок». Ведь там же он сообщает, что в то самое время, когда Михаил начал ухаживать за Бригитой, его старший брат Александр напропалую волочился одновременно за дочерью полицмейстера Вейса и известной красавицей Удинцовой, умалчивая, правда, о результатах этого волокитства или отсутствии таковых. Мадмуазель Вейс, видимо, произвела на Александра сильное впечатление. Он помнил о ней и годы спустя, когда писал свои воспоминания. Из них следует, что с семейством Вейса он был знаком еще с 1810 года. О возобновлении знакомства в 1812-м Александр сообщает только, что застал главу семейства уже полицмейстером и что «семейство это сделалось известным в России по красоте дочери его, за которой в Вильне волочились много офицеров»[105]105
  Муравьев А. [Александр] Н. Указ. соч. С. 72.


[Закрыть]. О собственных подвигах, как видим, ни гугу. Наивная хитрость. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Впрочем, судя по тому, что красавица Вейс вышла замуж за генерал-адъютанта князя Трубецкого, поручик Муравьев шансов не имел.

Мы же должны быть благодарны Николаю Николаевичу за эту скрупулезность. И не потому, что она привносит в историческое повествование некую клубничку, а потому, что она оживляет братьев Муравьевых, которые в некоторых работах предстают идеальными и безгрешными героями без страха и упрека. А впрочем, кто знает. Может быть, Михаил в 1814 году наврал брату о своих «самых близких сношениях» с пани Бригитой, наврал не корысти ради, а из мальчишеского хвастовства. Хотя поверить в связь юной жены «толстого и немолодого мужа» с пылким юношей, почти мальчиком, этаким русским Керубино, совсем не трудно. Особенно если эта жена – темпераментная полька, а все дело происходит в галантные времена и накануне войны, которая оборвет жизнь тысяч Керубино. Ах, Ранке, Ранке, кто же расскажет нам, «как это собственно было»?