Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

Об уходе от сапожника я не жалел. Только в памяти остался он, сидящий на низкой скамеечке, с колодкой, упирающейся ему в грудь, пытавшийся привить сиротам навыки своего мастерства, сочетаемые с телесными наказаниями, значительно превосходящими те, что мне приходилось испытывать до войны. Во время войны меня уже не наказывали.

От Кудленко мы попали во двор, в котором проживали только крымские татары. Мы, русские, были одни со своими навыками. По счастью на нас татары особого внимания не обращали, мы, в свою очередь, старались не мешать им. Татары, мужчины, скрестив ноги, подолгу вели беседы, сидя на вытертом стареньком ковре. Мы татарского языка не знали, поэтому темы их бесед оставались тайной для нас. Женщины располагались отдельно, были заняты детьми и стряпней. Во дворе их можно было видеть посещающими общественный туалет, куда они шли с узкогорлыми небольшими кувшинчиками. Приготавливать пищу нам было негде. Выручала походная армейская кухня, нам не отказывали в густой наваристой каше. Занимали мы огромную проходную комнату в большом одноэтажном доме. В нем часто останавливались красноармейцы, двигающиеся на фронт… Переезды с места на место и пребывание в чужих семьях давали обильную пищу для наблюдений. Сколько разных характеров пришлось встретить. Одно всех объединяло – сочувствие и желание помочь. Помню, как меня охватил страх за судьбу одного, безвестного сержанта. Он упрямо отказывался выполнить приказ командира. Это происходило в присутствии красноармейцев всего отделения, которым командовал сержант. Даже мне, мальчишке, было ясно, что неправ лейтенант. Но он настойчиво добивался выполнения своего приказа. Сознание, повернутое на 180 градусов. О, Господи, ну, что тебе стоило поменять полюсами сознание обоих командиров? Я мысленно молил судьбу, чтобы она сжалилась и над обезумевшим командиром отделения. Как он не мог понимать действия законов военного времени, для него это неповиновение могло кончиться слишком плохо? Так оно и вышло. Пришли два особиста и увели сержанта. Я часто уходил за гряду холмов, чтобы там набрать дров из штабеля бревен и досок, лежавших без присмотра, чтобы мать на треноге, могла прямо во дворе приготовить пищу. Кто-то собирался строиться, собрал строительный материал, да война помешала. Все оказалось брошенным из-за ненадобности, покоробилось, подгнило. Я никогда не торопился возвращаться назад.

Как прекрасно развалиться в густой траве, раскинув руки и ноги. Лежать и долго, долго смотреть в небесную даль, видя причудливые фигуры, создаваемые плывущими и меняющими свои контуры, облаками. Глядишь, и видишь лицо лохматого старика с глубокими синими провалами глаз и открытым для крика ртом. Но вот облачко растекается, тая в вышине, и виден просто большой ком белой полупрозрачной ваты. Однажды меня в таком положении застал очередной налет. Юнкерсы летели чуть в стороне от меня. Я не беспокоился за свою судьбу и судьбу близких моих, поскольку научился оценивать опасность с воздуха, наблюдая за полетом самолетов. Сбрашиваемые бомбы отчетливо видны, с того момента, как они отцеплены и летят к земле. И есть время, оценить степень опасности, наблюдая за траекторией их полета. Падение наших бомб сопровождалось шипением или громким шуршанием, немецкие летели со звуками, напоминающими вой сирены. Наблюдая за небом, увидел, как выстрелами наших зениток был подбит самолет. За ним не тянулся шлейф дыма, да и падал он не так стремительно. Чувствовалось, что пилот стремиться посадить самолет. Но уже неподалеку от земли в небе раскрылся парашют и, покачиваясь, стал быстро снижаться. Самолет упал метрах в двухстах от меня, взрыва не последовало. О месте приземления парашютиста сделали правильные расчеты и люди, служившие в нашей контрразведке. Мимо меня бежали люди в военном, с пистолетами в руках. Потом промчалась «эмка». Побежал и я, сгораемый любопытством. Но бежал я к самолету. Вскоре стоял у его останков. Это был тупорылый наш «Як», с красными звездами. Он не взорвался, не опрокинулся. Он неуклюже лежал на земле, у него было сломано шасси, поломаны крылья, и на фюзеляже было большое количество осколочных пробоин. Он походил на птицу, сбитую охотником. Впервые я видел так близко наш боевой самолет. Меня удивило, что в деталях его было много дерева и плотной толстой фанеры. Крылья были обтянуты толстым брезентом, выкрашенным темно-зеленой краской. Щиток приборов напоминал щиток приборов обычной автомашины. До этого я видел сбитые немецкие самолеты, в них было много белого серебристого металла и много сырой резины. Сравнение было не в пользу наших самолетов. Но я видел и другое, эти фанерные самолеты смело бросались на металлические машины немцев и выигрывали бой. Выигрывали, не только тогда, когда уступали в скорости, но будучи невооруженными, используя только маневренность машины. В городе долго говорили о военном споре между «мессером» и нашим У-2, попавшим случайно в поле зрения немецкого асса. «Кукурузник» шел на небольшой высоте. «Мессершмидту» не удалось очередью сбить самую тихоходную авиационную машину. Но, для того, чтобы сделать еще один заход, немцу пришлось совершить облет с большим радиусом круга. Прижимая к земле наш «кукурузник», немец настолько увлекся, что врезался в железнодорожную насыпь, неподалеку от Катерлеза. Я сам ходил туда и видел останки немецкого самолета, оторвал пласт сырой резины для производства клея. Пока я смотрел на поверженный истребитель, послышались громкие голоса. Повернувшись, увидел, ведут под руки советского летчика, и слышал, как он отчаянно и громко ругался. Оказывается, наши сбили по ошибке наш же самолет, в то время, когда тот пристраивался в хвост к Юнкерсу. Тему налетов и бомбардировок, с их ужасающими последствиями можно было бы продолжать до бесконечности. Сколько их пришлось увидеть, и перевидать, если Керчь более года была прифронтовым городом, а бомбежки исчислялись сотнями?.. С каждым днем количество немецких самолетов в воздухе возрастало. Если раньше можно было их сосчитать, то теперь я сбивался со счета, когда количество их переваливало за полусотню. Все труднее становилось уберечь тело свое. Задрав голову вверх, ты видишь, как отделились тонкие коротенькие ленточки, мгновенно рассчитав траекторию, понимаешь, что они предназначены тебе, а ты на открытом месте и добежать до любого укрытия времени нет. Падаю плашмя на землю, укрываю инстинктивно голову руками. Взрывы потрясают все вокруг меня. Земля вздыбилась, словно живое существо, отрывает меня от себя, отбрасывает. Есть одно желание – вжаться в землю, уцепиться за нее… Вспоминаю, как налет меня застал на площади у здания пожарной команды, у самого начала улицы Чкалова. Времени на раздумья просто не было. Мне ничего не оставалось, как прижаться к стене здания, моля Господа о спасении. Взрывы раздавались неподалеку от меня, меня подбрасывало и опускало на землю, словно мячик. Что-то зацепило мои волосы на голове, запахло паленым. Я протянул машинально руку, схватил и тотчас опустил что-то раскаленное. На ладонной поверхности пальцев кожа стала плотной и серой, я получил самый настоящий ожог. Оказалось, я схватил небольшой рваный металлический осколок. Он отливал голубизной, на нем сохранилась винтовая нарезка. Сантиметр, не более, и он возился бы мне в голову. Я прежде не думал, что при взрыве металл не только рвется, но и накаляется.

Меня послали по воду. Два ведра и коромысло. Во дворе дома на улице Чкалова, набираю воду из колодца. Последнее ведро отцеплено от троса ворота. Я ставлю его на землю… Авианалет. Он не должен беспокоить меня. Летят Юнкерсы– 87, прозванные штукасами. По ним начинают бить наши зенитки. Захлопали разрывы снарядов, образуя белые хлопья разрывов в голубом небе… Вижу, как разваливается на две половины немецкий бомбардировщик. Потом слышу свист бомбы. Понимаю, что она предназначена мне. Падаю, укрываясь за деревянным срубом колодца. Слышу звук удара об землю. Жду взрыва, а его нет. «Наверное, не разорвалась бомба?» – думаю. Подобное бывает, и не раз. Приглядываюсь, посреди двора лежит сапог воздушного аса. Войлочное голенище, головка – кожаная. Такую обувь носят немецкие пилоты. У наших летчиков – унты, собачьим мехом наружу, да и внутри тот же мех. Внутри сапога оторванные голень со стопой. Крови совсем мало…

Разрывы между налетами постоянно сокращался. Один раз авианалет застал меня неподалеку от зенитной батареи, позиции которой находились позади стадиона. Мы знали, что обслуживают ее грузины. Знали еще и то, что они часто сбивают самолеты. Сбитый «як», о котором я упомянул выше, тоже не избежал их зоркого глаза и умелых рук. Похоже, немцам эта батарея тоже была знакома. Они часто сбрасывали на нее груз авиабомб. Но, батарея продолжала существовать и досаждать им. На этот раз я испытал на себе звуки, издаваемые при выстрелах зенитками. Выстрелы были короткими, сухими, раскалывающими, болью отдающими в барабанных перепонках. Чтобы сохранить их в целостности, я невольно открыл рот. Так стало значительно легче. Теперь я стал понимать, почему во время стрельбы у артиллеристов открыты рты, словно они кричат во весь рот! Потом меня встряхивало и посыпало землей, когда стали взрываться немецкие бомбы, высыпанные на батарею. Я остался цел, как всегда – ни царапинки!

Положение на фронте стало тяжелым. Мы слышали от красноармейцев, возвращающихся с фронта на переформирование, что трудно удерживать позиции, особенно тогда, когда на смену русским воинам приходят азербайджанцы, мы их называли «ялдашами» («ялдаш» по-азербайджански товарищ). Ругали вслух Ворошилова. Особенно много нелестных слов адресовалось Мехлису. Я не знал, кто он такой? Сознание мое рисовало высокого, тощего злого человека, с тонкими губами и ястребиным, нависшим надо ртом, носом. Мне не довелось слышать ядовитых слов в адрес Сталина. Для меня лично Сталин был кумиром, лучшим человеком на свете. Я верил в его непогрешимость. С верой в него ассоциировалась сама победа! Но, вернусь к ялдашам. Они не хотели воевать, занимались самострелом, ели мыло, отбросы на помойных ямах, чтобы заболеть и не идти на фронт. Можно было ежедневно видеть, как площадь у пожарной команды на Шлагбаумской улице пересекает медсестра, а за ней движется более десятка ялдашей с перевязанными кистями рук. Возникало предположение, что они ловили пули руками, высовывая их над окопами?.. Нет, все было проще, они стреляли в руку товарища через буханку хлеба, чтобы не оставлять следов близкого выстрела. Трибуналы не успевали их судить. Как такие воевать будут? Они плохо знали русский язык, но мы их понимали. Они были жалки и беспомощны. По воинской доблести они значительно уступали румынам, которые ни храбростью, ни умением не отличались! Стало беспокойно на душе, слыша о том, что военная инициатива переходит к немцам. Так не хотелось вновь попасть под немца. Теперь, покинув татар, мы жили в самом конце улицы Чкалова, у выезда из города, вблизи воинской радиостанции…

Трудно убеждать голодного терпеть муки голода, держа в руках булку с колбасой, откусывая по куску и давясь ими. Даже животное не поверит, не последует твоему совету. Я убедился в этом, наблюдая за псом. Он не брал куска хлеба, выпеченного из проса, если я в его присутствии ел лучший хлеб по качеству! Как же можно уважать власть, если она, словами убеждает тебя терпеть, а сама не отказывается от льгот, создаваемой ею, самою, и только для себя? Даже в период войны, когда понимаешь, что безвластие смерти подобно, не уважаешь лгущих бессовестно, призывающих сражаться, и первыми бегущими от опасности. Нет, возглавляющие властные структуры в нашем городе, не были капитанами, последними покидающими тонущие корабли. Эти люди покидали их первыми, только услышав, что где-то появилась течь. Покидали Керчь тайно, когда она была еще на плаву, способная долго сопротивляться, а возможно, и победить? Да, гражданское руководство покидало Керчь ночью, не с пустыми руками, почти в комфортных условиях, оставляя население врагу на поругание и физическое уничтожение. А потом, в воспоминаниях, издаваемых многотысячным тиражом, говорили о своих героических действиях, правда, облекая их в тогу партийной коллективности. Не добавлял уважения к себе и тот, кто в мирное, доброе время клялся в верности партийным идеалам, а в беде, постигшей нас, закапывал партийный билет в землю и шел служить немцам, верой и правдой. Примеров тому великое множество, на каждом шагу. В нашей, советской литературе, члены партии все были крепкие духом, кристально чистые люди, самоотверженно служащие своему народу. Предатели – все, до одного, беспартийные, безыдейные, с темным прошлым, короче говоря – классовые, сознательные, враги. Но, почему-то я среди «кристально чистых» не находил подобных генералу Раевскому и иным героям войны 1812 года. В отличие от меня, мальчишки, они даже не верили в нашу победу. Как же жить и служить идеалу без веры?..

Убежденной, вынесшей всю тяжесть войны на своих плечах, была молодая часть общества, не окрепшая телом, но воспитанная на коммунистической идее, не научившаяся лгать, лишенная возможности сравнивать прошлое с настоящим. Их можно сравнить с фанатиками. Но, эти фанатики не верили в Бога, и, отдавая жизнь, знали, что их ждет забвение и небытие, а не царство небесное. Их лишили даже этого малого утешения. Они шли во имя светлого будущего на таран, бросались, обвязавшись гранатами, под танки, даже не изведав сладости первой любви. Достойны уважения перенесшие страдания, когда этих страданий можно избежать, только поменяв цвет. Погибал прекрасный, полный веры во светлое будущее, целеустремленный народ – генофонд русской нации. Его бросили в горнило войны, не щадили, затыкая бреши, созданные бездарными руководителями типа Хрущева и Ворошилова. Личной храбрости им было не занимать. Ворошилов на Ленинградском фронте

собирался возглавить атаку бойцов. Но, бог талантами обидел, а в анкете, в графе об образовании они писали: «малограмотный»

Сведения о политической жизни в городе мы узнавали от матери, ходившей ежедневно на работу. 10 мая 1942 года она вернулась домой раньше обычного и рассказала о разговоре со своим начальством. Она просила начальника помочь эвакуироваться мужу и сыну (речь шла обо мне), так как она беспокоилась за нашу жизнь при возможном возвращении немцев.

Ей ответили: « Не разводите панику! Вы знаете, как в военное время поступают с паникерами!» 11 мая утром, то есть через несколько часов после просьбы матери, руководства на работе не оказалось, – оно переправилось на Кубань. Переправилось, тайком, упаковав вещи в чемоданы. Попытки нам самим переправится, были обречены на провал. Кому до нас, до наших проблем, если не успевали переправлять войска. В воде была масса людей, использующих все подручные средства: доски, автомобильные камеры, пустые металлические бочки. Многие гибли тут же, у берега, расстреливаемые немецкими самолетами, летающими на бреющем полете и поливающими пулями землю и воды пролива. Орудия наши стояли в десяти метрах друг от друга. Некоторые стреляли, многие были брошены своей прислугой. Это была не только военная, это была огромная человеческая трагедия.

Мы, гражданские люди, всех возрастов, национальностей, обреченные, оставались без защиты, брошенными под ноги врагу.

Агония последних дней перед приходом немцев. 11 мая 1942 года. в центре села Катерлез, в небольшом, но уютном домике. Хозяин его разрешил нам пожить в нем некоторое время. Сам он собирался на несколько дней к родственникам в деревню Булганак. Часов в 16 к дому подкатила большая телега, в которую были запряжены упитанные красивые кони. На телеге красовалась огромная бочка с сухим белым вином. Ее привезли два лейтенанта и ездовой. Все они были хозяйственники, или, как их называли когда-то интенданты. Они попросились на ночлег. Отец дал «добро» и они провели с нами вечер, за столом, за кувшинами вина. У них была прекрасная закуска. Они много пили, не пьянея. Не отставал от них и отец. Потом один из них играл на балалайке, другие ему подпевали. Пели, скажу откровенно, неважно. А вот балалаечник был просто великолепен. Я загляделся на быстроту движений его пальцев. Он заметил мой восхищенный взгляд, протянул мне балалайку и сказал:

«Бери, мой подарок тебе! Мне она уже никогда не понадобиться!»

Никто не обратил внимания на конец его фразы, хотя в ней было столько тоски и обреченности. От балалайки я не отказался, хотя и не научился играть на ней, просто мне скоро стало не до балалайки…

Утром наши «гости» уезжали, прощаясь с нами, как прощаются с близкими людьми. Через полчаса после, мы из окон дома видели последние цепи отступающих наших солдат. Они бежали, но это не было паническое отступление, они отстреливались от невидимого нам противника. Еще через четверть часа по центральной улице села по направлению к городу прогрохотало полтора десятка немецких танков. А потом был более часа обстрел нашей советской артиллерией села, в котором никого не было, кроме мирного населения. Снаряды ложились неподалеку от дома, два из них разорвались на огороде. Было страшно. Поступило предложение выпить вина, чтобы уменьшить страх. Пили его из кружек большими глотками, без закуски. Вино мне понравилось. Слегка кисловатое, с каким-то вяжущим привкусом. В голове у меня все поплыло, стало весело. Страха не было, он куда-то исчез. Мы сидели на полу дома и комментировали неумелую стрельбу артиллеристов…

На следующее утро внезапно вернулся хозяин дома. Мы уходили со своими котомками и подаренной балалайкой, оставив хозяину почти полную бочку вина. Как мы не пили, а выпитого оказалось мало. Я с матерью и отцом направлялись на городскую квартиру, тетя Ира с остальными на улицу Чкалова. Прохожие сновали по улицам, таща из военных складов все, что только могли. Я решил к ним присоединиться. Неудачно. У входа в табачную фабрику уже стоял немецкий часовой. Я побежал на широкий мол, откуда тащили соленую сельдь. Подойти к самим чанам мне не удалось, в них, по колено в рыбном рассоле, стояли бабы, нагружая сумки селедкой. Плохонькую, не удостоившуюся их внимания, они выбрасывали на пол, чтобы она не мешала отбору. Вот этой, отброшенной сельди я и набрал десятка два с половиной. Я складывал ее в холщевую сумку и трясся всем телом, ожидая немецкого окрика. Мы уже знали, как немцы соблюдают все международные соглашения и конвенции – их обращение с нашими военнопленными, массовые расстрелы населения. Здесь, на Широком молу, мае 1942 года, можно было еще раз убедиться, что пределам зверств их нет конца. Мол усеян трупами наших солдат и командиров. Они лежали в одиночку и группами, в обмундировании и нижнем белье, в бинтах и шинах. Ясно, немцы расправились с ранеными, которых не успели переправить на ту сторону пролива. Неподалеку я видел труп молоденькой женщины в военной форме, штык прикалывал ее к тому, кого она перевязывала. Трупов я уже не боялся, к виду их привык. Не было ни одной бомбежки, чтобы трупы не вывозили телегами, чуть-чуть прикрыв простынями. Вернувшись с селедкой домой, и, понимая, что время упущено и поживиться ничем больше не удастся, я и родители принялись приводить квартиру в порядок. Окон в ней не было, двери распахнуты настежь; кругом пыль, запустение, но вещи оставленные нами, были не тронуты. Мы заколачивали окна досками. За этим занятием нас застали немцы. Они забрали и увели отца, и не только его, а всех мужчин из нашего и соседнего дома, имевшие один, общий на всех, двор. Не брали только подростков, глубоких стариков и калек, чьи дефекты были отчетливо видны, чтобы их не заметить. Больного туберкулезом мужчину, показывавшему немцу справку о состоянии здоровья, пристрелили на месте. Второго, с такою же справкой, немецкий солдат отвел во двор гостиницы. Прозвучал резко, лающе, выстрел… По прошествии времени, думаю, что расстрелы больных немцами были сделаны осознано. Немецкие солдаты, не задумываясь, выполняли приказания своего командования. Это мы еще не знали, что больные туберкулезом и психическими заболеваниями, подлежали, по приказу из Берлина, уничтожению. Но, стало ясно, что предъявлять медицинские справки – опасно! Мать, приказав мне оставаться в квартире, побежала вслед за отцом. А дальше события развивались следующим образом. Колонна мужчин, в несколько сотен, в гражданской одежде, в оцеплении конвоя медленно тянулась по направлению к Колонке. Намерения немецких вояк были откровенно прозрачны

Всех людей ожидал расстрел. Так бы оно и случилось, если бы вслед этой колонне не двигалась вторая, в юбках и платках. С толпой женщин поравнялась немецкая легковушка с открытым верхом. Сидевший в ней важный немецкий генерал спросил через переводчиков, что происходит? Женщины с ревом и плачем, перебивая друг друга, пытались объяснить немцу свои печали. Генерал, досадливо поморщившись, приказал развернуть колонну и направить ее в Ислам-Терек (нынешнее Кировское), где располагался огромный концлагерь. Туда и направилась колонна мужчин, среди которых находился и отец. Мать вернулась одна. Вдвоем на городской квартире нам делать было нечего. Заколотил досками окна, закрутив проволокой кольца входной двери, и, попросив соседей приглядывать за нашим жильем, мы с матерью, с печалью на сердце, покинули нашу квартиру. На улицах лежало много трупов наших красноармейцев. Их переместили на тротуары, под стены зданий, чтобы не мешали движению. Хотя, по здравому размышлению, их давно следовало предать земле. Они уже были в стадии разложения, зловонный сладковатый запах преследовал нас. мысль невольно лезла в голову: «Почему немцы не разрешают убирать трупы?» Трупов немецких солдат нигде не было видно, их захоронили. Местом захоронения стала площадь перед немецкой кирхой.. На Госпитальной, напротив больницы, на дереве был висел вниз головой труп красноармейца. За что его так? Чем заслужил такую жестокую смерть? На Шлагбаумской стояли разбитые советские санитарные машины, все детали их блестели никелем, в салонах трупы расстрелянных немцами раненых. Слава богу, мы среди своих. Встревоженные тетя Ира, мой брат Виталий и другие ждали. Узнав, что с нами нет отца, все плакали. Потянулись дни томительного ожидания. В ночь под пятницу мать, помолившись, загадала святой Параскеве Пятнице на отца. Шел пятый день, как немцы увели главу нашей семьи. Вечерело, мы сидели в комнате и молчали. Вдруг раздался стук в окно и женский голос, который мы слышали все, сказал: «Дома он». В интонации звучал вопрос, и мать, машинально ответила: «Нет!» И тут же стала горько плакать, причитая: «Что же я наделала? Сама своим ответом отвергла его!» Мы, как старались, утешали ее. Все – напрасно. Она проплакала всю ночь, встав наутро с красными опухшими веками. Часов в 10 утра в дом вошла высоченная фигура отца. Он здорово исхудал, густая черная борода с проседью сильно старила его. Мать, да и мы все чуть не умерли от радости. Отец рассказал, что делал неоднократные попытки бежать по пути следования колонны, и только третья, сделанная уже в самом лагере Ислам-Терека, оказалась удачной. Борода служила охраной – он выглядел стариком. Военные действия в городе кончились. Потом уже, когда к нам пришла тетя Мария, наша близкая родственница, проживавшая на Колонке, мы узнали еще об одной трагедии. Немцы на Колонке встретили яростное сопротивление. Захватив ее, они выгнали жителей из домов, а сами дома подожгли. Мою двоюродную сестру, Раю, девушку 18 лет, они у порога дома, на глазах у матери, расстреляли. Тетя Мария была в старенькой кофте и юбке. Все, что она имела, сгорело в доме. Одна, опустошенная, с усталым взглядом, она ничего и не о чем не просила. Мать и отец оставляли ее, но она, поделившись с нами горем, ушла. Задерживать ее было бесполезно. Попытки вмешательства часто в таких случаях приводят к суициду. Потом, уже через значительное время, она вновь наведалась к нам, сказав, что живет в Табичике. Хотя село Табичик расположен всего в 20 км. от города, у нас не было возможности попасть туда. Дальнейшая судьба тети Марии мне не известна. Мы многих родственников потеряли в той войне. И слишком мало знаем об их судьбе.

Делать на Чкалова больше было нечего, пора была возвращаться к себе. Но не туда, не на К. Маркса, от которой мы за эти месяцы отвыкли, а в новое жилище. На этот раз, по ул. Крестьянской, нас ждали две приличных размеров комнаты, кухня и коридор. Это уже были барские апартаменты в сравнении с тем, чем мы владели прежде. Одновременно с нами, в квартиру рядом, поселился брат матери с семьей. Их квартира была разрушена полностью взрывной волной. Новоселье не совсем случайное, мать использовала административное право, работая управдомами шестой части города. На этот раз двор мал, в нем всего три квартиры, В противоположной стороне от ворот – холм земли и груды камня ракушечника, – все, что осталось от прямого попадания бомбы в двухэтажный дом, стоявший на этом месте. Во дворе десять сараев. Следовательно, погибли жильцы семи квартир. Ворота наглухо отгораживают нас от остального мира, открыть их можно снаружи только ключом. Открывая изнутри, ключ не требуется. С жильем мы устроились, с питанием дело обстоит намного хуже. Селедок давно нет. У нас есть килограмм тридцать соленой конины и 20 литров касторового масло. Крохотные кусочки конины составляют основу приготовляемых первых блюд. Начало лета, зелени много. Отец постоянно что-то «химичит» с касторкой. Благодаря его трудам у нас нет расстройств кишечного тракта. Во дворе, как я уже сказал три семьи. В целях повествования я умышленно опускаю историю жизни брата матери. К элементам ее я вернусь позднее. Третья квартира занята супружеской, бездетной парой. Она – Амалия Мартыновна, он – дядя Боря.

Амалия Мартыновна., латышка, женщина неопределенного возраста, скорее старая, чем молодая. Она высокая, некрасивая, плоская, костлявая, но с силой ломовой лошади. Я видел, как она, ударом большого молота проломила голову лошади, часть мясо которой мы теперь и употребляли. Амалия Мартыновна ходит, как мужчина, широкими шагами, носит она только мужскую обувь. Она отвечает на приветствия, но словоохотливостью не обладает. Вызвать ее на открытый разговор не удается. Чрезвычайно деловита, Практически она делает все, не деля на мужскую и женскую работу. Ни минуты покоя, – вся в движении. Она и в поле, где успела засадить зеленью и картошкой большой кусок земли. Ее примеру последовала и наша семья. Но соревноваться с ней всей нашей семье не под силу. Дядя Боря – ее придаток. Лицо у него с четко выраженными семитскими чертами, приятное и лукавое. Волосы короткие со склонностью завиваться. На макушке лысина размерами с пятак царя Петра. Он старше жены, но насколько?.. Нет эталона для сравнения. Нос с горбинкой, вокруг светло-коричневых глаз сеть глубоких морщин. Он всегда гладко выбрит. Ходит по двору в майке и серых хлопчатобумажных брюках, подчеркивающих его небольшой рост и излишние жировые отложения. Говорит, что он – караим. Мы верим ему! А почему не поверить, если караима и еврея по внешности не отличить. Отличие одно: немцы караимов не трогают, евреев – убивают. Дядя Боря – откровенный бездельник, Я никогда не видел его за работой. Амалия Мартыновна не потакает мужу, напротив – она строга с ним. И нередко можно поймать почти неуловимый, мгновенно мелькающий страх дяди Бори перед своей женой. Дело, наверное, не в кулаках супруги, дядя Боря и сам физически не слаб. Тогда в чем? Этот вопрос никем, из живущих во дворе, не решен. Дядя Боря не выходит за ворота. Обычная осторожность в первые месяцы под властью оккупантов, или, что иное? Взрослые уходят со двора, по делам своим. Мы становимся собеседниками словоохотливого караима. Он знает много смешных и интересных историй. Рассказывает он подробно и великолепно. Лицо его в такие минуты становится подвижным. Глядя на него, мы видим того героя, о котором он нам рассказывает. Из его разговоров мы узнали, что в молодости он работал в цирке. При этом он демонстрирует нам свои бицепсы, Мы, с искренним восхищением, ощупываем их. А он повествует о схватках, из которых всегда выходил победителем. И мы опять верим ему. Из взрослых дядя Боря часто беседовал с моим отцом. Отец становился словоохотливым только после спиртных возлияний, в обычное время из него извлечь информацию было делом затруднительным. Но отец умел слушать, не перебивая вопросами, покуривая «козью ножку» – самокрутку из махорки. Дядя Боря не курит. Тема их разговоров – будущее страны. Для меня этот вопрос решен – я только за советскую власть. У моих друзей такие же убеждения: чтобы не случилось, но наши, красные, победят немцев!

Прошло не более месяца. Был прекрасный летний день, большая часть нашего двора была на базаре. Во дворе оставалось трое: отец, дядя Боря и я. Отец с дядей Борей только вошли в коридор нашей квартиры, как послышался слишком резкий и повелительный стук в калитку наших ворот. «Чужой!» – мелькнуло у меня. Думаю, что такие же мысли возникли и у взрослых. У каждого из наших был ключ от калитки. Чтобы не потерять, его вешали на шею, на веревочке. Отец подал мне знак, я пошел открывать. Дядя Боря метнулся вглубь нашей квартиры. Открыв калитку, я увидел полицейского с винтовкой на плече. Ни о чем меня не спрашивая, слегка отодвинув в сторону, полицейский вошел и пошел по тропинке. Навстречу ему вышел отец. Оказалось, отец хорошо знал полицейского. Тот до войны работал сапожником в артели «Сельремонт. Я тоже знал многих сапожников артели, работая на каникулах учетчиком в этой организации, но этот не был мне знаком.

«Где еврей?» – спросил полицейский, обращаясь к отцу.

«У нас нет евреев!» – ответил тот.

«А Борис?

«У нас есть Борис, но он караим, а не еврей!» – сказал отец спокойно.

«Какой там караим? – усмехнулся полицейский.– Самый настоящий еврей. Его отец до революции москательную лавку имел…»

«Ты ошибаешься…» – начал было отец.

Полицейский прервал его вопросом:

«Где он?»

«Ушел на рынок с женой».

«Хорошо, пойду, проверю!» – сказал полицейский, поправляя винтовку на плече и направляясь к воротам.

Из нашей квартиры выглянул испуганный дядя Боря. Лицо его было белым, с капельками крупного пота на лбу.

«Борис! – сказал ему отец решительно.– Беги через развалины и соседний двор. Беги в любую деревню»

Борис заметался. Отец развернул его за плечи по направлению к развалинам.

В калитку опять постучали. Я уже не торопливо, пошел открывать, надеясь, что дядя Боря за это время успеет убежать. Вошел тот же полицейский. Никуда не сворачивая, он направился прямо к нашей квартире. Отец одиноко стоял на пороге, дяди Бориса не было. Я не понимал, как мог успеть за такое короткое время полицейский сходить на рынок, потолкаться в толпе и вернуться?..