Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

Потом Гольдберг уходил из Керчи, чтобы в нее уже больше никогда не вернуться. Он уходил по льду пролива с партией раненых. Он заскочил к нам попрощаться. На вопрос, почему он так поступает, он ответил прямо:

«Наши застряли на Акмонае, я думаю о возможности возвращения сюда немцев. Тогда мне в живых – не быть!» Да, он был дальновидным, этот талантливый еврей. Я вышел во двор, чтобы его проводить. Он обернулся на прощанье ко мне лицом и мягко улыбнулся. Он ушел, оставив мне на память свою улыбку.

Город и до войны испытывал сложности с водоснабжением. Хорошую мягкую питьевую воду покупали, платя по копейке за ведро воды. Вода из водопровода была жесткая, невкусная, но и этой не стало после того, как немцы заняли город. Водопровод не функционировал. Для водоснабжения использовались колодцы, оборудованные механическими помпами. Приходилось, действуя руками, откачивать воду из глубины. Таких колодцев в центре города были три. Около них скапливались люди, образовывались длиннющие очереди. Приходилось тратить часы для того, чтобы принесть домой два ведра питьевой воды. Использовали дождевую, подставляя ведра под водосточные трубы, растапливали на плите снег, когда он был свежий. Как-то, стоя в очереди, я стал свидетелем жуткого случая. С момента, когда на Сенной площади собрали евреев и куда-то вывезли, прошло несколько дней. Большинство людей знало правду о том, что с ними сделали, хотя вслух, да еще с незнакомыми людьми, об этом не говорили. Случилось, что, когда моя очередь приблизилась к колонке, к воротам двора напротив колонки, подъехала грузовая автомашина. В ней находилось трое полицейских, одетых в новенькую форму черного цвета, со светло-серыми отворотами на рукавах. До этого одежда у них обычная, гражданская, выделяла их из массы других людей надпись на белой повязке– «Polizei» Подъехавшие полицейские попрыгали с машины и стали выводить из ворот, и рассаживать в кузове машины немощных стариков, которые самостоятельно прибыть 28 ноября на Сенную площадь не могли. Стоящий передо мною, еще с пустыми ведрами, мальчишка лет 15-ти вдруг крикнул звонким голосом: «Евреи, вас же везут на расстрел!» Двое полицейских бросились на этот крик, выволокли парнишку из очереди, и тут же на глазах большой толпы, стали избивать его прикладами винтовок. Удары приходились по плечам и голове. Фуражка у избиваемого упала с головы, кожа от ударов местами лопнула и кровила. Мальчишка опустился на колени и просил: «Дядечки, не бейте меня, я больше не буду!» Надо было видеть озверелые физиономии полицейских, продолжающих избивать пацана. Потом избитого, оставляющего за собою кровавые следы на снегу, его подтащили к машине и, раскачав за руки и ноги, бросили, как бросают бревно, в кузов. Очередь безмолвствовала. У меня от страху все в животе занемело. Но я еще тогда подумал: «Ведь эти полицейские годами жили среди нас, здоровались, шутили, сочувствовали. Откуда у них такая злоба к незнакомому человеку, ребенку еще, не умеющему контролировать свои чувства? И ведь не было рядом немцев, перед которыми они бы выслуживались? Чем мог помешать ими проводимой акции какой-то пацан?»

Во все времена среди обычных смертных появляются угодники. Я не имею в виду тех, кто угождают Богу. Такое угождение – символ величайшей послушности и служению справедливости. Я имел в виду тех, кто всегда торчит при власти, любой власти, ни идеи, ни цвет роли в таком случае не играют. Такие при приходе немцев тотчас оказались при власти, ну, словно только и жили ожиданием тевтонов? Некоторые оправдывают свои деяния звериной ненавистью к советскому строю. В какой-то мере, я могу таких и понять. Хотя нельзя, служа ненависти, причинять страдания и беды невинным. Можно понять поступок Дементеева Константина (отчество его я и прежде не знал), который стал при немцах полицмейстером. В прошлом белый офицер, бухгалтер при советской власти, он имел основания быть ею недовольным. Но никак нельзя понять действия человека, невысокого роста слегка смугловатого, лет 35-ти, прибывшего с немцами в город Керчь и ставшего здесь начальником тюрьмы. В городе у него не было ни друзей, ни знакомых. Почему он выбрал соседний с нашим дом для своего жилья? Может, потому, что там жила соблазнительного вида девчонка? Вера Вертошко, 16 лет, бесспорно, была красива. Выросшая в нужде, она была горда вниманием взрослого человека, да еще занимающего такую высокую должность, человека, которого боятся все, и стараются стороной обойти. Все боятся, а вот она может вить из него веревки? Вера была очарована подарками своего перезрелого «мужа». Знала бы она, чем занимается он? Знала бы, что подарки, приносимые ей, принадлежали расстрелянным евреям, и были сняты с мертвых тел? И знала бы она, каким коротким будет ее «счастье»? Все станет на места, когда они будут убегать вместе с немцами. В Джанкое в ее муже узнают того, кто при советской власти возглавлял местный райпотребсоюз. Но самое удивительное во всей этой истории то, что он сам-то был евреем. Евреем, пытавшим и казнившим евреев! Ну и ну! Как еврея, немцы казнят и его самого. Только не знаю, присутствовала жена при его казни, или нет? А может, ее казнили вместе с ним? О ней мы больше ничего не слышали, как в воду канула!.. Были и такие предатели, принявшие из рук немцев власть только потому, что желание властвовать было заложено в их природе, но прежде она, эта власть, была при советском строе им недостижима. Такими были Токарев, возглавивший городскую управу, и его заместители Зеленкевич и Петров, кстати, последние, оба до прихода немцев, работали врачами в городской поликлинике. Почему эскулапов потянуло к руководству, мне не известно? Одно знаю, сделали они это добровольно, не под давлением.

Иногда желание услужить проявляется не в одиночку, а в коллективе людей, причем, выступающих от лица той нации, к которой они принадлежат. Так в городе Керчи появились комитеты содействия германской нации: греческий, итальянский, болгарский, армянский, татарский… Русского комитета с таким названием не было. Был создан комитет содействия военнопленным, но просуществовал он до того момента, когда собранные людьми продукты для военнопленных, были конфискованы германскими властями. Я не знаю ничего о целях и задачах, которые ставили перед собою помогающие германской нации? Я говорю о достоверном факте, бросившим тень на остальных представителей этих наций. И не нужно удивляться тому, что такие факты легли потом в основу причин, так называемой депортации народов. Вопрос депортации не возник из пустого воздуха. Жаль, конечно, что депортации подверглись все, подряд, без учета лично содеянного! Среди депортируемых было множество людей, действиями которых должна была гордиться советская власть. Скольких спас от отправления в Германию на каторжные работы врач Василькиоти? В судьбе моей и моих родителей много положительного сделали крымские татары. В случае освобождения моего отца из концлагеря военнопленных в Феодосии, мать с отцом, пробираясь домой, в Керчь, остановились в доме, принадлежащем крымским татарам. Было это на окраине «Дальних Камышей». Хозяин дома побрил моего отца, он был заросший щетиной и только одним свои видом мог вызывать подозрения. Им же была заменена военная форма отца на гражданскую. Он же дал ценные указания, как обойти немецкие посты… У этой татарской семьи скрывалось еще два краснофлотца. Вот и решите, какой опасности подвергалась татарская семья, поступая таким образом? Заслужила ли она депортацию? Нет, не все так просто в нашем подлунном мире? И нельзя винить людей за действия отдельных представителей национальностей?

Презренны те, кто жизнь свою бросил на алтарь алчности и порока, в каком бы возрасте он ни был! Живущий в нашем дворе, игравший со мною в мальчишечьи игры, превратившийся скоропалительно в долговязого парня, Васька Лисавецкий, по кличке «Лиса», перешагнул свое семнадцатилетие, не ведая о пороке, уже свившим в душе его гнездо. И прежде, будучи еще мальчишкой, он стремился верховодить младшими. Но мы его отвергали, внутренне не доверяя ему, хотя размерами тела и силой он значительно превосходил нас, и было лестно играть с таким большим. Желание господствовать терзало его, ища постоянно выхода. Выход ему предоставили немцы, заняв город. Нет, он не побежал в военкомат, чтобы записаться добровольно на фронт при наших, но, он, в первые же дни прихода немцев, добровольно пошел служить в полицию. Теперь он упивался своей властью, демонстрируя ее над нами. У меня не было опыта, но хватало ума, чтобы ускользать от встречи с ним. Первый поступок, заставивший заговорить всех живущих во дворе, был совершен Лисой, когда он силой заставлял любить себя, тридцатилетнюю замужнюю женщину. Первая атака его была отбита. Он сломил сопротивление женщины, когда ложным доносом убрал со своего пути ее мужа. Я не стану копаться в клубке его чувств, кажущимися, мне изначально, скоплением омерзительного. Дальше больше, «Лиса» полагал, в силу отсутствия самого элементарного ума, а, следовательно, и способности анализировать, что служба в полиции ему открывает дорогу к вседозволенности. Эта вера во вседозволенность и погубила его, когда он решил завладеть имуществом богатого цыгана, в прошлом цыганского барона. Не дожидаясь команды сверху: «Ату его, взять!», Лиса зарезал цыгана на глазах у его семьи. Немцы открыто недолюбливали цыган, но они были рабами ими же созданного «Нового порядка» Васька навсегда исчез, попав в подвалы гестапо.

Раскрепощение души и тела, прежде зажатого в тиски, тоже может сыграть роль катализатора, ускорившего распад морали и приведшего, в конце концов, к уходу из жизни. Что мы знали о жизни Миньки Александрова, по прозвищу «Ноль», «Нолик»? То, что он слыл отпетым хулиганом, старательно поддерживающим в сознании всего двора этот имидж? Его готовы были некоторые мужчины убить, – он жизни не давал их чадам! Не было условий, и взрослые скрипели от злости зубами, рисуя себе в голове те способы, которыми следовало бы расправиться с гаденышем. Но, гаденыш не вынырнул из чистого озера, не выплыл на крылышках из светлого эфира! Он был порождением своих родителей. Следовательно, мы ничего не знали об отце отпетого? Я не помню даже имени того, ведь ему никто руки своей во дворе не подавал. Знать, было за что? Он жил обособленной от всех жизнью, никому не мешая, ни во что не веря. Как обращался со своей женой, со звероподобным взглядом, отверженный дворовым обществом, мужик? Что знали мы о маленькой, невзрачной женщине, девочкой доставшейся своему мужу? Мы не слышали тех проявлений жизни, которые доступны слуху и зрению. А из квартиры Александровых ничего такого не выходило. Там было все глухо, как в могиле. Может, отношения между супругами, и были источником того, что «Ноль» не ставил и в ноль свою мать? Война приоткрыла занавес. Главу семьи в армию призвали. И ни слуха, ни духа – о нем? Пришли немцы и женщина, мать «Нолика», вдруг расцвела, начала надевать наряды, которые прежде лежали без движения в сундуке. И двор разом заметил, что женщина просто красива. Заметил эту красоту и немецкий оберст. Теперь она возвращалась домой на легковом автомобиле. Шофер, выскочив из авто, почтительно открывал перед нею дверь. Где служил оберст, я не знал, но погоны у него были витыми, а не обычными.

Соседки говорили женщине: «Как ты, Нин, не боишься возвращения наших?

Та отвечала со смехом: «Чего мне бояться? Я прежде жизни не видела! Она хуже смерти была! Не один раз мысль в голову приходила, покончить с собой! Только сейчас и живу! Перед богом отвечу за свои поступки, не перед людьми!»

Она ничего никому не сказала, когда пришли наши? Она – повесилась!

«Ноль» куда-то исчез! Слышал потом, что будто был на Японской войне. Увидел его я значительно позднее. Узнать его было еще можно, характер не изменился. Все остальное… Наркоман, без кистей рук. Калека, которому хирург-ортопед из костей предплечий соорудил клешни.

Я видел, как он брал клешнями стакан с водкой… Хотелось мне представить его, потерявшим руки в бою. Нет, все было намного прозаичнее. Минька проиграл свои руки, находясь в лагере заключенных, куда он попал за хулиганство…

Я рассказал только о судьбе части живых существ, когда-то пребывавших на небольшом клочке земли, называемым двором. Не стану касаться многих других, судьба у всех была нелегкая, война круто изменила жизнь всех, обнажив сущность каждого. Будет она называться судьбой простого советского человека. Но не была она простой уже потому, что изведала «Новый порядок Гитлера», все ужасы и страдания войны, унижения, прошла через смерть саму, может и не забравшую жизнь, но опалившую ее предостаточно. Нас, переживших войну, называли наследниками Советской эпохи. Что из этого наследства сумели наследники передать детям своим? Не уверен, что наследство было великим, когда наследство исчисляется только материальными благами…

Зарегистрировавшимся в городской управе людям, стали выдавать по 100 граммов хлеба, из непросеянной ячменной муки. Хлеб был тяжелым, колол глотку «костюками», но и его было слишком мало. К тому же, хлеб следовало еще получить, а это сделать было совсем непросто. Единственный магазин, где его выдавали, располагался на углу Ленинской и Крестьянской, там, где потом будет построен «Детский мир». Действовал комендантский час, согласно которому хождение по городу разрешалось только в светлое время суток. Но, если придти к магазину, когда станет светло и перестанет действовать комендантский час, то это означало бы одно – хлеба не достанется! Поэтому меня будили часа в 4 утра. Я теплее одевался и выскальзывал на улицу. Город вымер, ни движения, ни полоски света, лишь легкое шуршание пересыпаемого ветром сухого, колючего снега. Темнота охватывает со всех сторон, Стою некоторое время без движения, пока глаза адаптируются к темноте. Внимательно осматриваюсь. Нет ли поблизости патрулей? Мне предстоит несколько раз пересекать улицы. Немцы патрулировали улицы города, его центральную часть. Столкновение с ними – стопроцентная смерть! Ходили они по трое, по осевой линии улицы, время, от времени, постреливая из автомата. Но, иногда внезапно появлялись из-за угла… Чтобы не попасть им на глаза, приходилось передвигаться, перебегая от подворотни к подворотне. Добирался до магазина и занимал очередь. Там всегда находил трех глубоких стариков, которые дежурили, присев у стены магазина, почти сливаясь с ней. Заняв очередь, я по митридатской лестнице поднимался на улицу 23 мая и гулял по ней, время, от времени, навещая стариков, чтобы убедиться в том, что меня из очереди не удалили. Немцы на Митридат не поднимались… И все же, сколько испытаешь страха, словами не передать. Хлеб дорого стоил мне. Но без этой ничтожной порции хлеба не обойтись. Бесстрашие – смерти подобно. Страх мой был обоснован… Как-то я пришел домой без хлеба. Как всегда, заняв очередь, направился на свое излюбленное место дежурства. Находясь там, я услышал звуки выстрелов. Когда минут через пятнадцать спустился к магазину, то увидел стариков мертвыми, снег под ними окрашивался кровью…

Пришла в Керчь настоящая зима, с крепкими морозами, город мертвый. Нет движения. Не дымятся трубы домов. Кругом развалины, обезлюдевшие квартиры. Ночью под новый год повалил снег, укутав белым покрывалом землю. Утром просыпаемся, выхожу на улицу и вижу на гостинице красный флаг. Радость быстро облетает двор. Приход своих, красных, был неожиданным не только для нас, но и для немцев. Многие из них бежали из города в одном нижнем белье. Интересен в этом отношении один факт, свидетелем которому я стал совершенно случайно. Народ привык, при смене власти, хоть чем-то поживиться. Группа женщин отправилась на склад с одеждой. Там хранились наши, советские меховые кухлянки, доставшиеся немцам при взятии Керчи. Почему они не надевали их в морозы?.. Женщины, разбирая их, обнаружили спавшего молодого немецкого солдата. Оказывается, он, спасаясь от холода, забрался под теплую одежду и уснул. Увидев толпу разъяренных женщин, солдат бросился к морю. Но вода у берега замерзла. Бабы поймали, навалились на него. Чтобы они с ним сделали, если бы не случайно проходивший наш офицер? Он отбил немца и доставил в комендатуру.

С приходом наших, положение наше разом изменилось в лучшую сторону. Стали выдавать по 500 граммов хлеба на человека. Да, еще появилась возможность подкормиться у армейской кухни, повар там мог бросить в мое ведро пару черпаков густой пшенной каши. В сознании моем сохранилось неповторимое приятное ощущение ее вкуса.

Кончился процесс разрушения, началось созидание, пусть и временное. Стали работать предприятия, в основном на нужды фронта. Остались чудовищные последствия действий немецких властей. Мы узнали об объеме трагедии Багеровского рва. Затем, воочию видел, как везли по улице Ленина расстрелянных горняков из Камыш-Буруна. Трупы были обледенелыми, в скорченной позе. Их везли на детских санках, привязав тела веревками. Десятки женщин и детей везли останки своих кормильцев…

Начал работать трамвай. Электричества не было, трамвайные вагоны возил небольшой паровоз, прозванный «кукушкой» Первые недели после высадки десанта, небо над Керчью было свободно от самолетов. Потом они стали появляться по трое, шестеро. И опять, редко наказывалось их вторжение. В воздухе опять было их полнейшее превосходство

Страх смерти укрепляет веру в Бога, но одновременно порождает немало суеверий. Я не знал, что испытывала в душе моя мать, когда начиналась бомбежка, но, она непременно натягивала свой коричневый, видавший виды плащ, словно только он мог ее защитить. Она, пока еще существовали предупреждения в виде сирены, чутко прислушивалась к их подаче. Но не всегда сирена совпадала с бомбометанием. Были и нередко случаи ложной тревоги. Жить ведь было надо. И есть, и готовить, и помыться. Делали мы это, несмотря на бомбежку, может, только замирая на те грозные минуты, когда с потолка сыпалась в лохань с водой и на голову купающегося штукатурка, или летели на него картон и фанера, заменяющие стекла. Чтобы мать помылась, мы с тетушкой прибегали к обману. Мать слышала сирену тревоги, а мы ей говорили, что это сигнал отбоя. И она начинала мыться, когда же подавался сигнал отбоя, и она выскакивала из лохани с водой, тетка говорила: «Чего ты выскакиваешь, это ведь отбой!»

«А что прежде было? – спрашивала она.

«Тревога!»

Мать становилась невероятно сердитой. Но результат, которого мы добивались, был добыт, а это – самое главное!

Ее раздражал тот факт, что бомбежка всегда сопровождалась обострением моего аппетита, и я просил, хоть чего-нибудь поесть. Мать возмущалась. «Тут душа с телом расстается, а тебе есть!..» – говорила она в таких случаях.

Люди носили амулеты, верили в приметы. К сожалению, эффекта от них – никакого! Более надежным был подвал нашего дома. Естественно, спастись при прямом попадании бомбы было невозможно, но от обломков камня, осколков, взрывной волны, он защищал хорошо, да и взрывы здесь звучали глуше, правда, стены угрожающе раскачивались, как на корабле в непогоду. Но к этому все привыкли. Набивалось в подвал и гражданских, и военных много. Слышно было, как люди молятся Богу. Военные говорили не раз, что на фронте легче. Здесь человек чувствовал себя обреченнее. Фугасные бомбы применялись редко, больше было осколочных. И только один раз за все годы войны мы испытали взрыв необычной силы. Случилось это глухой ночью. Действовал один самолет. Мы слышали натужный рокот его моторов, свидетельствующих, что он здорово загружен. Была сброшена одна бомба. По-счастью, она попала туда, где не было строений и никто не жил, но воздушной волной разрушено было много квартир в соседних дворах, под завалами которых погибли люди. На месте взрыва бомбы образовалась воронка более тридцати метров в окружности, ее тут же заполнили подпочвенные воды и, она превратилась в небольшое озеро, в котором потом немцы купали военнопленных.

Говорят, что война – это игра со смертью. Я бы поставил в этой фразе на первом месте слово смерть. Ведь игра идет только по ее правилам, в том объеме, какой она позволяет и при полном ее преимуществе. И нет в этой игре никаких случайностей. Это мы, играя вслепую, полагаем о наличии случайностей, не зная закономерностей. Возможность заранее избежать смерти, в войне есть, но только при условии выбора действий. Самая главная беда состоит в том, что самого выбора просто нет. Есть ли выбор у солдата, идущего в атаку? Может ли он отменить приказ своего командира? Даже сдаться в плен не всегда может! У наемного убийцы тоже часто нет выбора, хотя ему дана власть над жизнью совсем незнакомого ему человека, ведь он может и не знать, что и его последующая смерть самого является частью плана замыслившего! В отличие от этих категорий людей, у нас выбор был, но при соблюдении некоторых условий. Мы могли удалиться из района, подвергаемого частой бомбардировке, но при условии наличия места, где можно было поселиться. И потом, человек связан многими актами физиологических отправлений, для чего нужны определенные условия, их посторонние могут и не предоставить? Жить же вдали от контроля власти, в прифронтовом городе, значило, заработать кучу серьезных неприятностей. Мы жили в районе города, который наиболее интенсивно обрабатывался вражескими самолетами. Можно было видеть, как с раннего утра, из нашего района многие люди с вещами и детьми покидали свои жилища, чтобы вернуться вечером, когда бомбометание прекращалось. Действительно, со стороны немцев не рационально было бомбить основательно разрушенный город, с затемнением по ночам, когда и днем выбирать объект бомбометания не так было просто. Покидая жилище, пусть и временно, можно теоретически опасаться хищения вещей. Практически этого не было, о мародерах, грабителях мы тогда не слышали. Даже те, кто отбыл срок наказания, был патриотически настроен и временно отходил от тех «занятий», к которым привык, и за что не раз отсиживал сроки. Куда следовало двигаться, чтобы переждать бомбардировку? Можно было просто уйти куда-нибудь на окраины города, если были знакомые, у которых можно было остановиться. Просто расположиться лагерем на природе было опасно. Немцы обстреливали из пулеметов не только скопления людей, а даже одиночек, устраивая нечто, напоминающее охоту? Можно было спрятаться под землю. В Керчи немало было свободных штолен, в которых когда-то, в древности, была выработка камня известняка, каменоломни, неправильно называемые катакомбами. Целые галереи таких выработок были в Аджимушкае, Старом Карантине. Они тянулись, то, суживаясь, то, расширяясь, на многие километры. Были и настоящие катакомбы – места захоронения умерших в древности.

В отличие от каменоломен, катакомбы не были выпилены в толще скальных пород, а шли в земляном грунте, под толщей пород, узкими длинными ходами, высотою около двух метров.

Все ходы в каменоломнях и катакомбах до сих пор не исследованы… В начале апреля 1942 года наша семья отправилась в катакомбы. Нам был известен вход, расположенный неподалеку от малой митридатской лестницы, во дворе довоенного управления водоканалом. Я помню, небольшое расстояние от входа освещалось электрическими лампочками. Скорее всего, источником освещения там была динамо-машина. Через десять метров катакомбы раздваивались на два хода. Один, отгороженный ширмой был широким, хорошо вентилируемым, освещенным, там стояли кровати, застеленные одеялами, стоял столик с телефоном. Эта часть катакомб предназначалась для руководителей. Я попытался заглянуть за ширму, но услышал суровый голос:

«Сюда нельзя!

Окрик хлестнул меня, как кнутом. Я не только обиделся, сам запрет, сказанный таким тоном, заставил задуматься, в чем суть его? Ведь тут не было ничего, составляющего военную тайну. Все стало на места, когда я стал сравнивать места, предназначенные руководству и простым, советским гражданам

Второй ход катакомб, предназначавшийся нам, рядовым, был узким и полутемным, уходящим куда-то далеко вглубь горы; вдоль него по одну сторону стояли скамейки, разминуться двум людям уже становилось затруднительно. Освещался тускло, редко стоящими керосиновыми фонарями типа «летучая мышь». Шли мы долго, поскольку места на скамейках уже были заняты до нас, а впереди еще шла цепочка людей. Становилось все темнее, а воздух тяжелым и душным. Наконец, мы нашли свободные места и, как это делали все, сели. Мимо нас продолжали идти те, кто следовал в очереди за нами. Здесь царил полумрак, а далее, в глубине, рассмотреть что-либо было просто невозможно. Люди сидели молча, иногда перебрасываясь незначительными фразами. Трудно приходилось малышам. Лишенные условий двигаться, они часто хныкали. Хныканье прерывалось напоминанием им о бомбах. Ясно было, что детишки испытали чудовищный страх перед бомбами, сыплющимися на их головы сверху, коль сразу умолкают. Время здесь под землей тянулось невероятно медленно. Воздуху не хватало. Даже фонари не хотели гореть из-за недостатка кислорода. Посидев несколько часов, наша семья пришла к выводу, что лучше принять смерть на воздухе, чем задыхаться в этой преисподней. Мы поднимаемся и двигаемся АО направлению к выходу. Наши места тут же занимают. Господи! Как ярок свет солнца! Как вкусен сам воздух. И щебетание воробьев кажется мелодией. А музыка движений… Ясно одно, что годится для мертвых, то вредно для живых. Полагаясь на везение, и защиту Бога, больше мы не делали попыток спасать жизни, спускаясь под землю Посещение катакомбы имело еще один результат, теперь уже в личностном плане – у меня наступило прозрение. До этого я верил каждому слову власти, но, теперь… Власть, заставила меня сравнивать условия, созданные для нее с условиями для рядовых граждан, впервые родило трещину в моем сознании. Иначе и быть не могло. Анализ, сделанный мною тогда, навсегда отторг уважение к конкретным лицам, олицетворяющим власть, вплоть до полной ненависти, не исчезающей даже тогда, когда я молил Бога избавить меня от чувства зла. Сохранилось оно у меня и на склоне дней моих. Я не Иисус Христос – величайшая добродетель, рожденная Святым Духом. Он для меня светоч, ведущий по пути, но я часто, в ослеплении своем, спотыкаюсь на пути своем, при свете дня блуждаю, как в потемках, падаю, набивая себе порядочные шишки. Но избавиться от чувства несправедливости не могу. И родилось это чувство не к врагу. То чувство естественно и даже необходимо. Я верил дядям и тетям, произносящим на людях пылкие слова о справедливости и равенстве, страстно звучащие призывы. Если несправедливость проявляется открыто и в малом, то, что говорить о скрытом и великом?.. С тех пор руководство, даже будучи по действиям своим вполне сносным, никогда не пользовалось моим уважением. Осадок остался на всю оставшуюся жизнь. Пусть мне не хватало опыта, который приходит с годами, но глаза от истины не спрячешь. Мне бы еще играть, шалить, а не думать над такими серьезными проблемами. И я еще, несмотря на войну, играю, когда появляются к этому возможности. Но теперь меня тянут те игры, в которых проявляется азарт. Самая простая игра, заимствованная от татар и модифицированная нами, называлась «Алчи-Тав», по татарскому названию поверхностей меленькой косточки, входящей в суставы ног овец. Выигранные кости, это деньги, за которые выкупались проигранные кости. Реже играю в карты, предпочитая игру в «очко» всем другим. Не забыть, душевного расстройства охватившего меня, когда в азарте игры, я проиграл свою любимую кошку. Животное, со слезами на глазах, пришлось отдать выигравшему. А я надолго забыл об игре в карты, да еще на деньги. Из меня мог бы выйти отчаянный игрок, но Бог защитил меня, сделав так, что мой карман редко наполнялся денежными знаками…

Но, вернусь к проблеме более актуальной. Раз жизнь кротов не подходила нам, вновь продолжились поиски спасения. Пришлось искать нашей семье пристанища на окраинах города, куда немцы еще не догадались сбрасывать груз со своих самолетов. Вскоре отец нашел жилище из двух крохотных комнаток, у знакомого сапожника, с которым он работал до войны, по фамилии Кудленко. Проем двери, ведущий в половину дома, занимаемого хозяевами, закрыли легким шифоньером, отодвинуть который в сторону не представляло труда. Первым обживал помещение я. Похоже, что это место чем-то не удовлетворяло отца, и он, поселив меня здесь, рассматривал его, как запасный вариант. Здесь было спокойно. Грохот взрывов долетал, но он не свидетельствовал о близкой опасности. Я вновь заполнял избыток времени чтением. На этот раз в моих руках была персидская поэма «Шахнаме» в переводе Василия Андреевича Жуковского. Хозяина, как правило, можно было видеть сидящим на низеньком сиденье, с упирающейся в грудь колодкой, на которой был распят сапог или туфля без подошвыЛицо сапожника было бледно, отечно, болезненно. Пухлыми и бледными были и кисти рук, сучащие дратву, или забивающие гвозди в подошву. Голос его звучал редко, а вот ремень его часто гулял по обнаженным частям тел племянников. Портрет жены сапожника прост: высокая, худющая, плоская, со злым, быстрым взглядом. Медоточивый голос в разговоре с моим отцом, прямой и резкий со мной, сварливый с мужем, грязный и визгливый с остальными детьми. В доме своем она выглядела гостем, проводя большую часть времени у соседок. Продукты питания хранились в двуместном металлическом сейфе, ключ от которого хозяйка носила постоянно с собой. Как этот сейф попал в скромный дом сапожника, я не знал. Все углы хозяйской половины дома, исключая кухню, были заняты образами святых. Я привык видеть иконы в одном углу, называемом красным. Наверное, потому что икон в доме было много, «красного угла» здесь не было. Я не видел, чтобы в этом доме молились. Вообще, атмосфера в доме была не из приятных. В нем царили ложь и недоверие. Хотя хозяева были бездетны, но дом был заполнен детьми, преимущественно мужского пола, разных возрастов. Все это были дети погибших родственников. Отсутствие собственных детей – не наказание ли Господне? Как бы то ни было, но дом не стал приютом детских душ, только тела их были собраны здесь. И телам этим здесь было не только не уютно, но и голодно. Одному сапожнику прокормить такую ораву было просто невозможно. А ведь они росли, им требовалось много пищи. Мне выдавалась пища на день, но съесть ее спокойно я не мог. Не мог даже кусочка хлеба проглотить без того, чтобы рядом со мной не оказывался кто-нибудь из них, каждый глоток мой, сопровождая голодным завистливым взглядом. Мало того, они протягивали руки и открыто попрошайничали. У меня съестное было ограничено, я не доедал, но делился с ними. Видя, что я не могу им отказывать, у них возрастали аппетиты. Они поняли мою слабость и действовали уже нахальнее. А мне было неудобно жаловаться своим родителям. Не хотел я ставить в известность и хозяина, ибо он был необычайно строг с ними, и я видел уже его расправу, когда он шпандырем наказывал одного из мальчишек. Крик стоял такой, что, даже, заткнув пальцами уши, я слышал его. Сапожник пытался учить племянников своему ремеслу. Пока сапожник следил, они еще что-то делали. Но, стоило ему отвернуться… Радением мальчики не отличались, были строптивы и непокорны. Все чувства сводились к одному: где украсть то, что можно съесть! Боже, как трудно тебе с непокорными. И как слушать тебе их, если злы они и неправедны! И чада их добру не доступны. Не дай случая еще раз попасть мне в такое общество! Правда, скоро мои мучения кончились, и мы перебрались в другое место. Предшествовало этому два случая. Первый, я отправился как-то по воду с ведром. Воду брали у армян, живущих у речки и имеющих во дворе цистерны с водой. Я не знаю, откуда они наполнялись, но воды в них было много, они были глубоки, диаметр свыше пяти метров. Но, главное – их горловина была на уровне земли и ничем не ограждалась. Мне не повезло. Когда я опустил ведро в воду, оно зачерпнуло воды более того объема, который мне позволяли силы вытащить. Чем больше я дергал веревку, тем более ведро погружалось. Я потянул, что есть сил, веревку на себя и ноги мои заскользили по тонкому люду, прокрывающему землю. У самого края цистерны меня успел ухватить хозяин дома. Он не бранил меня, помог вытащить ведро. Меня трясло, как в лихорадке от страха. Плавать я умел, но попасть в одежде, в зимнюю погоду, в цистерну с гладкими стенками… Я так был напуган, что заставить меня еще раз направиться к цистерне, было невозможно. Об этом я открыто заявил отцу. И второй случай, шла бомбежка, к которым мы притерпелись, и на которые бурно не реагировали. На этот раз бомбили территорию близкую к дому сапожника. Боже, не дай еще раз увидеть то, что тогда пришлось увидеть и пережить. Жена сапожника при взрывах стала бегать по комнатам с каким-то нечеловеческим воем, крестить углы дома. «Свят, свят!» – вырывалось из ее рта… и снова – вой! Образа святых спокойно смотрели на беснование, потерявшей от страха рассудок, женщины. Да будь они не изображением святых, а реальными, едва ли они смогли понять, о чем женщина их молит? Я тогда понял, насколько заразительным может быть панический страх. Еще мгновение, и я, сорвался бы и побежал прочь, куда угодно, чтобы только не слышать и не видеть… Или завыть вместе с нею! Случайно при этом действе оказался мой отец. Он ухватил за руку женщину, чтобы успокоить. Она вырвалась и стала кричать пуще прежнего. Теперь из вырывающихся у нее слов, можно было понять, что причиной бомбежки она считала нас. До нашего прихода здесь не бомбили. Мы виноваты и только! Мы навели немцев…