Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

«Подумайте, – восклицал отец, комментируя этот приказ, – каковы же там истинные потери, если только по воздуху вывезено столько?»

Похоже, что там им действительно всыпали по первое число! Немцы теперь не обращались к нам, ликуя: «Москва капут! Ленинград – капут! Сталинград – капут!» Хотя духом не пали. Они, как-то уважительнее, стали относиться к нам.

Газета пыталась формировать у нас, покоренных, но непокорных, лояльное отношение к немецким захватчикам. Какими бы тупыми ни были продажные газетчики, не могли же они не понимать, что, русские, это не два-три продажных полицейских. Ведь им не удалось здесь создать даже крохотного отряда из русских добровольцев, готовых служить Гитлеру. Для формирования «добровольческих отрядов» РОА (русской освободительной армии) Власова использовался проверенный прием, людей морили голодом. Не все выдерживали эту пытку, умирая от голода. Никого не могли обмануть, расклеенные по Ленинской, портреты Гитлера, с надписью под ними – Гитлер освободитель. Не верили мы ни единому слову рупора немцев. Не верили даже тогда, когда они сообщали и правду, скажем, об открытии церквей, о введении в советских войсках офицерских званий, о ношении ими погон.

Все чаще и чаще устраиваются облавы на жителей. Ловят для отправки в Германию. Заманчивые посулы райской жизни для выезжающих на работу не сработали. Стали ловить молодых, те стали уходить в села. Люди не хотели ехать на чужбину, да еще работать там на немецкую военную машину. Чаще всего облавы устраивались на рынке. Задержанных направляли в здание биржи труда (она находилась там, где сейчас находится станция скорой помощи) Оттуда под конвоем на станцию в товарные вагоны… Из наших никто не был задержан, мы вели себя крайне осмотрительно. Правда, один раз была задержана жена дяди Михаила. По счастью я оказался неподалеку, успел прорвать оцепление, заработав по пути удар палки по спине, но принести документы, удостоверяющие о том, что она работает в сельской общине. Крестьян немцы не трогали.

Тяжкой работы не выполняю. Личного времени у меня много. Прежних довоенных шумных игр с приятелями не веду. В свободное время много читаю. Читаю все, что попадает под руки: беллетристику, художественные произведения. Сотни авторов. У меня осталась неприкосновенной любовь к книге. Я не знаю плохих книг. Если книгу писал человек, вкладывая в нее душу, следует покопаться, отыскать его мысли. Если книга не имеет души, пусть живет, бездушный нуждается в бездушном! Школьное образование осталось далеко в прошлом. Только сведения, почерпнутые из книг. У меня только начальное образование. В пятом классе я проучился всего четверть. Я вижу детей учащихся ремеслу, вижу множество подростков бегающих с гуталином и ящиками со щетками для чистки обуви… Какое у них будущее, какое будущее у меня? Отправляемая в Германию молодежь каким образом используется там? Почему так боятся немецкого рая? Тут же и дураку понятно, какую работу может выполнять молодой человек, не имеющий специальности? Ведь из прочитанного мною, ясно, что Германия – государство с высокоразвитым производством, входящая в пятерку самых развитых стран мира. Особенно развиты авиастроение, судостроение. Я давно уже слышал об изделиях Золлингена. Слышал о заводах Крупа, Тиссена. Видел немецкую радиоаппаратуру фирмы «Телефункен» Как же не понять, что нашу молодежь там используют на самых грязных и тяжелых работах. А как обращаются немцы с людьми, мы все видели!

Чувство собственного достоинства заложено в человеке при его появлении на свет. Ведь в священном писании сказано, что Бог создал человека по образу и подобию своему… Значит и эта частица божья получена в наследство от Творца! Маленький человек, еще не научившись говорить, свое возмущение выражает громкими криками и плачем. Стоит только взглянуть на личико новорожденного, сколько в нем видно обиды! Нас в школе учили основам человеческой морали, частью которой и является человеческое достоинство. Пришли немцы, и это человеческое качество исчезло.

Воскресный день. Пролетарская улица напоминает Мекку. Со всех сторон к Сенному рынку едут подводы, тротуары заполнены людьми, движущимися в двух направлениях. В этот день можно было пополнить запасы продовольствия, если в карманах водились оккупационные марки и наши советские рубли. В ходу все купюры, в том числе и с изображением Ленина. Курс: за одну марку – десять рублей. На рынке тьма народу, хотя и часто совершаются облавы для отправки молодежи в Германию. Продают то, что имеют, покупают то, что могут. Очень много антиквариата. Столько дореволюционных книжных изданий, картин и вообще вещей. Как они сохранялись? Немецкие солдаты в антиквариате плохо разбираются. А нашем простому люду нужен хлеб, реже – самогон. Отдают за бесценок то, что потом, много лет спустя, будет оцениваться в миллионы! Я тоже брожу по рынку в надежде заработать несколько марок подноской вещей. Подростков нанимают охотнее, им меньше платят, а право на большую плате защитить не хватает силы. Денег у меня нет, воровать – не умею! Рынок сам по себе интересен. Это ведь не магазин, где цены определены и не меняются, там торговаться не нужно. Общение простое, один взвесил, пода, другой взял и уплатил. На рынке торгуются, общаются. При отсутствии средств массовой информации рынок – источник слухов, правдивых и ложных, предположений и настоящих, реальных, сведений. Здесь их черпают, отсюда их разносят. И следует отметить в этом процессе важнейшую роль женщин. Недаром этот источник информации получил название в народе – «сарафанное информбюро». Сегодня мой выход на рынок неудачен. Возвращаюсь домой. Впереди меня идет средних лет мужчина, поддерживая под руку молодую женщину. Выглядит мужчина настоящим пижоном, на нем серый в полоску великолепно сшитый костюм, под цвет костюму кожаные туфли. Сзади меня, безбожно дыша в затылок, идет здоровенный, рыжий немец. Оттолкнув меня в сторону, он приближается к «пижону», стаскивает со своих плечей тяжелый солдатский ранец и взваливает тому на плечи. Пижон резко разворачивается, чтобы дать отпор нахалу, и тут же лик его тускнеет, словно тень набежала на него. Отпустив даму, он покорно, подобно мулу, безропотно несет на себе чуждую ему поклажу. Что может сделать порабощенный со своим поработителем? Нет у него даже права возмутиться! Его человеческое достоинство доведено до нулевой отметки. Ведь неведомо мне, что думает осел, когда его нагружают. Но известно, что в знак своего возмущения животное может заупрямиться. Даже наносимые ему побои не заставят упрямого осла тронуться с места. Наверное, чувство достоинства у осла есть. Я смотрю на немца, теперь он шагает со мной рядом, на лице его написано блаженство, вызванное вседозволенностью, измывательством. Ведь в массе двигающихся людей много таких, которые одеты, не только скромно, но и просто бедно. Ну, скажем, он не взвалил груз на меня, плохо одетого подростка. Нет, он отыскал самого элегантно одетого мужчину, к тому же идущего под руку с дамой…

Я понимаю, женщина не станет осуждать своего спутника, она понимает его бесправие.

Линия фронта ушла далеко на восток, Поверженная немцами Керчь более не испытывает разрушительных авиационных налетов. Немцев в городе не слишком много, но и немало. Полицаи, свирепствуют хуже своих хозяев. Они опасны еще и тем, что знают много о прошлом каждого из нас, они – жили среди нас, мы их прежде не боялись, видя в них людей. Стоят слишком жаркие дни. Друзья уговаривают меня пойти покупаться в море. Соглашаюсь. При немцах я уже не хожу в трусах. Да и шортов на бретельках у меня нет. Я уже – взрослый. На мне брюки, перешитые матерью из старых отцовских, рубашка тоже пошита ею из старой наволочки розового цвета. Обуви на ногах нет, по-прежнему хожу босиком. Отправляемся на городской пляж, тот, что находится в конце Приморского бульвара, в других местах купаться категорически запрещено. К моему удивлению, на пляже множество людей. Сбрасываем одежду, входим в воду, Плещемся, обрызгиваем друг друга, как в прежние, довоенные времена. Забываем на мгновение, что обстановка изменилась. Мне об этом напомнил здоровенный, упитанный, молодой немецкий солдат, сзади надавивший мне так на плечи так, что я тут же ушел под воду. Он уселся на мои плечи, не давая возможности подняться и ухватить воздуха. Чтобы не захлебнуться, я пришел к единственному правильному решению. Изловчившись, я здорово укусил его за жирную ляжку. Он взвыл и отпустил меня. Я, сделав глубокий вдох, нырнул и долго плыл под водой, пока хватало сил. Вынырнул я метрах в двадцати пяти от того места, где был. Немец продолжал бесноваться на берегу, разыскивая меня глазами. Я неторопливо, сохраняя силы, поплыл к Генуэзскому молу. Друзья догадались. Захватили мою одежду и принесли мне. Я оделся, и домой. На этом посещение моря в период оккупации и закончилось. Самое чудовищное в том, что произошло, это унижение к которому тебя принуждают. Правда, я думаю, тот немец надолго запомнить катание на плечах подростка…

Объявленный в газете «Голос Крыма» военный реванш на Кавказе, похоже, тоже не удался. Стали поступать раненые. Сначала было небольшое количество раненых немцев, для них хватало помещения городской больницы. Потом все большие здания в городе (школы, казино), да и просто приличное жилье стали занимать под раненых. Я никогда прежде не видел столько раненых немцев! А они все прибывали и прибывали со стороны Кубани. На пилотках их красовался какой-то цветок. Потом мне пояснили, что такой цветок растет на альпийских лугах и называется Эдельвейс. Что солдаты с такой эмблемой на пилотках называются фельдъегерями. Обуты они были в специальные ботинки, подбитые широкими стальными шипами. Злы они были невероятно. Сверлили глазами каждого русского. Мы опасались попадаться им на глаза… К нашему счастью, их вскоре куда-то перевели.

Вскоре произошло еще одно событие, показавшее нам, находящимся в оккупации, что силы немцев не те. Я уже не помню месяца. Знаю, что это был воскресный летний день. Сенной рынок бурлил от наплыва людей. И вдруг гул множества самолетов. На бреющем полете, почти крылами касаясь крыш, летел строй наших самолетов, с красными звездами. Были даже видны головы пилотов. Мы зачарованно смотрели на них. Их не боялись» Это же свои! Сколько радости было на лицах людей. Не сломили их немцы! Немцы не стреляли по самолетам. Самолеты пролетели, их бомбы ударили по железнодорожному составу, шедшему из Керчи I к Керчи II. Состав был разбит, долго рвались боеприпасы, находившиеся в нем. А мы радовались, в тот день у нас был настоящий праздник!

Немцы уже совсем не те, которых мы видели прежде. В ряде их стеллитов разброд виден еще лучше. К нам, на Литвинке поставили на постой двух солдат. Прежде они бы изгнали нас из дома, а теперь спят двое на одной кровати, валетом, да еще в проходной комнате. Один из них уходит рано, возвращается поздно, по виду видно, что устает, до чертиков. Другой днями валяется в постели, ходит по двору, дважды ходит на кухню за пищей – вот и вся его служба. Он пытается поговорить с нами, чувствуется, что его одолевает бездействие. С трудом выясняем, что он не немец, а австриец.

Он говорит нам, что ему нет смысла воевать за интересы Германии. Он симулирует болезнь, ему это удается. Мы слушаем его и понимаем, что прежде он и в мысленно не смел бы говорить, кому бы только не было, подобное. Гельмут, так зовут австрийца, терпеть не может своего соседа по постели, называя его грязной немецкой свиньей. Он уверен, что Германия проиграла войну.

Время идет, подходит осень. Мы убрали большой урожай кукурузы и фасоли Есть возможность не бояться голода. Отец наш все чаще и чаще пропадает в общинах, так теперь называются колхозы. Приходит поздно, усталый.

Суетятся и наши соседи. Фамилия их Потатиевы. Он – шофер, жена домохозяйка, дочка– белая, как сметана, девочка лет 8-ми, прячущаяся от солнца. Шофер крупный, плотный, мускулистый мужчина, ценящий свою работу – он возит самого управляющего МТС. Долговязого немца Фишера. По-видимому, шеф не слишком дает своему шоферу разгуляться. Тот возвращается домой голодный, как волк. Я знаю, насколько мать ценит отца, подкладывая ему куски побольше и лучше. Похоже у Потатиевых все наоборот. В этом я мог убедиться в тот момент, когда моя двоюродная сестренка играла с девочкой Потатиевых в дочки матери. Сестренка говорит подружке: «Надо успеть обед приготовить скоро муж с работы придет!

«Стану я торопиться, – говорит Света.– Давай поедим вкусненькое, они, мужики, придут голодные, все и так поедят. Потом я видел своими глазами, как жена Потатеиева разводила водой борщ мужу, чтобы борща было больше.

Рядом, по 1-му Литвиновскому переулку, расположилась румынская часть. Имея представление о воровстве этих вояк, оставаясь за старшего, когда взрослые уходили по делам, я зорко следил за приходившими румынами. И еще раз убедился, что за ними не уследить.

Дело было так: Потатиева, уходя из дома, попросила последить за их двухмесячным поросенком, нахолодившемся в хлеву. Я никуда не отлучался, был все время на улице, но…

Когда я заглянул в хлев, то поросенка в нем не нашел. Я обегал все вокруг безрезультатно. Потом, преодолевая страх, я направился к румынам. Они на полянке между двумя деревьями разводили костер. Поросенка я нашел, он был в землянке, отрытой солдатами под жилье. Я взял поросенка на руки, зло посмотрел на румын, и изрыгая нецензурщину по-румынски, понес поросенка домой.

Никто из румынских вояк с места не тронулся.

Немцы ни в грош не ставили своих друзей по военной коалиции. Мы тоже понимали, что это не воины. Как мог Гитлер надеяться на воинов Антонеску. Мы их по боеспособности приравнивали к нашим «ялдашам».

Поэтому уже при немцах распевали такую песенку:

 
Антонеску дал приказ:
«Всем румынам на Кавказ!»
А румыны не поняли,
За три дня Кавказ отдали!
 

Да действительно, на Кубани наши. По ночам тревожат советские кукурузники, сбрасывая мелкие бомбы. Особых повреждений они не причиняют, но держат немцев в состоянии напряжения. Бомбардировщики Пе-2, к которым мы привыкли в 1942 году, над городом не появляются. Мы догадывались, что наши не подвергают бомбардировкам город, щадя его население. А вот над проливом возникают поединки между немецкими и советскими истребителями. Я видел, как немецкие прожектора, скрестившись, поймали наш самолет. Водили до тех пор, пока налетевший сбоку Мессершмидт не сбил его. Время идет. В конце августа 1943 года немцы объявляют населению приказ: собраться на Японском поле, а сотрудникам учреждений на территориях своих производств. И как всегда, в нем короткая приписка: «Не выполнившие приказа, будут расстреляны!» Мы собираемся на территории Керченской МТС.

Ясный солнечный день, на небе ни облачка. К обеду становится жарко. Мы не знаем, зачем нас собрали? Никто, ничего не говорит. Мы сидим около комбайна, напротив, метрах в 25 стоит телега, груженная домашним скарбом, увязанном в узлы. Мы тоже с вещами. Отец наш позаботился, что бы у каждого из нас был небольшой мешочек с лямками, в нем смена белья, соль, деньги и два килограмма черных сухарей. Все это на случай, если какие-то причины разорвут нашу семью, чтобы мог каждый выжить первое время. Кучер, сидящий на телеге, курит. Кто-то из мужчин протягивает мне самокрутку и посылает прикурить у курящего возницы. Я направляюсь к нему. Остается метров 10, я вижу перед собой яркую вспышку огня. Странно видеть при ярком солнечном свете, еще что-то более яркое. Грохот. Я Гн успеваю упасть, только присаживаюсь. Сверху, что-то сыплется на меня. Поднимаюсь, оглядываюсь по сторонам. Там, где стояла подвода, кроме небольшой воронки ничего нет. У меня гудит в голове. Вижу, мать бежит ко мне. Потом восстанавливается слух, я слышу крики, плач. Вижу раненых, они значительно дальше меня от места взрыва. Я ничего не понимаю. Самолетов в воздухе нет, значит, это – не бомба. Взрослые приходят к выводу, что это снаряд с той стороны. Странно только одно, – больше взрывов нигде по городу не зафиксировано

Так и не выяснив, зачем нас собирали, вечером мы возвращаемся домой. Немецкая пропаганда работает вовсю. Слухи растут, как снежный ком. Основная цель – посеять панику перед приходом советских войск. Говорят много о расправе над теми, кто работает на немцев. Ничего не говориться о дифференцировке этой работы. Если согласиться с доводами пропаганды перед советскими властями придется отвечать всем, поскольку состоять в категории безработных, означало немедленную отправку на работы в Германию. Мать забеспокоилась. Она у нас была, как лакмусовая бумажка для всех непредвиденных перипетий. Дело в том, что она получала огромную информацию от подруг женщин, а те от мужей своих и немцев. Руководство МТС стало готовиться к отъезду. На автомобили грузились вещи, даже мебель. Уехал и наш сосед с семьей, хотя был просто шофером, возившим Фишера, немецкого руководителя МТС.

Я не мог и тогда, будучи мальчишкой, понять поступков зрелых мужчин. Я видел нагруженные мебелью, коврами и чемоданами автомобили руководителей, бегущих на запад, с немцами заодно. Куда бежать? Кто ждет на чужбине? А в том, что Германия рухнет, уже мало кто сомневался? Лучше уж остаться и ждать, что будет, надеясь на прощение?

Мать говорила отцу: «Они едут, а мы? «Пойдем пешком, как и все простые рабочие МТС» – отец говорил спокойно: «Уезжают те, у кого рыльце в пуху! А мы, как все!»

Мать начинала ворчать, упрекать отца в недальновидности. Немцы нас все равно здесь не оставят» – говорила она.

Отец резонно говорил: « А куда ты хочешь бежать? Скажи, от кого?»

Мать умолкала, вздыхая. Она понимала, что отец прав, но, как женщина, мать, пыталась оградить детей от возрастающей с каждым днем пребывания в Керчи опасности для жизни.

Мы были на стороне отца. Но и мать была права. Немцы начали выселять людей из города принудительно, но пока без конвоя. Мы жили на отшибе, на краю города, еще одиг ряд опустевших домов а далее начиналась степь. Немцы к нам почти не заглядывали. Город опустел. Гремело в районе Эльтигена, долго гремело. Потом мы стали свидетелем высадки десанта в районе нынешней переправы – теперь гремело на Северо-востоке. Ждали с часу на час освобождения. С деревьев отлетала листва. На нашей улице только в двух домах жили люди.

Из квартиры в центре города к нам на Литвинку перебралась семья Мелиховых (брата матери). Перебралась и семья Вертошко, без пропавшей где-то младшей дочери, красавицы. Все мы твердо решили ждать своих.

Военная гроза над Эльтигеном прошла, оттуда не доносилось звуков взрывов. А вот десант, высадившийся в районе Глейки – Жуковка продвинулся до северной оконечности Аджимушкая.

Мы живем ожиданием своих. Ну, вот же они, почти рядом. Каких-то 5—6 километров. Пока нас немцы не трогают. Щитом, охраняющим нас, четыре семьи, живущих друг с другом рядом, стали немецкие офицеры из артиллерийского управления. Они расселились по нашему переулку и пользуются услугами наших женщин (стирка, приготовление пищи) В последнем случае играет неписанный закон: всякая домашняя пища лучше казенной. Связующим звеном между нами и немцами является соседка слева, по имени Стеша. Она одинокая женщина, достаточно прилично знающая немецкий язык. Пышнотелая, грубоватая, она часто высказывала немцам вслух такие мысли, за которые прежде б ее вздернули бы на дереве. Скажем, говорит им: «А не пора ли вам смазывать пятки смальцем, чтобы быстрее бежать, Но, немцам уже бежать некуда, осталось уходить морем, из Севастополя. Они живут тоже ожиданием приказа Гитлера об оставлении Крыма. Вслух это обсуждают, надеются, Чувствуется, что они рады бы оставить Крым. Над гордом теперь часто появляются наши самолеты-истребители. Я помню поединок нашего «Яка» с немецким «Мессершмидтом» За этим воздушным боем наблюдали не только мы, но и немцы. Желания исхода диаметрально противоположны. Причем стояли друг с другом рядом. Немцы могли открыто выражать свои чувства, а мы – нет. Общее у нас с немцами – захватывающее зрелище борьбы, битвы, сражения духа и умения. «Мессершмидт» по техническим параметрам превосходит «Як» И то, что «Як» не уступает в этом сражении «Мессершмидту» свидетельствует о том, что наши научились воевать. Это бы красивый поединок, свидетельствующий том, что сошлись два опытных летчика. Как они красиво маневрировали, как время от времени ревели натужно самолеты. Но вот задымил «Мессершмидт» Летчик не успел выброситься из самолета. Тот рухнул, раздался оглушительный взрыв в центре города. Боже, не передать восторга, царившего в моей душе, я готов был пуститься в пляс. Если бы не присутствие немцев, я так бы и сделал Я вглядываюсь в их лица, ожидая увидеть печать уныния, разочарования хотя бы. Ничего подобного, они, как всегда, весело переговариваются между собой, и неожиданно для нас аплодируют нашему летчику. Что-то патологическое произошло с неукротимым тевтонским духом. Он исчез, испарился, растворился в воздухе. Стеша ехидно замечает: «Чему радуетесь, вашего ведь сбили?»

Немецкий капитан говорит, вздохнув: «Война капут!»

Значит ли, что начался процесс просветления, после длительного пьянящего угара побед на фронтах?

В первых числах ноября, дня через три после высадки нашего десанта, офицеры управления решили отметить какой-то праздник, и заказали пироги. Их пекли во всех четырех домах, со свининой. Пироги удались. Пышные, с золотистой корочкой, они так аппетитно пахли, что слюнки текли. Вот-вот немцы должны были их взять. Но случилось такое, чего мне за всю войну не пришлось видеть. Ясный солнечный день, из-за моря на высоте 100—150 метров над Аджимушкаем появились наши три штурмовика, «Ил», их немцы прозвали, говоря меж собой, «черной смертью» Перед самолетами широкими полосами шел огонь со струями дыма. Земля впереди внизу от них дымилась, горела. Все это длилось несколько минут. Самолеты ушли. За пирогами немцы не пришли. На утро немецкий офицер сказал, что сгорело 14 артиллерийских батарей, вместе с прислугой. Стеша незамедлила съязвить:

«Пироги возьмите, поминать будете!» Немец пожал плечами и ничего не ответил. А мы ели пироги и радовались!

Внизу, близ Казенного сада расположился немецкий шестиствольный миномет, прозванный «Гансом». Дважды в сутки он открывал стрельбу по советским позициям войск. Звуки, которые изрыгало это чудовище, напоминало многократно усиленный ослиный рев. После его «работы» советские орудия вспарывали снарядами все вокруг. Часть снарядов падала и на наш район, но Бог берег нас. Вскоре тот же немецкий капитан печально сказал: «Получен приказ Гитлера сражаться за Крым до последнего солдата! «Почему ты так печален? – спросила его Стеша. Он ответил, кисло улыбаясь: «Мне уже не увидеть Германии.

И добавил: «У меня бабушка русская. Провожая меня на войну, она надела мне на шею ладанку, поцеловала и сказала – «Юзеф, ты идешь войной на мою родину. Оттуда никто не возвращается!

Я думаю, Юзеф был прав. Едва ли он вернулся в Германию?

Налеты немецкой авиации стали интенсивными, небо покрывалось самолетами, я пробовал их сосчитать, но не удавалось. Даже земля отзывалась на натужный звук их моторов мелкой дрожью. Времена изменились. Кончилась для них благодать, когда они летали бесконтрольно над Землей, выискивая цели для бомбометания. Теперь их на подлете к городу, даже над территорией, занятой немцами же, встречали стаи советских истребителей. Нет, они не просто заходили сзади, они буквально, ввинчивались в строй Юнкерсов и Хенкелей. Не вступая в воздушное сражение, те были вынуждены ложится на крыло, пикировать к земле, и, сбросив груз бомб на позиции своих, убраться восвояси, летя над самой землей, чуть не касаясь вершин деревьев.

Артиллерийское управление от нас куда-то перевели. Стеша, собрав свои пожитки на тачку, уехала. Уехал еще один сосед, оказавшийся догадливее нас. Мы упрямо держались выработанной тактики, хотя с уходом артиллеристов лишились надежного прикрытия. Были ли у нас основания думать о скором освобождении? Были! Несколько раз хорошо и отчетливо слышалось русское – Ура! Фронт теперь проходил по южной оконечности Аджимушкая, и речке Мелек-Чесме. Оставалось несколько километров… Но дождаться прихода наших не пришлось. Мы старались не зажигать огней по ночам, а днем разводился огонь прямо под навесом летней кухни, чтобы из трубы был незаметен дым. Мы делали все, чтобы не привлечь к себе внимания. И нам долго это удавалось. Но к концу ноября, глухой ночью, к нам в квартиру ворвался немецкий офицер с пистолетом в руке. Выдал нас своим неуемным лаем Бобик. Прежде молчавший, он словно обезумел на этот раз. По тону разговора, мы поняли, что немец угрожает нам. Но он не применил оружия, и это тоже удивляло нас. Возможно, он опасался, так как нас было много. Позвали Зою, двоюродную сестру, знавшую немецкий язык лучше нас. Из ее перевода мы поняли, что нас всех ожидает смерть, если мы утром следующего дня не покинем нашего «становища». Мы и до этого все наиболее ценное и мешки с мукой зарыли в землю, под стогом сена, припрятали в иных местах. Делать было нечего, остальная часть ночи у нас прошла в сборах. Узлы с вещами были сложены на линейку (вид легкой повозки), хорошо увязаны. Утром мой отец и двоюродный брат Володя запряглись в нее, остальные, в том числе и я, подталкивали линейку сзади. Спускаясь с кручи, мы могли видеть ночного посетителя. Он и еще один офицер, сидя на лошадях, находясь в пятидесяти метрах от нас, следили за нашим движением. Внизу мы оказались окруженные группой немецких солдат. Они стали наос выстраивать. Я понял, что готовилась расправа. Мне не было тогда страшно. Наверное, в стрессовых ситуациях, угроза реального смещается, как во времени, так и лицах. Казалось, что это происходит не с нами, а с кем-то другим. Послышался звук едущего мотоцикла. Подъехав к нам, он остановился. На нем величественно восседал фельджандарм. На нем был прорезиновый плащ с пелериной, с шеи свисала на цепочке эмблема – распластанный орел, державший в когтях свастику. Власть фельджандарма в действующей армии очень велика, ему беспрекословно подчиняются армейские офицеры более высокого звания, чем он сам. Фельджандарм, обращаясь к нам, выкрикнул: «Концлагерь нах Багерово!» Тут же он, развернувшись, укатил. Мы поняли, что главная опасность миновала. Остановившие нас солдаты стали конвоировать нас. Вот мы и на вокзальном шоссе, вымощенном частично брусчаткой. Температура воздуха близко нуля. Грязь небольшая, по обочине видны участки не растаявшего снега. Вдоль дороги валяется немало вещей: патефоны, музыкальные инструменты, раскрытые чемоданы с носильными вещами и бельем. Они нам не нужны, как оказались ненужными и своим владельцам. Конвоиры довели нас до открытой местности и показали рукой направление, куда мы должны были двинутся, словно мы, местные не знали дороги на Багерово. Оставив нас, немцы зашагали в обратную сторону. Меня всегда удивляла четкая исполнительность солдат. Все они, получив приказ, становились похожими на роботов, теряя свою индивидуальность, от такого ждать инициативы – бесполезно.

Мы в Багерово не спешили, хотя один из юных Вертошко, сказал мечтательно:

«В лагерь придем, матка блинцы будет нам печь!» Комментировать эту фразу и тогда никто не стал. Похоже, у парня с головой, что-то не в порядке было. Скорее всего, он представлял концлагерь, похожим на «Артек».

На пути у нас была деревня «Октябрьское (Микоян). Подровнявшись с ним, и, видя, что немцев нигде не видно, мы свернули к крайнему дому. Отец направился к хозяину, несколько минут отсутствовал, вернувшись, дал знак, что мы здесь и остановимся. Вблизи дома находился погреб, над ним, в виде куреня, был просторный шалаш, крытый снопами из кукурузных стеблей. Линейку мы загнали в «шалаш», сами оккупировали просторный погреб, самую обычную яму в земле, с перекрытием из досок и земли. Спускались мы в эту яму по перекладинам лесенки. Дно устлали соломой. Сейчас, по истечении времени, не могу представить, как там помещалось 14 человек. Укладывались спать, ложась вплотную бок о бок. Чтобы повернуться на другой бок, приходилось вначале приподняться, а потом втискиваться, преодолевая сопротивление тел спящих. Пищей служило тушеное мясо, здесь же в селе приобретенное, и хлебные лепешки из муки, прихваченной нами из дома. Погода стояла обычная, свойственная началу Крымской зимы, преобладал мелкий, надоедливый дождь. Мы готовились здесь пробыть ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы дождаться прихода своих, советских солдат. Но наши расчеты оказались далеки от действительности. Через три дня немцы устроили облаву по селу. Выловили 14 семейств, которые, подобно нам, обосновались в Октябрьском. На этот раз нас не оставил конвой до тех пор, пока мы не оказались у ворот концлагеря. Располагался лагерь к югу от поселка, на территории бывшей колхозной свинофермы. Ее обнесли частоколом колючей проволоки, снаружи расположили мотки такой же проволоки высотой в человеческий рост.

Так просто, минимум затрат, максимум пространства! Для того, чтобы, перекусив проволоку, кто-то не сбежал, тоже были приняты меры. Снаружи четырехугольник земли проверялся часовым. И это тогда, когда по углам четырехугольника находились еще и сторожевые вышки. Местность свободная от растительности, просматривалась на километры. У ворот стояло двое охранников. То ими были немцы, то – румыны. Когда охраняли нас румыны, это было хорошо. Мне удалось подкупать их советскими серебряными полтинниками, 1924 года выпуска. У меня их было целых двадцать, да еще один серебряный николаевский рубль. Протягиваешь полтинник, и можешь выйти за пределы лагеря, но только в пределах видимости стражи. Мы выходили с Володей и добывали дров, ломая чей-то деревянный забор. Часто с проклятиями выбегал хозяин. Приходилось урезонивать его словами:

«Мы еще три дня тому назад жили. Как и ты! Возможно, в ближайшие дни ты окажешься на нашем месте?»

Вид наш успокаивал хозяина, иногда он выносил что-нибудь поесть. Мы ни от чего не отказывались, ни от свеклы, ни от картошки. В помещении, где прежде содержали поросят, теперь находились люди, располагаясь прямо на полу. Это было привилегированная часть людей, старожилы лагеря. Попавшие позднее, и мечтать не могли о такой «роскошной» резиденции.

Нам, только, что прибывшим, отвели участок земли в центре лагеря, под открытым небом.

А ведь было не лето, а зима. Не знаю и сам, как мы, находясь в таких условиях, ни чем не болели. Раз в сутки нам выдавали по половнику баланды (болтушка из непросеянной муки), полупрозрачной жидкости, все достоинство которой заключалось в том, что она была горячей. Хлеба нам не полагалось. Воды нам тоже не давали, впрочем, ее было предостаточно в больших лужах. Единственно, что было положительного в лагере, так это – наличие женского и мужского отделения отхожего места.