Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

Нужно было как-то приспосабливаться к условиям. Самое страшное – холод. Днем еще ничего. А ночь?.. С наступлением ее, мы пытались забраться в пространство между крышей и потолком свинарни. Там не было чердака, но там были глубокие, как щели пространства, между скатом крыши и потолком. Выполнены они были из толстой фанеры. Сначала нас там не беспокоили. Но, на не повезло. Среди подростков нашелся страдающий анурезом. Находящиеся внизу пожаловались коменданту. На утро появился комендант с переводчицей, предупредивших нас о тяжких последствиях. Теперь стало сложнее. Немцы поднимались среди ночи по лестнице, освещая темноту фонариками и разыскивая нас. Но мы вели себя тихо, риск быть пойманным велик, но там, в узких щелях было намного теплей, чем на улице. Пребывание в концлагере – это темный, без просвета, отрезок времени, вырванный из жизни каждого. И дай Боже, чтоб никому не пришлось испытать подобное! Но, находясь и в таком жалком положении, мы продолжали верить в победу! Как-то, отправившись, в очередной раз на вылазку за дровами, и возвращаясь в лагерь, мы увидели, что там происходит что-то необычное. Сначала из лагеря наружу выгнали мужчин. Они были построены колонной и куда-то отправлены. Как оказалось, их этапом погнали в Севастополь. С ними ушли и двое юношей Вертошко. С одним из них мне удалось увидеться в конце семидесятых годов, когда он приехал посмотреть на Керчь из Аргентины. Говорил он уже по-русски с заметным акцентом. Работал там рабочим на знаменитых аргентинских бойнях.

После отправки мужчин, стали выгонять всех остальных. Их уже гнали бесформенной толпой по направлению к железнодорожной станции. Вовка, бросил меня и кинулся к толпе, но был пойман и отведен в сторону. Там была группа плотных ребят в возрасте 15—16 лет. Володя приглянулся из-за своего не по возрасту плотного крепкого телосложения. Я юлил, не зная, что делать. Броситься к своим, а вдруг, это – расстрел? Остаться самому, – пропал. Один вид мой говорит о том, откуда я! Так, озираясь по сторонам, я приблизился к вагону, в который грузили мою семью. Тут, неожиданно для меня появился и Володя. Оказывается, он сбежал от охраны. Вздохнув, мы полезли оба в вагон. Дверь за нами закрылась. Послышался звук скручиваемой проволоки…

Нас, как скот, везут в товарных вагонах. Сквозь зарешеченное небольшое окно, чуть больше обычной отдушины, сочится тусклый свет зимнего пасмурного дня и поступает воздух. Нас так много, такая скученность, что в вагоне холода не чувствуется. Куда нас везут, мы не знаем? Остановки многочисленные, невероятно долгие. Двое суток в пути, как далеко мы отъехали от Багерово? Мы не получаем ни пищи, ни воды. Двери товарного вагона за двое суток не открыли ни разу. Оправляемся прямо в вагоне. Одним словом, везут не людей, а скот!

Поезд стал, дверь вагона открыта полностью. Мы вываливаемся, озираемся. На перроне небольшая группа солдат. Вывеска на здании вокзала: «Грамматюково». 150 км. от Керчи.

Районный центр Ичкинского р-на (ныне – Советское). Немцы покрутились около нас и ушли.

Оставшиеся члены семьи Вертошко с нами нет, они откололись от нас. К нам прибилось трое мужчин среднего возраста. Алексей, лет 50-ти, сухой, жилистый, с правильными чертами лица. Вид болезненный, у уголков рта глубокие морщины. Иван – лет 35-ти среднего роста, черноволосый, с красным, как у североамериканского индейца, лицом. Лицо чрезвычайно подвижное, способное передать все оттенки человеческих черт. Константин, чуть моложе Ивана, выше ростом, светловолосый, горбоносый. Как им удалось обмануть немцев, и не попасть в ту колонну, что немцы направили по этапу? Потом мы узнаем, что Алексей был когда-то председателем рыбколхоза в деревне Юргаков Кут. Иван, краснофлотец, бежавший из плена. Константин, по национальности грек, пилот сбитого над Акмонаем советского самолета. По всему чувствуется, что они сплотились в единую боевую группу. К нам они присоединились, чтобы использовать в качестве прикрытия, – много детей. Надо уходить, как можно скорее, пока нет рядом немцев. В право и влево по железной дороге – нереально, хорошо проверяются дороги. Можно на юг, но там – партизанская зона, подходы к ней немцами охраняются, напороться на них – раз плюнуть. Решено: двигаемся на север, в сторону Сиваша. Туда ведет накатанная, грунтовая дорога. Километров 12– 15 от Ичков находится татарская деревня Колчура, восточнее ее, в пяти километрах – берег Сиваша. Селение небольшое, но кажется большим из-за того, что строения в нем расположены хаотично, не образуя улиц, дома небольшие, саманные, небеленые, с плоскими чуть покатыми черепичными крышами. Около каждого домика – кошара, загон для овец, небольшой стожок сена и огромные скирды «курая», обычной нашей полыни, с толстыми сухими корнями. Потом уже, мы узнаем, что это – единственный вид топлива. Под это топливо и сделаны плиты, загружаются не через верх, а сзади, над поддувалом. В центре села – артезианский колодец, заключенный в толстую чугунную трубу. Вода льется непрерывно, стекая по желобу в небольшое озеро. По-видимому, озеро имеет невидимый сток, поскольку объем его постоянный. Здесь берут воду для питья и хозяйственных нужд, здесь поят многочисленные стада овец. У каждого татарина стадо, от полусотни, до несколько сотен. У самого богатого Асанакая их полтысячи. Быт у всех прост до примитивности. Но главное – все здоровы, сыты, почтительны со старшими. Среди татарских семей проживает и четыре украинских семьи. Предки их обосновались здесь еще до революции. По одежде, быту – ничем не отличаются от татар. Говорят на русском и татарском.

Встретили наше появление татары спокойно. Радости по случаю нашего прихода не испытывали, но и вражды открытой не проявляли… присматривались! О нашем появлении осведомлен староста. Через полчаса он появился перед нами. Коренастый азербайджанец, с неприятным, злым лицом. Он простой представился, ткнув себя пальцем в грудь: «Алий!»

Алий бы одет в немецкую военную форму, с солдатскими погонами. Сидела форма на нем прекрасно, как будто шилась на заказ. Он и повел нас к тому, одиноко стоящему на пригорке, на противоположной стороне от въезда в село, самому большому дому в деревне.

Дом состоял из четырех комнат, в прошлом эти комнаты были классами начальной школы. Одну из комнат занимал прежний учитель школы, с женой, детей у них не было. Держал небольшое хозяйство: кур, два десятка овец. Был у него и пес, огромный, с бесцветными глазами, по кличке – Ругай. Мы стали обустраиваться. После концлагеря и товарного вагона это были – царские палаты! Оду комнату, большую, заняла наша семья, напротив устроилась семья дяди Михаила, сбоку – Алексей с товарищами. Зима. Степная часть Крыма, с резкими суточными перепадами температур. Нужно отапливать помещения. Нам показали, как следует рубить полынь для отопления. Дело не сложное, но скованную морозом землю не легко рубить, чтобы извлечь куст полыни с корнями. А на день нужно 3—4 большие плотные вязанки «курая». Ходить в сапогах по полю, сапог не хватит и на месяц, стираются не подошвы, а верх. Я сменил свои сапоги на постолы, татарскую обувь из сырой телячьей кожи. Легкая, удобная, в степи незаменимая. Чтобы пропитаться, приходится прибегать к обмену. Деньги, которые у нас есть, татар не интересуют. Чтобы обмен был более выгодным, я с отцом направляюсь в соседнюю, чуть поменьше деревню – Ибисить.

Торгуемся с татарином, предлагая шелковые трикотажные белого цвета кальсоны. Татарин осматривает их, растягивает, разглаживает. Кальсоны новые, их ни разу не одевали.

«Что делать такой штан? – говорит на ломаном русском татарин. – Праздник гулять?»

Но ведро картошки за него дал. У группы Алексея менять нечего, все имущество – надето на них самих. Они нашли выход. Присмотрелись к татарским хозяйствам и стали похищать овец. Брали только одну, быстро разделывали, мясо делилось между всеми нами. Съедали ночью. От овцы, к утру, найти что-нибудь было невозможно. Потом научились варить самогон из проросшей кукурузы. Нет, наши самогон не пили, его относили в Ички, продавали сапожникам. Одна ходка – четыре пуда зерна; два – пшеницы, два – кукурузы, под самогон. Научились ставить проволочные петли на заячьих тропах. Утром, обходя петли, забирали задохнувшихся в петлях зайцев, правда, в том случае, если нас не опередила лиса.

С татарами мы сдружились, у некоторых сыновья служили в Красной Армии, другие были в Советское время награждены орденами и медалями. Теперь татары подчеркивали эти факты, словно в чем-то оправдываясь. Между нами и старостой взаимоотношения не заладились. Результатом стали – кратковременные облавы немцев, приезжавших из Ичков. Мы готовы были к встрече с ними. В комнате, которую мы занимали, под полом вырыли большую яму, куда, в случае опасности, мы с отцом прятались. Соседи наши уходили в степь, где поймать их без применения собак, дело – лишенное положительного результата. Но однажды, немцы нагрянули внезапно, подъехав не с той стороны, откуда мы их всегда ожидали и куда выходили окна наших комнат Мы с отцом успели, яма накрывалась щитом, поверх расстилалось байковое одеяло, на нем сидела сестренка, играя с самодельной куклой. А вот Ивана с Костей немцы захватили. Сделав объезд нескольких сел, немцы с группой задержанных возвращались ночью, ехали на телегах. Переезжая через мост, Константин кулем свалился под мост. Ссадины не в счет, – он вернулся к утру. А вот Ивана долго морили голодом, заставляя вступить в РОА. РОА – расшифровывалась так: Русская Освободительная Армия, солдат и офицеров этой армии называли просто «власовацы», по фамилии генерала, формировавшего ее. Мы, находясь более двух лет в оккупации, слышали из источников немецкой пропаганды, что генерал-лейтенант Власов, любимец Сталина, поняв пагубную политику вождя, ведущую Россию к катастрофе, перешел добровольно на сторону немцев, и с их помощью будет строить новую, свободную от диктата Россию. По тому, что мы видели своими глазами, было понятно о «добровольности» ее создания. Людей в концлагерях доводили до крайности изнурительным голодом, жестокостью обращения, ставили перед необходимостью выбора: жизнь или смерть! О добровольности можно было сказать в отношении татарских батальонов. Добровольность была уже сомнительна в действиях батальона грузин, расквартированных в селах Черный Кош и Белый Кош. Эти деревни находились на берегу Сиваша, немного далее на север от Колчуры. Мы видели грузинских солдат, затянутых в форму РОА, по цвету напоминавшую цвет румынских мундиров, когда проходила дислокация их. Они прежде охраняли берег Сиваша от возможного его форсирования его советскими войсками. В каждой роте, помимо грузинского ротного, находился немецкий фельдфебель, следивший за действиями добровольцев. Грузины остановились у нас в помещении, пели печальные грузинские песни. Одна из них была мне знакома – «Сулико» Пели и на русском языке, но тоже печально:

 
«Пойду в степь, поставлю крест,
Кто-нибудь помолится»…
 

Пели красиво… Потом они ушли, но что-то забыли в комнате Алексея с друзьями…

На пятый день Иван сбежал. Как уже Алексей дознался, что наводчиком для немцев являлся Алий, я не знаю, но молодые мужчины стали готовиться к операции. У них появились винтовки, ящик с патронами, ящик гранат Ф-1. Я догадался, откуда они у них появились. Меня с Володей попросили вызвать Алия. Дело было ночью, мы подошли к дому, где жил Алий, постучали, говоря:

«Дядя Алий, из Ичков немцы приехали, из Вико».

«Вико – называлось управление хозяйственными делами на оккупированной территории.

«Сейчас, оденусь!» – отозвался голос старосты.

Когда он вышел на порог, в грудь его уперся ствол винтовки. Старосту повесили на вбитом в стену его дома крюке.

Мы дождались настоящей весны. Если прежде выходили погреться под солнышком, стоя у южной стены дома, в затишку от холодного северного ветра, то теперь было тепло везде, хотя по утрам и было довольно холодно – стыли руки. С севера доносились отголоски далеких искусственных гроз. Дело у немцев шло к концу.

Мы упросили Ивана дать нам винтовку, пострелять. Он долго не соглашался, но… Мы ушли подальше от села, нашли поднимающуюся над равнинной поверхностью возвышенность, по форме похожую на сопку. Она устраивала нас потому, что с нее просматривалась вся окрестность, в случае опасности мы могли ретироваться. Далее происходило, как в кино. Не был бы участником, не поверил бы. Метрах в ста от нас проходила дорога, идущая в Ички. По ней в сторону райцентра двигался румынский обоз, сопровождаемый десятком кавалеристов. Что нашло на Вовку, я не знаю. Не согласовав с нами действий, он выпалил в их сторону обойму патронов. Румыны смешались. В этот момент, со стороны Ичков шли две немецкие автофуры. Они остановились. Румыны что-то кричали. Немцы, забрав румын, бросив обоз, развернулись и скрылись. Потом, размышляя над происшедшим, я пришел к выводу, что в Колчуру ехали каратели. Румыны спугнули их. Во всяком случае, мы завладели обозом. В военных бричках находились седла, банки с вареньем, всякая мелочь. Я забрался в седло красивой кобылы. Это было второй раз в жизни. Первый раз лошадь сбросила меня. На этот раз произошло подобное. Лошадь не хотела двигаться, как я ее не понукал. Тогда я ударил ее ногами под бока, шпор на моих постолах не было. Лошадь сбросила меня. Приземление было мягким. Я повторил попытку – результат был таким же. Потом, когда я присмотрелся, то увидел на внутренней стороне задней правой ноги животного рану, причиненную выстрелом Володи. Я не стал искушать далее судьбу, забрался в телегу, запряженную двумя лошадьми, и поехал в сторону Колчуры. Со мной был рядом мой брат. Впереди нас ехал Володька, с винтовкой на плече. Когда мы подровнялись с крайним домом, из него выскочил среднего возраста татарин и бросился наперерез нам. Володя снял с плеча винтовку и направил ствол в сторону татарина. В одно мгновение тот развернулся и убежал прочь. Надо было видеть волнение, охватившее наших родителей. Поступало предложение срочно покинуть деревню. Все обошлось. К вечеру в деревне показалось два мужика с красными ленточками на шапках. Представились: «Партизаны» Сердца взрослых успокоились. Партизаны упрекали наших взрослых друзей за то, что те провесили Алия без суда. «Его нужно было судить народом!» – сказал один из партизан.

«Вот бы приехали б на недельку раньше, суд непременно состоялся б» – съязвил дядя Алексей

Еще через день мы стали собираться идти домой, в Керчь. В Колчуре остались Алексей, дядя Миша с женой, наша семья, исключая меня и отца. Котомки с небольшим запасом пищи, и мы пешком двинулись в Ички и далее по дороге, идущей параллельно железнодорожному полотну. Я не ожидал, что путь домой будет таким непродолжительным по времени и таким не обременительным. Мы шли, а душа – пела. Все вокруг казалось прекрасным. И действительно, апрель 1944 года бы чудесен. Стояла теплая, а в разгаре дня даже жаркая погода. Кругом зелено, масса полевых цветов, не ощущать аромат, разливающийся вокруг, просто невозможно. Мне идти легче других. У всех на ногах тяжелая обувь, на моих – постолы из сыромятной кожи, легкие, облегающие ступни ног. Любая лужа воды на нашем пути для меня радость, помещаю ноги в постолах, так, чтобы вода только подошв касалась, обувь моя становится мягкой, иду как в носочках. Женщины наши скоро набили водянки на ногах. Туфли не годятся для дальнего пути. Скоро туфли перекочевали в сумки за плечами, а ноги женщин в чулках ступали по земле, теперь уже более свободно.

Путь до Ичков был короток, туда мы пришли свежими, совсем не уставшими. В районе было тихо, ни немцев, ни наших. Власть осуществляли партизаны… Было это 11 апреля 1944 года. Здесь сражений не было, некому было и сражаться. Когда немецкое руководство узнало, что фронт движется от Перекопа, – а это расстояние около сотни километров, – немецкий малочисленный гарнизон смылся. Только в Ислам-Тереке, вечером, мы увидели первых красноармейцев, да и те только охраняли огромные немецкие продовольственные склады. Там меня часовой угостил горстью круглых, как аптекарские таблетки, конфет. Я был удивлен, увидев на его гимнастерке погоны. Значит, и немцы иногда говорили правду…

Неподалеку от Владиславовки, на проселочной дороге мы увидели сгоревшую немецкую грузовую машину. Похоже, ее поразили с воздуха, потому что следов от снарядов и бомб вокруг не было. Немцы еще были живы, когда начала гореть машина, позы сгоревших человеческих тел свидетельствовал об этом. Были они черные, уменьшившиеся в размерах, обугленные, в позах боксеров. Одна фигурка свисала с борта головой вниз, не успев упасть на землю. Метрах в двадцати от машины, на зеленой траве, раскинув руки, лицом вверх лежал труп молоденького светловолосого унтер-офицера. На нем не было следов повреждений, только резкая белизна лица и открытых частей рук отличали его от живого. У меня в душе не шевельнулось и чувство жалости. Я не был готов простить даже мертвого врага. Общий вывод был сделан такой: случилось это ранним утром, когда мы начинали свой путь домой. На руке немца были часы. Мы – не мародеры, никто из нас даже не наклонился, чтобы снять их. Сделав небольшой привал и, подкрепившись тем, что мы взяли с собой, уходя, мы продолжили движение. Луна достаточно хорошо освещала нам путь. Только часа в два ночи мы остановились на ночлег. Остаток ночи провели в крепком сне внутри немецкого блиндажа. В нем было сухо, стены обшиты фугованной доской, внутри сено и солома. Что еще надо? Удивительно, что враги даже не подожгли его?.. Утром, умывшись росой, подкрепившись, чем бог послал, мы продолжили путь. Нам повезло. Сзади послышался рокот автомобиля. Мы сошли с дороги, чтобы пропустить его. Но, водитель, остановившись, спросил коротко: «Куда?»

«В Керчь!» – за всех нас ответил отец.

«Садись!» – сказал шофер.

Мы с веселой душой лезли в кузов, усаживаясь на сиденья сделанные для перевозки людей.

Миновали Мариенталь. О, боже! Во что превратилось чистенькое, ухоженное немецкое селение? Развалины домов, покосившиеся и поваленные телеграфные столбы, обвисшие провода. Вот вдали мелькнула и скрылась синяя полоска воды. Неужели это уже море? День ясный, на небе ни облачка, лишь ветерок, создаваемый при движении автомобиля охлаждает нас. В душе нетерпение: что нас ждет в Керчи? Навстречу нам движутся войска, автомобили, артиллерия на автомобильной тяге с орудийными расчетами из молоденьких красноармейцев. Идут танки. Мы не видим той пехоты, к виду которой привыкли, уставшей понурившей, пропотевшей. Минуем окраину Старого Карантина. Поворот налево, и машина катится под уклон, легко почти неслышно работает мотор.

Вот и начало улицы Свердлова, справа от въезда в нее блестит вода редко просыхающей огромной лужи. Мы – дома!

А вот и КПП. Машина останавливается. Мы спускаемся на землю. Каждого из нас внимательно прощупывают глаза старшего сержанта.

«Предъявите документы!» – приказывает он. Мы лезем в карманы, извлекая наши бумаги. Документы женщин и мое свидетельство о рождении едва удостоилось внимания. Билый билет (освобождение от военной службы) тоже не подвергался исследованию. Более внимательно просматривались документы моего двоюродного брата. Это вызвано было тем, что он не по годам имел крупное, крепко сколоченное тело. Но достаточно было кинуть взгляд на его слегка округлое лицо с пухлыми губами и широким носом, как сомнения исчезали. Остальных мужчин задержали. Из них будут формироваться военные подразделения для отправки на Севастополь. Всех нас зарегистрировали в книгу. Против моей фамилии, имя и отчества стояла цифра – 37. «Неужели, я тридцать седьмой житель освобожденной Керчи?» – подумалось мне. Да, Город освобожден, но он – мертв, весь лежит в развалинах, По тротуарам не пройти, они завалены камнями от разрушенных стен, через булыжник мостовой проросла зеленая трава, местами ее высота выше колена. Она еще не сильно примята, сочная, с выброшенными метелками соцветий. В сторону сдвинута поврежденная техника, чтобы не мешала проходу.

Нас предупреждают, что ходить мы должны только там, где установлены таблички с надписью – «Мин нет» Под надписью фамилия минера. Да, в таком городе не разгуляешься. Улицы пересекают окопы. В окопах – матрасы, подушки. В одном, на перекрестке Карла Маркса и Крестьянской в окопе – мешки с деньгами. Деньги все дореволюционного выпуска. Для меня, не знавшего ничего о нумизматике, такие деньги ничего не значили.

А вот и наш дом. Крыши нет, ворот, ведущих во двор тоже. Переплета окон нет. Полов нет. В стенах провалы, им соответствуют ходы сообщения, – становится ясным, почему сорваны полы. Есть потолок с большим количеством отверстий в нем. Есть множество неразорвавшихся минометных мин, с целыми взрывателями. В наружной стене нашей квартиры тоже зияет пролом. Соответственно ему во всех стенах домов нашей стороны улицы – такие же проломы. Ходы сообщения идут через всю улицу. В нем, в разных местах можно найти валяющиеся подушки, матрацы, одеяла. Но мы стараемся не касаться их, опасаясь того, что они могут быть заминированы. Немцы воевали, не отказывая себе в некотором комфорте. Расчистив кусок земли в бывшей комнате матери и отца, мы, поужинав тем, что у нас еще было с собой, крепко уснули. Мы привыкли спать на голой земле, подложив кулак под голову. Утром нас ждала работа, много работы. Меня утром направили искать съестное. Но сейчас войск в городе, как это было в 1942 году, не найти. Все силы брошены на Севастополь. Прохожих нет. Город пуст. Кое-где копошатся, как и мы, бедолаги, вернувшиеся к своим развалинам. Перебрасываемся фразами. Заботы у всех единые. Узнаю, что на Шлагбаумской открыт магазин. Направляюсь туда. Сегодня, мне кажется, еще страшнее выглядит город, чем вчера.. Я иду между развалин, стараясь придерживаться осевой линии улицы. Еще на улицах разбитая техника. В речке Мелек– Чесме целый танк, с боеприпасами. Ввалился поперек ее, да так и застрял. Но трупов не видно, хотя трупным смрадом откуда-то тянет. На Шлагбаумской нахожу магазин. Это сохранившиеся стены какой то комнаты, с металлической дверью. Ни крыши, ни потолка. Естественно нет и прилавка. Нет и продавца. Есть легко раненый, с перевязанной рукой наш боец. Стоят четыре открытых бочки соленой песчанки. Больше ничего в этом «магазине» нет. Я спрашиваю:

«Можно взять песчанки»

Он протягивает мне старую газету и отвечает: «Бери!»

Я набираю песчанки килограмма три и направляюсь домой. Здесь уже кипит работа, в которую включаюсь и я. Первым делом нужно освободить квартиру от взрывчатых веществ. Пригодилось мое старое знакомство с этими предметами. Нахожу веревку, привязываю конец ее к стабилизатору мины и, сам, спрятавшись за угол, выдергиваю ее из стены, или земли. По-счастью ни один взрыватель при проведении такой операции не сработал. Невзорвавшуюся мину я беру за стабилизатор и забрасываю через стену в соседний двор.

Разряжать мины я не собирался, а в соседнем дворе людей не было, как впрочем, и в большинстве дворов. Естественно, можно было натаскать разного барахла, бродя по городу.

Но, жизнь дороже…

На следующий день отправились на Литвинку. Дом стоял, но не было в нем ни крыши, ни рам, ни полов. Такими же были и дома, расположенные рядом. Разрыв навоз мы увидели какую-то грязную массу вместо мешков. Но, копаясь в ней, мы добрались до сохранившейся муки, просто вокруг муки образовалась плотная оболочка. Выбирая ее из подгнивших мешков, мы собрали почти два мешка муки. Она и обеспечила нам питание в течение первого года после освобождения, являясь добавкой к выдаваемом нам по карточкам хлебу.

Мы разделились на две бригады. В одной отец, тетя Ира и я. Вторая – Мелиховы Володя и Зоя. Каждый теперь на территории свободной от мин, работает по наведению порядка в квартире. Первым делом следует заложить проемы в окнах, провалы в стенах. Камня вокруг в избытке, раствором служит глина и песок. Я занимаюсь поиском и доставкой из соседних домов и дворов уцелевшей черепицы и досок, извлекаю из досок гвозди, выравниваю их. На мою долю вышла работа над кровлей квартиры. Мне легче ходить по потолку, не боясь провалиться или отвалить штукатурку потолка… Оказалось, что укладывать рядами черепицу, перекрывая ее сверху не трудное занятие. Я вполне с этой задачей справился. Первый хороший дождь оценил мою работу на отлично.

Во время отдыха направляюсь половить бычков. Вблизи берега в воде стоит полузатопленная немецкая быстроходная десантная баржа, через отверстие люка заглядываю в трюм. Там в воде находится более десятка плавающих трупов немецких солдат. Все они в обмундировании и сапогах. Они еще не разложились, но в открытые части тела впились бычки. Что-то после такой картины мне расхотелось есть бычки. Ограничился тем, что надрал сотни две крупных мидий…

Боже, какая прелесть – тишина! Как долго мы ее ждали. Какое счастье свободно передвигаться, куда только душенька пожелает, в любое время суток. Могу запросто пойти в Юргаков Кут и принести оттуда вечером свежей барабули! А возможность учиться, мечтать о свободном выборе профессии – ну, не счастье ли это? Только лишенный всего этого может в полной мере меня понять! А возможность есть настоящий хлеб, с хлебным духом и вкусом вместо эрзац-хлеба! Я часто слышу разговоры о голодоморе, о котором вы и понятия не имеете. Вы никогда не находились в немецком концлагере, не протягивали руки к случайному прохожему, идущему чуть в стороне, с мольбой: «Дяденька, бросьте хоть картошечку, хоть бурячок!.. Бросьте, хоть что-нибудь!»

Что мы знаем о работе органов государственной безопасности? В каждом государстве существовала такая организация, окруженная таинственностью для окружающих. Название могло меняться, а сущность одна. Жандармерия, Чека, НКВД, МГБ. КГБ, – вряд ли сотрудники этих организаций стали бы делиться с окружающими деталями своей работы. Работники государственной безопасности проходили строгий отбор, одним из главных качеств – молчание. И никто, побывавший в стенах этих организаций, не стал бы делиться впечатлении о проведенном там времени! И беспричинно туда не приглашали. Правда, не всегда приглашаемый знал о самой причине появления интереса к его персоне таинственной организации. Поэтому был всегда полон дурных предчувствий. Как правило, они его не подводили. Ну, не знаю я человека, который не стал бы искать возможность обелить себя, пусть и ценой наговора на добрых знакомых своих. Я не отрицаю возможностей ошибок и даже преступлений, совершаемых сотрудниками этого закрытого от посторонних глаз учреждения. Но я далек от мысли о вседозволенности действий его. Я знаю, как трудно копаться в душах людских и как трудно пропустить через проверочный фильтр огромное количество людей, побывавших в стане врага, пассивно или активно сотрудничавших с ним? Но, не хватали всех подряд, подолгу разбирались в сплетениях и переплетениях судеб человеческих! КГБ наводили на след те же, кто был, работал и жил рядом с подозреваемым. Слушал высказывания, поддакивал, мысленно контролировал его действия. Да, я после освобождения нашего города нередко видел на улицах его молодую светловолосую женщину, державшуюся достойно и спокойно. Так же она держалась в присутствии коменданта Багеровского концлагеря, выполняя роль переводчицы. Да, я тогда, в ноябре 1943 года перенес всю ненависть к немцам и на нее, вся работа которой была чисто механической. Но она была чистенькой, прилизанной, пахнущей духами, а я был грязным, в измятой одежде, пропитанной не только испарениями давно немытого тела. Я тогда мысленно рисовал картину расправы над «шоколадницей», как тогда было принято называть девушек, услаждавших немецких офицеров. Но она прошла проверку в МГБ, и в ее действиях не было обнаружено ничего преступного. А личное предубеждение у меня осталось…

Через два месяца после освобождения Керчи состоялся открытый судебный процесс над руководством Керченской МТС. Свидетелями были рядовые работники, слесари, токари, механики. К такой же категории участников процесса был отнесен и мой отец. Я лично знал всех подсудимых, поскольку часто посещал отца, когда он работал в этой МТС главным бухгалтером. Для меня было ясно, что эти люди не были закоренелыми врагами советской власти. Пособничество их было вынужденным, пассивным. Они стали жертвами сложившихся обстоятельств и политического недомыслия, к которому примешивалась обычная человеческая жадность. Решение, принятое директором МТС Дрегалевым, было правильным: пустить технику в работу и использовать немецкое горючее для посева озимых. От сельских общин, бывших колхозов, принималась плата натурой – зерном и мукой. Дрегалев скончался скоропостижно летом, место его занял главный механик Беспалый. Действие договора продолжалось, мука мешками потекла в дома руководителей, в то время, как рядовые сотрудники МТС получали скромную добавку к пайке, определяемой немецкими властями. Доля моего отца была не меньше, чем у остальных руководителей предприятия, но мешки его с мукой исчезали по пути домой, муку раздавали семьям бывших сотрудников МТС, служивших в Красной Армии

Начальство меняло муку на ценности. Мать моя ворчала на отца, сравнивая нашу сверх скромную жизнь с жизнью других членов руководства. Теперь, все вылезло наружу. Сотрудники МГБ вели долгую кропотливую работу, выясняя подробности совсем негромких дел, не причинивших урону советской власти.

Об этом обвиняемым напомнили в судебном заседании. Напомнили и о том, как они удирали от советской власти на загруженных барахлом автомобилях…

Напомнили им об исключительной исполнительности при подготовке к отправке в Германию сельхозмашин. Они не были отправлены, но не было в том заслуги руководства.

Допрашивая моего отца на суде, государственный обвинитель задал вопрос: «Поясните суду, как осуществлялся срыв отправки тракторов и комбайнов в Германию?

Отец ответил: «Ко мне пришел слесарь Клиндухов и спросил, что делать? Я ему сказал, что нужно сделать все, чтоб машины не были отправлены! Немцы уйдут, чем землю поднимать будем? Я не разбираюсь в технике, но думаю, что есть такие детали, маленькие по объему, без которых машина не пойдет. Все нужно сделать тонко, чтобы Фишер не заметил. При том нужно не приостанавливать работу, а делать ее еще более интенсивной, чтобы управляющий, немец, видел, как хорошо вы трудитесь!»

«А вы не боялись? – задал вопрос прокурор.

«Боялся, но надеялся на то, что впопыхах сборов, немцам будет не до нас»